«Я молился, чтобы она не смогла больше жить без меня»

А. Гавальда

 

Я молился. Хотел этого больше всего на свете. И боялся одновременно с такой же силой. Что мог сказать своим детям? «Папочка сейчас сообщит новость, которая вас расстроит»? Это я бы произнес «расстроит». Или, например, «опечалит». А подумал: «Убьет. Вместе с вашей мамой». Я молился, чтобы убить свою семью. Разумеется, морально.

Я делал это, поднимаясь в лифте на восемнадцатый этаж, где ждала любовь, одновременно удаляясь от единственной ценности своей сорокалетней жизни – семьи. Насколько это сокровище было значимым, настолько и тяжелым. Я ощущал себя путником, обремененным ношей и знающим, что все привалы позади. Клоуном, лицо которого разделено на две части – темную и светлую. Я решал задачу, у которой по определению не могло быть решения. Потому что все упиралось в понятие «измена». Мог ли я изменить? Жене? Любви? Себе? Я нашел бы в себе силы, если бы знал ответ.

Я рассматривал стены кабины лифта, имитирующие полированное дерево. Углы, закругленные мраком. Свое тусклое отражение с опрокинутым лицом. Здесь было можно не следить за его выражением, изменив привычке скрывать свои чувства. Сколько себя помнил, играл роли мужа, отца, руководителя, позабыв, кем был изначально. И когда встретил женщину, которая перевернула мою душу, перетрясла, как старую перину, навела порядок, вдруг понял, кто я такой и каково быть собой. Вспомнил вкус счастья, собирающегося в уголках ее губ каплями подтаявшего ванильного мороженного.

Легкий толчок отвлек от мыслей. Мрак выполз из углов. Лифт остановился. Между прошлым и настоящим. Долгом и любовью. Надеждой и обреченностью. Где-то в районе девятого этажа. Я застрял, ведь я молился. Бог услышал и дал передышку. Возможность подумать и принять решение, которое ждала сегодня она, моя любимая.

Снаружи суетились, разговаривали. Этого я не слышал. Я видел ветку цветущего абрикоса, проникшую бело-розовым облаком в комнату. Ситцевую занавеску, с которой заигрывал майский ветер, бесстыдно задирая ей подол. Шепот любимой звучал хрипловато: «Мы вернемся сюда, когда созреют абрикосы?». Он дразнил и провоцировал, щекотал нервы, как ее волосы - мой нос. Я желал, что бы время остановилось. Я наслаждался.

Осколками разбитого зеркала

Вздохами старого рояля

Серым шлейфом дороги

Оголенным проводом прикосновения

Подушечками пальцев по векам

Печалью, стекающей

Разноцветными жемчужинами с лица

Душой, воспаряющей ввысь радугой

Шепотом, сплетенным со скрипом старых пружин

Биением нашего сердца

Рукой в руке

Душой в душе

Глотком воды в пустыне.

Я был маленьким мальчиком, знающим, что такое счастье. Счастье ловить капли ванильного мороженного, падавшие с ее губ.

«Мы обязательно вернемся сюда, когда созреют абрикосы» - обещал я тогда. А сейчас она ждала меня в съемной комнатке на восемнадцатом этаже, где в темной оконной раме висела заставка городского пейзажа. И не цветущая ветка билась о стекло, а ворчали тросы в шахте лифта.

«Я не позволю никому сделать меня несчастной! Что будет с нами?» - спрашивала она. Другая бы стеснялась, ждала и терпела. Но не она.

Я ехал ответить на этот вопрос. Еще на первом этаже решения не было. Когда зажегся свет, я, не раздумывая, нажал кнопку.

 

* * *

 

Прошло десять лет. Моя жизнь прожита. Хочется сказать «кончена». Но в ней было время, когда я молился. С той женщиной мы больше не виделись с памятного дня, когда я застрял в лифте. Она нашла силы жить без меня. Не я - она. Приняв, что «на чужом несчастье…». Уступив свое счастье.

С тех пор я не молился никогда. Не ел ванильное мороженное. Поставил шлагбаум перед воспоминаниями. Снабдил его огромным «кирпичом». Да, еще в уголке сознания припрятал метелку для ненужных мыслей. Принял все меры предосторожности от любимой. А она была всего лишь женщиной, хотевшей быть счастливой.

Я успешен в работе. Спокоен и невозмутим. Все уверены, что отлично владею собой. Никто не знает, что владеть нечем. Я не закрыт, а пуст. В центре этой пустыни укоренилось мощное растение – чувство долга. Перед семьей, перед сотрудниками, да мало ли перед кем. Слабый росток надежды на счастье быть собой вырван с корнем и давно сгнил в мусорной куче памяти.

И все-таки я помню, как молился. Поэтому живу.