Иван Петрович спокойный человек, тихий такой, можно сказать ласковый. Никогда почем зря голос не повысит, не заругается, чтобы прогнать минутную злость, несмотря на то, всю жизнь на заводе проработал и заводской средой до самых костей пропитался. Бывает какой работяга кроет всех и вся, на чем свет стоит, а Иван Петрович подойдет молча, неспеша сделает что надо и слова лишнего не скажет.

Живет Иван Петрович в заводском общежитии, в одной комнате с молодым инженером Степой. Степа же, полная ему противоположность: худой, как жердь, лицо острое, движения лихорадочные. Он вечно спешит куда-то, вечно что-то забывает и поэтому злится на себя все время. Но Степа тоже человек не злой, просто молодой еще.

Ни тот, ни другой семьей не обзавелся. Живут в своем холостяцком мирке: вдвоем делят тесную комнатушку, вдвоем отмечают праздники и по одинаковым бедам горюют. Так и живут, но почему-то жизнь получается не очень веселой.

Иногда Иван Петрович приносит домой немного картошки. Тогда, вечером, Степа идет на кухню и, разведя там страшный дым и пламя, жарит гренки. Жарит долго, зато гренки получаются очень вкусные.

Потом они сидят за столом, молчат, лишь теребят в руках горячую дымящуюся картошку, сваренную вместе с кожурой. И только когда картошка делается холодной, Иван Петрович начинает снимать с нее кожуру. Медленно, так, неспеша, порой сокрушительно поглядывая на Степу, который расправляется с ней намного быстрее. Но такие дни случаются редко. Обычно на завтрак у них только чай с маленьким кусочком хлеба, даже масло не всегда есть, а на ужин – до смерти надоевшие макароны с чесноком и тем же хлебом. Иначе – никак не получается. Где же брать продукты, если зарплату не платят месяцами!

После ужина Иван Петрович, как правило, ложится спать. Изредка, бывает, послушает перед сном что-нибудь по старому, видавшему виды, радиоприемнику. Но обычно не выдерживает и пяти минут, в сердцах выключает его и ложится спать. А Степа в это время корпит над своими чертежами.

Но один раз в месяц, Иван Петрович приносит откуда-то бутылку водки и палку сухой колбасы. Откуда все это берется, он не говорит, а Степа и не спрашивает. Обычно это случается в субботу или в воскресенье. Тогда Степа складывает свои чертежи в тубус и идет мыть рюмки, а Иван Петрович нарезает колбасу тонкими, аккуратными ломтиками. Иногда, к колбасе он приносит еще и соленые огурцы. Тогда, нарезав их маленькими полосками и сделав нечто вроде бутербродов, он делит все на две части, после чего терпеливо ждет Степу.

Водку разливает Иван Петрович. Он же следит, чтобы в рюмках было одинаково налито и делает все молча и неторопливо. Они успевают выпить по одной-две рюмки, прежде чем выключат свет. А свет выключают с завидным постоянством – раз в день, с шести вечера до десяти. Когда свет гаснет, Иван Петрович, тяжело вздыхая и кряхтя, достает со шкафа огарок свечи, и дальнейшее распитие водки происходит при ее крохотном трепещущем пламени.

Опрокинув очередную рюмку, Иван Петрович вздыхает:

- Эх-эх-эх!

И Степа тогда начинает внимательно изучать дно своей рюмки.

- Разве можно было подумать, что все так получится. – Снова вздыхает Иван Петрович. – Ну, давай, еще по одной. – Это он к Степе обращается и снова наполняет рюмки.

Пьют они не чокаясь, причем Иван Петрович пьет солидно, со знанием дела, запрокидывая рюмку и выпивая все одним глотком. Потом, крякнув пару раз, возьмет кусочек огурца, шумно понюхает его, откусит немножко и положит обратно. Степа же пьет быстро, маленькими глотками, а допив – страшно кривится и заедает куском колбасы с хлебом.

- Нет, не подумай, что я жалуюсь, - часто говорит Иван Петрович, когда в бутылке остается уже меньше половины, - просто за себя обидно. Где ж это видано, чтобы рабочий человек, повторяю – рабочий человек, - и стучит пальцем по столу, - жил, как последняя скотина. Да ведь и ты, Степа, все-таки ученый человек. Как-никак институт закончил.

- Университет. – Поправляет Степа.

- Тем более. Вот смотрю я на тебя и честное слово, обидно делается. Ладно я, рабочий человек, но ведь ты – образованейший, грамотный инженер, еще молодой совсем! Ты же ни за что губишь свою жизнь. Вот, бывает, иду по городу, смотрю и думаю – за что же все это? Почему вокруг такое безобразие делается. А, как увижу какую сволочь, разъезжающую на своем поганом «мерседесе», - тут Иван Петрович делает особое ударение на букве «е», стараясь выразить все свое презрение, но не столько к самой машине, сколько к факту ее существования у кого-то другого. – Так и хочется скрутить его поганую шею, - говорит он. – Ведь он же, сволочь, не стоял за станком, как я свою спину не горбатил, или хотя бы, как ты, вон вечно торчишь над своими чертежами. Все обманом да воровством нахватал денег, а теперь жирует. Да я бы их, гадов, своими руками душил!

Иван Петрович умолкает, чтобы выпить очередную рюмку водки, а Степа в это время глядит в окно и думает о том, что было бы весьма хорошо съесть сейчас яблоко или хотя бы попить компоту, но его мысли перебивает Иван Петрович.

- Нет, раньше такого бы не допустили, - разгорячившись, говорит он. Ему становится жарко, поэтому он сидит в одной майке, сквозь вырез которой видна широкая волосатая грудь, но ему все равно жарко. – Эх-эх, - снова вздыхает он. – Везде сволочи, куда ни ткнись. Вот, бывает, сижу, слушаю приемник, все эти ихние заседания-расседания и, скажу тебе Степа честно, - такое впечатление складывается, что там самые главные сволочи сидят. И такая, знаешь, злость берет! – С этими словами Иван Петрович до хруста сжимает кулаки. – Ведь ничего не делают, а все болтают и болтают. Поставить хотя бы одного гада на мое место, да на десять часов в сутки за станок, да чтобы на мою зарплату, которую платят-недоплатят, глядишь, оно может и лучше бы стало. Нет, - вздыхает он, - все-таки раньше было получше.

Здесь Степа обычно саркастически вставляет:

- Раньше и в Бога верили.

- Ты что, думаешь Бога нет! А шиш вам! – Горячится Иван Петрович, подсовывая этот самый шиш под нос Степе. – Вот, погоди! Это все не зря здесь творится. Там, - и тычет пальцем в потолок, - все знают, что и как. Пусть они пожируют, покатаются на своих машинах, а потом в один прекрасный момент – бац! – и он бьет кулаком по столу. Лежащая рядом вилка с наколотой на нее колбасой летит на пол. – Да, бац – и все! Доездились, голубчики – пришла расплата. А расплата будет, я это твердо знаю. Я знаю, - говорит Иван Петрович, - а ты, не ухмыляйся! Молодой, еще ухмыляться. Давай лучше выпьем.

- Ты что, думаешь можно над народом без конца издеваться? – говорит он, закусывая водку огурцом. – Нет, уж. Мы, - и бьет себя в грудь, - народ простой до поры, до времени. А придет пора, тогда уж все попляшут. Это тебе я говорю – Иван Петрович! Ты вот думаешь, петушится, мол, старый хрен. Да я, если захочу, могу свой завод с ног на голову поставить. – При этих словах Степа начинает снисходительно улыбаться, а Иван Петрович горячиться еще больше. – Ты что, думаешь, я неспособен? Духу, думаешь, не хватает?! Все! – Лупит кулаками по столу. – Завтра же на заводе соберу людей, а меня-то люди уважают и тогда посмотрим! Уж мы тогда покажем кузькину мать!..

И они допивают остатки водки, потом сидят в темноте, пока не погаснет свеча или не включат свет. Затем, словно по какому-то сигналу Иван Петрович тяжело поднимается, кряхтя достает с полу упавшую вилку с колбасой и, присев на кровать, раздевается. Степа тоже идет спать. Водка выпита, огурцы и колбаса съедены, но убирать все будут завтра. Сейчас не до этого. И через десять минут в комнате уже слышится раскатистый храп и посвистывание. Иван Петрович храпит громко, раскатисто, но в то же время как-то равномерно и спокойно, Степа же лишь посапывает во сне, беспокойно ворочаясь.

А завтра, придя на работу и отработав положенное время, хотя работы можно сказать, никакой и не было – весь день «козла» забивали, Иван Петрович будет радоваться тому, что у него есть эта работа. Ведь могло и ее не быть, а там, глядишь, и зарплату выдадут, не зря же вчера на собрании обещали. Да и вообще, если посмотреть, то не все так плохо. Могло быть и хуже. И придя домой, поужинав макаронами и послушав на ночь приемник – Иван Петрович спокойно засыпает, громко храпя, как и положено доброму человеку, который никому не желает зла.