Некому берёзку заламати….

 

Я допиваю седьмую бутылку водки. Если не наливать по целой стопке - хватит еще на 2 тоста. Хотя какие к чертям тосты, когда ты один, посреди заснеженного поселка и до ближайшей живой души полтора часа ходу среди сиреневых сугробов и ночных собак. До ближайшей точки с бухлом ходу часа два. Если не случится пурга.

Я смотрю на свое отражение в заиндевевшем окне. Серое угрюмое лицо человека, с которым случилась беда. Словно в замерзших узорах, попробуй, определи, где кончаются изыски Деда Мороза и, где начинается правда - воспаленные глаза и черно-белая недельная щетина. Водка кончается. Выхода нет…

 

Может, и хорошо бы было, если бы мою фанерную избушку занесло до утра. Чтоб я, неминуемо пьяно метнувшийся к двери, не открыл бы ее. И постояв, глядя в никуда стеклянным взглядом алкоголика, затем упал бы и заснул. До утра, до первых петухов его Высочества Похмелья. Потому что сил моих нет! Нету сил выбегать каждые полчаса и смотреть на неё. Смотреть на этот бесконечно длинный все более укутываемый снегом скелет. А потом крутится вокруг своей оси, непроизвольно ловя ртом снежинки и, пытаясь вновь и вновь увидеть ее силуэт в пестром мельтешащем декабрьском воздухе. И иногда вроде как находить. А потом бежать домой и кричать на виновато пыхавшую печку, на протертую клеенку стола и на пустые бутылки из под наркоза. Уже без малого неделю. Кажется завтра Рождество……

 

Ом-хохом. Когда я два с лишним года назад купил эту дачу-на участке кроме сосны росло еще много чего.Разговорчивая старуха показывала мне свои посадки, пытаясь отогнать мои сомнения по поводу купли. Старая карга думала, что мне прельстят тугие кочанчики капусты, похожие на головы малышей, или темно-красные стебли свеклы. А я задумчиво жевал укропный зонтик и ждал одного: когда будет названа цена и подписаны договоры. Меня тогда всем прельщала эта дача: удобно добираться от станции, гамак для жены и песочница для детей. «А эту дуру спилю», - шепнул я, задирая голову к небу, где тихо шумело колючей макушкой единственная в поселке сосна. «Спилю и на дрова», - думал я с мещанским задором.

 

То лето в 96 было счастливой беззаботной порой. Ленка проявила себя, как опытный агроном - она сразу взялась скрещивать какую-то черемшу, размачивала семена в блюдце и самозабвенно ругалась с соседями - такими же восторженными чайниками и романтиками. Близнецы возились в траве, иногда поедая одуванчики и кузнечиков.

Приятны были чаепития с малиновой пенкой, приятен был найденный бабкин граммофон, и приятны были наши интимности при свете керосиновой лампы и под стук падающих майских жуков. Это было последнее счастливое лето.

 

Вместе с осенью пришли неприятности. Как-то ошеломительно стали хлопаться двери и возможности. Словно неудачник-режиссер подзатрахался снимать это приторное кинцо о счастливой семье. С первыми упавшими листьями меня поперли с работы, у Ленки исчезли ученики немецкого и изчезла улыбка с губ. Близнецы заболели гепатитом и полгода выкарабкивались. Я ходил по издательствам, я ходил по пивным и потихоньку сходил на нет мой оптимизм и жизнеутверждающее: «С голоду не подохнем». Так вот. Пока болели близнецы все дорушилось, что еще стояло.

Мы разругались сначала с Ленкиной мамашей, потом с Ленкой и кончилось тем, что я, психанув, уехал вот на эту дачу, где просидел неделю. А когда я приехал, оказалось, что мои вещи пылятся в углу, а между тещей, женой и близнецами сидит старый приятель Гуревич, который поразительно быстро захватил все в свои еврейские руки. Угрозы, мольбы и упования на детей не помогли.

И вот я, за 5 месяцев превратившийся из нормального, всеми любимого публициста, в одинокого нытика без семьи и без денег, поселился тут, в 120 км по Киевскому направлению.

 

В следущее лето я пытался чего-то растить, чего-то сажать, но все корнеплоды гнили на моих глазах. Сначала загнулся парник с огурцами, потом капуста и самая последняя загнулась грядка с морквой, не пропалываемая мной пол лета.

Я валялся в полинявшем гамаке, курил в детскую формочку и бездумно смотрел, как колышется в небе сосна. И думал ту же мысль: «Если зазимую тут - спилю на дрова. И сосна, словно угадывая мои кровожадные мысли, скрипела и посылала мне колючие письма: «Пожалей…» Я улыбался и точил пилу.

Любой психолог скажет без труда, почему вся моя нереализованность, злоба и комплексы сошлись на этом дереве, как на громоотводе. Это был последний шанс пациента быть в чем-то богом - скажет докторишко. Отвергнутый всеми, без денег и, практически, без еды он жил мыслью спилить это дерево. В этом абсурдном желании сошлись все его раздражители - потеря работы, семьи и жилища. Да, так он примерно и скажет. И будет конечно прав.

 

Наверно, будь я менее интеллигентен и трусоват, я бы пошел насиловать школьниц в ту осень. Это бы было разумнее-с точки зрения всех уродов, смотревших-читавших нужную литературу и кинематограф. Вам бы было куда захватывающее читать, как я выскакивал из-за забора с мешком, как уволакивал оглушенную третьеклассницу домой и что я первым делом снимал с нее. Нет, дорогие. Однозначно отсылаю вас к Гумберту Гумберту, как к первоисточнику. Перечитайте и мастурбируйте!

 

А я ходил по своему опустевшему октябрьскому двору, распродавал за бесценок остатки книг и разговаривал. Разговаривал с этим растущим бревном, с этой мачтой-неудачницей. Один раз я, напившись, прыгал вокруг Неё, в телогрейке на голое тело и со звенящей непроданной пилой. А потом внезапно заснул, привалившись к удобным, отполированным корням и недоуменно просмотрел сладкий сон о том, как я занимаюсь сексом со странно помолодевшей Ленкой. Причем трахаю ее я на самой макушке сосны. И как-то так это было приятно, как-то жутко и больно, что я обгадил свои и так не первой свежести трусы и плакал с похмелья, а потом полчаса плавал в сумашедше ледяной речушке с названием Лужа. Как я тогда не утонул, и как не получил воспаление легких, только дачники и знают. С тех пор они меня начали сторониться и денег в долг не давать.

 

Ноябрь выдался теплым и дождливым. В редкие сухие дни я баловался тем, что слегка подпиливал кору с сосны и из овалившихся кусочков вырезал удивительной красоты лодочки. Они выходили ровные, какие-то такие ладные, с прожилками волокон и матовым красноватым отблеском.

А сосна стала и впрямь похожа на изнасилованную дылду, искарябанная, с жалко торчащим из под коры серобурым стволом. А я, залив в себя живительного самогона ходил по двору и иногда угрожал ей, а иногда даже жалел. «Холодно, дурочка?» - кричал я хрипло – «Ничего милая, еще чуточку потерпи!» - и тыкал желтым ногтем в пасмурное небо.

И вот на первое декабря разразилась страшная буря. Мой фанерный ковчег трясло, как собачью будку. По крыше что-то проносилось, стуча и лязгая. Иногда мне казалось, что я Свифтовский горе-путешественник и какая-нибудь гигантская галка тащит мой домик в свое горное жилище. Иногда я казался Элли, иногда Винни-Пухом - идиотские сравнения болтались у меня в мозгу. Наверно из-за того, что я последние три дня читал сборник сказок - единственную книжку, которую я не смог загнать. И когда я был, где-то между стойким оловянным солдатом и профессором Аронаксом – раздался страшный треск, затем земля дрогнула, и я свалился на пол, прямо на осколки разбитого окна. «Землетрясение»,- с восторгом подумало мое, задремавшее было, сознание. Но нет… Это было не землятресение, не цунами и не конец света. Всего на всего свалилалась моя сосна. В С Е Г О Н А В С Е Г О…..

Сначала я, страшно сказать, обрадовался. Я начал хохотать и бегать вокруг замысловатыми кругами. Я забрался на ствол и ходил по нему как начинающая акробатка. Под конец, изнемогая от приступов идиотского хохота, я бился лбом о промерзший ствол и повторял в изнеможении: «Надо же, не дождалась! Надо же, не дождалась! Надо же не…» - и тут я осекся и до крови прикусил распухший язык. Не дождалась… Не дождалась… Только тут я понял, что произошло и что я потерял. Только тут я понял….

И тогда я встал, прошел по всем оставшимся зимовать соседям, и занимал деньги. Дееееньгииии… И на эти деееньгиии я купил водки. Воодкиииии… И, запершись у себя дома. Домаааа я начал справлять Поминкиииии. Поминкиииии. Пмнкъ-и…

 

Я сижу, тупо уставившись в окно, и смотрю на свое отражение. По-моему, посветлевшему к утру сугробистому лицу, прыгает галка, выклевывая морщины. Галкаааа…

Я глуп и нищ. Я слеп и темен. Я бессонная ночь. Я пьяные крики. Я Киевское направление. Я пустой зимний дачный мертвый поселок. Я упавшая сосна…

Сооооо-оо-снаааа-а-а-а-а……………………………………………………………..

 

 

 

Июль 10, 2000