КАК Я ПЫТАЛСЯ ОПУБЛИКОВАТЬ

«ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ»

ЗАПИСКИ

 

Дело было так. В ноябре 91 года наш непредсказуемый президент по врождённой странности или с приобретённого «синдрома бодуна» неожиданно объявил, что с января 92 года будут отпущены цены на основные продукты и товары.

Разумные правители подобные объявления делают день в день, чтобы не было ажиотажа в расхвате товаров по старым ценам: народ проснулся – ап, цены свободны, магазины закрыты на переоценку; все, тихо матерясь, ждут светлое капиталистическое будущее.

А тут началось… С прилавков смели остатки съестного. За хлебом выстроились тысячные очереди; таких очередей за хлебом не было, говорили, с февраля 17 года. Вакханалия продолжалась несколько дней. Бедный Егор кряхтел и чмокал от такого «подарка». Затем умные кремлёвские помощники в очередной раз объяснили народу, что произошло недоразумение – «Президент поторопился и не то хотел сказать». И утешили: голода в стране не будет. Тем не менее, настроение у всех было «мерзопакостное».

Поэма моя была написана за много лет до того, но некоторые места в ней не вышли, там было что-то прозаически-описательное, я забросил её, и она тихо желтела в ящике стола.

-- Чёрт побери, - сказал я теперь, - надвигается бешеная инфляция, в доме ни куска хлеба, у тебя, считай, готова поэма на гоголевскую премию, а ты…

Я присел к столу, достал рукопись и с ходу – что значит голодуха! – поправил все неудачные на мой взгляд места. Какое-то время ушло на ручную переписку, машинопись, и…

24 декабря 91 года я сделал первый шаг – отнёс рукопись в одну старорежимную патриотическую газету. Кому же, как не ей, думал я, ухватиться за мою «вещичку» и воскликнуть: «новый… гриб явился». Литературного редактора не было на месте, рукопись принял, как я понял, редактор отдела писем (он кричал в телефонную трубку периферийному корреспонденту: «нам нужен материал, что при демократах у вас трамваи не ходят!») и обещал передать по назначению.

Далее – вот наивность, я и сейчас не избавился от этой уверенности – события должны были развиваться следующим образом:

К концу дня рукопись прочитана. Перевозбуждённый литредактор требует немедленного заседания коллегии. Ему отказывают: «завтра соберёмся». 25-го читают рукопись на коллегии. На 26-е вызывают меня: надо же познакомиться с автором и сообщить ему, что рукопись идёт в набор. 27-го (знаменательно, в день моего рождения и пятидесятилетия описываемых событий) поэма выходит в свет на вкладке.

28-го я позвонил сам.

Литредактор была на месте .Я извинился, что беспокою в предновогодние дни, но хочу лишь узнать, передали ли ей рукопись.

-- Да, передали. Нет, не прочитала, но пролистала. Жаль, что сейчас не весна, - защебетала она, - мы поместили бы вашу миниатюру. – Она имела ввиду развёрнутую метафору с первой страницы.

-- Дело-то не во времени года. Тема рукописи… - начал объясняться я…

-- Я понимаю, понимаю, мы обо всём поговорим после нового года.

Сразу после Нового года я позвонил в редакцию. Но они оказались ещё более прыткими: литредактор отбыла в командировку.

-- Позвоните через неделю.

Неделю, правда, ждать не пришлось. Редактор пролетарских жалоб прочитал рукопись и самостоятельно принял решение. Он позвонил мне домой и сказал:

-- Рукопись придётся забрать. Для газеты она не подходит.

Забирая рукопись, я спросил, как он оценивает эту работу.

-- Я не специалист по художественным произведениям, мне трудно судить.

-- Ну а как читатель?

-- Сомнительно.

-- Что именно?

-- Да чтобы ребёнок запомнил всё это.

«Ну, брат, ты, видать, ребёнком не был. Так и появился на свет чином при двухспальном письменном столе».

 

Следующим ристалищем был известный литературный еженедельник. Там у меня состоялся разговор, который я привожу в качестве предисловия к рукописи. Добавлю только, что на мой вопрос, а могут ли они напечатать человека с улицы, редактор ответил, что любое издательство всегда предпочтёт известное или хорошо рекомендованное имя. Но как стать известным до первой публикации? Ограбить Центробанк?

 

Затем я отдал рукопись в литературно-художественный, общественно-политический, рекламно-иллюстрированный журнал «Уголёк».

Постовой – паспорт, разовый пропуск; лифт в поднебесье – длинный успокоительный коридор – и я переступил порог отдела литературы.

Горделивая дива вполоборота от стола обдала меня крещенским холодом.

-- Что у вас?

-- Рукопись.

-- Какая?

-- …Великолепная.

-- Ну, у вас у всех «великолепная». Какой жанр?

-- Я хотел чтобы жанр определили вы.

-- Определитесь сначала сами.

-- Если вы настаиваете…у меня поэма в прозе.

-- Поэм в прозе не берём!

«Ба-бах!.. Стой, не падай!»

-- Позвольте, - забормотал я, - в конце концов главное-то не в жанре, а в художественных достоинствах произведения, если таковые имеются.

-- Ну, хорошо, - ей надоело. Секретарю:

-- Анна Петровна, положите в папку с прозой.

Мне:

-- Позвоните через неделю, спросите редактора имярек.

И я понял, что поэма в прозе для неё затруднение: в какую папку положить.

Редактор имярек оказался беспрерывно курящей девушкой средних лет с головой, испуганно притянутой к одному плечу от, как я вскоре понял, систематического читканья детективов.

-- Вашу рукопись не одобрили.

-- Не одобрили? Значит её читали и обсуждали? Кто же кроме вас?

-- Её читал ещё один редактор. Боря.

-- А-а. И не одобрил?

-- Не то чтобы не одобрили, а решили не рекомендовать её для дальнейшего обсуждения, потому что она всё равно не пройдёт.

Далее она говорила о неподходящем для еженедельника объёме, который пришлось бы сокращать, на что я, конечно, не соглашусь; о не слишком удачной конъюнктуре для предлагаемой темы. На мой вопрос о художественных достоинствах рукописи сказала, что она не хуже и не лучше других, которые стоит рассматривать…

И вдруг, затянувшись дуплетом, проговорила с отвращением:

-- Ваша рукопись, может, и пошла бы, но у нас на полгода запланирован детектив, и…

Вот так вот. Им принесли «Слово…», а у них место занято под детектив; знамение времени.

Далее разговор принял специфически литературный характер.

-- Вы читаете современную прозу?

-- Нет, я не читаю современную прозу.

-- Надо читать современную прозу, особенно андеграунд. Чтобы знать, как сегодня писать.

«Угу, счас побегу…чтобы знать».

-- Поздно мне спускаться в андеграунд. Времени и душевных сил осталось только на то, чтобы перечитывать достойное перечитывания. Слава богу, и этого есть немало.

-- Напрасно, напрасно.

-- Возможно, возможно.

И мы расстались навеки.

 

Этим ограничился мой опыт общения с совыми, просовыми и постсовыми изданиями. И я «заложил крутой вираж», решив предложить рукопись зарубежным русско-язычным изданиям. Они как раз стали опасливо-легально проникать на свою историческую родину. Я полагал, что эти издания менее подвержены принципу «новеньких не пущать!».

Из прессы я кое-что знал об интересующих меня изданиях. Но как выйти на них? И я направился в редакцию «Книжного обозрения». Там мне назвали человека, который имел с ними какие-то отношения. Он весьма предупредительно отнёсся ко мне и по умилительной русской беспечности сначала выложил все известные ему контакты (телефоны) и только потом поинтересовался:

-- Надеюсь, вам это нужно с благовидными целями?

-- Конечно, конечно, - успокоил я его, - я хочу предложить им рукопись.

Посидев на домашнем телефоне, я вышел на московских представителей трёх изданий и практически одновременно передал им рукопись. Это были:

Всеевропейский журнал «Полуостров»,

Элитарный альманах «Пострел»,

Сугубо русское издание (с названием повременим).

Проще всего оказалось с «Полуостровом», так как один из членов редколлегии проживал в Москве и здесь на месте рассматривал рукописи. К сожалению, он оказался чрезвычайно занятым человеком. Принимая от меня рукопись, он сказал, что в течение двух недель он сам или кто-либо из его помощников прочитает её и результат мне сообщат.

Через две недели:

-- Нет, я ещё не прочитал вашу рукопись, некогда было, я был очень занят. Позвоните через две недели.

Через две недели:

-- Нет, к сожалению, нет. Я или кто-нибудь…

«Чёрт побери, когда не позвоню, он дома, полно помощников, и всё ему некогда».

К тому времени в другой редакции меня заверили, что поэма моя будет напечатана в одном из очередных выпусков журнала, и я решил прекратить эту канитель.

-- Знаете, вы так заняты… Я, пожалуй, заберу рукопись.

-- Как хотите, как хотите.

Через несколько дней я был у него на квартире.

-- Добрый день. Я Крылов. Пришёл за рукописью.

-- А, да-да, да-да, да-да.

-- У вас так и не нашлось времени прочитать её?

-- Нет, я прочитал.

-- Ну и в двух словах…

-- Проходите, - пригласил он меня из прихожей в комнату.

В углу комнаты на письменном столе стояла ёлка, обляпанная серой ватой. Была ранняя весна.

-- Вы отмечаете Новый год по лунному календарю? – вежливо поинтересовался я.

-- Да нет, разобрать всё некогда.

«Опять ему некогда».

Мы расположились визави, и я скоро понял, что он усадил меня «за болвана в старом польском преферансе». Он обрушил на мою бедную голову водопад литературоведческих, философских, мистических и каких-то там ещё терминов. Я подыграл ему: раскрыл рот, слегка вывалил язык, подпустил тупости во взгляд. Это ему явно понравилось. Он ещё больше вдохновился и забарабанил самозабвенно. Слава богу, от этой галиматьи мне тут же заложило уши, и я слышал только:

«бу-бу, бу-бу, бу-бу, бу

бу-бу, бу-бу, бу-бу, бу»

Вдруг через это «бу-бу» проскочило знакомое слово «стилизация». Я вклинился.

-- Если стилизация, то подо что-то. Так подо что?

Он остановился, как на стену наткнулся. Вопросов он не ожидал, решив, видимо, что со мной покончено. Молчание длилось и длилось. Он думал.

-- Стилизация…стилизация…стилизация… - забормотал он наконец, - стилизация… э-э … под… медитативную ассоциацию, я бы так сказал, - сказал он с облегчением, как родил.

«Надо же… Видит бог, я не нарочно».

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга: он с наигранной победительностью, я с дурашливым интересом. Затем я оттолкнулся от подлокотников, выпрямился, поблагодарил-попрощался и вышел на воздух.

«…под медитативную…эк тебя угораздило».

Ночью мне приснился «бокобрык» - конь с ногами, поставленными не вдоль корпуса, а поперёк. Он брыкался.

 

По двум другим адресам мне пришлось иметь дело с главными редакторами. Они постоянно проживали на Западе, в России бывали наездами по издательским делам, и я разыскивал их по часто меняющимся адресам – рудименты конспирации или чисто бытовые ситуации.

Первый контакт с «Пострелом»:

-- А, - оживился главный, - это где у вас разговор с сугубым реалистом. Да, я прочитал.

-- Ну и как она вам?

-- Фифти-фифти.

-- Для начала неплохо.

-- Пожалуй.

-- А что дальше?

-- А дальше так. На днях я вылетаю на Запад: Париж – Нью-Йорк. Беру рукопись с собой, дам её почитать моим редакторам.

-- И решение по ней примут редакторы?

-- Решение всегда принимаю я! Через три месяца снова буду в Москве. Звоните.

«Ну что ж, лети моя рукопись за океан! Уже приятно. К этой приятности да авансик…».

Прошло три месяца.

-- Да, я помню наш последний разговор. Значит, так. Сегодня у меня встреча с Ахмадулиной. Завтра я на неделю по литературным делам вылетаю в Прибалтику. Вот вернусь оттуда, нам надо встретиться, вместе посидеть над рукописью, кое-что поправить. Звоните.

Но я не позвонил. К тому времени меня определённо заверили, что моя поэма выйдет в очередном выпуске журнала. И мне показалось неудобным (вот наивность) вести об этом разговор ещё в ином месте. К тому же я узнал от Довлатова, что главный редактор «Пострела», ссылаясь на свою титаническую борьбу с остатками тоталитаризма, крайне неаккуратно выплачивает гонорары (humor).

 

Третьему адресату я передал поэму, так сказать, бесконтактно. Сотрудник издания назвал мне свой адрес и предложил протолкнуть рукопись в щель почтового ящика.

-- Но тридцать машинописных листов… - засомневался я.

-- Ничего, ничего, примерно такого объёма работы опускают мне в ящик мои аспиранты. Пройдёт и никуда не денется.

Действительно, пачка прошла в щель плотно без зазоров и тихо гукнулась в ящик.

«Хитро придумано, - оценил я. – Отличный фильтр на графоманов. Опупея здесь не пройдёт».

Через неделю я позвонил и услышал более чем положительный отзыв.

-- Поскольку вашу рукопись я сразу же не изодрал и не выпустил в форточку, она должна дойти до читателя.

Затем он сказал, что передаст рукопись главному редактору, что она скоро будет в России и что в дальнейшем мне должно иметь дело с ней. Я сердечно поблагодарил его и глубоко задумался, определяя своё место в славном ряду российских литераторов… но не определил.

Вскоре состоялся разговор с главным.

-- Я беру вашу рукопись.

-- Без каких-либо изменений?

-- Я рукопись беру или не беру. И ничего в ней не изменяю и не исправляю, кроме грамматических ошибок.

И то правильно. Дай мне волю, так я на «Капитанской дочке» живого места не оставлю.

«Александр Сергеевич! Да у Вас Савельич, дворовый человек Гринёвых, выражается деепричастным оборотом! Не-е-ет! Так не годится. Это же чистая литературщина. Поработайте, поправьте и приходите в другой раз».

-- И когда предполагается опубликовать её?

-- Скорее всего, в четвёртой книжке за этот (92-й) год.

В свой очередной приезд в январе 93 года главная сообщила мне, что рукопись набрана, будет напечатана в первой книжке, и дело теперь за типографией.

-- А где я могу приобрести журнал?

-- Вообще-то журнал уже свободно продаётся в центральных киосках, но авторский экземпляр получите у меня. Звоните.

Печатание журнала, однако, затягивалось. Последний звонок мой главному был в апреле. Было сказано, что журнал вот-вот выйдет, всё вроде бы в порядке, но тусклые интонации в голосе абонентши вызвали у меня неопределённые опасения. Через некоторое время уже по другим телефонам я выяснил, что первая книжка вышла, что главная укатила в Ф-на-М и что моей известной фамилии среди авторов первого номера нет.

Эта весть меня ошеломила настолько, что попервости я даже не матерился.

-- Ну нет, так не делают! – воскликнул я.

-- Ан сделали! – отозвался я.

-- Вот так Европа, туды её в качель! Как же там трамваи ходят?

Гадливое чувство, будто меня облапошили примитивные рыночные мошенники, взывало.

-- Твою в три душу… доску… крышку… гроба… ать!

Позднее из любопытства я просмотрел их прозу за 93 год. Какая же это мякина! – вот вам и название для этого журнала – мякина, сдобренная лирико-драматическими соплями. И не мудрено. В подборе материала очевидны дамские пристрстия.

 

И тут, должен признаться, я уронил лицо перед самим собой. Я стал разыскивать главного «Пострела» и разыскал. Со времени последнего нашего разговора прошло около года, он, конечно, забыл и меня, и мою рукопись, но деликатно обещал, что посмотрит, поищет.

Через некоторое время:

-- Нет, не нашёл. Вероятно она у моих редакторов. На этой неделе я их собираю, спрошу, выясню.

Через некоторое время:

-- К сожалению, встреча с редакторами не состоялась, они…заболели.

И я понял, что если буду настаивать на разыскании рукописи, дело закончится массовыми похоронами. Да и то сказать: будь моя рукопись им интересна, она бы не затерялась. И я оставил пустые хлопоты.

 

Дальше… Дальше – тишина. Жду второго пришествия. Нет, не жду, иду ему навстречу. Сегодня рукопись с этими «Записками» я отдаю в…

 

Примечания к «Запискам»

 

1. «Патриотическая газета» - «Советская Россия».

2. «Литературный еженедельник» - «Литературная Россия».

3. «Уголёк» - журнал «Огонёк».

4. «Полуостров» - журнал «Континент». И.Виноградов

5. «Пострел» - альманах «Стрелец». А.Глезер

6. «Мякина» - журнал «Грани». Е.Самсонова - Брейтбарт