Часть 1

 

Лес

 

«Утро… кажется, было утро. Над тёмным, ещё не проснувшимся лесом, вставала холодная алая заря.

Лесная сторожка, крыльцо в две ступени, возле которого стояла миска с едой, и большая чёрная дворняга жадно хлебала, виляя от удовольствия хвостом. Открылась дверь, и на крыльце появился человек с ружьём. Он что-то говорил той собаке…. Потом, вскинув ружьё, долго целился. Слезы, выступившие из глаз, мешали ему…. А собака всё ела, ела, и виляла хвостом. Он долго целился, и наконец выстрелил».

Слабый сдавленный стон вырвался из груди человека. Он проснулся. Тяжело переведя дыхание и оттерев рукою мокрое лицо, позвал в темноту: «Джек! Джек!». И вскоре почувствовал, как косматая морда с холодным носом уткнулась в протянутую руку. «Хороший пёс, хороший, - лаская собаку, приговаривал человек, - ну, будем вставать, утро уже».

Дурной, тяжёлый сон почти забылся, отступил вместе с ночью и тьмою на запад. Впереди было утро и новый день. Человек вышел на крыльцо, вдохнул холодный свежий воздух. Утро. Он смотрел вдаль. Над тёмным, ещё не проснувшимся лесом, вставала холодная алая заря.

«Пятнадцать лет, пятнадцатое лето…. почти прошло…» - по старой привычке к одиночеству, сказал он вслух, и улыбнулся, мечтательной, грустной улыбкой запрятанной в рыжей бороде. Этот человек был лесником. Звали его Иннокентием Петровичем Локтевым.

Лес просыпался, светлел, и уже новые, и не первые жёлтые листья, как седина в волосах, появлялись на деревьях, и под ними. Это зрела, назревала осень; стояла, ожидая за дверью, за недолгими днями, почти готовая войти….. Откуда-то прилетевший осиновый лист упал перед лежавшей на земле собакой. Лениво поднявшись, пёс понюхал воздух и отошёл в сторону, поближе к курившему у крыльца хозяину. «Надо покормить собаку» - думал Иннокентий Петрович. Свою трусливую глупую собаку, которой он стыдился и жалел…. Сейчас он вынесет миску с едой, а его пёс, как всегда, будет нетерпеливо прыгать, танцевать. И прежде, чем он успеет поставить её на землю, пёс уже сунет туда свою морду, и будет быстро и жадно хлебать, виляя при этом хвостом…. Так было всегда, сколько ему ни дай, бедолага…. И он вспомнил Артура, свою первую собаку, своего друга.

Как это было, когда началось?… Наверное, на второй год его лесничества, когда он, уже свыкся с этим местом и жизнью, и понял, что останется здесь надолго. Он давно подумывал о собаке; и во время своих хождений по лесу, и долгими зимними вечерами, слушая далёкий вой волков, и редкими отчаянными минутами, когда одиночество, тоскливой волной, подкатывало под самое горло.

Весной, после стаявшего снега, он возвращался из посёлка, закупив продукты, газеты, и всякую хозяйственную мелочь, которой продолжал обзаводиться. Он прошёл широкую вырубку, отделявшую посёлок от леса; унылую границу, с тёмными полусгнившими пнями. Впереди, вся в сияющем солнечном свете, была берёзовая роща, его лес и дом. И кажется, из этого света, как из облака, вышла девочка с пёстрым свёртком в руках. Маленькая курносая пигалица, но такая серьёзная, важная. А свёртком, оказался щенок, завёрнутый словно ребёнок, в цветную тряпицу. Странная девчушка…. И слова, шутливые и приветливые, с которыми, хотел он к ней обратиться, все остались при нём….

Он смотрел ей в след, как она не спеша, растворялась в берёзовом свете, и поглаживал пёстрый свёрток оказавшийся у него в руках. Так, в его жизни появился Артур. Эту девочку он больше не встречал, ни в лесу, ни в посёлке. А всем, кто спрашивал о появлении собаки, он говорил, что «Бог послал».

Уже к зиме, смешной и неловкий щенок превратился в красивую сильную собаку. Что-то породистое, сдержанное, и по-собачьи вежливое, виделось и чувствовалось в нём. Все его движения, повадки и проникновенный, долгий взгляд больших карих глаз, носили в себе отпечаток какого-то благородства, понятного даже для человека. «Хороший пёс, хороший друг….»…. Вот они идут по посёлку, вдвоём, человек и собака. Артур чуть впереди, и нет ему дела до брешущих за заборами собак, ни до проезжающих с грохотом машин. Вот Иннокентий Петрович заходит в рюмочную; и Артур, его Артур не будет ходить, побираться между столиков, выпрашивая жалкие подачки. А в лесу, он довольный, свободный, и чуткий ко всякому движению и слову хозяина. «Хороший пёс, хороший». Артур….

Он прожил десять лет, и умер, сгорел как свеча за неделю, чёрную неделю. Он не ел, и почти не пил, лежал на своей пёстрой тряпице, в которой когда-то был отдан хозяину, и смотрел, всё смотрел своими большими глазами, ставшими ещё больше. На третий день, Иннокентий Петрович отнёс его к ветеринару, а ещё через три, Артура не стало.

Он похоронил его на вырубке, рядом с тоненькой сосенкой, на которую завязал пёструю ленту. И просидел потом в рюмочной, до самого вечера, до закрытия, опрокидывая стопку за стопкой. Тот поздний вечер и ночь он запомнил надолго, хотя и не любил об этом вспоминать…. Было уже темно, когда он, пошатываясь, отправился к себе в сторожку. Ветер, что резкими порывами начал дуть ещё днём, перешёл в невиданный и редкий для этих мест ураган. Деревья раскачивались как шальные, хрустели ветви и трещали стволы, а он шёл как в бреду, ничего не видя, не слыша, пока не упёрся в наполовину упавшее дерево, сломленное у корня и зацепившееся и державшееся каким-то чудом за соседний ствол. Только сейчас, постояв, оглядевшись, начал он понимать, что происходит вокруг…. Этот ствол…он манил, какой-то неведомой, чуждой силой, тянул его под себя, жестокий и справедливый, словно нож гильотины, предлагая забвение и покой. «Ничего, ничего, - приговаривал Иннокентий Петрович, пятясь, отступая назад как от края пропасти, - ничего, ещё поживём, было и хуже….».

А где-то через год, дети из посёлка принесли ему черного как уголь щенка. Он не хотел его брать, но обидеть детей он тоже не мог. Щенок вырос; чудной, бестолковый, и кажется, так и остался щенком. Но живая душа, живая, что ни говори…. «Хороший пёс, хороший, всё хорошо….» - поглаживая пса, приговаривал Иннокентий Петрович. А пёс смотрел на него, и на небо, и в лесную, пронизанную солнцем, даль.

 

Языческая древняя земля, со своими легендами, историей и кровью. Племена, дружины, города; что-то приходило и исчезало не оставляя следа, и что-то оставалось, сумев зацепится, удержаться и жить в ладу с этой могучей величественной природой.

И он зацепился, и пустил корни, спрятавшись за этим лесом, да так глубоко, что вскоре после приезда, съехал из новой сторожки, вблизи посёлка, в дальнюю избушку, поставленную в стародавние времена, ни то охотниками промысловиками, ни то, Бог знает кем. Он взял себе два обхода, два «спокойных», как сказали ему, участка; где давно уже не велось вырубок и торфозаготовок, и ни каких других лесных работ. Была, и лишь изредка, забота об отстреле волков; и ещё, и главное, с чем приходилось ему сталкиваться и преодолевать, почти каждый день, было болотом, извечным спутником, сожителем этой земли.

Раскинувшееся на пол леса, болото, жило своей таинственной, никому не ведомой жизнью, куда-то двигалось, ползло, и появлялось там, где никогда его не было. Его протоки, острова, непроходимые камыши и зыбкая гиблая ряса, внушали уважение, запрятанный страх и необъяснимое живое чувство красоты. Незамерзающими пятнами оно чернело зимой, отпугивая всё разумное, и убивало всё обречённое, отмеченное смертью. А старая история, слышанная им в ближайшем селении, гласила о деревне когда-то стоявшей в лесу и ушедшей за несколько дней под землю. Болото здесь давно уже никто не трогал, не тревожил его торфяные недра, но тревожило и трогало оно, прибирая к себе неосмотрительную лёгкую добычу.

Но многое изменилось с тех пор, как появился здесь новый лесник. Из поваленных деревьев мостил он проходы, сквозь гиблую топь, к ягодным манящим местам. Как заботливый родитель, встречал и провожал он людей, и особенно детей, таких безразличных ко всякой опасности и беззащитных перед её лицом. И болото, словно чувствуя хозяйственную руку, успокоилось, приструнилось. Никто не сгинул, не пропал за то время, что работал здесь Иннокентий Петрович. Лишь однажды, лет шесть назад, собирая то ли клюкву, то ли грибы, заблудились дети. Их искали два дня, множество народа, и не нашли…. А нашёл он, вместе с Артуром, в чёрных дебрях заболоченного леса, голодных и грязных, с красными от слёз глазами. Потом они говорили, что их завёл туда леший, маленький старик в широкой соломенной шляпе и огромной бородой, похожей на лисий хвост…. Лешего он не видел, но видел медведя, хозяина, в первый год своего лесничества, и это была действительно памятная встреча.

Летним вечером, с корзиной ягод, ходил он по зарослям малинника. Далёкий шорох сменился нарастающим треском, и через мгновение появился он…. Раньше, он видел медведя лишь в цирке, где небольшая усталая зверюга в пёстрой юбке прыгала под звуки балалайки. Образ тот сохранился, и медведя он представлял себе либо доброй дрессированной куклой, либо сонным полусказочным толстяком. Но то, что возникло перед ним, было и чудо и ужас одновременно. Огромная косматая гора, с когтями длиннее и толще его пальцев, два холодных, блестящих как бусинки глаза, смотрели прямо на него. Казалось, что в его обвислой, свалявшейся шкуре было зашито необычайно подвижное и сильное существо…. Исчез медведь так же быстро, и с таким же треском, как и появился, и то ли кивнул, то ли тряхнул головой напоследок.

«Как же давно это было….». А те забавные учёные, весёлые и беспокойные, нагрянувшие, как цыганский табор, и жившие у него почти месяц. И Катя, та Катя, вокруг которой и вертелась, и жила, и дышала вся эта группа учёных мужей…. И жил и дышал он сам. Кем она была? помощница, стряпуха, птичка-невеличка, но те профессора, доктора, годящиеся ей в отцы, ловили всякое её желание, внимание, согревались от её улыбок и слов.

Они изучали камни, языческие камни, лежавшие в таинственном порядке, на поляне поросшей мхом. Унылое и тревожное место, а самом центре, стоял как в полный рост, огромный валун с выступами на одной стороне, похожими на ступени. Он помнил, как, держась за его руку, она поднималась по тем ступеням, а спустившись, не выпуская руки, смотрела на него, бесхитростным и чистым взглядом. «Почему ты один? Ведь очень трудно быть одному….», - спрашивала она потом в своих письмах. Милая девушка,…. а через несколько лет она вышла замуж, и писала, что всё у неё хорошо: покладистый муж, суровая свекровь и маленькая квартира, «где в тесноте, да не в обиде»; простая, искренняя, как свеча, где зажги – там и будет светить. Писала, что хочет встретиться, и что никогда не сделает этого…. В последний вечер, перед отъездом, все собрались вокруг костра; звучала гитара, и были шутки и смех, всё как обычно, может быть, лишь немного грустнее и тише. Она сидела напротив него, тихая и грустная, поглаживая и прижимая к себе Артура, а пёс виновато смотрел на него, словно догадывался, для кого предназначались эти ласки.

 

Преддверие осени…. Осень, стоящая за дверью. Любимое и недолгое, как сон время. Безвременье…. Зелёное движение солнца и дней остановлено жёлтым светом первых листьев. Лес застывший и сухой. Сладостный шелест и хруст под ногами. Тончайшая паутина света, сплетённая из солнечных лучей, наброшена на лес. И пока ещё скромный ковёр с незатейливым рисунком, сотканный первым листопадом. И пока ещё тёплые вечера с ранними мягкими сумерками и уже приходящей ночной прохладой. И побежденное гордое лето, смирившееся со всем, и уже достойное сострадания и любви.

Тишина, и в ней – всё таинственно и просто; до слёз, до откровения, всё искренно и честно. Завлекающая тишина; и всякий шум в ней кажется постыдным, чужим; и редкий ветер, летящий в сентябрь, вежливо и кратко, прошуршит в вышине и исчезнет.

Свет. На листьях. Не смываемый дождями и спеющий день за днём. Свет, становящийся цветом.

Первые шаги, следы осени. Крапленые редким золотом деревья, и первый, сошедший с дерева, лист под ногами, раскрашенный щедрой осенью и похожий на чудо. И уставшие от лета рябины, уже готовые раздеться, и покраснеть от стыда своими гроздьями…. И звонкие чуткие ночи, и счастливый отчаянный крик в непроглядную тьму, а лес, - он только вздрогнет, и не проснётся.

 

Иннокентий Петрович сидел на улице за маленьким столом, разобрав и почистив ружьё…. Солнечные лучи, разбросанные лежавшим на столе металлом, чёрная собака сидящая рядом; ещё один застывший день в ожидании осени. Он чувствовал её и ждал, а она, рассылала впереди себя пожелтевшие листья, холодные утренники и странную хрустящую прозрачность леса, между зноем и дождями. Невдалеке, на солнечном пригорке, рос отцветающий иван-чай. Различимые вблизи соцветия, сливались, далее, в единую, бледно-розовую волну, захлестнувшую дремлющий на солнце пригорок. Этот склон, усеянный цветами, и нежное время пронизанное лёгким ветерком, напомнили ему один давнишний случай, воспоминание из детства, красивое и любимое, как всё былое и невозвратно ушедшее.

 

Давно ещё, когда он был мальчишкой, к ним в дом приехал дальний родственник, дядя Сёма; высокий, светловолосый, с голубыми глазами, одетый в синий форменный костюм с золотыми вензелями. Этот новый, интересный человек, погостив у них с неделю, предложил Кеше поехать к нему в деревню.

Сейчас, спустя годы, Иннокентий Петрович плохо помнил характер этого человека, забыл его голос, смутно помнил лицо, но одну, одну странную особенность, запомнил навсегда. Часто, во время разговора или их совместных прогулок, он, как заколдованный, вдруг погружался в непонятное оцепенение, словно что-то, неожиданно вспомнив, и взгляд его, обычно весёлый и чуть усталый, тогда, пронизывая даль, был бесконечно одухотворён, серьёзен и красив…. Куда смотрел он? Что видел там? Свою ли деревню, утопающую в туманах, будто в облаках…. Дрожащую старушку-мать с ним живущую…. Или, что-то нездешнее, неземное, что не выразить простыми словами…. Или же, свою жуткую скорую смерть под колёсами поезда, что навсегда унесла его, молодого машиниста в синей форме….

Никогда ещё, Кеша не уезжал так далеко от дома, никогда потом, дорога не казалась ему такой весёлой и интересной…. Маленькие города с недолгими остановками, небольшие безлюдные станции мелькающие друг за другом, и деревушки, церквушки, и леса с полями…. Выехав ранним утром, они приехали только под вечер. Станция, запах засушенных трав, закатное солнце, и знакомый шофер согласившийся их подвезти…. И та незабываемая дорога: пригорки-холмы, высокие и низкие; леса раскинувшиеся на них, светлые близкие, и далёкие, чернеющие у горизонта; и их сменяющие луга, со стадами и стогами…. Машина выехала на пригорок, и вдалеке показалась деревня; всё так же пахло травами, и так же, красовался розовый закат. Машина спускалась вниз, дорога пролетала под колесами; уже уснувшие в нежных сумерках деревья, уснувший в тумане заболоченный пруд, и неожиданно, появившиеся наверху дома. Они приехали…. А потом был дом в густом саду, уютные тихие комнаты, ужин на столе, и пожилая женщина с добрыми мягкими руками.

Целыми днями они пропадали в лесу, собирали разные травы, грибы, ловили рыбу на маленькой тихой речке, или просто бродили без цели, без дела, под бесконечные, и бесконечно интересные рассказы дяди Сёмы…. И весело было, поднявшись на пригорок, сбежать с него не чуя земли под ногами, и упасть, с разбега, с удовольствием, в душистую траву далеко под горой.

А однажды, беззаботно гуляя, они вышли к старой железнодорожной ветке, идущей сквозь лес. И памятный, розовый иван-чай рос по обе стороны дороги, и приятный лёгкий ветерок теребил и покачивал его длинные стебли. Они шли по старым, заросшими травою шпалам, шли куда-то, пока не нагнал их тихо едущий паровоз-кукушка. И вскочив на подножку последнего вагона, они куда-то ехали, и где-то спрыгнули, и шли через лес, куда-то…. Был странный интерес в тех хождениях день за днём, не похожих одно на другое. Те люди, встречи, разговоры, были ценными тогда, и бесценными сейчас, спустя годы…. А потом они вышли к реке; он заглянул в неё и увидел небо лежащее на дне, тихо плывущие по течению облака, и горячий блин солнца, брызнувший в глаза ослепительной яркой улыбкой. У берега стоял плот, на плоту были люди, и вскоре, они уже плыли, все вместе, куда-то…. Река извивалась; словно длинная блестящая змея, пойманная в берега, пыталась вырваться, крутя и поворачивая своё мокрое гибкое тело. За одним из поворотов он увидел церковь. Маленькая, белая, на высоком берегу; сияющий крест и купол, как второе солнце. Казалось, будто сам вечер плыл им навстречу, так неожиданно потемнела река с берегами; опустилось, потускнело солнце; и знакомое странное чувство охватило его…. И этот таинственный сумрак, и молчаливые люди, слабый плеск воды и тёмные пряди водорослей влекомых течением, всё, показалось ему уже известным, прожитым и пережитым, давно приснившимся сном…. Плот проплывал огни какой-то маленькой деревни, широкий луг окружённый лесом, и ещё один лес, далёкий и уснувший, и видимый лишь чёрной грядой, за которой укрылось солнце, и над которой сияло багровое зарево со сплетением стрел-облаков. А вдалеке, на высоком берегу, светилось белое пятно далёкой церкви, с мерцающим куполом и невидным крестом….

И ещё он запомнил туманы, сквозь которые, они возвращались домой, все довольные, и усталые от счастья как боги; и деревню, с редкими в окнах огнями, вокруг которой, по оврагам и низинам лежали те туманы, и оттого, деревня казалась стоящей на небе, окутанной и куда-то плывущей вместе с облаками.

А через пол года, была телеграмма, и поникшее лицо матери; и та зима, плохая слякотная. Мать всё спокойно ему рассказала, а он всё спокойно воспринял и не поверил. И лишь иногда, редкими вечерами, ужас, как болезненное недоумение, разжимался пружиной в груди, когда вспоминались ему их бесконечные прогулки и разговоры, уютный домик с тенистым садом, петляющая река и церковь, кого-то ждущая на берегу, да ещё туманы похожие на облака.

 

Светило ленивое полуденное солнце. Иннокентий Петрович с букетом отцветающего иван-чая сидел на крыльце. Он ещё не знал, что это будет последний предосенний день. Не знал, что эта осень, станет самой горькой осенью в этом месте, и раньше, чем выпадет первый снег, он навсегда покинет свой лес.

Не знал, что скоро, к нему из посёлка придут дети, с просьбой проводить их за ягодой на болото.… И он проводит, вместе с собакой, довольной и резвой, и щедро подкормленной детьми.… Не знал, и не мог знать, что на обратном пути, его разыгравшийся пёс, сбежав с тропы на зыбкую трясину, исчезнет, за несколько мгновений, под сомкнувшейся над ним зелёной рясой, под изумлёнными взорами и жутким молчанием, его и ребят.

 

Уже начинало смеркаться, когда он, провожая детей, вышел на вырубку, к окраине леса. Они попрощались…. «Иннокентий Петрович, - обернулся к нему один из мальчиков, - дедушка священник просил вас зайти к нему». Он сказал, что зайдёт, и, помахав рукой, смотрел, как они удалялись к посёлку. А, оглянувшись на лес, неприятно удивился. Вдалеке, почти закрыв собою закат, словно замахнувшийся над лесом кулак, надвинулась, ползла свинцовая серая туча.

 

Купола (сон)

 

Этой ночью он долго не мог заснуть. Он вспоминал собаку, дядю Сёму, себя, и весь этот странный беспокойный день, пока всё прошедшее, не стало казаться сном; живительным и горьким, как лекарство.

Он заснул лишь под утро. Но тот ушедший день воспоминаний, не отпускал его, и приснившийся сон, был приснившимся воспоминанием, из самого детства….

Он – мальчишка лет семи, едет в кузове машины, среди корзин и ящиков с яблоками. Рядом с ним, какой-то дед. Он смутно помнит его.…

Лето, высокое солнце, и просёлочная дорога среди лесов, полей и далёких редких деревень.

На одной из кочек, верхние корзины падают, и яблоки рассыпаются, разбегаются по полу, прыгая друг через друга. Машина останавливается, они собирают яблоки, ставят ниже корзины, и едут дальше….

А дальше, не было ни яблок, ни машины. И стоят они с дедом на обочине дороги. Зелёный лес вдалеке, а в стороне, на пригорке, белая церковь, с зелёными, не дозревшими как яблоки, куполами. «Кеша…» - вдруг позвал его ласковый женский голос. Он оглядывается, но видит лишь деда, а тот, повернувшись к лесу, крестится и кланяется, крестится и кланяется….. «Кому ты кланяешься, дед?» - он спрашивает у него. «Кому?… крестам – отвечает дед, - посняты они с церкви, и в том лесу зарыты, схоронены, значит, кресты-то». Он пригляделся, и, правда, все купола и колокольня стояли будто голые, без крестов.

«Кеша, - опять позвал его голос, но то был голос старика, - что милок, заснул? Помоги собрать яблоки»…. Всё тоже. Всё та же дорога, но деревья, отзеленев, превратились в багряные, золотые. Это была осень и тот же сон, но осенний…. И машина, уже не тряслась, как прежде по пыльным ухабам, а летела как ветер, словно боясь куда-то опоздать.

И было свинцовое тёмное небо навалившееся над лесом, и тоскливый, пробивающийся сквозь него, свет…. Как печален и красив был этот свет…. Как чутко внимали ему деревья, всеми листьями и ветвями, как руками, цеплялись и ловили каждый луч, в надежде спастись и не потухнуть под грядущей тьмой.

И опять они стоят на том же месте. Он видит церковь, с уже золотыми, осенними куполами, и появившиеся кресты. Вот только небо стало ещё темнее, и дед, всё так же, повернувшись к лесу, пылающему как пожар, всё так же крестится и кланяется, крестится и кланяется…. «Кому ты кланяешься, дед?». А он вдруг засмеялся, добрым старческим смехом, и листья посыпались, нежные, жёлтые, почти прозрачные; и дед исчез, будто не было его.

А потом был голос. Кто-то опять позвал его по имени, и что-то чёрное промелькнуло перед глазами…. То ли его мёртвая чёрная собака, то ли ряса священника, или же, ожидающая, зовущая бездна жизни, сказочная и щадящая лишь во сне.

 

Отец Алексий

 

Издалека, он напоминал большую чёрную птицу. Непоседливый, деловитый, куда-то спешащий с готовностью двинуть горы, и неторопливый, и важно идущий, гордый, и солнечный, простой; сидящий на лавочке в своём большом саду, осенью ли, весной, нахохлившийся как воробышек, и чему-то, таинственно улыбающийся…. Маленький седой человек, человечек, с красивой вьющейся бородой и красивым узором морщин свитых временем на лице. Его глаза, большие и тёмные как две спелые вишни, казались живыми разумными и все понимающими; живущие своей отдельной любознательной жизнью по соседству с их тихим неприметным хозяином.

Первый раз, Иннокентий Петрович увидел его церкви. Старик, тогда что-то читал, повернувшись к людям; запомнился его голос, мягкий, негромкий, может быть чуть усталый, и завораживающий, усыпляющий.…. Тогда была весна, тогда был странный день….. Почти растаявший снег и замёрзшая дорога; небо, бесконечной глубины и синевы; залитый светом, прозрачный хрустальный лес, и янтарные сосны в бору где он шёл, а ещё тишина, тишина…. И здесь, во храме, как во сне, привиделся ему церковный свод, голубой и ясный как небо, золотые иконы сияющие словно сосны, и колыбельная – тихий голос из тишины.

В начале, они сухо и скучно здоровались, как все незнакомые, но знающие друг о друге люди. Затем, здоровались просто, с лёгкой улыбкой добродушия, пока, наконец, слово «здравствуйте», из бегло сказанного набора букв, не стало таинственным заклинанием, медленно произносимым, и внимательно выслушанным.

«И давно вы здесь работаете?», - спрашивает у него священник. Они сидят в его доме, недалеко от церкви, попивают чай у тёплой печки. «Да, пожалуй, давно» - задумавшись, отвечает лесник. «А что же раньше не заходили?… да вы с малиновым, с малиновым…» - придвигая к нему банку с вареньем, приговаривал старик. Раньше… что тут скажешь…. И куда он заходил? В рюмочную, в магазин, и в дом к той женщине, что работала в магазине…. Странная была эта связь, оба приезжие, всем чужие и одинокие, как два замка без ключей, не открыть, не достучаться. И она, то согревающая, светлая как уголёк, то вспыхивающая и обжигающая словно костёр. Она всё порывалась уехать, в город, и звала его с собой, очень звала…. И уехала, без него. А дальше были слухи, что вышла, «выскочила», замуж, за моряка подводника, и что он в скоре погиб, «потонул», и дальше про неё, о чём он не хотел даже слушать и верить….. «А вот попробуйте с абрикосовым, - и старик, как шахматную фигуру, подвигает к нему янтарную, наполненную солнцем банку, - это не моё, угостили». И улыбается, смущенный и довольный.

Они ещё долго сидели. Уже сгущались сумерки, а радушный хозяин всё угощал своего нового гостя; «сливовое», и «вишнёвое», и подливал горячего чая. И велась беседа, лёгкая, неспешная, как клубящийся пар над чашкой; где каждый, оберегал чужое и своё одиночество от ненужных, и пока ещё лишних расспросов, и может, догадываясь, что когда-нибудь, наступит время и для них…. Иннокентий Петрович оглядывал комнату, к которой, уже успел привыкнуть и хотел сохранить в своей памяти. Тихие ходики на стене, потрескивающая печка, темнеющий сад за окном, белая кошка у его ног, тишина и уют, и запах дома, настоящего дома, а не его берлоги.

Странная дружба этих разных и одиноких людей не оборвалась, вспыхнув, не погасла, а текла спокойно и ровно, как полноводная река. Были шахматы с бесконечными партиями, тишина и покой большого дома, работа в церкви и в саду, и нескончаемые беседы обо всём. А ещё, у каждого была своя история, сделавшая их тем, кем они стали.

Свою историю старик рассказал весной, когда зацвёл его любимый сливовый сад, и сам он, белый, седой, казался древним былинным сказителем и частью своего цветущего сада.

«Отчаянным рос я парнем, - начал он так, - в детстве, шалопай и заводила, вырос, да таким же и остался; море по колено, казалось, сам себе три срока отмерил. Работал шофёром на автобазе, лихач был необычайный, опасность – не опасность, и сколько раз из воды сухим выходил, верил в себя, в свои руки, сноровку, и ничего не боялся…. И вот история, изменившая всю мою жизнь.

Дело было весной, было уже зелено и тепло, и как-то очень радостно, задорно на душе. А надо вам сказать, что народ у нас, всё был молодой и дружный; весело мы жили, и в работе и после. Любили собраться, посидеть, гульнуть….стол, вино, танцы, гитара, ну не шофера, а гусары, да….и барышни были, куда же без них, прости Господи. И работала там нарядчицей одна девица, Вера, или Верка, как величали мы её за глаза. Красивая, статная была, и вся такая важная, ну как императрица. И сохли по ней ребята, многие, и я в том числе, но она, как крепость, не подступишься,… ни то лётчика ждала, ни то артиста, и всё с кем-то переписывалась, и девчонкам ответы читала….

А на базе нашей, на улице, было местечко хорошее, столик с лавочками под навесом, зимой-то там особо не разгуляешься, а как тепло, так мы туда. И вот, как-то, после всех трудов наших праведных, да перед выходными, собрались мы там своей дружной компанией. Накрыли на стол, расселись; девицы нарядные, ну и мы тоже, руки помыли, вихры пригладили. Сидим, закусываем, смеёмся, шутим. И Вера тут, напротив, как червонцами золотыми, одаривает всех, кого улыбкой, кого словом; кажется, я в тот вечер глаз с неё не сводил. Кто-то затянул песню, кто-то подхватил, и тут, как гром среди ясного неба, раздался отчаянный нечеловеческий крик….

Потом, наверное, не было дня, что бы я ни вспомнил об этом случае, а, вспоминая, всегда удивлялся тому непонятному и загадочному ощущению времени, что испытал тогда. Оно, текущее всегда уверенно и точно, с этого крика, почти застыло для меня, текло, по капле, настороженно и скупо. За какую-то половину минуты, я прожил словно целую жизнь, да ещё какую….

Кричала Вера, я видел её перекошенное ужасом лицо и не узнавал её. Лишь оглянувшись, я понял, что произошло. Недалеко от нас, горела большая бочка с горючим, из которой мы заправляли машины…. Все повыскакивали из-за стола; крики, визг, и меня, дёргают за рукав, пытаясь увлечь за собой. А я, как во сне, смотрел на своих друзей, ещё, мгновения назад, таких весёлых и свободных…. Вот они бегут, жалкие и смешные, и смешнее, нелепее всех была наша Вера…. и было грустно, тоскливо и грустно.

И я остался, словно на что-то обидевшись, желая кому-то, что-то доказать и поставить в укор…. А кому? За что? Глупо всё это….

Я смотрел на пламя, на это равнодушное неторопливое пламя готовое в любую секунду оборвать мою жизнь. А закат надо мной….я как прозревший, смотрел и не мог насмотреться. Каким удивительно-красивым он показался мне тогда, и каким мучительным, блаженным чувством отозвалось всё это в моей душе…. Позже, довелось мне прочитать такие строчки: /Всё, всё, что гибелью грозит/ Для сердца смертного таит/ Неизъяснимы наслажденья – / Бессмертья, может быть, залог!/

А думал ли я о бессмертии?… жалость у меня была… и к себе, и ко всему на свете. И тогда, в те последние секунды, сквозь слёзы в глазах, я увидел чудо. Я увидел Ангелов. Их было несколько; полупрозрачные, словно сотканные из отблесков зари, с удивительной грацией и простотой, они тушили пожар. Зачарованный, смотрел я на это действо. Огонь словно таял под их неспешными движениями крыльев и рук, и я, сняв с себя куртку, давил оставшиеся вспышки пламени.

Ангелы исчезли, но один, последний, на мгновение, приблизившись, посмотрел на меня, и в меня, незабываемым, влюбленным взглядом, как ни могла бы смотреть, ни одна мать, и никакая другая, сильно любящая женщина. И тогда, испытал я то самое редкое и главное человеческое чувство. Это было чувство душевной полноты и вечности…. А взгляд ангела я сохранил в себе до сих пор, и он - моё немногое богатство, - старик улыбнулся, а в его больших глазах блестели слёзы, - а потом…. Потом подбежали люди; радовались, о чём-то кричали, но никто, никто из них не видел ангелов явивших мне новую жизнь, и того, кто одарил и благословил меня своим взглядом».

О своей жизни, и боли, торчащей занозой в душе, Иннокентий Петрович рассказал, в один из тихих летних вечеров.

Вдвоём со священником они сидели в маленькой беседке в саду. Давно уже был выпит чай, и успел остыть самовар, и сыграна партия в шахматы. Где-то вокруг звенели цикады, старик зажёг керосиновую лампу, и сумерки вокруг превратились в темноту. Они молчали, как вдруг, Иннокентий Петрович начал рассказывать. Медленно, таинственным голосом («как в бреду», - подумалось тогда священнику) он говорил о своей матери, и было странно, что с его неровных, редких и сбивчивых слов вырисовывался ясный и точный образ. И священнику, почти казалось, что она сидела с ними за столом, живая…. Он видел её руки сложенные на коленях, её волосы, глаза и дрожащий свет лампы пробегающий по лицу….

Встав из-за стола, Иннокентий Петрович отошёл во тьму, и оттуда, после долгого молчания, каким-то чужим, неузнаваемым голосом продолжил свой рассказ.

На большой реке, где стоял их старинный купеческий, утопающий в зелени городок, строили плотину. Её почти построили, почти…. А он был в армии, в далёких холодных краях…. Он часто писал, что скучает, по дому, по ней, и она отвечала, что тоже, ждёт и скучает, и уже не долго осталось. Но плотина…там что-то случилось, прорвало, промыло… и многих, даже успели спасти. О происшедшем не говорили, но трусливо забыли, замолчали…. А его город навсегда остался под водой; со всеми домами, церквями, вековыми деревьями, и с его, не спасенной и не спасшейся матерью…. Когда он вернулся, там была лишь водная гладь, под которой, мёртвым сном спал его город, его погибшая Атлантида, и мать, ожидающая своего сына…. А ещё был колокол, с затопленной колокольни, с гуляющей волной от проносящегося ветра, всего несколько ударов…. Невыносимый, жуткий стон из-под воды.

Больше он туда не возвращался.

 

Последняя осень

 

Прошло уже две недели со дня гибели собаки. Дни стояли сырые и пасмурные, и унылые…. По утрам, всё окутывал белый туман, оседавший к полудню в низинах. По ночам шёл дождь, мелкий и тёплый. По ночам, он долго не мог уснуть; то отчаянное горькое одиночество, от которого днём, он скрывался за множеством вещей, придуманных дел и мыслей, связанных с ними, словно собранно и накопленное за день, наваливалось ночью. И было невыносимо и жутко, находиться в пустом тёмном доме с бледным пятном окна, за которым, шелестел бесконечный дождь.

Это новое утро было тихим, молчаливым, и без дождя. Он проснулся в сумерках, и, не вставая с постели, ждал, пока в окнах забелеет рассвет. Но в это утро рассвет не забелел, а зажелтел. Деревья, ещё вчера чуть тронутые жёлтой сединой, сегодня за ночь принарядились, словно дождь цветной разукрасил их. «Осень пришла, ещё одна, - с радостью и грустью, смотрел за окно Иннокентий Петрович, - всё загорается и сгорает, всякий раз новым пламенем; в начале, рябины и липы, затем клёны, дубы, и конечно берёзы, раньше всех и дольше всех, будто не горят, а тлеют». И ему, вдруг захотелось поскорее вырваться из тёмной унылой избушки в этот цветной простор, сбросить с себя хандру, и повидать священника. Он натаскал воды, протопил печь, помылся и сготовил еду, и делал всё радостно и старательно, с предвкушающим удовольствием от следующего действия. «Скорей бы, - думалось ему, - скорее», - торопился он в доме, но подолгу задерживался на крыльце, не в силах расстаться с осенним, кружащим голову, простором.

У этой осени был свой запах; нежный, сырой, неуловимый. Осень – очарование, осень – тоска. Слёзы прохладных дождей, улыбки прощального солнца, и тихий шорох листопада – её уходящие шаги. Эта осень прошла этой ночью, прилетев пёстрой птицей под шум дождя, пёстрое свив гнездо из деревьев…. И, вот уж клёны – щёголи лесные, яркой и резной листвою, спорят о красе наряда, друг пред другом выступая. Дуб могучий – сын дубравы, утонув корнями в вечность, дремлет в осени, боярин…. А хрупкая липа, с прозрачными нежными листьями, тихой монахиней молится государыне-осени…. И потускневшие луга, её одарят последними цветами, омытыми дождём, подсушенными солнцем и перевязанными ветром в букеты.

Было около полудня, когда он вышел из дома; и шёл, не узнавая свой лес…. Всё виденное походило на сон…. Пёстрый лес, растворившийся в тумане, пёстрый туман, опустившийся на лес, пёстрый сон явившийся в ночи…. Иннокентий Петрович поднялся на высокий пригорок; внизу, было море тумана, с выступающими, будто острова, цветными кронами деревьев. Сказочная даль…. как вдруг, всё осветилось лучами чуть выглянувшего солнца. Молочный туман засеребрился, задёргался, словно разбуженный, а вершины деревьев, как бусы нанизанные на солнечные лучи, загорелись довольным осенним пожаром…. Никогда ещё, лес не казался ему таким волшебным и прекрасным, и никогда он не любил его так сильно…. Несколько раз пропадало и выглядывало солнце, несколько раз накрапывал дождь; мелкий, грибной. И ещё была радуга, огромная, на пол неба и пол леса, и тишина, одна на весь лес.

В посёлке, на улицах, было безлюдно и тихо; куда-то пропал священник, и не было его ни в доме, ни в церкви. И здесь была уже другая осень; слякотная, грязная и неприветливая. Прежние радость и восторг, постепенно, сменились тревогой и грустью. Он остался ждать священника в его доме, тёмном и пустом, где сам себе, он казался всеми брошенным пассажиром, чей корабль, мучительно медленно погружался в бездну сумерек и тумана.

Так продолжалось до вечера, пока не пошёл сильный дождь; и лил он до ночи, и потом, ещё пол ночи затихал. Туман исчезал, рассеивались облака; уже поглядывали звёзды и пробуждалась тишина. А утро, явилось по-настоящему осенним: прохладное, багряное, ясное. Приехал священник. Они радостно встретились, и как-то трепетно, восторженно поговорили о всяких мелочах. Что-то новое появилось в старике, умилительное, нежное, почти детское, и светящееся, как осеннее солнце.

Стояла золотая осень…. Вся сияющая, хрупкая красота тихих дней, так похожих на сон, из которого, никто не хотел просыпаться.

Иннокентий Петрович и отец Алексий сидели в беседке, играя партию в шахматы. И все фигуры, словно с оглядкой на дружелюбную природу, неторопливо и с ленью, двигались по доске…. Как вдруг, чёрный конь священника, будто взбесившийся, прыгнул в самую гущу белых фигур, и вдогонку, дрогнувшим тихим голосом, не поднимая взгляда, старик сказал, что после Воздвиженья он умрёт…. «Умру», - закончил он, и снова тишина, но другая, отчаянная, и чёрный конь, ворвавшийся и всё нарушивший, подмигнул леснику своим лакированным глазом.

И знакомое чувство, впервые явившееся в далёком детстве, охватило его. Тогда, в дождливый день, к нему, оставшемуся одному в своём доме, кто-то, нечто неизвестное, постучало в забрызганное каплями окно; слабый стук, почти шорох; и то ли позвало, проговорило что-то под шум дождя. И ничего больше не было, ни слова, ни действия; и только сковывающий ужас, безысходность, и ожидание чего-то жуткого…того, что бродило за стенами дома, за пеленою дождя. Потом ещё, в жизни, оно не раз напоминало о себе, постукивало громче, тише, отдаваясь в душе всё тем же зловещим, ледяным отголоском. Но только сейчас, он понял, что оно войдёт, когда-нибудь обязательно войдёт, и быть может, без стука.

После Воздвиженья священник умер. Это случилось под утро, в сумерках приходящего дня. Случилось, то, чего Иннокентий Петрович боялся и ждал…. Тихий старческий голос позвал его по имени отчеству. И уже это, было так ново и пугающе непривычно, словно звали ни его, а кого-то другого, чужого…. Он боялся ночи, думая почему-то, что смерть придёт, проберется как воровка ночью; и плохо, тревожно спал, вслушиваясь в тишину за стеной, где был священник, а, услышав долгожданные звуки, шорохи, он с облегчением проваливался в недолгий сон, чтоб вскоре проснуться, и с новой тревогой, вслушиваться и ловить новые доказательства жизни…. Последнюю неделю старик будто таял на глазах. Он почти не ел, и мало двигался, всё больше лежал, глядя в окно выходящее в сад, не разговаривал, замкнувшись в себе, словно к чему-то напряжённо готовясь, не внимая ни чьим советам и помощи. «Присядь, побудь со мной», - попросил он Иннокентия Петровича, когда тот вошёл. И после недолгого молчания начал расспрашивать его о старой сливе, которую они собирались срубить, и о большом урожае в саду, и о всяких хозяйских мелочах…. Потом, он надолго умолк, ни то отдыхая, ни то собираясь с мыслями; и отмолчав, спокойным размеренным голосом, словно читая написанное, начал говорить: «Вот человек, родился и живёт, как в путь отправляется, в недолгий, но интересный…. Полустанок, остановка, колёса гремят, годы летят. А коли в путь, так и набирает с собой скарбу, барахла всякого, ненужного да лишнего, да чтоб отгородиться ото всех, барахлом этим, и тявкать псом цепным. Человек…. Летом – под ветерок из окошка, зимой – к печке поближе…. Ни дорогу изучить, ни с людьми поговорить, да чтоб помочь, утешить, кто подошёл да рядом присел…. А выходить-то всем придётся, в своё-то время, да ведь всем, да без всего….». И опять молчание, но другое, пугающее и тревожное, с беспокойным дыханием, похожим на тихие стоны. «Ты, Иннокентий,…сходи-ка ты…в магазин, сейчас прям» - неожиданно вымолвил старик. «Иди, иди» - добавил он, словно подталкивая в спину замешкавшегося Иннокентия Петровича.

Прохладный пасмурный день, отзолотевшая, уходящая осень, и серые низкие облака, под которыми всё тоскливое и грустное, казалось ещё более тоскливым и грустным. Он шёл по тихим кривым переулкам, стараясь избегать встречных людей с их бесконечными расспросами и советами, и в то же время, стремясь и желая с кем-нибудь постоять, потолковать, и облегчить душу. Возле какого-то забора, горела куча опавших листьев со всяким мусором. Ленивый, сырой костёр; он задержался, прикурив от огня, и смотрел на дымящийся во все стороны ворох, думая, что мысли, его, такие же беспокойные как этот огонёк, вспыхивая, прыгают с одного на другое; перегорают какие-то чувства, и, разгораются другие, дымя, обжигая.… Не торопясь, дошёл он до магазина, его окликали, спрашивали, вздыхали, и он терпеливо отвечал, разделяя с другими боль, и чувствуя в себе опустошающую лёгкость. И, лишь стоя у прилавка, вдруг понял, что не знает, зачем, за каким товаром пришел он сюда…. Пришёл, как было сказано…. Иди, Иннокентий, уйди…. Прибежав домой, он застал старика уже мёртвым.

Три дня пролежал он в церкви; прощальные дни со своим домом, с немеркнущей вечной осенью. Золото икон, горящие, плачущие свечи, и сияние алтаря под голубым безоблачным сводом.

И были похороны, во дворе на церковном погосте. Ясный день, множество народу и маленькое чудо, прощание осени – горсть листьев брошенная ветром в ещё открытый гроб. В саду, у дома, поставили столы. Молчаливые, тихие поминки затянувшиеся до темна, и песня, под самый конец, кем-то начатая, бесконечная и тоскливая, пробирающая до слёз.

Всё кончилось, и новые, злые дни; давящая пустота большого дома, книги, в которых не получалось забыться, вино, с отупляющим слезливым опьянением, и собственная неприкаянность, и отчаянное наваждение, вдруг, швыряющее его, взрослого человека, на кровать, лицом в подушку, и заставляющее выть и кричать немым беспомощным криком.

Девять дней, и новые поминки, но более быстрые, более пьяные. И новая пустота, во всём…. В какой-то из солнечных дней, он вышел побродить по посёлку, встретил случайного знакомого, и кто-то кого-то, пригласил зайти в рюмочную. Там сидели и выпивали, поминая старика, и просто выпивали…. Знакомый вскоре ушёл, но подходили другие, подсаживались, и угощали, и угощались. Что-то привычное, семейное, тёплое виделось в этих людях, поначалу, невзрачных и серых, но распускающихся как диковинные цветы; их разговоры, бестолковые и мудрые, ни о чём и обо всём; и эта странная и таинственная задушевность: угрюмая, суровая, и нежная, щенячья; всё усыпляющее и плывущее куда-то, в папиросном дыму. Уже под самое закрытие, пошатываясь от нахлынувшей силы и лёгкости, он вышел на улицу.

Безоблачное звёздное небо, пробирающий, приятный холод, уютные в домах огни, и кажущийся дружелюбным, лай собак. В этот вечер он долго бродил по посёлку. Неожиданно для себя, оказывался в каком-то новом, незнакомом, и часто невзрачном месте, вроде покосившегося сарая, забора, возле которого, дожёвывал, свою, давно потухшую сигарету. Или же, как мотылёк, замирая и топчась, кружил под фонарём, но таким необычным, старинным, словно попавшим сюда из сказок Андерсена. И появлялся возле чьих-то светящихся окон, вглядываясь в ту чужую манящую жизнь, проникаясь в каждую мелочь; будь то занавеска или лампа с её светом и формой, и ковёр на стене, и узор на обоях, всё было интересным и важным. И люди, что как актёры, выходили, мелькали на своей освещённой сцене, и отходили в сторону; и сдвигались шторы, как театральный занавес, и меркнул свет.

Проснулся он поздно, не выспавшийся, помятый, и со свинцовой болью в голове. Вчерашний вечер оставил смутные, и чем-то приятные воспоминания. Постепенно, оживая, он возвращался в свою привычную унылую жизнь. Словно извиняясь за вчерашний загул, совершал он правильные, праведные поступки; что-то мыл, прибирал, возился по дому, и окапывал в саду, но, в глубине души уже зная, что вскоре, ближе к вечеру, опять отправится туда, хлебнуть забвения и настоящей жизни.

И ходил туда каждый день, безо всякой стыдливости, как на работу, ничего не помня на утро, и ни о чём не жалея.

Был уже конец октября, когда к нему, в начале дня, зашла пожилая женщина. Он почти не помнил её; где-то виденная, где-то…. в церкви, на поминках, что ей надо? Недавно проснувшись, немного походив, он чувствовал усталость и слабость, и хотел прилечь, полежать и забыться. «Ну, как тебе живётся, Иннокентий?» - спросила она, присев на край дивана. А он, сидел перед ней, зажатый, жалкий, застигнутый как зверь в норе. «Я...деньги занимал у вас, да?…, - с надеждой и страхом он смотрел на неё, - сколько? я всё отдам». Она тяжело вздохнула. «Нет, денег ты не занимал, да я бы и не дала. Садись-ка, ты за стол, давай, давай…» - быстро скинув с себя пальто и платок, распорядилась она, выставляя на стол, принесённые с собой, котелок и свёрток. И вскоре, он уже ел, с появившимся аппетитом, густые кислые щи со сметаной, чувствуя давно забытую, живительную радость от вкусной и тёплой пищи. «А что в лесу у тебя делается, ты знаешь?», - спросила она, увидев, что он доел. Нет, он не знал…. «Лес-то рубят! рубят, как хотят. Оно понятно, что стройка…. Но не так же, не как враги», - разволновавшись, она теребила в руках свой платок. И он вспоминал, те частые разговоры о неведомой стройке, которую, с разными чувствами, все давно ждали, о каком-то, чего-то там проводе через лес, слова и слухи…и вот оно, пожалуйста,…пришла беда – отворяй ворота. «Они же, деревья, как дети твои, тебе доверенные, а ты чем занят?….сходил бы, постращал их там» - с упрёком и мольбой, она заглядывала ему в глаза.

Тяжёлое, нехорошее предчувствие и беспокойство овладело им. Провожая её до калитки, он говорил, что сегодня же, сходит, посмотрит, разузнает. И говорил это раздраженно и с болью. Теперь он вспомнил, то, на что раньше, сквозь пьяный свой угар не обращал внимания. И появившихся в посёлке незнакомых новых людей, далёкий гул и шум машин, и как во сне, обращённые к нему слова, вопросы…. Он вспоминал свой лес, ещё нетронутый и казавшийся сильным и вечным. Деревья – дети, они рождаются чудом, растут, вырастают; высокие гордые, но дети, и детьми умирают. Что там сейчас? …. Грохот машин, несмолкаемый рёв пил, и этот мучительный жуткий звук падающих деревьев, хрустящий их стон и плач, и протянутые к нему ветви-руки, к нему, к нему…. Тупое беспомощное отчаяние…. Он уже возвращался в дом, как вдруг неожиданный зловещий скрежет заставил его оглянутся. По дороге, уверенно и неторопливо, ехали два новых, оранжевых как заморские фрукты, бульдозера.

Он шёл по широкой вырубленной просеке уходящей вглубь леса, шел, всё ещё не веря глазам. Маленькое болотце, обросшее ольхой, дремлющий в паутине ельник, несколько старых сосен на широкой поляне…. Перечислял, как имена убитых товарищей, всё порубленное, раскорчеванное, сожженное; и брёл дальше.

А впереди, было тоскливое жуткое зрелище. Казалось, будто огромная вражеская армия, одержавшая победу, раскинула там свой лагерь. Вырубленная, оголённая просека уходила вдаль; где горели, догорали костры, шевелилась техника и люди. Закурив, он сел на срубленное дерево, показавшееся тёплым, ещё неостывшим трупом. Он видел большие бетонные кольца, штабеля убитого леса, горы гравия и песка, вздымающиеся, как древние пирамиды. И вечерними недобрыми огнями светились окна вагончиков в стороне. И жуткими заснувшими чудовищами, виделись чёрные силуэты машин, со стальными клешнями, щупальцами, ковшами и стрелами.

И что-то перегорело в его душе. Он уже не гневался, не злился, ни на себя, ни на этих подневольных пришлых людей, и не оправдывался, не само уничижался…. Какое-то ледяное, сковавшее его мысли и чувства равнодушие овладело им. И он вспомнил, что многие годы назад, также, сидел, покуривая на своём армейском чемоданчике, с такой же отрешённостью смотрел на водную гладь, ставшую могилой для его матери, его города….

Переночевав в своей холодной нетопленой сторожке, он, ещё затемно проснувшись, понял, что вчерашнее желание покинуть это место и лес не было случайным. Быстро собрав рюкзак, прихватив ружьё, он торопливо шёл по тёмному и схваченному легким морозом лесу; пока ещё, тихо дремлющему и не разбуженному…. Пока ещё.

Вот лес остался позади, как и годы прожитые в нём. Он остановился, оглянулся, и стоял перед ним, как перед строем солдат; и долго, долго смотрел, словно прощаясь, благодаря, и прося у него прощенья. Затем, переломив ружьё и убедившись, что оно заряжено, он выстрелил, вверх, и вслушивался, в тишину, будто ожидая какого-то ответа, отзыва….

Он шёл и повторял «про себя» назойливую, прилипшую на язык сроку: «Стоял ноябрь уж у двора, стоял ноябрь уж у двора». Повторял её с разным выражением и ударением, и всякий раз она казалась ему неуклюжей и кособокой.

А позади, вдалеке, горящие фары какой-то машины, как два дьявольских глаза, весело смотрели ему вслед.

 

Часть 2

 

Город

 

У каждого человека, в каждом городе, вошедшем в его жизнь, есть свой, и лишь для него существующий город. Будь то маленькая, позабытая машинами улочка, старый сквер с огромным деревом бросающим далёкую тень, или, чудом выжившая церковь, зажатая, запрятанная как в колодце, высокими безликими домами. И часто, это только воспоминание, окрашенное любовью и красотой; грустная нежность к ушедшему: к людям, которые были, к месту, которого нет, и к себе, другому и несчастливому.

Уже несколько месяцев Иннокентий Петрович жил в городе. Подвыпивший уезжающий пассажир, разговорившийся с ним во время ночёвки на вокзале, дал адрес своей дальней и старой родственницы сдающей комнату. Он разыскал её, и они поладили. Деревянный двухэтажный дом, на тихой окраине, молчаливая пожилая хозяйка. А вскоре, он нашёл и работу. И работал, дворником, не жалея себя, и забываясь, раскидывая тяжёлый и грязный снег.

Место, где он жил, называлось Старым Городом. В начале, познакомившись и оглядевшись, он удивился ему, потом, привык и полюбил. Время сдвинуло его почти на окраину, и он, спокойный и мудрый, был счастлив, как всякий старик довольный щадящей судьбою…. Днём он спал. Равнодушный и нелюдимый, стыдился своего потрёпанного поблёкшего вида; отворачивался, прячась в своих воспоминаниях и снах. Казалось, Город говорил: «Я видел жизнь и смерть, я видел молодых и влюблённых, и видел их внуков с глубокими морщинами на лицах. Я видел несчастных и счастливых, и праведных, и грешных; и все они ушли, и все уйдут, кто ходит по моим камням».

Но Иннокентий Петрович знал, что стоило сумеркам коснуться Города, как тот оживал и преображался. Каким красивым и таинственным становилось тогда это место, каким очарованием, в любое время года, дышало всё вокруг…. И голосом сказочника, будящим воображение, Город нашёптывал: «Я исполняю желания, и воскрешаю сны; все, что ходило по моим камням, вернётся, и будет идти….». Иннокентий Петрович огляделся. Ещё не зажигались огни, и редкие прохожие, словно тени, проплывали мимо…. Тени прошлого: шляпы, трости, вуали…. Какое-то сладостное, пьянящее наваждение овладело им…. Он вздрогнул и одёрнул руку. До боли знакомое прикосновение: холодный собачий нос и шершавый язык защекотал его ладонь. Незнакомая собачка стояла рядом и виляла хвостом. «Чанга!» - откуда-то из полутьмы, позвал женский голос, и та, послушно пошла на зов.

Он возвращался домой, и много о чём передумал…. Какой удивительный тоскливый размотался клубок воспоминаний, эта собачка, Чанга, дверца в прошлое, сквозь которую он так случайно вошёл….и почему он её не погладил? «Вся эта привязанность, память, любовь - как капкан, - с горечью, с раздражением думал Иннокентий Петрович, - крепко держит и мучает, мучает…без просвета…какой в этом прок?».

У его хозяйки сидело двое гостей: мать и дочь. Он их видел и знал, они часто наведывались сюда. Мать, ещё с молодости была подругой хозяйки, и дочь, недавно разведённая, захаживала с ней, словно сбегая, скрываясь от свалившегося на неё одиночества. Стараясь не шуметь, он хотел незаметно пройти в свою комнату, но его позвали, с весёлой настойчивостью, усадили за стол; «конфеты», « вот печенье», «Анна, поухаживай за гостем», «а может чай погорячее?».

«Ну, как Вам в городе? Освоились? Правда весело?» - спрашивает дочка. Похожие вопросы она задавала ему каждый раз, и каждый раз он терялся, не зная, что ответить. Она совсем не нравилась ему, худощавая жеманная, прячущаяся за своей наигранной общительностью и весельем. Вот она наливает чай, тонкие пальцы, маленькие кудри, щебечет какую-то чушь; такой ли была она с мужем, и какая она настоящая? «У нас тут нет медведей, ну разве что в автобусе…» - и смеётся, оглядывая всех будто приглашая посмеяться. Падает ложка – «Кто-то придёт!», «А говорят, весна будет ранней», «Ох, жарко!», - вздыхает хозяйка. Так проходит вечер.

Он провожал их до автобусной остановки. В воздухе, кружились и застывали лёгкие хлопья снега, похожие на тополиный пух. «Какое же здесь убожество…» - доверительно, как бы извиняясь, говорит ему дочь. Огляделась вокруг, поправила шапку, брезгливо скривила рот. «А знаете, приходите-ка завтра к нам вечерком, народу будет немного, посидим, расскажете что-нибудь, запоминайте адрес». И она продиктовала, и словно в шутку, заставила повторить, и смотрела на него внимательным цепким взглядом. Потом их увёз автобус, а он, возвращаясь домой, думал об этом неожиданном и может быть не случайном приглашении, куда-то, ему открывающим дверь…. А странный снег всё кружил, кружил, не падая на землю.

Утро было пасмурное, ветреное; по небу, как по реке ледоход, грозно ползли серые глыбы туч. Вся его комната, то наполнялась бледным светом, то, потухая, погружалась в полумрак. Вместе с облаками, Иннокентий Петрович шёл на работу, откуда, его неожиданно отпустили домой. И это, было почти чудо. Тот скучный приевшийся механизм его жизни, по которому, он каждое утро просыпался и шёл на работу, а вечером возвращался домой, произвёл неожиданный, и в чём-то долгожданный сбой.

Недавно, убираясь в каком-то дворе, он нашёл игрушечные детские часики. Они были испорчены. Привычное для взгляда положение стрелок было нарушено. Непонятное и таинственное виделось в этих часах; время, которого не было, и быть не могло; время, не имеющее названия. Безвременье….

И сейчас, та неведомая сила наложила на всё свой загадочный отпечаток; и обратная утренняя дорога, казалась почти незнакомой. Незаметно пролетело пол дня. Он что-то пытался читать, но не читалось; глаза пробегали мимо строк, когда он задумывался о вчерашнем приглашении. И чем ближе был вечер, тем сильнее он переживал и сомневался. Зачем он там? И что это за люди? Какая роль уготована ему? Лейтенанта Глана? Робинзона Крузо? И поглядывал с недоверием в своё отражение в зеркале. Одёжка, по которой встречают…. И с грустью смотрел на свой скудный гардероб разложенный на кровати…. «Ладно, прорвёмся, где наша не пропадала…» - храбрясь и подбадривая себя, он готовился в путь.

Он вышел из дома в уже прикрытый сумерками город. Было холодно и тихо. Чистое светлое небо раскинулось над землёй, и лишь на западе, он увидел синюю, навеянную ветром облачную гору с розовыми склонами и яркой огненной пещерой в середине. Неземное восхитительное зрелище,….но растаяло как мираж, растворилось и потонуло в небесной темнеющей бездне…. Сигнал машины вернул его на землю – он стоит посреди улицы мешая проезду. Узкая улочка, случайный автомобиль, зазевавшийся пешеход…. Торопливо и смущенно он отходит на тротуар, и идёт, поглядывая по сторонам и чему-то, как старым друзьям, приветливо улыбаясь. Дома, фасады, ограды, какие-то таинственные конторы, всеми забытая парикмахерская, почта, крохотные полуподвальные магазинчики. И он вспоминает, что собирался купить коробку конфет и вино. И вскоре, уже выходит из маленького продуктового царства, держа свои конфеты, и красивую фляжку какого-то десертного напитка неожиданно выбранного им.

Для похода в гости было ещё рано, и он решил прогуляться по городу. Тихая, закрытая для машин дорога, на которую он вышел, медленно спускалась к узкой речке. Той, что когда-то в древности, была широкой и известной, зародившей в этом городе жизнь, но давно уже обмелевшей, суетливо петляющей и заросшей камышом. Сейчас, здесь было безлюдно, не считая двух подростков - юноши и девушки, прижавшихся к перилам моста и взирающих на журчащую и не промёрзшую в этом месте реку. Он подошёл, встав в стороне от них, и тоже смотрел на играющую беспокойную воду, тёмным клином уходящую дальше под лёд. Смотрел на деревья, поросшие по берегам, на дома за деревьями, на купол неба, раскинувшийся над всеми и надо всем, с появившейся, удивительно яркой звездой.

Сквозь журчание воды и далёкий шум города, до Иннокентия Петровича доносились голоса ребят. Маленькая влюблённая пара. Он почти не различал слова, - то было и не нужно, волшебная мелодия их речи говорила сама за себя. Как ручеёк, доверчивый, звенящий, звучал девичий голосок, и смущённый мужественный рыцарь, на низких тёплых нотах, ей что-то отвечал и спрашивал сам. И сколько было в этом благородства, чистоты…. И он, одинокий скиталец, вдруг понял, почувствовал, что там, недалеко, стоит простое человеческое счастье, такое настоящее и сильное, что согревало даже его.

Мокрыми от слёз глазами он смотрел вдаль. Всё было хорошо и спокойно. И сияющие нити звезд, плывущие по небу, и говорливая река под мостом, и чьи-то одинокие каблучки, пробежавшие у него за спиной. Оглядываясь на сегодняшний вечер, он вдруг решил никуда не идти, «ни в какие гости», и обрадовался, словно выдохнул из себя эту долгожданную и смелую разгадку.

Сделав два глотка из бутылки – он праздновал свою маленькую победу. Пряный вяжущий вкус. Раскрыл коробку конфет - и замёрзший шоколад медленно таял во рту.

А над городом, над крышами домов, застыла одинокая яркая звезда. «Моя звезда…» - думал он. Сейчас, она казалась ещё ярче и ближе…. По мосту проходили люди; шаги, слова, обрывки разговоров…. И тишина с журчанием воды, маленькие глотки пьянящей влаги, и тот мерцающий зовущий огонёк перед глазами.

Повинуясь какому-то странному чувству, он пошёл в её сторону. Медленно и осторожно, словно боясь спугнуть, он двигался на её манящий свет. Вперёд, туда, в Старый Город; по узкой тропе вдоль реки, мимо унылых безлюдных построек, на тихие петляющие улицы с огнями окон и фонарей. Иногда звезда исчезала, заигрывая с ним, вдруг гасла или пряталась под крыши домов, но всегда появлялась, позволяя поймать себя взглядом, и манила, вела за собой.

Улица, по которой он шёл, вливалась в небольшую, и тёмную как дно колодца, площадь. Он огляделся, и место это показалось ему незнакомым, чужим. И никого из людей, лишь одинокий прохожий, медленно уходил, растворяясь вдали, а огни, огни, что согревали тьму, как мало их было среди этих чёрных незрячих окон…. Ещё раз оглядевшись, он вздрогнул. «Этого не может быть….» - шёпотом произнёс он…. И удивительным, было не то, что пропала над домом звезда, а то, что на каменном балконе, четвёртого, последнего этажа этого дома, в странном мерцающем свете, стояла хрупкая девушка в белом лёгком платье, красивая и манящая как та звезда. Заворожённый, он целое мгновение смотрел на неё. Но девушка исчезла, и не было звезды, а в окне за балконом, за тёмными шторами, загорелся свет.

В несколько глотков допив бутылку, он, потоптавшись на месте, зашёл в тёмный, как пещера, подъезд, и, поражаясь собственной смелости, стал подниматься по лестнице. «Последний на лево этаж, последний на лево этаж» - повторял он, словно для входа, пароль. И замер, перед высокой дверью, растеряв по дороге всю свою уверенность. Уже ругая, кляня сам себя, он собрался уйти, как вдруг, услышал приближающиеся к двери голоса, щелчок замка; и высокая полная дама, слегка на него покосившись, проплыла мимо. «Так значит до следующей недели, Василий Данилович?» - обернулась она назад. «Да, до следующей, не раньше….» - приоткрывая дверь, ответил ей человек, и увидел, стоящего в стороне, Иннокентия Петровича.

 

Шульгин

 

«Вы от кого? – спросил человек, внимательно оглядывая неожиданного посетителя – впрочем…..впрочем, заходите» - и, пропуская вперёд Иннокентия Петровича, закрыл за ним дверь. Раздеваясь в прихожей, он чувствовал на себе изучающий взгляд хозяина. «Надо бы объясниться, да сказать всё как есть, глупо конечно…и конфеты эти». Где-то рядом, зазвонили часы; красивый грустный бой разливался по дому, и тут, собравшись духом, Иннокентий Петрович вывалил свой сбивчивый торопливый рассказ. Смущаясь и путаясь, он забегал вперёд с ненужными, повторяющимися подробностями, а, вспомнив, что не поздоровался и они не знакомы, в середине рассказа вдруг поздоровался и представился…. влюблённые на мосту, Старый Город, девушка и звезда. «Наверное, он рассмеётся и выставит меня…» - думалось ему с грустью. Красивый бой уже затих, и он, оставшись наедине со своим голосом, что-то добавлял и извинялся, всё оттягивая, неизбежную над собой расправу…. Сейчас, он хорошо его рассмотрел: человек средних лет и приятной наружности, в его одежде, внешности, виделась какая-то красивая небрежность, «растрёпанный, взлохмаченный». А взгляд, задумчивый, усталый…. «И куда он смотрит, почему молчит?…».

«А знаете что, - словно пробудившись, заговорил человек, - я буду Вас рисовать. Я – Шульгин! Василий Шульгин» - и произнёс это насмешливо, торжественно. «Прошу за мной» - добавил он, и повёл своего гостя в комнату.

Никогда ещё Иннокентий Петрович не был в таких домах; высокие с лепниной потолки, просторные комнаты, «и сколько тут этих комнат…», старинная мебель, картины на стенах, «не дом, а музей». «Вот сюда» - указал хозяин на кресло стоявшее посреди мастерской. «Так Вы художник!?» - с неожиданным волнением воскликнул Иннокентий Петрович, оглядываясь вокруг. Мольберт, холсты на подрамниках, множество рисунков, эскизов, тюбики, баночки с красками, весь этот красивый живописный беспорядок, и запах; удивительный, незабываемый. «А знаете, я ведь тоже, когда-то…» - и он разговорился, о ярком воспоминании, почти забытом и похороненном, но так легко извлечённом из памяти. «А запах, запах-то, всё тот же».

Его детство и юность; сколько времени, часов провёл он среди кистей и красок?… В начале, родительская воля отвела его, от воды, «от беды» в волшебный пёстрый мир, показавшийся чужим неприступным. Но у него получилось, быстрее и лучше, чем думали многие и он сам. И через год, через два, он уже лучший ученик, и лучшие его работы уже живут своей отдельной жизнью, и часто, вдали от него,… да, так было,…. А потом, потом, …..и не спрашивая хозяина, достав сигареты, он закурил.

«Вот что коллега, давайте-ка я заварю нам кофею, - предложил Шульгин, - и кстати, чтобы вам не было скучно, там в углу, есть некоторые мои работы, полюбопытствуйте, если желаете, мусор конечно, но…но кормит» - добавил он усмехнувшись. Словно страницы большой книги, Иннокентий Петрович листал, переворачивал работы Шульгина. Пейзажи, виды города, новостроек, счастливые плакатные лица, и чьи-то напыщенные портреты. И вот, удивительная вещь, такая необычная и кажущаяся здесь чужой, отрывок из сна – мужчина и женщина, летящие над вечерним Старым Городом. И ещё - женский портрет – нарочито грубо, небрежно написанный; молодое, нервное, и кажется, кажется несчастное лицо…. Вот они, две золотые намытые крупицы в лотке с песком.

Вернувшийся к своему гостю, Шульгин остановился в дверях, и тихо, издали, с непонятной ему тревогой и любопытством, за ним наблюдал. «А он не прост, совсем не прост, этот мужик, да, и чашкой кофе здесь уже не отделаешься». Потом они сидели в уютной полутёмной комнате, играла нежная, грустная, под стать настроению, фортепьянная музыка; на столе стояли две остывшие чашки кофе и наполовину пустая бутылка с приятной и крепкой бархатной жидкостью.

Иннокентий Петрович чувствовал, что эта комната завлекла его в чудесную таинственную игру, где каждая вещь и предмет готовы были открыться, удивить, показать себя с новой невиданной стороны. Шторы на окнах, представлялись театральным занавесом, длинный ползущий по стене цветок, казался лианой в непроходимых джунглях, и чёрной бездонной пропастью виделась тень в углу…. А загадочные туземные девушки, обернувшиеся на него с картины, и знающие ответы на все вопросы, молча смотрели, своими мудрыми и грустными глазами. И только далёкий, мерный ход часов, извечная музыка времени, удерживал его на земле, не давая раствориться в этом сладостном хмельном обмане.

Они почти не разговаривали, и каждый, наверное, был благодарен другому за его молчание. Пробили часы, и красивая звенящая мелодия, смешавшись с музыкой, проплыла по квартире. «Знаете, мне бы сейчас хотелось что-нибудь порисовать, попробовать…» - тихим, и как бы извиняющимся голосом, спросил Иннокентий Петрович. «Попробуйте, попробуйте…» - ответил Шульгин, и повёл его в мастерскую.

«Ну-с, кого, чего и чем будем мы живописать?» - хитро улыбаясь, поинтересовался хозяин. Ему вдруг очень понравилась эта неожиданная просьба гостя; он уже предчувствовал, предвкушал для себя предстоящее развлечение, зрелище, гладиаторский бой художника с холстом. «И в какую сторону направлен будет палец? мой милостивый палец…» – думал он.

Всё было просто: натюрморт гуашью - так решил Иннокентий Петрович; и всё это, вскоре, было организовано хозяином. Блюдо, драпировка, пара живых апельсинов и яблок, и восковой лимон. «Ну, не буду вам мешать, творите, а я в соседней комнате… поиграю на рояле» - сострил он и вышел, довольный собой.

Налив себе рюмку, он уселся в глубокое кресло, чему-то, благодушно и мечтательно улыбаясь…. «Хороший он человек, - думалось Шульгину, - и вообще, хорошо, пить под хорошую музыку хороший коньяк…и всех любить. Надо будет похвалить его, что бы там ни было, - похвалить…. Вечер сегодня пропал, жаль конечно… завтра допишу эту нимфу в парике, деньги она заплатила, работы хватает…а эскизы этого дворца, несчастной нашей, культуры?… или в старых что ль покопаться…». Он закрыл глаза и подрёмывал, под спокойную тихую музыку, пока какой-то шум не потревожил его. На соседнем кресле, с налитой рюмкой, сидел Иннокентий Петрович. «И-и как успехи, коллега?»- заспанным голосом, поинтересовался Шульгин. «Всё готово, хозяин, принимай работу!» - отрапортовал тот, и поглядывал, довольный, с глубокой, мудрой хитрецой в глазах.

Уже несколько минут Шульгин рассматривал картину. В начале, подойдя и бросив оценивающий взгляд, он, хотел было вернуться к своему гостю, с какой-нибудь хвалебной ободряющей речью…. Но остался. Картина, какой-то неведомой силой, держала его как на крючке. «Это, это наверное, та самая бездна, которая начинает смотреть в меня». Пришёл Иннокентий Петрович, и, покуривая, стоял позади. Шульгин понимал, что надо, давно уже надо, высказаться, сказать хоть что-то…. Но слова, он пытался их найти и не мог, и всё найденное, казалось глупым и лишним…. Контуры предметов, и особенно фруктов, были щедро обведены чёрной жирной линией. И это, виделось лишним, ненужным, противным для взгляда. Линия - змея, обвившая сочную фруктовую плоть; стальными оковами, окольцовывает, удерживает ту пульсирующую клокочущую жизнь, готовую в любой момент взорваться, погубить себя…. Блюдо, как вялый растёкшийся блин, придавленный тяжестью плодов, к столу, и даже, ниже стола. «Чёрт меня побери….зачем он так, разве нельзя было…» - что-то непонятное, тревожило, сбивало с толку, и он, беспомощно оглянулся на Иннокентия Петровича.

«Вам надо рисовать, обязательно надо, - сказал он позже, и почему-то, не глядя в глаза, - завтра, приходите завтра, я подберу вам что нужно». Он чувствовал усталость, от этого вечера, от себя, и от своего гостя. Но попрощавшись с ним в прихожей, не испытал ни радости, ни облегчения, и неожиданно, даже для себя, вызвался его проводить. «Как хорошо, что он молчун, скромный и молчун, - спускаясь по лестнице, думал Шульгин, - молчун, скромчун…интересно, можно ли смешивать слова как краски?…а если рисовать только чистыми цветами? или тремя основными?…спросить что ль у него? должна же у него быть какая-нибудь своя теория, нет, не буду, глупо, а два раза за вечер быть глупым,…а он ведь может не прийти, вот повалит снег, и его не отпустят, он сам так говорил. Только бы не было снегопада, только бы не было…скорей бы весна».

Над городом раскинулось чистое звёздное небо. Два человека шли по безлюдным улочкам засыпающего города. Шли молча, пока один, не попросил рассказать поделиться с ним любовью и знанием этого места. И другой, здесь родившийся и живущий, откликнулся и поведал, о тех, великих, и немалых числом, что обрели здесь жизнь и покой, прославили собой этот мир. Говорил о жертвах и неблагодарности, о городе новом растущем, желающим и бессильным, снести уничтожить город старый и вечный. О той бескровной, но горькой войне за память и красоту.

Они простились, «до завтра», возле дома, где жил Иннокентий Петрович. А Шульгин, ещё долго бродил по Старому Городу, что-то вспоминая, и с кем-то споря; жалел, что уже поздний час и время не для гостей…. Потом он смотрел на небо, выискивая ту путеводную, приведшую к нему звезду, но её не нашёл, «не судьба», и, вернувшийся к своему дому, стоял оглядывая балкон, каменный, тёмный, всё думая сожалея, что не ему, «и отчего не ему?» привиделись девушка и звезда.

 

Сны и разговоры

 

Иннокентию Петровичу снился сон: «Он шёл по мокрому вспаханному полю. Небо, было затянуто пеленою рыхлых туч, и, как старое одеяло, зияло прорехами и дырами. Сквозь них, на землю падали лучи солнца; широкие словно колонны, и тонкие как стрелы. Один из лучей, казался похожим на руку… протянутую с неба руку…. Он ясно различал рукав одежды, тонкое запястье и длинную кисть. Он хотел идти туда, но его непослушные, будто залитые свинцом ноги, с трудом передвигались. Посмотрев вниз, он увидел огромные, налипшие к ногам комья земли. Нагнувшись, он начал её счищать, но к его изумлению, земля вдруг оказалась трясиной, а всё поле болотом».

Он вспомнил об этом сне много позже, когда на следующий вечер зашёл к Шульгину. Тот, обрадовавшись своему гостю, был весел и благодушен, говорил о скорой большой выставке многих художников, предлагал в ней поучаствовать, и кажется, был слегка пьян. А потом, он неожиданно, и совсем не к месту, рассказал свой сон. И говорил он голосом странным и чужим; и тихо, словно опасаясь, как бы кто ни подслушал.

Шульгину снился сон: «Были сумерки. Он стоял у берега широкой реки, возле маленькой лодочной пристани. Ему нужно переправиться на тот берег. Он видит лодочника, маленькую фигуру, в плаще и широкой шляпе. Он просит его, но лодочник отказывается. Тогда, он садится в какую-то лодку и плывёт…». Шульгин замолчал. Устало, откинувшись в кресле, он, чему-то, улыбался, тонкой и грустной улыбкой. «И всё бы ничего, - добавил он позже, - сон как сон,…вот только лодка моя, оказалась не лодкой, а гробом».

«Откуда оно, это наваждение, что пугает, соблазняет, смущает душу? И что они, эти сны: подсказка, отдушина, или случайная сказка для случайного слушателя?».

«Давно ещё, в детстве, - заговорил Иннокентий Петрович, - я испытал ощущение, необычное и удивительное, и в котором, так и не разобрался. Был день. Я помнил, что почти проснулся (кажется, после ночной рыбалки на реке), осознавал свой дом, себя и мать с её шагами по скрипучему полу, и ещё то ясное, недовольное чувство неприятия всего вокруг. Словно проснулся я в гостях, покинув дом оставшийся во сне. Всё это длилось несколько мгновений, оставив после, странное недоумение».

«А Вы никогда не пытались рисовать свои сны?» - спросил Шульгин. «Пытался, ещё как пытался….» - ответил ему Иннокентий Петрович.

 

Они встретились лишь через несколько недель. И это было время работы: забытой и долгожданной. В последний визит к Шульгину, Иннокентий Петрович забрал от него переносной мольберт, холсты и краски, и много другое, необходимое, что приготовил предусмотрительный хозяин.

Возвращаясь со своей каждодневной работы, перекусив на скорую руку, он вставал, словно заступая на пост, к рабочему холсту, и в вечер, в ночь, творил свою изысканную причудливую и нечеловеческую реальность.

Он изменился. Что-то равнодушное, отрешённое от внешней, и ставшей чужой, жизни, появилось в нём. А взгляд, прежде открытый доверчивый, стал пронзительным и вдохновенным, как у древнего пророка, готового на любую участь.

«Как ваш жилец? - любопытствовали гостьи, - не слышно его, не видно…». И хозяйка, им что-то шёпотом отвечала, и они настороженно замолкали, и переглядывались, и, о чём-то тихо судачили. «Художник…неужели», «и говорите, не спит совсем?», «видела его как-то издали… странный он какой-то…».

В один из вечеров, с двумя готовыми работами, Иннокентий Петрович пришёл к Шульгину. «Знаете, у меня тут заказчик, - извинялся хозяин, - я рисую его, подождите немного, я скоро освобожусь», и посматривал, с интересом, на принесённые картины. В прихожую заглянул маленький толстый старик: «Василий Данилыч, дорогой, умоляю, шею, подрисуйте её, голубчик…хорошо, что уследил…в жизни-то ещё можно так, но на картине никак нельзя…это же… сами понимаете» - в шутку ли, всерьез, горячился он. «Пойду я, - вдруг сказал Иннокентий Петрович, - работы вот, у вас оставлю, посмотрите, что да как…» - и, простившись со смущённым Шульгиным, вышел из квартиры.

Никогда ещё Шульгин не рисовал так торопливо и без удовольствия, как в этот вечер. Две картины оставленные у него в прихожей, волновали его, не давали покоя. «Ну вот, готово, - выдохнул он наконец, разворачивая мольберт к старику, - пускай постоит, посохнет, и заберёте на днях». Попрощавшись и закрыв за ним дверь, Шульгин отнёс картины мастерскую. Он вдруг подумал, что картины эти, будто два гостя, два незнакомых таинственных гостя, которых привёл к нему Иннокентий Петрович. И оставшись с ними наедине, уже не чувствовал того нетерпения, той волнительной спешки, толкающей его поскорей снять бумагу, верёвки; вытащить своих гостей из одёжек. «Посмотрим, посмотрим….» - приговаривал он, распаковывая меньшую по размеру картину.

Сюжет оказался неожиданно прост: женщина у окна. Лицо пожилой женщины, в комнате, наполненной тёмно-синим холодным светом. Красивое, с тонкой грустной улыбкой, лицо; нежный, почти растворившийся в сумерках профиль …. и что за платье на ней? и странной формы косынка на голове…. За женщиной, во тьме, просматривались очертания мебели, вещей… и как то ненавязчиво, но сильно, всё это выпадало из реальности…. И высокое готическое окно, двумя створками распахнутое наружу. И, в солнечном свете, вид за окном – далёкий зелёный холм, поросший маленькими кривобокими яблонями, густо усыпанными красными плодами. Какое тонкое мечтательное безумие, вдруг обозначившаяся реальность нереального…. Была уже почти полночь, когда Шульгин достал вторую картину.

«Это болезнь….» - прошептал он, брезгливо поморщившись и отступая назад. Дурной, неописуемый сон. Пёстрая свора, толпа Арлекин напавшая на Ангелов…. Ночная картина: чадящий масляный фонарь, над старой, покрытой брусчаткой, улицей. Сколько их человек? И люди ли они…. Не зная зачем, Шульгин уже несколько раз пытался сосчитать Арлекинов, и всякий раз выходило новое число. Там были женщины и дети, с капризными и тупыми, злобными лицами. Несколько жилистых крепких мужчин, но с кривыми короткими ногами, и старики, сутулые и обрюзгшие, с обвислыми животами. Все они, были одеты в одинаковые, черно-желто-красные клетчатые костюмы, облегающие их головы и тела. Почти у всех, в руках были камни и палки…. И были Ангелы, три Ангела; большие, почти прозрачные фигуры, выписанные тонкими воздушными линиями. Двое, уже лежали на земле, прижатые телами и ударами напавших, с заломленными руками и крыльями. Их открытые с криком уста, мольба и ужас, застывшие на ликах. Лишь третий, пытающийся вырваться, взметнувшийся вверх, но удерживаемый, как стаей собак вцепившейся за одежду и ноги… и как он смотрел на всё это…. Возмущённым, недоумевающим взглядом.

Шульгин уже выпил несколько рюмок коньяка, но совсем не чувствовал опьянения. «А ведь он гений, настоящий гений, и безумец. Я знал это раньше, догадывался…и это многое в нём объясняет. «Вы либо сойдёте с ума, либо станете великим художником….». Кто это говорил? И про кого?… А те, Арлекины-дети, у некоторых, вместо игрушек, в руках, чучела сов, с жёлтыми горящими глазами…. Это говорил Сезан, про Ван Гога, вспомнил…. А я? Я! что со мной? Неужели всё?…. Раньше завидовали, многие и сильно, а теперь презирают. Чертков! Чертков! Надо бы перечитать, да некогда всё, да и незачем…. Кончилась моя выставка, кончился я... шею, шею ему нарисуйте, правильно, правильно всё, будь оно проклято….».

Он смотрел на свою работу, недавно законченную, специально для выставки. Смотрел, и чувствовал себя беспомощным; словно куда-то, он медленно и безнадёжно проваливался, стекал, в какую-то холодную мерзкую дыру…. А ведь вчера ещё, всё казалось законченным и удачным, и этот тёплый, знакомый огонёк тщеславия и довольства так приятно согревал, волновал душу.

Всё было продумано и точно расписано, по старой и всем известной формуле, в самый раз для выставки, для критики и толпы. Простота, с центральной, цепляющей взгляд фигурой, идейность в духе времени, ненавязчивый, но заметный патриотизм, кусочек природы и архитектурной старины. И всё это есть, есть….

Ни то демонстрация, ни то крестный ход; он специально стёр, завуалировал разницу. Идут против ветра. Впереди – главная фигура мужчины, высоко и гордо держащего ни то хоругвь, ни то транспарант, трепещущий на злом ветру. Красивый гордый лик борца и мученика, толпа людей за ним, плывущая стройной послушной волной. Дома вперемежку с церквями, по обе стороны улицы, выходящей из темнеющего вдали леса. Сложная простота и понятная неизвестность…. Всё качественное, разжеванное…. «Ладно, - перевёл дух Шульгин, - утро вечера мудренее… впрочем, - он посмотрел на часы, - оно уже не за горами….».

 

А через несколько дней, пришла весна, неожиданная ранняя. Высокое осмелевшее солнце безжалостно растапливало снег, звенела капель, отбивая праздничную дробь; и в каждой луже, лежало, сияло бездонное чистое небо. Иногда, налетал свежий ветер, сгоняя редкие облака, теребя, расталкивая от зимней спячки прохожих.

В субботу, солнечным, чуть подмороженным утром, Шульгин, с переносным мольбертом пришёл к Иннокентию Петровичу в дом. Хозяйки не было, и, открывая входную дверь, заслышав дребезжащий звонок, Иннокентий Петрович не сразу узнал своего гостя…. Как же сильно он изменился, будто постарел, на годы, и этот усталый потухший взгляд, и тёмные круги под глазами, и эта запущенность, щетина…. «Хотел вот пригласить вас на пленэр, коль не заняты, - сказал он с порога, - погода хорошая, и мест тут у нас, на любой вкус».

Выйдя за город, они остановились перед речкой; с начинавшимся за ней пригорком и стоящей там белой церковью. «Какая удивительна волнующая красота, - думал Иннокентий Петрович, - застывшее время, вечность, и что-то знакомое, недавнее, как же это…. Вот стоит Шульгин, у него чёрный снег, синее ночное небо, и белое пятно церкви, похожее на луну». Сам он писал акварелью; нежными мокрыми мазками, стараясь бережно и точно сохранить весь орнамент подтаявшего снега, плывущие над храмом облака, и нескольких ворон мелькнувших в небе. И всё это, вдруг показалось ему непосильной задачей; время было неуловимо; облака и вороны, и ускользающий свет с тенями на снегу…. И где здесь он сам, и где его место? Что-то беспомощное, детское нахлынуло на него, что-то плакало и стекало из-под его кисти, из его глаз…. Чёрные, нити-слёзы ворон, белые, плывущие вниз облака, жёлтый купол, пролившийся жёлтым дождём; всё льющее стекающее, тёплыми цветными слезами, в рыжую бороду, в тёмную реку.

А ещё были глаза Шульгина, удивлённые и испуганные, распахнутые настежь словно окна.

 

Троице – Сергиева Лавра. Русь

(Воспоминание ставшее сном)

 

Тогда ещё, это не было сном. Небо, деревья, земля – всё было простым настоящим. Но тогда уже, к простому и настоящему, примешалось что-то новое, сказочное. И время, размеренно шедшее час за часом, сквозь годы, обернулось вечностью. И то далёкое, прошедшее, казалось теперь живым пёстрым чудом; воспоминанием, ставшим сном.

 

Поезд мчался, станции-города сменяли станции-деревеньки, многолюдные и пустынные. Менялись пассажиры, многословные и молчаливые.

Вот тёмный лес оборвался за окном, и потянулось поле, бесконечное и ровное как водная гладь. Загрохотал железный мост, река скользнула под мостом, и снова поле, но только глубоко внизу. И там же, появились деревья, и неожиданно и странно смотрелось сверху вниз на их вершины…. Поезд, мчался словно по небу.

Он задремал. Чьи-то разговоры, какие-то остановки, глубокая как пропасть тишина и пробуждение. Он проснулся, солнце светило в лицо. Небо, небо, редкие неподвижные облака, и величаво медленно проплывающая церковь, и далёкие деревенские домики, рассыпанные у горизонта. Ехать оставалось совсем недолго….

Город. Пыльная площадь с уснувшими автобусами, витрины-магазины, люди, бредущие кто куда. Всё тоже небо, те же облака, и очарованное, уходящее лето, всё тоже…. Но купола…. увиденные, будто в небе, над этой пылью и скукой; поражающие и зовущие своим величием и красотой….

Плавной петлёй вела его дорога. Тихая смиренная улица с высокими тенистыми деревьями, уютные домики, дворики, и какие-то особенные, сказочные люди. Но вот тенистая дорога оборвалась, и неожиданный чудный вид представился ему: смотровая площадка, зависшая как над пропастью, лестница, сбегающая вниз, пыльная река-дорога, и там, вдали, растущие к небу стены и живущие за ними купола. То был древний монастырь, пёстрый терем православия.

Ворота в толщине стены, проход и звуки шагов. Нищие и дающие; не торопясь, он шёл вперёд…. И вот они, голубые купола Успенского; широкая лестница, тяжёлые двери, тишина, и светлый золотой простор…. Часовня с колодцем, обелиск Петра, погосты Годуновых, и взметнувшаяся ввысь стрела-колокольня. Смоленская церковь; тихая, кроткая как слеза, израненная опавшей штукатуркой, незрячая пыльными окнами, незнакомая закрытыми дверями…. Галерея трапезной, словно из арабской сказки, вся в изысканной пёстрой лепке, в ярких цветах, в распустившихся листьях; как сон из весны и далёкого нездешнего язычества. Троицкий. Крепок-невысок; двери, проход-поворот, и будто вечерние сумерки раздались перед взглядом. Огни свечей, мерцающий свет на ликах икон, а впереди, за вратами, сияет алтарь как закат.

Он вышел из церкви. Ласковое солнце блестело на крестах куполах. Набежавший ветер затеребил листву, и зацепившееся за колокольню, зависло небольшое лохматое облако. Как много спокойного и отрадного казалось во всём этом, как легка и приятна была тогда жизнь.

Не доходя до Смоленской церкви, меж двух строений, он увидел узкий проход. Оказалось, что можно было пройти к крепостным стенам и подняться на одну из башен. «Хотите стены осмотреть?» - услышал он голос позади себя. Это был невысокий мирской старичок, добродушный и сияющий как солнечный лучик. И голос у него был мягкий и тёплый, и какой-то завораживающий…. Он говорил о стенах, когда и кем возводились и надстраивались. Рассказал и о Трапезной, что в изысканной лепке, про Троицкий над святыми мощами и про красавец Успенский. Перекрестившись, с участием и грустью сказал о пожарах, недавних и прошлых. Потом, уже прощаясь, он показал, где лестница на стены и башня, на которую можно подняться…. «Такие люди бывают лишь в сказках и снах» - с умилением, думал тогда Иннокентий Петрович.

Он поднялся на галерею стены. С внутреннего двора она казалась невысокой, но, посмотрев из бойниц, он удивился той пропасти, что виделась в наружную сторону. Дойдя до башни и поднявшись на несколько ступеней, он очутился на открытой площадке, тёмной от времени и непогод. Это была Каличья башня, под ним и над ним; а внутри, как в колодезном срубе, вела наверх винтовая деревянная лестница…. Узкие высокие ступени почти терялись в темноте меж пролётами. Сверху послышались шаги, всё ближе, слышнее. Он с кем-то разминулся в тесном полумраке; ступени казались бесконечными…. Но вот, над головой забрезжил свет. Он поднялся. Четыре окна, и в них, бескрайний, всегда и всех поражающий простор. Древняя, вечная земля, с теряющимся вдали горизонтом. Казалось, под ним раскинулось полмира, и выше, было только небо….

«Русь…» - думалось ему. «Русь» - тихим голосом вымолвил он. Русь – слово…. И когда-то, давным-давно, было сказано это слово. И вот уже вещей свободной птицей понеслось оно над землёй; над неоглядными во все стороны полями, над упёршимися в небо дремучими лесами, над ползущими реками и молчаливыми озёрами. И над дикими безлюдными степями, в коих летом раздаётся аромат цветов и трав, а зимой, гуляют ветры свирепые как волки, да волки, быстрые как ветры….. И вот уж, словно грибы после дождя, поросли-понастроились города-деревеньки, потянулись дороги меж ними, замелькали кресты-купола….. Русь-слово, Русь-птица. Птица Гамаюн.

Величественный гордый звон раздался с колокольни. Иннокентий Петрович оглянулся…. Будто птица какая, упоённая небом, полётом, ударилась в колокол, и он, ответил ей своим звоном, посетовал, что разбудили, потревожили его вековую уснувшую медь….

Казалось, что время растворилось и исчезло. Не помня, сколько здесь пробыл, не зная, сколько пробудет, он закрыл глаза и смотрел на солнце. Нежное, спокойное, оно словно таяло, стекало по лицу….. Ветер, окинув лёгкой прохладой, налетел и скрылся. И снова солнце, и с каждым днём всё грустнее и осеннее.

Он спустился на галерею стены. Древние камни, всё помнящие, всё видящие…. Цари, герои и предатели; всё было и исчезло, и что-то, ещё появится и будет. Суровая, безбрежная земля, зажавшая три океана….. Великая, отчаянная Русь, Непотопляемая Атлантида, Непотопляемая Мать.

 

Нетронутой прошла ты сквозь туманы и костры язычества. Крестясь и окунувшись в воду, не растворилась ты, не утонула, но поднялась в величии и красоте. Не растерялась в белокаменных столицах, меж княжеской крамолой и усобицей. И не зачахла ты от половецкой сыпи, не надломилась под крестовыми доспехами и сломалась под татарским полоном. Кусанная пёсьей мордой, метёная кровавой метлой, измученная и скорбящая, идёшь ты дальше, Русь…. Идёшь, не скраденная тушинскими ворами. Идёшь, схоронившись от серой смуты и пёстрой иноземщины. Идёшь в кафтанах, в рясах, в рубищах; по полям, площадям, по крови, по воде….

Околдованная мечтательной ложью, казненная красной опричниной, израненная и уставшая, ты уснула и спишь, предаваясь великим снам (мы родом все из этих снов), и так до рассвета.

Дарёной свободой разбудил тебя, встретил рассвет. Очнувшись от сна, ты вспоминаешь себя; и еле видимая, страдающая и страждущая, но идущая и живая, ты идёшь, Русь….

 

Солнце спряталось за набежавшие облака. И как же сразу всё изменилось, погрустнело; все краски стали теплее и ярче. День, становившийся вечером…. Медные вздохи колокола, кружащиеся стрелки часов, всё ведущие отсчёт твоей вечности, Русь….

Ты помнишь, как приходила Весна? Как приходила она всякий раз, всякий год, как пробуждалось всё и как ветер, обезумев от радости, раскачивал её хрустальные колокола? А вспомнишь ли, встретив Лето, узнаешь ли его зелёный знойный лик? И услышишь ли, шуршащие, еле слышные шаги Осени? Очаруешься ли цветным простором, и покрывающим тебя листопадом?…. И умытая холодными дождями, взгрустнёшь ли, да всплакнёшь от запустенья и разлада? Русь?…. Русь….

Я знаю, будет Зима. Как мёртвую, убаюкают, укутают тебя в белые саваны снега. И будут морозы. Ты вспомнишь их, и потом, ещё не скоро забудешь.… И будут печальные, лунные ночи, чёрные тени и следы на снегу; и будет вьюга, что воет, стонет, словно на поминках…. Я знаю, наплакавшись, ты надолго уснёшь. Уснёт, упокоится вся земля. И откровением, приснится тебе что-то своё, неведомое другим. А ещё снега, белые снега; белые, как твои церкви, Русь…. Грусть….

 

Колокол (сон)

 

Ему снился Старый Город, но не тот в котором он жил и знал, а чужой, высокий, из тёмного камня, похожий на глубокое ущелье с узкой полоской неба над головой. По улице текла вода; мутный поток омывал стены зданий, выливаясь из нижних окон и дверей. Этим потоком были люди; плотная людская толпа вливалась на улицу и текла по ней. И вот он тоже, со всеми вместе, идет, течёт куда-то вдаль.

На людях были тёмные и мокрые одежды, а лица, унылые, размытые, но узнаваемые им. То были люди из всей его жизни; те, с кем был он подолгу знаком, и лишь мельком когда-то встречался; люди из прошлого и настоящего, полузабытые и незабываемые, живые и умершие. И все они идут, одной толпой, в одном потоке…. Застывшие в его памяти, в своём времени…. Те, кто друг друга никогда не знал и уже не узнает…. И кто-то, с кем-то, как бы нехотя, о чём-то переговаривается. Как рыбы, приоткрывая рот, бесшумно шевеля губами.

Беспокойство…. Что-то неясное, волновало, тревожило его. Чего-то не хватало; важного, простого; тепла ли, воздуха…. или ещё чего-то….

Он оказался рядом с Шульгиным, и нет ему до него дела…. Вот и женщина из далёкого прошлого, коснулась мокрым плечом, но тот вопрос, что ревниво берёг и держал он в себе с тех времён, оказался не нужным и лишним….

Улица выходила на площадь. Он сразу узнал её, увидев дом Шульгина и его балкон. Как и в тот раз, на балконе стояла девушка в белом летнем платье, и улыбалась…ему ли? «А ведь это моя мать» - вдруг подумал он. Молодая и незнакомая, какой он и не знал её никогда. Мать….

Он лежал на холодной земле, свернувшись, поджав под себя ноги, один в целом мире; дитя…. Оглянувшись на балкон, он увидел его рядом и вровень с собой. Покачиваясь словно на волне, он смотрел на мать, показавшуюся большой белой птицей, но с женской, с её головой. Она бесшумно открывала рот, и взмахивала крыльями, пытаясь, что-то сказать, пропеть,… но что он мог услышать…. Тяжёлый, нарастающий гул всё заглушал.

Потом всё стихло; и потемнело, помутнело, все очертания размылись…. И опять этот звук; настойчивый, тревожный, почти знакомый….

Колокол, подводный колокол, тот самый…. Это было последним, что он осознал и запомнил.

 

Оно

 

Иннокентий Петрович проснулся в тёмной комнате. Близилось утро. Он слышал, чувствовал это по звукам, самоуверенным и наглым звукам, с правом шуметь и будить. Такие, не спутаешь…. Ни с теми, вечерними; усталыми и равнодушными, ни с подлыми ночными. Холодно. Поглубже залезть под одеяло, и не выходить, не высовываться…. Проехала машина, почти над головою. Двое прохожих, пошли друг за другом, задев неосторожно кровать…. Пускай себе идут…пускай себе едут.

Вот уже несколько дней, как в редкие спокойные минуты, он видел, осознавал в себе, ту нездоровую, гнетущую силу, что поселилась в нём. Он чувствовал её как вкус пищи, разжёванной и попадающей по горлу во чрево. Но уже попавшая туда, она забывалась, оставаясь лишь в памяти, мутным назойливым осадком. «Чрево» - произнёс он вслух. И повторял это слово много раз, на всякий лад, вслушиваясь в наступавшую за звуками тишину. «Чрево»…. Чревом была вся комната, тёмным и неуютным, а он, появившимся б бременем, болью…. Быстро одевшись, он вышел на кухню. Что-то поел; еду пустую и безвкусную, проглотил, запив холодной водой.

Сырая пасмурная погода, с грязным тающим снегом…. «Всё течёт, всё тает» - повторял он про себя, и шёл, не зная куда, отчаянно и устремлёно. Улицы, проспекты, переулки; за эти дни, с утра до ночи, он исходил весь город, словно что-то ища или от чего-то сбегая. Приходя на новое, незнакомое место, он, как потерявшийся ребёнок, пугливо и беспомощно озирался, и не найдя того что искал, шёл дальше…. И взглядом усталым и голодным, осматривал он старые места, прежде любимые отрадные, но ставшие вдруг, унылыми и тоскливыми, как запертые пыльные окна.

«…сам повезёшь свои саночки?» - донёсся до него голос женщины…. Он стоял, прислонясь спиной к какому-то столбу, а она, приехавшая на автобусе, с маленьким ребёнком, к парку, в котором всё ещё была зима. «Саночки….». Он почти не запомнил её; лишь огромные, и серые как небо, глаза и эти…. «саночки». «Саночки» - с нежностью и наслаждением повторял про себя. «Саночки» - твердил как молитву, боясь позабыть, потерять это слово. И сняв шапку, он чувствовал, как свежий тёплый ветер, рождённый этими «саночками», обдувал и ласкал его беспокойную голову.

Был уже вечер, когда он, словно проснувшись, увидел себя; заметив, узнав своё отражение в витрине магазина. Старый, старый город…. А ведь совсем недалеко живёт Шульгин…. И он подумал о нём; вспомнил, как давно у него не был. И побрёл, устало и неторопливо, нехотя зацепившись, за эту случайную цель.

Поднявшись по лестнице, он, как во сне, вошёл в незапертую дверь. Не разуваясь, не раздеваясь, он будто мотылек, полетел на свет в дальней комнате; прислушиваясь, к где-то льющейся в тишине, струйке воды. За освещённой мастерской, в полутьме, он увидел какое-то тело лежащее на диване. Подойдя ближе и приглядевшись, он узнал Шульгина…. Что-то животное, потерявшее человеческий облик, виделось в нём. Он лежал с пугающей неподвижностью, в странной позе…. Живой ли, мертвый? Лежал в одежде и обуви; с давнишней небритостью на лице; с полуоткрытым ртом, из которого, стекала, блестела слюна. На столике и возле дивана, стояли, валялись бутылки, и пустая коробка из-под конфет, та самая, его, с которой он пришёл сюда в тот первый вечер. И почему-то, эта коробка, сейчас, так неприятно поразила его, напугала, пустая…. Он пятился, отступая назад, в мастерскую, чуть не споткнувшись и не опрокинув мольберт со стоящей на нём картиной.

Он заглянул в неё лишь на мгновение, одним лишь глазом, и отшатнулся, словно от зеркала, узрев там себя. То был его портрет, его болезнь, о которой он не хотел и боялся догадываться. Его безумие, пойманное и запертое в квадрате холста…. Лихорадочные мазки, рассыпанные, разбросанные как лепестки цветов. Его голова казалась объятой пламенем, горящей рыжими волосами и бородой. Синий фон вокруг, клубился дымом. И глаза, глаза…две обезумевшие кошки, запертые в горящем доме, готовые, с отчаяньем броситься сквозь стены и стёкла.

Он бежал. Перед его глазами, как проносящаяся электричка, мелькали огни домов, витрины, фары, фонари…. Сторонившиеся прохожие что-то кричали ему в след…. Маленькие переулки, тёмные дворы; он падал, но поднимался, и продолжал бежать.

Почти обессилев, он припал к высокой железной ограде, холодной, приятной, за которой находилось какое-то учреждение. Тёмные окна, как пустые глазницы, были безжизненны и равнодушны, но два нижних, светились тёплым и зовущим светом….

Широкое крыльцо, тихий пустой коридор, и приоткрытая в комнату дверь. Он шагнул в неё, и она, как лодка на воде, вздрогнула и закачалась. Когда всё успокоилось и замерло, он огляделся. Обычная конторская комната с деревянной перегородкой посередине, за ней шкафы с бумагами, несколько столов, и толстая насупленная женщина сидящая за одним из них. И был посетитель; таинственный и странно одетый человек…. приглядевшись к которому, он узнал в нём Великого Поэта, мессера Данте Алигьери…. Сомнений не было. Он словно сошёл с той гравюры; маленький рот, недоверчивый взгляд тёмных глаз…. И каждая складка одежды, и длинная шпага до пола, скупые неловкие движения и вся фигура, выдавали принесённую, запрятанную в нём вечность.

Толстая женщина достала из папки жёлтый, как лицо поэта, бланк и начала опрашивать его. Это была какая-то анкета: женщина спрашивала, поэт отвечал…. Имя, фамилия, дата рождения и место жительства, «партийный?». Она всё записывала, шуршала, чем-то обо что-то ударяла, пока, наконец, не протянула исписанный и синеющий печатями как синяками лист. «Подпишете в девятой комнате, и можете возвращаться» - скомандовала она. Поэт ушёл, позвякивая шпагой, а женщина, вдруг поднявшись со своего места, неожиданно улыбнулась, добрая, сдобная как ром-баба, и спросила, будто пропела: «А тебе чего, мальчик? Ты здесь один?». И улыбалась, ещё шире, добрее. «Ну, не надо плакать.… А где твоя мама?».

Как ошпаренный, он выскочил из кабинета. Дверь, коридор; что-то звякнуло под ногами, он споткнулся о шпагу; лестница, улица. Он оглянулся, огляделся, ничего не понял и побежал быстрее…. Тьма и непролазный сад с ветвистыми деревьями, мокрые сугробы, засасывающие как болото и чьи-то далёкие крики…. А ещё, ему вдруг вспомнился звук, льющийся воды в квартире Шульгина, но сейчас, этот звук шумел водопадом в ушах, гремел, раскалывая голову.

Домой он пришёл лишь под утро, и спать не лёг; его трясло как в лихорадке и бросало в жар. Всё увиденное и пережитое, беспокойно варилось, кипело в его голове. «Бежать, бежать отсюда» - долбила, звонила как колокол, мысль. С рассветом, он был на вокзале.

Медленно, словно полусонная гусеница, из депо выползала зелёная электричка. Поезд лениво подъехал, выжидающе постоял, разглядывая пассажиров, и дружно распахнул свои двери. Он вошёл и остался в тамбуре. «Хорошо, что так мало людей….. хороший пёс, хороший» - бормотал он себе под нос. И стоял, вцепившись за поручень, и мучаясь невыносимым ожиданием отъезда. Но вот, шершавый металлический голос что-то угрожающе и равнодушно произнёс. Двери зашипели и закрылись; и он почти обрадовался, когда увидел, что были они без стёкол. Поезд вздрогнул, будто разбуженный, дёрнулся, и поехал.

И понеслась, полетела, серая канитель за окном. Унылые безликие дома, чёрные деревья и петляющие дороги, покрытые лужами и льдом. Он забылся, не помня, сколько проехал; кажется, были остановки, немногие и недолгие; дорога увлекла и успокоила его. Серое, белое, чёрное; ровный стук колёс и шум залетающего ветра.

Вот что-то нежное, сырое и знакомое приятно подуло в лицо. Послышалось, будто протяжный и тонкий голос красиво пропел за окном…. А в далёких и ближних лесах, всё захлюпало и прослезилось. «А ведь это весна» - подумал, увидел он. И правда, всё тоже мелькание вокруг, но только без снега; он растаял, и растаяли серые облака; зажелтела сухая трава, забурлили проснувшиеся соки в стволах деревьев. И ещё этот запах, оттаявшей и ожившей для мира земли.

«Сударь, Вы не выходите?» - услышал он за спиной чей-то голос. Странный тип, изысканный господин стоял позади него. Ослепительно-чёрный фрак, манишка, бабочка, перчатки, и большой жёлтый зонт, крючковатой ручкой висевший на рукаве…. И лицо, почти красивое, если бы не длинный вытянутый нос и подбородок, отчего лицо, казалось лисьим. Поезд мчался всё быстрее. «И где же он собирается выходить?» - посторонившись, подумал Иннокентий Петрович. А таинственный господин вдруг посмотрел на него и улыбнулся, блуждающей странной улыбкой…. Неожиданно, двери раскрылись, и он, словно невесомый, на невидимых крыльях, спорхнул с электрички. И ещё, показалось, что пушистый большой лисий хвост мелькнул за ним…. Двери захлопнулись.

И вот уж лето; степь да небо; земля горит травой. Зелёный лес застыл вдалеке, густая синяя река, пробежала, пролилась под ногами. А Флягин то, Флягин-дружище…. «Кобыла - говорит – была, Дидоной звали…». А сам, в вагоне, морщит лоб и чай в стакане перемешивает…. Кобыла была, Дидоной звали; краса природы, совершенство…. И лето за окном мелькает.

Уставший от всего увиденного, он, присев на пол, пытался вспомнить, понять, то куда он ехал и где ему выходить. Но поезд, забывший усталость и остановки, грозным шумом и скрежетом, не давал, ни на секунду успокоиться, забыться…. Недолго посидев, он вскоре заметил, откуда-то принесённый ветром и прижавшийся к нему, осенний листок, который, как жёлтая синица, попрыгав по руке и чирикнув, куда-то спорхнул.

За окном была Осень. Махая пёстрыми крыльями, она приветствовала его. И он, ответил ей дрожащей и позабытой улыбкой…. Волшебный лес явился ему. Он видел всё…. Нежные липы и расписные дубы, разукрашенные берёзы и объятия ветра с ветвями, и карусель листопада, и далёкую зелень сосен…такую древнюю. И это свинцовое небо, восставшее из тьмы, отчаянное небо…. И как жалок, печален, был проливающийся свет.

Он видел тихую улочку, с пёстрыми следами пробежавшего ветра. Жёлтые кроны деревьев, ставшие куполами церквей. И маленький дом, весь в рябинах, усыпанных, плачущих, гроздьями алых слёз. И женщину, стоящую на крыльце….

И этот дом, и эту женщину, он узнал бы и через тысячу лет, из тысячи других домов и женщин. Этот дом – был его домом, а женщина – его мать….

Деревья, как поминальные свечи, горели, догорали в надвигающейся тьме. Всё удалялось, уплывало от него под мерный и жестокий стук колёс; и то ли слёзы, то ли дождь, захлестнули лицо….. «Стойте! Стой! – кричал он и бился кулаками о двери, - мама! Мама, мне выходить, моя остановка!»….

Двери раскрылись.

 

Часть 3

 

Лошади и паруса (сон)

 

Лошади смотрели на него, смотрели со всех сторон, но недолго, оставив, как воспоминание, взгляд больших умных глаз. И где-то в сумерках, на столе, лежал венок из мелких синих цветов. И потом, в тех же сумерках, опять появились лошади…. Несколько лошадей стояло на берегу какой-то воды, в траве какого-то луга. Опустив свои головы, лошади, что-то шептали в высокую траву, недоверчиво фыркали, и подолгу смотрели на небо.

Бесконечный закат не давал им уснуть и забыться. Белые, синие, красные облака, перепутанные и перепуганные ветром; оставленные им, не могли успокоиться и остановиться. Облака менялись местами, цветами и формами; перемешивались, прячась, друг за другом…. Нескончаемый закат, за которым, с изумлением наблюдали не спящие лошади, первые проснувшиеся звёзды, и появившиеся как сон паруса.

Над белой, покрывающей воду, пеленой тумана покачивались белые паруса. Позабыв о закате, лошади подошли к воде, и всматривались в те застывшие таинственные всплески, взметнувшиеся к небу. А гордые, и уставшие от собственной гордости, паруса, смотрели на лошадей как на чудо, смотрели, не смея пошевелиться, внимая их всякому движению…. И так до самой ночи, пока и лошади, и паруса, не показались друг другу снами.

«Всё это сон» – думал Иннокентий Петрович, поправляя спадающий синий венок на голове у лошади. «Конечно, сон….» - думали в ответ ему лошади. И не открывая глаз, все уже знали, что потом, посветлеет небо, посветлеет земля; всё примет новый таинственный вид, и это будет рассвет….

Небо, кажется ещё выше и бесконечнее. Лошади подняли головы и смотрели, как небесном утреннем свете исчезает последняя звезда. Налетевший проснувшийся ветер, расчесав их гривы, ударился в сонные паруса. Они вздохнули и вздрогнули; затрепетало, задёргалось их бело тело, расправляясь ото сна и недвижности, наполняясь силой свежего ветра.

Всё быстрее и дальше уходили от берега паруса…. Лошади подошли к воде. Разлучённые ветром с парусами, они с надеждой и тоской смотрели вдаль. И синий венок, оставленный в подарок, плыл по воде за парусами.

А в небе, из беспокойного вечернего заката, нарисовалась чудная картина: летящие лошади и паруса.

 

Возвращение

 

Всякое утро похоже на рождение. Пробуждение…. Сознание, вырванное из небытия. Насильно прозревший слепой. Зажатый, невысказанный крик. Страх перед надвигающимся днём, и вновь обретённая несвобода.

В начале, появились стены и потолок с потресканной штукатуркой; стол, краски и кисти, мелькающие цветные предметы, и светлое оконное пятно, пойманное в паутину стальной решётки.

«Психи, подъём!» - раздался, убивающий тишину резкий голос. И эхом ему одинокий далёкий хохот. «Майор….» - привычно, подумал Иннокентий Петрович…. Потом были чьи-то звуки, шаги, неслышный разговор; всё неприятное, холодное, чужое; знакомое начало дня.

И гости. Женщина, он знал её, чувствовал, хотя и не помнил лица. Она что-то спросила, он что-то ответил, и лёг на живот. Знакомая боль и тепло; женщины уже не было. И следующей вошедшей, была тоже женщина, но пахнущая кухней и едой. Позвали завтракать…. Взгляды; живые и потухшие; скупая равнодушная музыка тарелок и ложек, скребущих друг друга. Тихо, устало, он вернулся в палату. На белом листочке бумаги, лежали две оставленные для него таблетки. Подержав их на ладони, словно взвешивая, привыкая к ним, он быстро бросил их в рот, запив стаканом воды.

Когда-то, здесь, он начал рисовать. Огрызком карандаша, на клочках бумаги, зарисовывал, что бы не забыть, лица людей: санитаров, врачей, больных. И как-то проснувшись, увидел на своём стуле большой альбом, с кистями и красками…. Всё, когда-то виденное им, чудом и ужасом пронесённое сквозь время и болезнь, вдруг начинало оживать, ложась карандашом и краской на бумагу. Потом, у него уже были мольберт и холсты, тюбики и разные кисти. В палате он жил один, и часто, сам главный врач приносил ему еду из дома. И приходили люди; многие, незнакомые; смотрели, кивали, и о чём-то таинственно перешёптывались….

Сейчас, за окном, он видел огненный, осенний куст боярышника; красивый, не злой…. Жёлтые листья, красные гроздья, и мокрый чёрный ствол от дождей. А ведь ещё недавно, то ли день то ли год назад, этот куст казался ему Арлекином. Ненавистным, поджидающим его Арлекином…. Длинная шея, крепкий торс, кривые жилистые ноги и вечный, его облегающий костюм с черно-желто-красными ромбами, с головы до ног, и взгляд, презрительный, колючий….

И когда-то, что бы избавиться от этого кошмара, он начал рисовать свой дом, тот родимый далёкий и погребённый водою дом, но крепко удержанный в памяти, как будто, только вчера покинутый им…. Он помнил каждое дерево, куст, и каждое бревно в стене, скрип половиц и запах, в каждой комнате. Всё было близко и просто…. И белая стена, от пола до потолка, с облупившейся штукатуркой, заполнялась живыми пёстрыми красками. Осенняя дорога, усыпанная листьями, в конце которой, стоял его дом.

Сколько раз, закрывая глаза, он шёл по этой дороге, и сколько раз заходил он в свой дом…. Туман. Белый туман за окном. Разлился, плывёт…. А утро ли сейчас, или вечер, он не помнил, не знал….

«Кто здесь?» - неожиданно громко, пугаясь собственного голоса, спросил он. Прижавшись, вцепившись в решётку, он чувствовал чьё-то присутствие, в комнате за спиной, куда он боялся смотреть…. Слёзы во рту и в глазах. «Кто?…» - еле слышно, вымолвил он, и оглянулся.

Мальчик. Маленький мальчик сидел на кровати. Таинственный гость. Кто он? откуда взялся? И странная приятная слабость и умиление охватили его. Подойдя к кровати, Иннокентий Петрович осторожно сел рядом. «Откуда ты, сынок?» - спросил он тихим неуверенным голосом. «Оттуда….» - спокойно и просто ответил мальчик, и кивнул на стену. «Оттуда…оттуда», перебирал он в уме его голос, прозвеневший как колокольчик. И новая, отрадная и щемящая волна чувств захлестнула его. Стена. Осенняя дорога, уводящая к осеннему дому…. Оттуда…. Иннокентий Петрович внимательно посмотрел на мальчика…. и мысль, шальная и отчаянная, как птица заметалась в голове. «Ты…ты Кеша?…» - дрожащим, изумлённым голосом, спросил он. «Кеша» - спокойно ответил мальчик, и, взяв его за руку, подвёл к стене. «Пойдём, нас, наверное, уже ждут» - и шагнул на осеннюю дорогу, увлекая за собой Иннокентия Петровича. «Ну, догоняй, не бойся!» - и, высвободив руку и оглянувшись на него, побежал к дому.

Сырая чёрная земля и яркие, жёлто-красные листья…. Он сделал несколько шагов, и вдруг почувствовал, что земля, заколыхалась под ногами, как тонкий болотный ковёр, влажный мох, покрывающий, скрывающий гибельную бездну. «Падай лесник, ложись!» - прокричал, предупредил сам себя…. И вот он уже лежал, боясь пошевелиться, нарушить это зыбкое ненадёжное равновесие…. Потом, подняв голову, он увидел свой дом, но каким же далёким он был, а дорога, жёлто-красный осенний ковёр, оказалась до боли, до ужаса, напоминающей костюм Арлекина.

«Нет, нет, я не могу, не могу….» - шептал он в чёрную бездну…. и полз вперёд. Стиснутые зубы, горячие слёзы, скрежет и шуршание листьев под ним. И это спасительное и предательское желание вернуться, вернуть всё назад, в свою палату, в кровать; ничего не помнить, не знать. «Сон, всего лишь сон, сон» - твердил, бормотал он рассудительно и спокойно. И голосом вопиющим, дрожащим, взывал он к справедливости, милости и прощению. И полз вперёд.

А дальше, то, по чему он полз, оказалось землёй; и он понял, что может подняться и встать. И он поднялся и встал…. И увидел свой дом, сказочный и настоящий. Пошатываясь от усталости, он подошёл к крыльцу и упал, обняв его, положив на ступень свою голову, как на плаху; и закрыв глаза, мечтательно, блаженно улыбался.

Тишина…. Он обошёл свой дом, пустивший его внутрь. Всё родное и не уходящее. Вещи: он трогал их, прикасаясь как к чуду, и, растворяясь в каждой, и каждая, растворялась в нём. Его лицо…. Он смотрел на себя в зеркало, смотрел без жалости к себе, без страха и отчаяния. Его лицо…. Уже не мутный растекающийся образ, но не забытое, живое, настоящее. И он улыбнулся, мечтательной грустной улыбкой, запрятанной в рыжей бороде.

Потом, он сидел на стуле, и ждал; догадываясь, зная, что будет. А дальше, как по нотам, проигралась музыка шагов; шуршащая тихая поступь во дворе, и звонкая, по ступеням. Открылась дверь. «Кеша….» - позвал его ласковый голос. И шаги, домашние, родные, всё ближе…. Мать. А он сидел, боясь пошелохнуться.

- В доме было темно, и я подумала, что тебя ещё нет…. Я тебя разбудила?

- Нет, нет, ничего, всё хорошо. Я уже проснулся.

- Ты знаешь, я чуть не попала под дождь…. Такая серая туча прошла стороной, – и смотрела, смотрела в окно. Они молчали; она сидела, не раздеваясь, как и пришла, в плаще, в косынке. Мама….

- А осень-то какая…. Иннокентий! – и улыбнулась; ласково, светло, - вчера, на нашем дубе, я видела двух белок, приходили за желудями…. – Он смотрел на её лицо, вспоминая его, такое разное… каждой чёрточкой воскрешая его в своей памяти.

- Мама…. Я… странно жил все эти годы….

- Да-да, я знаю – торопливо, тревожно, сказала она, - я знаю – добавила, уже уставшим голосом. И как изменилась она сразу, как сорванный давно цветок; поникла, постарела…. И, развязав платок, сняла его…Боже….

- Мама, я очень люблю тебя, мама, – сказав это, он понял, что сказал самое главное. И прижался, своей детской щекою к её волосам.

- Да-да, я знаю, сын, я знаю…. – ласково, шептала она. И поглаживала, его рыжую голову, рыжую бороду….. Во дворе залаяла собака. Знакомый зовущий лай.

- Мама, я пойду, погуляю? – оглянулся он на пороге.

- Возвращайся скорее, у нас будут гости – помахав рукой, ответила она. «Ладно» - где-то рядом, услышал он детский голос. «Ладно….» - как эхо в ответ, повторил Иннокентий Петрович, и вышел на крыльцо.

Утро. Кажется, было утро…. Над тёмным, ещё не проснувшимся лесом, вставала разгораясь холодная алая заря.

Сад. Знакомый сад, осенний. Он бежал к реке. Бежал, с вернувшейся к ней любовью, и с позабытым оставленным страхом. Бежал, мимо маленького человека в чёрной рясе, сидящего на лавочке. Бежал, рядом со своей собакой. Хороший пёс, хороший….

В стороне, где была река, белел туман. Спустившись к воде, он увидел, узнал свою лодку, и, оттолкнувшись от берега, прыгнул в неё. Он не грёб. Вода сама несла его тихим речным течением. А молочный туман, наполненный светом, клубился, дрожал над водой.

На мгновение, его охватила тревога. «Берег…», он потерял его, заблудившись в густом тумане…. Он стоял на дне лодки, оглядываясь вокруг; в ожидании солнца, и в надежде увидеть свой берег. «Мама…» - тихо позвал он в туман. «Сын!» - услышал он ласковый голос.

Неожиданно, лодка качнулась, и он, потеряв равновесие, хватаясь за воздух, вдруг, нащупал в тумане ручку и дверь, и вошёл….

В коридоре, во всём отделении, была удивительная тишина. Решётки на окнах сверкали жемчужной росой. Он стоял у открытого окна, спокойный и мудрый; любуясь небом, утренним и светлым. И опять, как тогда во сне, кто-то позвал его по имени…. А коридор наклонился, и стена с окном, оказалась на потолке. И он, с чудной лёгкостью, оторвавшись от пола, поднялся, в ту великую и синеющую бесконечность, в края не срубленных деревьев, в страну не умерших людей.