Линзы Левенгука

 

1

 

Торговец Антони ван Левенгук сидел в своей замызганной лавочке и смотрел невидящим взглядом прямо перед собой. Лавочка не могла похвастаться большими размерами — она была маленькой и неуютной, но такого помещения вполне хватало для гармонического продвижения торгового дела. Единственное, что радовало глаз при входе в лавочную брюшную полость — это хорошо отполированная старинная купеческая мебель, пропахшая ароматными французскими винами и взятая Левенгуком в аренду у старика Лариоти вместе с помещением. Над деревянным прилавком висела табличка с пожелтевшими от табачного дыма буквами: «Здесь есть всё, что нужно». Буквально все посетители Антони первым делом разглядывали её, а уже потом, улыбнувшись, и всё то нужное, что предлагал торговец. Табличка стала своего рода неосознанным символом этого места и неотъемлемой частью впечатления посетителей. Странно, но когда тут ещё хозяйничал Лариоти, она не обладала столь притягательной силой. Старик был трудолюбив, упорен, вежлив с посетителями, но тогда табличка не бросалась в глаза — простой деревяшкой висела она на стене. Ничто в ней не смело в тот час произнести заветные слова, начертанные рукой молчаливого итальянца. Может, это из-за страха перед жизнью, который за шестьдесят пять лет пропитал сердце, а через него и разум настолько, что повсюду мерещились безысходность и хаос. Но можно ли винить его в этом? В конце концов, у всех нас есть грехи.

— Наша жизнь столь безобразна! Ещё безобразнее, чем мы сами... — сказал однажды один сицилиец другому.

— Да... — ответил второй. — Да...

— Но что же делать? Неужели ничего нельзя изменить? Неужели всё человечество обречено на вымирание?.. — спросил первый сицилиец.

— Да... — с горечью сказал его собеседник. — Что делать? Я не знаю...

— Боюсь, я тоже... — тихо промолвил итальянец, пожимая руку приятелю и прощаясь с ним. — Но не может же быть вот так просто: чтобы всё уже было запланировано заранее и чтобы ничего нельзя было изменить...

— Да, наверное, может... — ответил его неразговорчивый приятель.

А через месяц он ужаснётся, увидев фотографию друга на жёлтой странице бульварной местной газеты рядом с заголовком «Ещё один самоубийца...». Удивятся его потомки, не зная ничего о связях предка, когда прочтут в модном журнале статью неизвестного историка, нашедшего в одном из архивов Сицилии посмертное письмо некого Джаони, в котором были следующие строчки: «...Я боялся, что не найду выхода. Я его не нашёл... Я боялся того, что могло бы быть...» Проглотят и выплюнут через несколько дней книгу о печальном самоубийце потомки потомков сицилийца, который являлся приятелем того самого самоубийцы... А их сердца через глубину космоса, уцепившись одним сосудом за время, а другим за бесконечность, будут биться с необычайной частотой, не успевая за криком страха воспалённого разума. Это ли выход? Страх перед страхом — грех в грехе...

Но была ещё и табличка, которая нуждалась в том, чтобы её перекрасили. Для этого Левенгук и пришёл в лавочку так рано. По дороге его посещали мысли о положительном значении такого обновления.

Антони перекрасил табличку за десять минут. Он делал это старательно, вкладывая в процесс что-то ощущаемое, но незримое, переполняющее его, и итог работы был отличным: жёлтые буквы на тёмно-коричневой дощечке стали белыми, а вместе с ними как будто бы обновилась и часть души. «С жизнью будет намного сложнее», — подумал Левенгук, любуясь вновь повешенным на стену символом.

 

Антони читал что-то, когда в лавочку вошёл Лариоти.

— Здравствуйте, Лариоти! — сказал Левенгук с недовольством. Ответа не последовало. Старик стоял, как вкопанный и жадно пожирал глазами знаменитую табличку. Антони задрал голову вверх по направлению к дощечке:

— Я перекрасил её. Она уже стала своего рода моим амулетом.

— Да, я вижу. Красиво, безумно красиво... — сказал, морщась Лариоти.

— Ну вот, чтобы это было слишком красиво, это уж простите... А что касается содержания, то это ваша заслуга. После того, как я впервые посетил лавочку, я долго потом не мог выкинуть её из головы. Перед моими глазами так и представала вот эта надпись на табличке: «Здесь есть всё, что нужно». Наверное, она-то и помогла мне решиться... В конце концов, как бы я сейчас обошёлся без неё? — говорил молодой торговец, внимательно изучая высохшее лицо Лариоти, который не мог оторваться от символа.

Сомкнуты были уста Антони, так же сомкнуты были уста у старца, у последнего, чтобы не выпустить на волю нечто подобное электричеству, обладавшее невероятным напряжением, отчего губы его дрожали. «Что его так взволновало?», — подумал Антони, на секунду закрыв глаза. Он попытался угадать, о чём думает Лариоти, но в голову приходили одни пошлые мысли, которые итальянец сразу же отбрасывал. Напряжение и внутренняя занятость Лариоти вскоре надоели Левенгуку, потом они стали раздражать, а через некоторое время и наводить ужас на него. Антони сказал внезапно самому себе: «Господи, что же это? Он сумасшедший? Псих? О, Дева Мария, не дай же мне сделаться таким под старость, а не то однонаправленный взгляд и память убьют мою душу». Ему вдруг сделалось нехорошо, стало душно, будто бы Лариоти схватил его за шею и стал душить с криком: «Как смеешь ты обвинять меня в ненормальности? Не я ненормальный — жизнь ненормальна!» Захотелось покинуть комнату, вырваться за пределы этого ада, утонуть в объятиях Софии...

Чтобы забыть о боли и страхе, Антони спросил старца:

— Вы придумали её?

— Что? — словно проснувшись, спросил Лариоти.

— Надпись.

— Да, — сухо ответил старик. — Здесь действительно когда-то было всё...

— А откуда тут эта мебель? — Левенгук указал рукой на старый шкаф. — Ведь это же ещё купеческая мебель?

— Я купил по дешёвке её у одного умалишенного купца, которому срочно были нужны деньги.

«...умалишенного! Такого же умалишённого, как и сам Лариоти... Господи, мы все душевнобольные... А как прожить в этом мире, будучи ненормальным? Разве мир сам не сделается кривым от наших болезней и сомнений?.. Лариоти глуп, если винит себя в одиночестве. Он крив, но и другие кривы, а значит, вероятность того, что изгибы его души совпадут с изгибами души другого человека слишком мала. Но как прожить в этом мире, будучи одиноким? Ведь так можно получить ещё одну черту ненормальности, которая, соединившись с давнишними чертами, делающими наше отражение чуть более прямым, чем мы сами, создаст длинную тень в виде правильной прямой. Вскоре таких теней образуется огромное количество, и все они соткутся в непробиваемую стену. Потом плотный теневой колпак закроет от нас свет. Мы окажемся в ловушке. На волю не выбраться... Кто-то смирится и даже по-своему полюбит эту ловушку. Он начнёт сажать различные растения, заполнять реки рыбами, а леса зверями... Или не будет делать этого... Может, он создаст совсем другой мир и будет жить в нём. Но мир этот всё же будет кривым. А как выжить в кривой вселенной? Перед такой вселенной просыпается страх, который либо настолько вгрызается в душу, что дарит полное спокойствие, граничащее с полным слабоумием, либо заставляет содрогаться теневые стены, требуя познать природу кривости. Тогда кривая твоего пути разбивается на множество отрезков, которые всё равно не будут обладать правильной формой. Нарушается симметрия, параллельность, правильность всего: и заповедей, и существования, и точки отсчёта... Почему всё так? — может, вопрос составлен слишком криво?.. Умалишённого, Антони? Твоя табличка висит криво. Поправь её! И может нос Лариоти сделается ровным?»

Левенгук несмело взглянул в глаза старика и стыдливо улыбнулся сомнениям всем своим существом.

2

 

— Посмотри на звёзды. Ведь они точно такие же, как и мы. Они горячи, огромны, но не вечны... Понимаешь?

— Ну... Не совсем, — София повернулась лицом к Антони. — У тебя такой красивый нос!

— Ты думаешь? — спросил Левенгук, раздувая носовые крылья.

— Перестань! — София поднесла светильник ко рту. — Я затушу его, чтобы не видеть того, что ты вытворяешь...

— Но тогда не сможешь видеть и мой нос, который тебе так нравится.

— И лоб, — девушка дунула на пламя — светильник погас. В комнату вместе с зыбким ароматом ночи ворвался свет звёзд. Но это был не холодный свет, воспетый большинством поэтов, это был удивительно тёплый, в некотором роде мистический, но не вызывающий страха свет. Сердце Антони как будто бы перестало биться так часто — будто бы вместе с погасшим огнём ушла встревоженность. Луна подмигнула итальянцу, а тот в свою очередь подмигнул ей, подумав: «Был ли когда-нибудь спокоен старик Лариоти вот так, как спокоен сейчас я?»

— Нет, они вечны, как ничто вечны, — проговорил слегка хриплым голосом Левенгук.

— Что? — девушка обняла Антони.

— Звёзды. Они кривы, но они круглые. Они тёплые, потому, что хранят внутри себя тепло. Многие из них уже потухли, но они вечны, так как их лучи согревают и поныне. Некогда прямые лучи... И когда ты поймёшь, что мы дети звёзд, а звёзды это и есть мы и примешь тепло изнутри, тогда захочется излучать теплоту. Я думаю, жизнь тогда не будет казаться столь безобразной, как казалась она мне. Ведь ты сможешь видеть все её стороны, а не одну — ужас и сумасшествие... Понимаешь, София?

— Нет. Но мне тепло...

— Мне тоже, — сказал Левенгук, вглядываясь в Вегу. Внезапно на ум ему пришла картина: перекрашенная табличка из торговой лавочки, которая блестела и согревала, так как была усеяна звёздами. Потом представились космос и люди, в грудине которых пульсировала эта самая табличка. Людей этих не мучили страхи, ибо были они святыми...

 

3

 

...Поднялся обвинитель. В зале суда сделалось тихо.

— Господин Левенгук утверждает, что с помощью таких отшлифованных линз, — обвинитель взял линзу со стола и поднял её над головой, — можно обозревать жизнь неких невиданных образований, подобных табличкам, которые он называет «клетки»... Левенгук говорит, что эти существа или ещё что-то обитают везде и даже в нас с вами. Да-да, в нас с вами. По его словам, мы состоим из них... что является глупостью, а, кроме того, противоречит библии...

Обвинитель повернулся лицом к сидящему Антони:

— Это значит, что вы господин Левенгук идёте против религии, против Бога... Вы нарушаете главную из десяти заповедей и хотите, чтобы другие делали то же. Вы одержимы дьявольскими силами!..

Антони более не слушал того, что говорил обвинитель. Перед его глазами стояла необычная картина: множество равномерно расположенных ячеек, между которыми было небольшое пространство...

— ...Надеюсь, вы все понимаете, что это полный бред... Но мы всё-таки отошли от консервативных методов. Поэтому мы позволим господину Левенгуку доказать его невиновность прямо здесь — в зале, — обвинитель снова поднял линзу над головой.

Послышался смех.

— Тут есть всё необходимое для этого. Приступайте, господин Левенгук!

Смех не стихал.

Левенгука подвели к столу. На столе лежало три линзы, стёклышко с промоченным водой тонким срезом древесной ткани. Обвинитель повернулся к присяжным:

— Хочу предупредить вас, что вода, которой зачем-то смочили кусочек древесины, святая. Это наша прихоть. Господин Левенгук не был против... Когда он всё сделает, каждый желающий сможет подойти и посмотреть на так называемые «клетки», чтобы убедиться в их несуществовании...

...Левенгук все действия выполнял механически, одержимый престранной картиной. Тем временем в зале с каждой секундой возрастало напряжение...

— Всё, — торжественно сказал Антони, закончив.

К столу подошёл всего один человек — библиотекарь, тайно верующий во всё мистическое. Несмело приблизившись к линзам, он взглянул в них...

Ошеломлённый, библиотекарь открыл рот. Ещё несколько секунд его разум затягивала дымка неверия. Придя в себя, он тихо и неуверенно промолвил, всё ещё смотря в линзы:

— Господи... Он говорит правду...

Присяжные с шумом вскочили со своих мест и побежали, толкаясь, к мистическому столу. Вскоре у него собралась целая очередь...

Гробовое молчание окутало судебный зал. Присяжные, опустив глаза, расступились и превратились в восковые фигуры. По образовавшейся дорожке, медленно, нерешительно, мучительно делая шаги, двигался старый судья. Идя, он боязливо оглядывался, но восковые фигуры не шевелились. Да и глаза их были опущены. Нелегкий путь, казалось, не имел конца... Мотылёк, шумный мотылёк, закружился около пламени свечи. И судья и Антони повернули головы, чтобы проследить движения чудесного создания. Левенгук взглянул на немощного старика: на его лице можно было прочитать старость, безнадёжность и потерянность... Вот взгляды их встретились, и Антони увидел что-то знакомое в этих глазах. Глазные яблоки были пропитаны ядом страха, но в них — на самом дне — затаилась вера в обретение тепла...

Левенгук понял, перед ним — Лариоти...

— Они блестят подобно звёздам, — еле слышно проговорил судья Лариоти, указывая трясущейся рукой на линзы.

— Да... — сказал Левенгук...

 

...Лампочка на кухне внезапно лопнула — пророк вздрогнул от неожиданности. Он обхватил голову руками, ожидая, что случится ещё что-то. Но ничего не произошло. Жена вбежала в кухню.

— Представляешь, я только начал читать книгу, как это случилось... Только прочёл аннотацию о каком-то Джаони Лариоти, которого спасли от самоубийства... — сказал пророк жене, раздвигая оконные шторы.

В соседних домах также не было света, и фонари не горели. Тепло наполнило душу пророка. Удивительно красиво сияли звёзды. Они казались горячими...

 

Скрипы

 

Два часа прошло с тех пор, как Одиссей с частью команды отправился на разведку. Уж тысячи волн разбились во множество капель за это время, уж десятки птиц прокричали что-то неразборчивое для человеческого уха, уж сотни рыб заглотнули сотни пузырьков кислорода. Два часа... Проскрипели корабельные доски, проскрипели кости старого Фенилая. На палубе встал Дартий. Что-то проскрипело в сердце... У чувственного Дартия часто отчего-то поскрипывало сердце - он знал, что такое скрип... Беззаботно неслись облака; Эфир нашёптывал загадки полусонным грекам; вняв мелодиям моря, скрипел в такт с досками качающий кровь орган. «У, божественное спокойствие! Часы спокойствия. Часы оживляющей музыки...",- разносилось по воздуху. «Ха, и некому упрекнуть Дартия в безделице»,- плясало в глазах моряка. Люди, оставшиеся приглядывать за кораблём, тайком взглянувшие в карие глаза, в два счёта прочитывали это настроение. Какой-то грек, решивший взять на время роль капитана, хотел, было по въевшейся привычке невзначай упрекнуть несчастного, но воздержался, вспомнив об обязательстве отдраить палубу. Да и разве он особенно желал сделать это? Нет.

«Четыре часа - слишком большое время для разведки»,- сказал Фенилай, почёсывая бороду. «Может, что случилось? Может не всё в порядке?»,- заволновались корабельные стражи. «Если так, то, что будет с нами? Разве мы сможем обойтись без Одиссея?». Они беспокоились за безопасность, а Одиссей был амулетом, хранившим её. Всего лишь амулетом. «Всего лишь» могло погубить греков... «О, Одиссей, где ты?». Волны так и набрасывались на скалы. «Почему мы не рядом с тобой? Если бы это было нужно, мы бы помогли. Но только рядом с тобой... Только чувствуя твою близость... Мы бы хотели быть рядом с тобой...». Может быть, так действительно было бы лучше? Но для кого? Для капитана Одиссея или для той части команды, оставшейся на корабле? Капитан, несмотря на привязанность к морякам, уже не мог выносить их искореженные лица, вырывающие частичку его собственного спокойствия... «Как будто я слепой старец, мудрость которого заключена в руках. А они как будто потерянные нищие, ищущие просветления под ними. Вот мои руки, мнущие кожу лица. Вот жалостливые взгляды, пожирающие мою жизненную силу. Я слеп, но вижу эти убийственные глаза... Хватит! Вы хотите, чтобы я вылепил заново ваши рожи, ваши жизни. Но я не могу сделать это... Но я же не бог! Я всего лишь Одиссей...». А моряки уже не могли выносить вид мозолистых капитанских рук, вечно отчего-то поддёргивающихся. Хотя сами имели мозоли и побольше. Но как же безопасность? Она не превыше всего? «Да разве Афина не поможет нам при необходимости? Разве она отвернётся?..». Ведь спокойствие главнее? По крайней мере, моряки были не из тех, для кого безопасность и спокойствие одно и то же. А значит, существовало что-то способное разделить на время команду: магия одиночества. Вот что было истинной причиной выхода Одиссея на берег, а поиск еды – удобный предлог. Тем более, что еда действительно закончилась... Им так необходимо было всё обдумать... Молчание нарушил Дартий: «А что, если мы все зря рвём и мечем? Что, если герой-капитан сейчас отдыхает под тенью массивной кроны массивного дерева, жуя травинку?.. Смотрите, сколько их на берегу. Что, если капитан сытно поел, вымыл жирные руки, а потом отпил родниковой воды? Он наверняка лелеет бархатное тело своей Пенелопы, а про нас совсем забыл... Это значит, что Одиссей предал нас. А предал потому, что предатель. Такой же предатель, как и все мы. Мы спалили Трою - предали её огню...». Кто-то хотел, было возразить, униженный, но поднявшаяся громкость голоса оборвала его. «Не я спалил, не ты спалил, не он спалил - МЫ спалили... Да, мы воевали, но ведь не честно! Мы ворвались в их покой и сожгли... Разве это не предательство?.. А Одиссей, он разве тогда думал о том, какую цену МЫ заплатим? Разве тогда он думал о людях, чья плоть, плавясь, текла смолой? Нет, его мысли были заняты плотью сахарной Пенелопы...» Дартий встал на колени и задрал вверх голову. Команда в замешательстве собралась вокруг него, явно видя его безумие, боясь впасть в своё. «А может он прав?..» А может команда права на счёт того, что Дартий прав? Дартий, безусловно, был прав, и все это понимали частичкой разума. Но только как в этом сознаться самому себе? Разве тогда не нахлынет все сжигающий стыд? Как бороться со стыдом? Да и реально ли его побороть? Стыд – это звучит устрашающе... Снова палуба наполнилась тишиной. Лишь скрипели корабельные доски, да редкие чайки кричали что-то невразумительное. Будто переговаривались на скрытом древнем языке, чтобы люди ничего не поняли. Да и разве им нужно было это понимать? Прометей предал богов, дав людям огонь. Он не поплатился совестью, он поплатился телесным спокойствием. Люди приняли дар и поплатились за это возможностью понимать природу. Огонь помогал им предавать друг друга, сжигая города, судьбы. Так зачем людям понимать птиц? Решение было принято... Теперь звуки – всего лишь скрипы. Одиссея всё не было видно. И все знали, что он обязательно вернётся, что, не смотря на уважение, они ничего ему не расскажут о случившемся... Хотели ли они работать, голодать, сплетничать и не думать о совести и стыде? Наверняка они хотели утопить её в море и больше никогда не вспоминать ни о Трое, ни о ней...

Что-то скрипнуло в дальнем углу, потом в другом. Вскоре вся палуба пропиталась скрипом. О чём он рассказывает, что он несёт в себе?.. Знали ли это сами моряки?.. Каждый слышал в нём что-то своё, но все совершенно точно знали, что и Одиссею и им нужен был покой. Всего лишь покой и время на осознание жизни...

Скрипело сердце Дартия. Так громко, так встряхивающе... И если бы у него спросили, любит ли он жизнь, он ответил бы: «Да, ведь в ней столько звуков...».

 

Скалы

1

 

«Проклят тот, кто стоит на палубе корабля в открытом море под небом, на котором нет ни облачка!», - сказал бы Гомер, очутившись в эту минуту среди изнурённой жарой команды. И он был бы прав: проклятие действительно обрушивалось на плечи стойких мужей, да с такой силой, что от тяжести бремени сгибалась спина - плечи уже не казались столь мужественными. Проклятие богов, проклятие Гелиоса. За что? Неужели за те минуты гибели Трои, охваченной огнём? Неужели за те крики, до сих пор звенящие в ушах?..

«Смотри небо, вот они - губители Трои. Под тобой они, небо. До тебя хотят дотянуться. Ослепи, раздави, разорви в память, небо...», - чуть слышный шёпот доносился с глубин моря. Но небо не внимало предостережениям и советам, у него свои счёты с гордецами.

«Мы - всеобъемлющее! Мы - всевидящее. Мы сами принимающее решения!», - кричало оно. И крик этот нёсся палящими лучами, заглушая глубинный шёпот. Море затихало...

Всё вокруг затихало. Лишь пустой черепаший панцирь, прыгая по деревянной палубе, издавал связанные звуки: «Тук - тук! Ну, погодите, убийцы! Ну, погодите, лгуны! Тук - тук - тук!» Панцирь был частью чего-то, что давно должно было кануть в прах, но кануло не полностью, что наполовину застрявшее в жизни, мозолило этой самой половиной глаза.

Одиссей всматривался в сменяющие друг друга волны. Взгляд его напоминал взгляд ищущего человека, который потерял в своей жизни что-то очень важное, а теперь, замученный временем, пытается найти это что-то. Что же потерял Одиссей? Что он пытается найти? Неужели это что-то, такое желанное, сможет дать море, пожравшее немало кораблей и моряков? Неужели души утопших принесут это Одиссею однажды ранним утром и вложат в его потные руки? Взгляд печальной сладости воспоминаний... Взгляд смешавшейся солености слезы и капли морской воды... Жадный пожирающий взгляд. Он кажется шире пасти моря. Тогда, безусловно, сильнее.... Вскоре капитана утомила эта борьба с хранителем глубинных тайн, и он отвернул голову от моря. Тайное не было разгадано, потерянное не было обретено, а панцирь всё продолжал безосновательно угрожать, пытаясь в прыжке вырваться за пределы палубы. Или всё же имелись основания? Грязные, оборванные, старинные основания. Может не только сожжённая Троя, посягательство на божественное слово, но и рождение жизни сложило фундамент для оснований? Душевная неизлечимая наследственная болезнь... Как давно она проявилась у Одиссея? Одиссей не помнил.

- Берег! – крикнул кто-то с палубы и закашлял. - Скалистый берег! Капитан вновь взглянул на дерзкое море. Вдалеке виднелись скалы. Берег был странным: у подножия скал белели правильные круглой формы камни, придающие ему странный мистический вид.

- Что это там? – спросил Талий. – Камни?

- Может быть, только я никогда таких не видел. Они совсем белые и как будто обработаны кем-то, - сказал Фенилай.

- Смотрите, разве за тем гребнем не корабль? Видите грязный парус? Смотрите! – Дартий вытянул руку по направлению корабля.

- Да, это корабль, - заключил Фенилай и, морщась, добавил, - Там много кораблей, дряхлых покинутых кораблей. Одиссея вдруг осенило:

- Это остров сирен! Я знаю: это остров падших моряков!

- Ты уверен? – спросил Фенилай. Лицо Одиссея затянуло серой дымкой, глаза превратились в стеклянные шары. Он тихо промолвил:

- Ты же сам это знаешь...

- Знаю, но боюсь признаться себе в этом. Так вот какой «отдых» припасла для нас судьба: вечные страдания царства Аида...

- Но не может же всё так просто закончиться после такого пути, проделанного нами! Неужели наша дорога оборвётся здесь? Нет! – Одиссей сжал в кулак правую руку. – Назад мы уже не повернём: у нас не хватит продовольствия, и наш дом находится, где-то там за этими скалами. Да и Посейдон не позволит... - капитан болезненно закрыл глаза, потом также болезненно открыл их. Он опять погрузился в поиски.

- Но что нам делать? – спросил Фенилай, понимая глупость заданного вопроса.

- Мне надо подумать...

- О, Афина! Вы слышали: мы обречены! Это остров сирен! – прокричал Фенилай, поворачиваясь к команде. Он постарел ещё на десять лет: губы его потеряли последнюю часть свежести, мудрость в глазах пропала, и теперь вместо неё тупо вырисовывался старческий маразм. По высохшей щеке потекли слёзы. На палубе наступило всеобщее молчание. Никто не осмеливался произнести ни слова. Взоры были направлены на капитана. Но капитан не почувствовал этих взглядов. Он стоял спиной к команде и тоже молчал. Ни один грек, стоящий на палубе в эту минуту не мог сказать, о чём Одиссей думает. Одиссей снова искал причины...

 

2

 

Жил день. Солнце опаливало черепа на горьком берегу, отчего они приобретали ещё больший белый оттенок. Свистел ветер, разрывая черту границы между водой и сушей. Сирена, нагая, лёжа на спине, довольствовалась палящими лучами. Её слегка коричневая кожа не боялась злых шуток Гелиоса. Она явно была довольна. Прекрасная тварь слушала рассказы скрытых душ, заключённых в черепа. Это именно от них сирена узнавала темы для своих песен - сладостных ядов. Короткие рассказы про длинную жизнь... Такие до гениальности сложные рассказы про больно прожитую глупую жизнь... Неужели эти непонятные повествования о чужом существовании стоят молодых жизней? Сирена сама этого не знала. Порой в её женской голове появлялась мысль о пощаде, а четырёхкамерное сердце начинало стучать чаще, насыщая нечеловеческую кровь человеческой жалостью. Но ничего нельзя было поделать с непозволительным чувством, с дерзкими мыслями, кроме как уничтожить.

Однажды, разомкнув веки, тварь пробудилась. Она была воплощением красоты и совершенства. Она была богиней. Но никто тогда даже не заикнулся об её божественном происхождении – ни ветер, ни вода, ни небо. Это уже потом: взглянув в слепые глаза немого юноши и наполнив тело калеки жизнью, сирена, наблюдая в этих самых исцелённых глазах штормы пульсирующего моря, узнала всю правду. Тварь была разгневана. Юноша стал её первой жертвой... Знала ли никчёмная мать, во что обойдётся богам и человечеству её пролившееся девственная кровь? В тот зловещий момент ни крики роженицы, ни желтый береговой песок ещё не впитали ответ на вопрос, лишь тишина, потрескивая, медленно выливалась во всемирную злобу. Мать махнула рукой и, обтерев бархатным лоскутом лоснящиеся груди, ушла, оставив существо с непрорезавшимися глазами в холодном песке. К новорожденному потянулись жидкие конечности моря.. Когда маленькое тельце погрузилось в воду, взявшую на себя всю опеку, рот твари вобрал желание существовать. И сирена стала существовать... В ней постепенно зарождалась месть...

Лёжа на нагретом плоском камне, тварь открыла глаза. Небо бормотало что-то про себя, камни нагревались. Всё шло своим чередом, впрочем, как и обычно. Море, почему оно так взбешенно? Водяная кромка была почти гладкой. Но сирена совершенно точно знала, что море не в настроении: странный комок эмоций выплёвывало оно на нежное тело. Сирена почувствовала резкую мимолётную головную боль, которая являлась той самой связующей нитью между двумя разными мирами. «О, дерзкое мудрое море, что опять случилось?»,- подумала богиня и стёрла ладонью пот с красивого лба. Она поднялась, быстро надела серебристое платье и спустилась со скалы на песчаный берег, усеянный черепами. Сирена опустила руки в тёплую воду и почувствовала лёгкое покалывание на кончиках пальцев. По телу пробежался лёгкий холодок - сирена отдёрнула руки. «Яд глубин! – подумала она. – Ты что, глупенькое, не узнаёшь меня?». Потом, подняв череп, сказала вслух, обращаясь к своему расплывчатому отражению: «Это же я!». Но море всё ещё продолжало волноваться в глубинах, ни одним знаком, ни одним символом не показав, что восприняло слова своего детища. Сирена, не дождавшись ответа, размахнулась и со всей силы бросила череп, который, встретившись с водной гладью, разлетелся на куски. «Что ты? Это же я!», - крикнула сирена, чуть не закашляв...

И тогда, когда ещё на этой земле, полной сегодня стервятников и мух, жили люди, Гелиос пускал свои горящие стрелы по береговой кромке. И тогда море отрыгивало древние предметы быта и военную утварь. И уже тогда вместе с кислородом распространялись всевозможные проклятия, насылаемые людьми друг на друга. Всё это было и сейчас, лишь только исчезли люди – а остров превратился в неприступную крепость коварной молодой богини. Самодовольной и часто сомневающейся богини... В один день, один из последних, на эти скалы взобрался смуглый человек с тёплой кровью. Он крепок и явно хотел узнать какую-то тайну. Человек взглянул на море и вопрошающе обратился с уже созревшим вопросом. Море странно, зловеще, прекрасно заблестело, и человек прочитал в этом блеске будущее. Заболели глаза – он закрыл их, но в голове крутилась, пропитавшая мозг картина: девушка, а может быть и женщина, корчась от страха перед собой, разрывает красивыми руками жёсткое баранье мясо. Потом та же девушка теми же руками ласкает мёртвое тело слепца. Затем маленький и ухоженный домик в глубине острова, и одинокий плач запятнанной, и лучезарное смеющееся солнце по другую сторону реальности... «Сирена!»,- шёпотом проговорил человек и почувствовал жадное морское дыхание сзади себя. Он схватил крупный старинный камень и обернулся. «Сирена! Сирена!»,- бездушно выпалил человек. В метре от него сжавшись, словно принимая оборонительную позу, стояла девушка из пророческой картины.

- Что ты видел?- с испугом спросила сирена, покосившись на гладкий камень. Она знала, что ему представилось что-то острое и резкое, сделавшее его решительным. Она чувствовала это.

- Ведьму - сказал сквозь зубы человек.

- Ты знаешь кто это?

- Ты – На его лице появились первые морщинки ненависти. – Сирена тоже видит это... Она не жалеет о всём этом...

- Нет! Я не знаю своего будущего! Я не знаю себя! Я вижу другое будущее, другое! – нервно прокричала сирена. – Другое! Понимаешь?.. Я знаю, что ведьмы это те... Не я!..

В сирену зубами вцепился страх перед ещё не наставшим. «Я – ведьма? Я, такая как те? Я сделаю что-то уму непостижимое? Я – смерть? Я – тварь?.. Нет! Нет!..» Сирена ответила на злобу лица злобой взгляда:

- Ты знаешь, что произойдёт потом – через сотни, тысячи лет? Ты никогда не почувствуешь этого!.. Меня каждую минуту расстреливают вместе с тысячами невинных людей, меня каждый день разрывает водородными бомбами и страхом, каждую секунду я – много миллиардный плач...

Она не успела договорить, как почувствовала невыносимою боль - камень пробил её голову. Кровь потекла маленькими ручейками. Сирена вспомнила Нил во всём его величии. «Как хорошо бы было хоть раз окунуться в его водах... Это жестокое чужое будущее, зачем мне дано видеть его? Затем, чтобы я тоже становилась его частью?» Невероятной силы обида пробудилась в сердце богини. Сирена потеряла сознание...

Выражение лица человека нисколько не изменилось: по-прежнему серьёзное до равнодушия, со скулами странной лёгкой ненависти, оно пригревалось пророческими сомнениями. «О, Зевс! Что же я наделал!? Разве так должно было быть? Разве ты хотел этого? Разве я сам хотел этого?.. Но будущее... В конце концов она – уже ничто...»

Немой слепец сидящий на мощной ветке тиса, чуть было не упал, протирая невидящие глаза. Он ещё помнил теплоту руки этой лучезарной девушки. И вот, ностальгически всхлипывая, слепец придумывал для себя новую жизнь. «Я расскажу о море... Я расскажу о ней...». Вдруг послышалась жалобная сирена пожарной машины – слепец вздрогнул. Машина нехотя остановилась у пригорка с рвущимся в небо тисом. Из кабины вышел безбородый пожарный лет тридцати, за ним другие. Он внимательно взглянул на сидящего, на дереве парня и матерно выругался, как ругают действительность пожарные, обозревающие беспомощных кошек с их когтями. К нему подбежала резвая старуха, вероятно армянка. Старуха начала горячо обсуждать с ним что-то, указывая рукой на ветку со слепцом. Пожарный одобрительно кивал головой, почёсывая подбородок. Затем он повернулся к своим сотрудникам и отдал профессиональное указание. Сотрудники засуетились...

«Нет, - подумал слепец, услышав скрип пожарного камуфляжа, - Она слишком несчастна, чтобы рассказывать о ней!». Тут же родилась совершенно другая мысль: «Что, если я столкну этого человека, ползущего по лестнице, когда он приблизится ко мне? Он упадёт... Может быть, мне и вовсе не нужно было рождаться, чтобы я не сделал ничего недозволенного. Но пока я ещё ничего и не сделал... Глупо: был бы я достоин смерти ещё до рождения? А она?.. Всё-таки я напишу о ней... Богиня нежнейшей смерти сомнений...».

Пожарный достиг цели. Слепец по-детски протянул к нему поцарапанные руки...

Море страшно волновалось, будто бы было взбешенно. Ветер дул так, будто бы хотел сдуть реальность в пропасть хаоса. Наконец он разогнался и со всей силы врезался в тело странного человека, стоящего на краю скалы – человек сорвался... «Ну же! Лети! Как всегда хотел...», - крикнул он, падая...

Сирена открыла глаза... Она языком слизала чуть подсохшую кровь рядом со ртом. Сирена провела рукой по голове в месте удара – швы сошлись. «Я – ведьма, - подумала она, - меня расстреляют, сожгут, надо мной поставят тысячи экспериментов в нацистских лагерях...»... Сирена подошла к краю скалы и взглянула вниз: на песчаном берегу покоилось обездвиженное тело. Буквально нескольких сантиметров не хватало, чтобы накатывающиеся волны достали до кончиков его пальцев. В глазах девушки появились слёзы: « Они бросали в неверных камни, но сами разбились о них. Они распинали воров и царей, но сами распяли себя на брелке-кресте...»... Сирена смотрела на волны, ища что-то. Что она искала? И могло ли море дать ей это? Она и сама не знала...

Девушка обернулась и увидела молодого слепого парня. Он протягивал свои тонкие игрушечные руки к ней. Сирена робко приблизилась – слепец обхватил руками её прекрасную талию. Веки юноши приподнялись и девушке представились белые, лишенные жизни глаза. Она взглянула в них и уже не могла оторваться. Она увидела, как постепенно глаза начали приобретать цвет – цвет морей, цвет весеннего неба... Сирену пробрала дрожь, но юноша не выпускал её из своих объятий. Он на секунду сомкнул веки. Разомкнув, их он уже был совсем другим: его тело скрывало тайну и груз, неведомый сирене. Слепец тяжело вздохнул: - Я – муза муз! Я – богиня богинь! Я – мать судьбы и тайны! Я твоя мать...

- Замолчи!- страшно прокричала сирена.

- Я – мать судеб! Я – твоя судьба! – продолжал слепец.

- Замолчи! – снова прокричала сирена – Мне страшно...

- Знаю. Мне тоже... Вселенная...

- Тварь! – воскликнула девушка и приставила ладони к шее слепца.

- Вселенная т... - юноша не успел договорить – сирена свернула ему шею...

Зверь-сирена попыталась зрительно найти то место, где череп, ударившись о водную гладь, разлетелся на куски.

- Это же я... – шёпотом сказала девушка, ступая в воду. Но тут же мощнейший разряд трезвости поразил её. Сирене открылась тайна...

- Я знаю время, я знаю себя во времени... - судорожно проговорила муза скал...

 

3

 

Греки заткнули уши. Одиссей был привязан к палубе. Корабль плыл. Капитан жалкой чайкой вглядывался в волны. «О, боги! Не дайте же закончиться всему вот так... Я ещё не получил всех ответов...», - внутри себя разрывал целлофановые стены Одиссей.

Капитан жил эти минуты в полном молчании. Он ждал той самой минуты, когда дьявольская песня наполнит его сознание. Но этого не происходило... Вот корабль подошёл совсем близко к берегу – Одиссей затаил дыхание... Грек краем уха услышал женский плач. На берегу, прижавшись к камню-твердыне, стояла рыдающая девушка. Она стояла спиной к Одиссею, и он не видел её лица. Пространство разразил её резкий пронзительный крик: « Я ли это?..».

« Жертва?», - подумал Одиссей и вдруг перед его глазами предстал слепец, печатающий что-то на печатной машинке. Капитан забыл о существовании девушки.

- Ты знаешь, кто я? – спросил слепец, перестав печатать.

- Да... - убийственно тихо сказал Одиссей.

- Я знаю, то, что ты пытаешься найти. – Потирая глаза, проговорил слепец. – Это нелегко – знать всё это... Это вся Вселенная в тебе...

- Я готов...

- Знаю... Готов ли я дать это?

Слепец замолк. Капитан жадно поглощал взором его портрет. Черепаший панцирь выстукивал о палубу связанные звуки: «Тук – тук! Ну, погодите, убийцы! Вам не постичь меня...». Слепец стукнул кулаком по столу:

- Я решил!

...Одиссея втянула в свои витки спираль. Он видел Пенелопу, великого Магеллана, плеть и сжавшегося человека под ней, внушающего благоговение, и многое другое. «...Всё это – это я...» Всё сразу, вместе крутилось перед его глазами и в нём... Спираль закручивалась всё дальше. Вскоре Одиссей перестал понимать и разбирать всё то, что видел. Картинки быстрыми лошадьми проскакивали перед ним... Распухшая голова разболелась. Капитан был более не в силах выносить этого. Он потерял сознание...

Гелиос расстреливал планету светом. «Жара! Ужас! Проклятие!..», - воскликнул бы слепой творец Гомер, оказавшись в эту минуту на палубе деревянного корабля... Чтобы он сказал, спросил, встретившись лицом к лицу со своим героем? Неужели он бы молчал?

Одиссея развязали. Грек постепенно начал приходить в себя. А пока он ещё мельчайшей своей частичкой находился в том самом трезвом вселенском опьянении, он безостановочно повторял: «Вселенная - я ли это?..».

«Я ли это?..».

 

Нежный вампир

«Говорила же старая тётка: не доводит до добра увлечение магией. Только что с того, что говорят родные тётки, дряхлые, не способные пересчитать даже свои зубы, когда ты молод, и переполнен верой в торжество мистических сил.

Однажды, когда закат с небывалой нежностью разлился по обессилившему от самолётной чесотки, небу, маленький Алексей протянул руки непознанному. Свежее малиновое варенье замазало небесное полотно, высвободив мелкие ягоды – переливающиеся облака. Всё это действие было наполнено мистикой, как наполнено ей понятие души. И Алексей уловил мистику. Он зажмурил глаза, открыл рот и вытянул язык, надеясь, что хоть капелька этой чудесной таинственности попадётся ему. Капелька попалась: виноградной улиткой скатилась она с полотна и, на несколько секунд, повиснув в воздухе, неспешно опустилась на язык. Алексей моментально почувствовал вкус, ни с чем не сравнимый, до экстаза приятный, тепло от которого растеклось по всему телу. Мальчик удивился: раньше он думал, что всё таинственное – холодное и кислое, а оказалось – нет – теплое и сладкое. Но самое удивительное произошло потом: разомкнув очи, успев насладиться вкусом откровения, Алексей увидел себя, парящего в просторах непознанного. Мальчик обомлел; ретивое застучало барабаном из инвентаря военного оркестра, застонала голова, а тот, парящий, кто был как две капли воды похож на Алексея, собирал разнообразные травы и грибы, изучал таинственные письмена древних философов. Мальчик видел, как его небесный клон вырезал из куска дерева табличку для вызова духов и, когда двойник закончил работу и отложил табличку в сторону, дабы насладиться игрой звёзд, Алексей ощутил существование неразрывной нити между ними… Вот звёзды заплясали, загоготала луна и мальчик, обалдевший от всего увиденного, закрыл на защёлку дверцу балкона. Войдя в комнату, душную и неприветливую, он мимолётно взглянул на отца, тупо уставившегося в телевизор. Отец Алексея был работягой и пьяницей, конечно, не из тех, кто за водочную капельницу отдавал всё: начиная от мизинца и заканчивая душой, но из тех, кто безумно любил бутылочные вечерние посиделки и спорящие ночные компании. Мальчик, собственно, как и сам глава семьи, не раз задавался вопросом, почему отца переполняют именно такие интересы, а, например, не чтение книг, но ответа не находилось. Это уже потом, через четырнадцать лет, когда жара бытия уже успеет доконать, Алексей поймёт, что всё это: и пьянство тела, и пьянство души, и механическая жизнь, и полная безответственность, и гордыня, исходит от желания укрепления постоянства, от полного отсутствия мистики. Потому, что нам гораздо легче быть рабами скудного царства механической определённости….».

Михаил положил рукопись на стол. Напряжённо думая о чём-то он отодвинул обклеенный наклейками ящик. На наклейках были изображены совершенно разные предметы и явления, так что, взглянувшие на лицевую сторону стола, могли увидеть там фотографии машин, архитектурных и скульптурных памятников, камней и ещё много чего. Достав пачку сигарет и задвинув ящик, Михаил взглянул на маленький фотоснимок Якуба Коласа. На снимке Коласу было под пятьдесят. В чёрном пиджаке, с блестящей лысиной, идеально выбритый и напудренный, выражением лица он показывал, что совершенно равнодушен ко всему… Выбритое и напудренное, его лицо говорило: «Я устал! Как же я устал…». Выбритый и напудренный, он будто бы всем своим существом впечатался в камень. И камень этот и поныне хранит изображение великого, откровенного в мыслях, но не в чувствах, поэта… Рядом, скрывая кончик верхнего правого угла, прикреплённый клейкой лентой, красовался ещё один фотоснимок на Коласовскую тему – его памятник… Михаил закурил – собеседник молчаливо наблюдал за всеми его движениями. Михаил попытался представить себе, что происходит с огромным памятником в эту самую минуту. И хотя он знал: парк, в котором памятник живёт вот уже несколько десятков лет, облагорожен, вычищен и находится под присмотром милиции, в голове вырисовывались одни катастрофические картины: стаи разъярённых студентов – вандалов, безжалостно крошащих монумент, пьяный пенсионер, мочащийся на каменную глыбу, тысячи сварливых голубей, «высиживающих» Коласа.

- Совсем засрали!.. – сказал вслух Михаил, подумав о голубях.

- Что? – улыбаясь, спросил Алексей.

- Будем говорить откровенно? – Михаил неуклюже открыл рукопись на первой странице.

- Да…

- Если откровенно, я не в восторге от прочитанного. Хотя я ещё не всё прочёл, но уже сейчас совершенно точно могу сказать, что это не пойдёт и что тебе ещё многому нужно учиться…

- Но ты же не всё прочитал! Не до конца!..

- Слушай! – прокричал Михаил, вставая из-за стола. Крик его озёрницей выскочил в открытую форточку, пропрыгал полквартала, заставляя людей содрогнуться, и хриплой жабой - отзвуком вернулся в кабинет. Услышав и осознав собственный крик, Михаил вспомнил тот жаркий день, который даже к вечеру отдавал затопленной печью. Вспомнил, что было их тогда двое: он и его брат. Вспомнил, что весь этот день провели они на болоте. Вспомнил кваканье жаб – звездочётов и нескончаемые разговоры болтливых деревьев. И когда ощутил близость прошлого, вспомнил громовой крик мудрого брата: «Слушай! Это говорит вселенная! Она вся в тебе! Слышишь?..». И ещё были звёзды, шёпот воды… Всё это казалось слишком реальным, быть может реальнее действительности. По крайней мере, минута теперешняя слыла всего лишь частью сна… Но что такого услышал брат в той реальности, что заставило полёвок пробудиться и выползти из норок, а мальков перестать быть немыми? В той реальности, где всё естественно и девственно. Где лишь глаза брата не имеют чётких контуров и слегка расплывчаты… «Никогда мне не понять того!», - с горечью решил Михаил. Он чуть не заплакал от обиды, что даже глаза Коласа сохранились в его памяти лучше, чем глаза дорогого брата. Память об изображении фотографии, что может быть глупее? Придя в себя, Михаил повторил, только шёпотом:

- Слушай – жаба превратилась в малька – Слушай… Как твой друг, дам тебе совет…

- Не нужно мне советов! Ты лучше прочти до конца…

- А ты лучше помолчи!..

- Неужели так сложно сделать это? Неужто подохнешь? Я не знаю, о чём ещё можно откровенно говорить!..

- Вот, блин! – взорвался Михаил. Лицо его налилось помидорной краской, а глаза полезли на лоб – А вот о чём! О том, что весь этот талмуд всего лишь видимость – показуха! О том, что нужна подлинность! Понимаешь, подлинность!.. Там должен быть ты!..

- Подлинность? – Алексей поднялся со стула – Хорошо, только вот где твоя подлинность? Это то, что ты сейчас продемонстрировал? Браво! А где же твоя бывшая доброта?

Алексей быстрым шагом направился к двери.

- Сядь! – с треском разлетелось по комнатному объёму, распугало тараканов и без особых усилий хлопнуло форточкой.

- Пока! Надеюсь, ты покончишь с вредной привычкой читать только первые страницы и прочтёшь всё до конца! – сказал Алексей, закрывая дверь.

Михаил, разозлившийся, тяжело дыша, ещё долго нервно стучал пальцами по поверхности стола. Он хотел отвлечься и побороть злобу. Надеясь воспоминаниями сделать это, он пытался вспомнить что-нибудь светлое. Но, как назло, ничего такого в голову не приходило. Тогда была принята ещё одна попытка – придумать светлое – сочинить, создать… Но и это не выходило. Вдруг перед глазами появился образ брата с расплывчатыми глазами… Злоба губит. А злоба на себя? В любом случае, злоба такой силы, какую почувствовал на себя Михаил от невозможности в полной мере воссоздать лицо брата, могла бы навсегда уничтожить его здравомыслие…

С опаской он взглянул на наклейки. Памятники, автомобили, велосипеды, водовороты – всё это показалось теперь настолько чужим и отдалённым, что захотелось сейчас же раскрошить стены кабинета – тюрьмы. Не в силах более быть заключённым, Михаил резким движением схватил рукопись и, раздробив мощным ударом клюва стену, вылетел на волю.

«… В первый раз тётка увезла Надежду в начале сентября. Забрала, как вещь, приказав родителям безостановочно молиться. Надежда была по-старчески уставшей, по-детски беспомощной и, наверняка, потерявшей здравый смысл. Потому ей была наплевать на то,

что происходит вокруг, и куда её увозят. Библейской страдалицей существовала она в своём замкнутом мире… Павел опешил, узнав об этом. За помощью ездил он в Москву, а, вернувшись, словно пулю в лоб, получил вот такую весть! Как маленьких отругал он Надеждиных родителей за их невежество и бездумность, за то, что позволили увезти дочь свихнувшейся тётке. Узнав адрес родственницы и, вспомнив горячий пыл своего умершего отца – работяги, отправился за беспомощной женой. Найдя необходимый дом, войдя в его неприветливые комнаты, закатил такой скандал, что потрескались бетонные стены, и пришлось заклеивать трещины разжёванным хлебом, чтобы зимой не было сквозняка. Старая тётка упорно доказывала, что Надежде будет лучше здесь, что тут она вылечится, и роды, и ребёнок её будут здоровыми. Для убедительности вспомнила про заключение врачей. Тогда Павел выбил пробки из её ушей, скорее настаивая, чем, спрашивая, неужели она, мудрая, пожилая женщина действительно верит в то, что у Надежды должен родиться какой-то бесполый вампир. Потом поднял старуху на смех, когда та сообщила, что врачи убеждены в этом. Павел сквозь смех рассказал о разных осечках медиков, об их обмане и клевете, продажности. Всё это время Надя нежно качала своё бесполое дитя из тряпок – и дитя отвечало нежностью… Она давно забыла, что факт рождение вампира безумен и кощунственен. Она качала малыша на руках, передавая ему через грудь всю прелесть и грусть мира. И в этом было гораздо больше материнства, чем во всех слащавых ласках.

Павел поведал об исключительно денежных интересах врачей. На что тётка спокойно ответила: «Дурак, ты! Ещё больше, чем они с их точностью…».

Ещё одну попытку старуха предприняла через месяц, когда живот беременной, подобно человеческой безответственности на планете, раздулся ещё больше. И в этот раз её не удалось оставить племянницу в деревне дольше, чем на день. И снова она действовала тогда, когда Павел был в отъезде… И снова Павел увёз жену…

После неудачной третьей попытки, тётка потеряла решительность и всякую надежду изменить грядущее. И хотя она ещё долго не могла спокойно заснуть, размышляя о своей обидной неудаче и Роке, больше старуха не рискнула предпринять что-либо.

В начале июня, когда цветы перестали удивлять своей пышностью, грядущее превратилось в настоящее. Раздались звоны наступавшего утра, торжественные, могущественные в своей восклицательности. И под эти звоны муравейником расположились под окнами родильного дома фотографы и телевизионные операторы. Репортёры, священники, политики, лодыри и бездельники – все они облепили невзрачное минское здание, желая собственными глазами увидеть чудо. Словом, весть о рождении, или как говорили священнослужители, пришествии из мира того, аномального ребёнка, заставила горожан бросить дела и болтливыми толпами притащиться к ставшему знаменитым роддому. В течение двух недель дежурили они табунами, надеясь улицезреть чудо, но так ничего и не дождавшись, к концу шестой недели, расстроенные и разозлённые, жители вернулись в свои запыленные дома. Экономическое и политическое положение в стране успело за это время значительно ухудшиться. Нищих стало на несколько тысяч больше, милиционеров – меньше. Страну захлестнула волна недовольства… Дошло до того, что люди обвинили во всём епархию и правительство, и даже подняли бунт, вследствие которого власть коренным образом поменялась. Всё изменилось: столицу перенесли в Гродно, поменяли символику, закрыли православные церкви, бывших крупных чиновников отправили в Гаагу.

Газеты запестрели вырезками из архивных материалов, бывшими ещё две недели тому назад секретными. Все, вовлечённые в свежий круговорот, позабыли об удивительном и странном существе, появившемся на свет много дней назад. Ещё в первые, сенсационные, дни ходили слухи, будто существо это не что иное, как вампир, отчего домохозяйкам делалось не по себе. Подогревало скандал и то, что мать сенсации сумасшедшая…

Павел, казавшийся мужественным и сильным, не выдержал…Ему было стыдно? Ему было противно? Ему было страшно?.. Он отказался от ребёнка ровно за четыре минуты до конца схваток. Подкупив главврача, координирующего сопротивление блокаде, Павел тайно покинул роддом… С тех пор Павла никто не видел. Ходят различные слухи о его теперешнем месте нахождения. Одни говорят, что он живёт где-то на Кубе под чужим именем, другие утверждаю, что он записался в какую-то террористическую иракскую организацию…

Так после тайного исчезновения Павла появился острый вопрос, под чью же опеку отдать новорождённого. Хотели, было, доверить матери, но, убедившись окончательно в болезни её рассудка, передумали… Тут, к счастью, объявилась сморщенная старуха, назвавшаяся бабкой ребёнка. На неё то и оформили необходимые документы…

Не имея ни малейшего представления о том, как какие имена дают бесполым существам, решили назвать чудо Мариной. Это имя записали в свидетельстве о рождении…

Небесное полотно полностью впитало остатки пролившегося варенья и, успев проголодаться, изменило свой цвет на серый. Алексей не мог не заметить небесных перемен. Отложив табличку для вызова духов, он рысью помчался на гору вопросов. Тридцать дней он медитировал, надеясь познать причину перемен. И ответ пришёл… Ощутив вселенский голод, камень плоти его содрогнулся. Ещё тридцать дней Алексею потребовалось на поиски еды для неба… «Ну вот!», - прокричал Алексей в гигантское посеревшее ухо, затащив на вершину горы всё съестное, что удалось отыскать. Небо презрительно взглянуло на дарственную кучу и, вызвав бурю, разбросало её по всей планете. Такой неожиданный отказ навёл на Алексея глубинный страх. Тридцать дней он находился в оцепенении, двадцать дней отходил от тяжёлого состояния, десять дней бежал, пять дней бродил по лесу, размышляя о поступке неба. На шестьдесят шестой день Алексей постучался в дверь дома, принадлежавшего родной тётке. Старуха безо всякой радости приняла племянника. Беззубая, почти лысая, она проводила Алексея на кухню, где, накормив и напоив, рассказала всю историю, произошедшую с его неразумным братом. Рассказ был долгим и мучительным… Алексей узнал о печальной смерти бабки-опекунши, которая вздумала покормить внучку собственной иссохшей грудью, а, почувствовав нажим собачьих клыков и испугавшись, испустила дух. Узнал о пышных похоронах, о психбольнице, о пришедшем письме идиота – брата, в котором кроме строчки «Здравствуйте! Как вы? Я в порядке. Что там у вас говорят обо мне?», ничего не было, о минском цирке, взявшем юную Марину под свою опеку… Закончив повествование, тётка расплакалась… Напоследок дала она Алексею буханку хлеба и, обвинив племянника во всём произошедшем, прокляв его до десятого колена, выгнала из дома…

И Алексей поплёлся в город. С каждым пройденным метром он всё больше понимал огромный масштаб перемен…».

Поддавшись желанию дочери, Михаил вёл Алину пыльным тротуарами прямо к серому куполу. Назойливые голуби, обсиживающие треснувшие плиты, разрывали человеческую напряжённость. Поднявшись в воздух, они впивались когтями в излишнюю скованность и решительными рывками тянули её на себя… Вот черноголовый голубь взмыл перед Михаилом, вцепился когтями во вредную напряжённость и потянул… Резиной отдалась она по мощному клюву – голубя отбросило на несколько метров… Всю оставшуюся дорогу Михаила не покидали мысли о том болотном дне, в котором сахаром в воде растворились глаза брата…

Холл цирка кишел людьми. «Вот он, муравейник! Но пусть суетятся…», - подумал Михаил, отдавая билет контролеру. Взяв дочь за руку, он вошёл внутрь, как вдруг услышал знакомый голос позади себя. Михаил обернулся: протискиваясь между зеваками, к нему направлялся взъерошенный Алексей.

- Привет! Ты тоже пришёл на представление? – сказал Алексей, протягивая руку.

- Привет! – Михаил пожал красную руку, - Я прочитал до конца. Не обижайся, но мы не можем опубликовать рассказ… Ещё я хотел сказать тебе…

- Ладно, не здесь!

- Ну, ёлки палки! Долго вы ещё будете стоять на проходе? – послышался чей-то нудный голос.

- Маладые люди, праходьте унутарь! – заворчала контролёр.

…Свет потух, заиграл оркестр, заиграли нервы Михаила, заиграла цирковая мистика… Откровением явился ведущий. Сделав несколько красивых поклонов, он поднёс микрофон к губам. Поцеловал его и начал свою каждодневную речь. Михаил не слышал, что он говорил – его мысли были заняты другим… Он пытался вспомнить…

И тут, расправив чёрные крылья, на ковёр ночью опустилось нечто, что совершенно не имело волос, но чьё детское лицо было столь женственным… Это удивительное сочетание деткости и взрослости, женственности и мужественности заставило Михаила в миг пробудится. Он и представить себе не мог, что тело бывает столь совершенным, а движения столь пленяющими… Существо подняло руку – и на сцену вывели молодого жеребца, сильного, красивого. Подойдя к коню, существо погладило, подобную лесам Амазонки, мохнатую гриву, так нежно, что жеребец заржал в экстазе. Смычок прошёлся по струнам – в секунду нечто вцепилось своими острыми клыками в мускулистую шею. Зал ахнул, а жеребец даже не сдвинулся с места. Он по-прежнему находился в экстазе, полностью отдаваясь неизвестному. Движения существа манили своей аккуратностью. Ни одна капелька крови не попала на ковёр… Михаилу этот поступок показался чем-то первородным, сидящим глубоко в подсознании… Закончив трапезу, нечто повернулось к зрителям и ивовой веточкой наклонилось к полу. Такой своеобразный поклон, да и всё, что происходило до этого, не вызвало бурю оваций. Окаменевшие зрители молчали, словно бы впали в кому, лишь только некоторые смогли подняться и зааплодировать. Но аплодисменты эти были хилыми, бессильными, как будто место коня занимали сами аплодирующие…

Когда часы сломались, а время утратило всякий смысл – взгляды встретились… Михаил почувствовал небывалую нежность. Зрачок расширился, пропуская человеческое дитя во владения тайны воспоминаний. Лопнули болотные пузыри, распугав жаб, запели кувшинки, басом заговорила тина, мудрый брат раздвинул руки, готовый подняться над бытовой грязью. И эти таинственные глаза предстали во всей ясности…

Свет залил пространство под куполом – и веки существа опустились театральным занавесом, спрятав мистические глаза – глаза брата…

Алексей устало ввалился в проветренную комнату с голубыми обоями. Там, скрестив ноги, сидело улыбающееся существо.

- Дядя, ты же мой дядя? – в очередной раз спросило оно.

- Да, - в очередной раз ответил Алексей.

- Ну не стой же! Иди ко мне…

Алексей упал в распростёртые объятия.

- Я дитя самого неба? – спросило оно, в очередной раз, подарив поцелуй.

- Самого неба… - монотонно сказал Алексей… Руки его жадно впились в небесную кромку. Он желал разорвать полотно, желал увидеть что находится за ним… Но ничего не выходило, и Алексей придавался плачу… И на миллионы, напряжённо думающих, голов сваливалась неясность купола… И небо всё твердило: «В том, кем ты был, в том, что ты делал, не было истины…».