1

Утром участковый Федотов проснулся от настойчивого телефонного звонка. Трезвон тягуче и едко пробивался в уши, разрушая сладость предутреннего сна. Вставать не хотелось, но, судя по тому, как долго не опускали трубку, Федотов понял, что залеживаться ему не дадут. Чертыхнувшись, он зашлёпал босыми ногами по выстуженному полу и, зябко поведя плечами, взялся за трубку:

– Федотов слушает.

– Микола, да ты шо, вмер чи шо? Давай скорийше сюды, к медпункту, – ворвался в комнату дребезжаньем мембраны возбуждённый голос.

– Ну что у тебя там стряслось? – участковый узнал голос Лещука, деревенского сторожа, хитрющего пройдоху и первого на селе сплетника.

– Миколаич привёз змерзшего хлопчика, совсим змерзшего, насмерть! Говорит, у лесу нашел, у дороги, к сосне притулился и сидит...

– Ладно, не тараторь, – остановил его Федотов, – сейчас подойду.

Одеваясь, с раздражением думал: «Ах, черт, надо же такому случиться! Столько лет никаких происшествий, а тут на тебе – со смертельным исходом. Чей же это мальчонка?..».

Подходя к медпункту, одноэтажному, каменному дому, недавно построенному, Федотов, увидев толпу односельчан, удивлённо подумал: «Эк их набежало, успели уже! Как пить дать, работа Лещука. Вот сорочья порода! И когда только успевает!..».

Ещё издали участковый увидел в самой гуще толпы, возвышавшегося над ней деда Николаича. Тот, по своему обыкновению, оглаживая рукой бороду, спокойно гудел в ответ своим широким басом, обступившим его бабам:

– Да не ведаю я ничего, бабоньки, кто и откуда. Одно слово – мальчонка. Придет начальство – разберётся...

Поодаль, у заборчика, стояли розвальни с впряженной в них понурой лошадёнкой. На санях прикрытый неопределённого цвета тряпкой, служившей, видимо, попоной для лошади, высился небольшой холмик, своими очертаниями отдалённо напоминающий фигуру человека.

– Граждане, попрошу разойтись, смотреть здесь не на что.

Мужики, давай расходиться. – Федотов повернулся затем к одной из старух, стоявшей поближе к нему: – Тимофеевна, не у тебя ли подсвинок надрывается? Прохожу сейчас мимо, а со двора визг несётся, будто кого режут. Кажется мне, что твой внук на нём опять опыт производит.

Тимофеевна испуганно дернулась в сторону и, перемежая причитания с угрозами, рысцой потрусила к дому. Разрядив, таким образом, напряжение, сковавшее всех, участковый уже официально сказал:

– Всё, обсудили и давайте расходиться. Тут не кино – дело серьёзное. Прокофий Николаич, тебя попрошу остаться.

Мужики двинулись по своим делам, однако бабы, разбившись на небольшие группки, обсуждая это, чрезвычайное для их деревни, событие, не торопились. – «Вот страсть-то какая... жалко больно... мальчонка махонький...», – обрывками долетало до Федотова и он, вдруг вспомнив что-то, окликнул одну из стоявших женщин:

– Варвара, будь любезна, сбегай скоренько, позови Пантюхову. Медпункт открыть надо.

Ему тотчас же ответило несколько голосов: «Да побежал уже Лещук. Небось, скоро придет».

Федотов обернулся к деду:

– Пойдём, Прокофий Николаич, поможешь перенести тело в медпункт и заодно там дашь показания.

– О чём разговор, тут дело понятное. Другое непонятно, как это его волки не попортили, – пробасил дед, махнув кнутовищем в сторону саней. – Зима нынче лютая, а мальчонка-то всю ночь просидел. Судьба ему, видно, такая выпала.

Федотов молчал, прикидывая, с чего лучше начать. Его размышления прервал прибежавший Лещук:

– Чуешь, участковый, дела какие маются? Хлопчик-то не наш! В Бабурино я тэж его не бачив...

Не слушая разговор, который затеял Лещук с дедом, Федотов думал именно о том же. Он мог припомнить всех ребят одного возраста с покойным в округе, но этого не знал определённо, сколько ни вглядывался в застывшее лицо мальчика. «Не похоже, чтобы он был испуган, по выражению лица этого не скажешь, но тогда отчего он плакал?».

На правой щеке мальчика застыла слезинка. На плотно сжатых ресницах они смерзлись в ледяную бахрому и если бы не это, можно было подумать, что мальчик спокойно заснул. «Откуда он взялся там?», – продолжал размышлять участковый, – «До нашей деревни семь с лишним километров, да четыре до развилки дорог. От самой развилки пять километров до Бабурино и около одиннадцати до зоны. Вот и думай, откуда он взялся?».

– Лещук, ну где же Пантюхова? Ты ей сказал, в чём дело?

– А як же, Микола Афанасич! Вона сказала, що зараз. Мабуть, трошки задержалась, с дитями возится. Да не, побачь, вона сама идёт.

Когда тело мальчика внесли, Федотов позвонил в райцентр следователю Никитину. Тот ответил, что приедет через два часа. Участковый решил за это время, после того как осмотрит тело мальчика, съездить на автостанцию и пораспросить там людей – возможно, кто и приметил мальчонку. Нужно было установить, был он один или же с кем-нибудь из попутчиков.

В том, что мальчик приезжий у Федотова не было никаких сомнений. Одет он был не так, как деревенские ребята. В их глуши подростки ещё не стеснялись носить одежду, перешитую из отцовских вещей. В карманах пальто мальчика помимо восьми с мелочью рублей, Федотов обнаружил два железнодорожных билета и, осмотрев их, даже присвистнул от удивления. Билеты – один к ближайшей от них железнодорожной станции был выдан на станции города, находившегося отсюда в полутора тысячах километров. Другой был обратным до того же города. Всё это наводило на мысль, что мальчик приехал к кому-то из живущих в здешней местности. Этим предстояло заняться в первую очередь.

Он дописал протокол и, сложив его, засунул вместе с деньгами и билетами в планшет. Потом встал, подошел к топчану на котором лежало накрытое тело мальчика и отодвинул угол простыни.

Лицо мальчика всё ещё сохранило свои чистые, юные черты, уже теряло определённость, сглаживалось проступающей синевой. Федотов задумчиво смотрел на оттаявшую на щеке слезинку, на взъерошенные, вихрастые волосы и не в силах побороть охватившее его щемящее чувство, быстро опустил простыню и вышел.

 

2

 

... – Папа, а сколько ты раз можешь подтянуться? – спрашивал Сашка и, не дожидаясь ответа, говорил отцу с гордостью: – Я десять раз, а Мишка только три!– и заливался смехом, одновременно показывая пальцы, столько, сколько раз подтянулся Мишка. Потом пренебрежительно махал рукой: – Мишка говорит, что не любит подтягиваться, а всё это враки! Он просто не может, я знаю. Я видел, как он пыхтел, когда тренировался. Умора! Хотел подтянуться больше шести раз, да как плюхнется на землю!..

 

…Когда Саша, вспомнив это, попытался улыбнуться, замерзшие губы не послушались его. Спина занемела, но он, стиснув покрепче застывшие пальцы в карманах, уже не хотел двигаться. Воспоминания приходили сладкие и приятные, одно за другим, как длинный ласковый сон...

 

…Отец ему не ответил. Он лежал на спине, заложив руку за голову и смотрел вверх, в синее, бездонное небо. Его глаза, казалось, застыли на какой-то бесконечно далёкой точке. Саша смотрел на лицо отца, его прямой нос и упрямый подбородок, который в детстве так любил трогать пальцами. Саша положил голову на плечо отца и тот, почувствовав прикосновение, глубоко и прерывисто вздохнул. Из его груди вырвался низкий звук, похожий на приглушённый стон, как это бывает от сдерживаемой боли или душевной муки.

Саша приподнялся и спросил:

– Пап, тебе плохо?

Отец посмотрел ему в лицо и сказал:

– Нет, нет, ничего, всё нормально,

Уловив в голосе отца отчужденные, непонятные нотки, Саша заглянул ему в глаза:

– Пап, скажи, у тебя что-то случилось, я ведь понимаю. Вы с мамой всё время о чём-то шепчетесь и при мне стараетесь говорить о пустяках. К нам домой приходят люди, которых раньше я никогда не видел, а после их ухода ты становишься белый как бумага, а мама долго плачет…

 

…Ночное небо, утыканное ледяными иглами звезд, надвинулось на мальчика. Холодные светила отражались в его широко открытых глазах, но Саша не видел всего этого. Та последняя поездка с отцом за город, на рыбалку, ярко и отчетливо стояла перед ним, заслоняя собой реальную, но такую сейчас далекую и уже ненужную ему действительность…

 

…Отец молчал некоторое время, но потом ответил:

– Ты прав, Саша, ты не маленький. Но пока я не хочу объяснять, что происходит... Не хочу, потому что для тебя есть ещё то, которое тебе объяснить или ты понять не в состоянии. Ты сможешь только это почувствовать, но этого тебе сейчас будет недостаточно. Я прошу тебя – всё происходящее не принимать близко к сердцу. У нас скоро всё образуется, и ты узнаешь ответ на свой вопрос, договорились?

 

Тогда, выслушав отца, Саша кивнул головой и засмеялся в ответ на его улыбку, но всё же в сердце с тех пор осталось непонятное чувство, не то тревоги, не то беспокойства от сознания того, что первый раз в его жизни отец не захотел прямо ответить ему. Только теперь всё разрешилось – не захотел он тогда говорить, или... не смог.

Саша понял это сегодня утром, Когда отец вошел в комнату, где им разрешено было свидание, он увидел, как изменился и постарел его отец. В первое мгновение Саша даже не смог узнать в вошедшем мужчине с осунувшимся лицом, глубоко запавшими глазами, одетого в ватник, и тронутыми сединой коротко стрижеными волосами, отца, – того стройного, всегда подтянутого, наполненного спокойной, уверенной силой, человека. И в это самое мгновение он осознал, наконец, всю непоправимость происшедшего. Почти год с того дня, когда увезли отца, Саша не хотел верить никому и ничему. Его сердце не принимало той страшной правды, которая обрушилась на него, на отца с матерью.

Те горькие дни, когда мать приходила с работы, были наполнены ожиданием, что вслед за матерью, как и всегда с весёлой усталостью войдёт отец и всё развеется, как кошмарный сон. Даже письмо, сухое и отчуждённое, вскоре полученное от отца, не стало для него доказательством этой несправедливой и страшной беды...

Саша увидел как отец, едва войдя в комнату, вздрогнул и, отступив назад, прислонился к косяку. Так они и стояли – он, бледный, застывший струной от переполнявшего его напряжения и отец, ссутулившийся, глядевший на Сашу глазами, из которых катились слезы по заросшим щекам, по дрожавшему мелкой, судорожной дрожью подбородку...

 

Лицо мальчика осветили фары, проезжавшей по дороге, машины. Луч яркого света, скользнув дальше по дороге, резкой вспышкой отозвался в сознании. Сотрясаемый гулом мотора воздух, сбросил с разлапистой ветви ели тяжелый ком снега. Ком скользнул вниз и запорошил мальчика, сделал его неотличимым от покрытых снегом кустов и ветвей разлапистой ели, укрыв, как и всё вокруг, таким же белым, сверкающим в бесстрастных лучах звёзд, вечным покровом.

Саша, почувствовав боль в ноге, вытянул её и освободившаяся ветка куста, который он подмял под себя, когда садился, резко вздёрнувшись, хлестнула по шапке и лицу. Удар не причинил ему боли, но, странным образом, вызвал давнишнее, но не забытое чувство обиды. Всё это время – до, после суда и потом – Саша видел косые, неприязненные взгляды, слышал разговоры об отце, но они вызывали в нём лишь чувство возмущения и протеста. Жестокую, обнаженную во всей подлости обиду он испытал позже, возвращаясь как-то раз из школы...

 

– Кажись, здесь. – Николаич обернулся к Федотову. – Аккурат у ентого кустика заприметил. Случаем поглядел ведь. Гляжу, а там навроде сидит человек, снежком притрушен. Шапка только на ём видна была. По ей и приметил, точно, вот там...

«Газик» затормозил напротив того места, куда показывал дед. Никитин, следователь из районного отделения ОВД, заглушив мотор, потянулся, разминаясь:

– Ну что ж, пойдемте-ка, посмотрим...

Когда все трое вылезли из машины, Федотов на мгновение зажмурился от яркого, рассыпавшегося на миллионы искрящихся точек, света.

– Эх, хороша погодка выдалась сегодня, правда, дед? – Никитин игриво подмигнул Николаичу и посмотрел на Федотова: – Ты чего сегодня такой... помятый, а? Что-нибудь эдакое лишнее сообразил вчера? Угадал? Ну, признайся? – Никитин ткнул Николая плечом.

–Да отстань, разрезвился не ко времени! Холодно, потому что с утра поесть не дали, – досадливо буркнул Федотов.

– Фу ты, нашёл причину. Закончим сейчас, найдем к закусончику и погреться чем-нибудь. Живи да радуйся! Ну, дед, туда что ли, показывай...

Пока шли к кусту, Федотов, глядя на широченную спину Никитина, думал с усмешкой: «Хорошо в этаком тулупе рассуждать на морозе. Тебя бы в мою шинелишку на полчасика... А то, – «живи да радуйся»…

За многие годы дружбы между ними, Николаю никогда не было так неприятно, как сегодня, слышать это знаменитое никитинское«Живи да радуйся».«И что ему смерть какого-то там мальчонки, – так, абстрактная эфемерность...Нет, не меняется человек, не меняется»…

– Ну и натоптал ты здесь дед, как лось! И чего спрашивается, искал? – Никитин недовольно посмотрел на Николаича. Тот не остался в долгу:

– А то и топтался, что думал, – приедет следователь и будет расследовать, – так чтобы не скучал, поболе следов оставил.

– О, о, распетушился! Ну и хватит с тебя, стой, где стоишь. Нам и этого на два дня с лишком разглядывать придется.

Никитин, подойдя на метр, где сидел мальчик, остановился и, наклонившись, будто высматривая что-то под снегом, спросил у Федотова:

– Николай, высказывай, что думаешь?

– Да то же, что и ты. Мальчонка сам сюда забрел. Ничьих следов, кроме наших да его, здесь нет. Снега давно не было, ветра тоже.

– Ну, конечно, конечно... – Никитин в раздумье тер перчаткой под бородок. – Уж место больно неподходящее.

Молчавший до этого Николаич проронил:

– Припозднился, видать маленько паренёк. Идя пёхом, подустал малость, ну и присел передохнуть, так что-ли?

–Так, да не совсем, Даже если на автобус опоздал, на попутке любой мог доехать. – Никитин вдруг увидел, что участковый, повернувшись, направился к торчавшему метрах в трех от них, кусту. Наклонившись около него и через мгновение выпрямившись, Федотов пошел обратно:

– Вот, – подойдя, он протянул Никитину сложенный вдвое затёртый конверт.

– Теперь всё ясно, – подытожил Никитин, прочитав адреса на конверте. – Письмо было отправлено месяц назад из лагеря, как раз в город, откуда приехал парень. Осталось выяснить, кто у него там сидит и провести опознание. Поехали скоренько, надо успеть до трёх.

 

3

 

...Саша открыл глаза. Ночь, ярко вызвездив небо, ещё более прижалась к земле всей своей черной, холодной грудью. Но в его памяти чётко, как большой, цветной фотографии отпечатался тот осенний день...

 

Ему не хотелось идти домой, и он долго ещё сидел в сквере на скамейке, бездумно смотря на суетящихся около его ног, голубей. Саша поднялся только через два часа и, подхватив портфель, побрел домой...

– Эй, духарной, поди сюда на минутку, – Саша поднял голову. В тёмном проезде, на ступенях, ведущих в подъезд, сидело трое. Саша сначала не разобрал, кто его окликает, но потом, привыкнув к полумраку, увидал Генку, здорового, длинного, верзилу. Несмотря на тёплый день, на Генке был надет его неизменный, глухой, под подбородок, черный свитер, с продранными на локтях рукавами. Остальные двое, которых он не знал, довольно ухмыляясь, рассматривали его.

– Не боись, чего встал, поди сюда.

Саша, подойдя поближе, почувствовал запах водочного перегара. Генка, откинув назад длинные, сальные волосы, приказал одному из сидевших рядом парней:

– Ну-ка, сообрази нам что-нибудь. Не видишь, чуваку в самый раз сейчас махнуть надо. В таком смурном виде только под тачку ложиться. А ты, чувак, не робей, настроеньице в один момент поправим. Будешь у нас веселеньким, как воробушек. С ближним надо делиться, не бросать в беде, правильно?

Парни заржали. Тот, к кому обращался Генка, протянул Саше наполовину наполненный стакан:

– Давай, давай, не стесняйся, – ласково и дружелюбно подбадривал Сашу Генка, – от чистого сердца отрываем. Отреж-ка ему хвостаря пососать. Деликатес! – глубокомысленно закончил Генка, подняв кверху палец с большим, грязным ногтем.

– Я пойду, – глухо сказал Саша, глядя на Генку усталыми глаза­ми. – Я не буду пить...

– Ну и праильно, – икнув, неожиданно согласился Генка. – Тебе ещё рано. Хотя по поводу можно. Мы ведь твоегопапашку сейчас здеся поминали, к слову говоря. Мировой мужик был! Говорю был, потому как такой кусок, какой ему подкинули, переварить не всем удается. Н-н-н-да, не всем!

– Не тронь отца, – не глядя на Генку, сказал Саша.

– И-эт почему? –удивился тот. – Почему-ж не тронь? Он теперь наш, понимаешь, малявка, нашего роду-племени. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше будет для тебя. А над тобой мы шефство возьмем, вроде тимуровцев, слыхал про таких? Вот и ты, как сын пострадавшего на нашем фронте. Так ведь, гвардия?

«Гвардия» лениво дымя сигаретами, молча слушала весь разговор, только иногда прерывая его шумной отрыжкой. Оба в ответ одобрительно гмыкнули и Генка продолжал развивать дальше свою мысль:

– Папашка твой мужик с размахом. Эт правильно, – хапать, – так чемоданами. Он малость сплоховал, да с кем не бывает! Вам-то, небось, оставил на молочишко. Вы теперь и без барахла не бедные. Вот у кого учиться надо! – Генка лениво цыкнул в сторону парней. – Вот это вор! Ворюга!

Генкины слова обдали Сашу такой удушающей волной стыда и ненависти, что от нее, тяжелым, гулким звоном отдаваясь в голове, забухало стремительными толчками в груди сердце. Он за это время многое слышал об отце, но говорили это люди, которых Саша уважал, люди, облечённые властью, те, кто стоял в его мнении рядом с отцом. Он не хотел, не принимал их правды, но не отвергал их право суда над отцом.

Но сейчас, стоя здесь, в полутемном проезде и, глядя на пьяные, глумливые физиономии этих троих, он уже не мог сдержать себя. Чаша терпения была переполнена. Перед его глазами плыли странно искажённые, как в кривом зеркале, лица парней. «Да они же смеются! Они смеются... смеются...!», – продолжало бить гулкими, звеняще-пустыми ударами в голове. Они хотели сделать то, что не могли сделать бесконечные разговоры и пересуды.

То, за что, как за спасительный островок среди моря осуждения, жалости и равнодушия, цеплялась его измученная, израненная душа. Честь семьи, честь отца, пусть и свершившего тяжкое и недозволенное, оставалась для него неколебимой. Сейчас её хотели отнять, бросить на грязный, заплеванный асфальт и растоптать.

Он смотрел на Генку, развалившегося на ступеньках, на его чёрный, длинный ноготь, которым он ковырялся в ощеренных хищной улыбкой мелких зубах, на тех двоих, от которых так несло кислым перегаром и вдруг осознал, что эта последняя, уничтожающая степень падения исходит от этих, не имеющих даже пра­ва допустить оскорбительного слова о его отце...

– Не смей!.. Не смей так говорить! Ты вор! Ты ворюга, а не отец! Ты гад вонючий, крыса, грязная крыса...

Саша задохнулся в крике, захлебываясь слезами. Улыбка медленно сползала с лица Генки. Он, выпрямляясь, слушал яростные, выкрикиваемые, словно в бреду, слова и вдруг, схватив Сашу за воротник, притянул к себе и сказал свистящим шёпотом:

– Ах ты, паскуда ублюдочная, мне такое говорить? Ишь, козёл сопливый, не веришь, – так съезди к своему папашке, он тебе порасскажет кое-что. А это тебе для разгона, чтобы быстрее доехал...

Генка резким и коротким ударом ладони в лицо отбросил Сашу к противоположной стене. Боль, пронзившая яркой молнией затылок, была последним, что запомнил он. Лежа в больнице, почти три недели, Саша многое за это время передумал и когда его, худого, бледного, мать привезла домой, решение пришло окончательное. Не помогли ни уговоры, ни слезы, ни мольбы матери – через три дня он уехал к отцу. Саша не стал объяснять ей, зачем, только сказал: «Надо»...

 

4

 

…Через несколько мгновений отец, сжимая Сашу в объятиях горячо и нервно, словно боясь не успеть, выдыхал каким-то глухим, утробным звуком одно и тоже: «Саша... Саша..., родной мой... Саша...». И в Сашиной груди, разрастаясь, как весенний ручей бурным половодьем, полились слезы облегчения, смешиваясь со слезами отца. Им не хотелось говорить. Оба, столько раз мечтавшие о встрече, увидевшись, поняли, что слова им не нужны. Они были сказаны раньше, в тех самых мечтах.

Но оставался один вопрос, только один, которым нельзя было ни пренебречь, ни забыть. Саша оттягивал его, как мог, сопротивляясь неизбежности оборвать этот сладкий миг встречи. Прижавшись к колючей щеке отца, он, как когда-то в детстве, засыпая у него на плече, уткнулся носом в ватник, пропахший потом, махоркой и машинным маслом. В нем возникало давно забытое чувство покоя, радостного и волнующего. И вместе с тем, Саша ясно ощущал, что чувство это лежит на сердце как оболочка, а внутри неё, будто крепко сжатый воздух в мяче, давит, раздирает эту непрочную оболочку тот самый один-единственный роковой вопрос. Он отчетливо, до боли, сознавал, что этот вопрос может отбросить их друг от друга далеко на противоположные стороны, но с собой Саша ничего не мог сделать.

Саша на какое-то мгновение ещё задержался, прижавшись к плечу отца, но тут же, украдкой вытирая рукавом слёзы, преодолевая сопротивление сжимавших его рук отца, повернул к нему лицо:

– Папа, я могу тебя спросить о чём-то?

Саша проговорил это, торопливо, не глядя на отца:

– Конечно, мой дорогой мальчик, мы обо всём успеем поговорить, ведь у нас пропасть времени, целых два дня, понимаешь, Сашок, два дня...

Отец шептал ему слова горячо, не прерываясь, всё подряд, неотрывно глядя в лицо сыну, – пойдем со мной, нам дали комнату. Мы сможем жить там два дня и говорить о чём угодно... Сейчас, я сейчас...

 

Он стиснул плечи мальчика и торопливо подошел к двери. На его стук конвоир отворил дверь. И когда отец, на короткий миг, задержавшись в дверях, бросил на сына счастливый, полный надежды взгляд, Саша понял, что не сможет задать ему свой вопрос ни сейчас, ни завтра. Он увидел во взгляде отца нечто такое, что заставило мальчика внутренне содрогнуться.

Он понял, что отец не верит в то, что происходит, что он бесконечно боится выйти за дверь, оставить его одного, не потерять эту реальность ни на единый миг разлуки. Саша улыбнулся отцу, подбадривая его, и тот, крепко сжав рукой непослушный, прыгающий подбородок, кивнул и торопливо вышел…

 

– Н-да, тяжела сценка-то, – Никитин глубоко затянулся папиросой. Федотов ему не ответил. Он стоял у окна и смотрел, как по ступеням крыльца спускался конвоир и рядом с ним, темной, обмякшей массой, шагала фигура, только контурами напоминавшая человека. Дойдя до «газика», конвоир помог взобраться мужчине на сиденье и захлопнул дверцу. Машина тронулась и вскоре скрылась за поворотом.

– Знаешь, Коль, что я думаю, – Никитин затушил папиросу и, подойдя, остановился рядом. – Я думаю, – сказал он после паузы, – не правы те, кто говорит, что сын за отца не отвечает. Он не только отвечает, но и платит за это высокую цену. Если я и сам так думал, то только до сегодняшнего дня, – да, до сегодняшнего дня, – утвердительно повторил он, повернувшись к Федотову.

Николай, уловив в его голосе странные, непривычные интонации, взглянул на потемневшее, серьёзное лицо Никитина.

– Ведь ты только подумай, – продолжал тот, – парень до самого последнего часа не верил в преднамеренность действий отца, а только в случайность того, что произошло. Вот именно, в случайность поступка, не затрагивающего чести отца и семьи. А когда отец сказал ему всю правду – он сломался, он не смог её принять...

Двое мужчин неподвижно стояли у засиневшего окна. Думали они об одном и том же, отчетливо и ясно понимая, что сегодня вошло в их душу нечто очень важное, о чем нужно помнить всегда – об ответственности перед теми, кто идет вслед за ними по дороге жизни.