Закат на рассвете

 

1

 

- Пашкя! Паашкя, ирод! Иде ты? Тега-тега!.. Паашкяя!

В конопляных джунглях, обнявших берег деревенского озерца, мелькнула

антрацитовая Пашкина голова. Молчок. Излови его теперь.

- Ну, обожди, выродок цыганский, приди только домой!.. Теега-тега!..

Дородная Аграфена Матвеевна подманила беспризорных гусей, брошенных

на выпасе внуком Пашкой, и погнала прутом домой. Там бабку встретили

весело:

- Цоб-цобээ! Цоб-цобээ! - заливался с завалинки пьяненький

дробненький КалЁня - Калинин Лёнька - муж Матвеевны и Пашкин дед.

Гусиный вожак, услышав вкусное "цоб-цобэ", страшно взволновался,

заспешил, даже подпрыгнул - лететь к алюминиевой миске, где, знал он,

ждала его тюря из хлеба и бражки. Но взмыть ожиревшему красавцу не

вышло. Он безобразно загоготал, растопырил крылья и помчал к

божественному харчу пешком. Семь гусынь переглянулись, хором гакнули

"гааа!", и непонятно было, что выражалось этим "гааа!": осуждение

повелителя-алкоголика или восхищение его молодечеством.

Аграфена же Матвеевна, зыркнув на Калёню, высказалась ясно:

- Успееел, нализааался! Алкаш!!

"Тяф! Тяф! Ррртяф!!" - заподхалимничала хозяйке Шельма.

- Цыть, шалашовка! - дед пристукнул на сучонку бадажком.

Собачка шмыгнула в конуру и принялась бранить преступного Калёню

оттуда.

- Кода ж ты захлебнёсси ею, змей! - начала заводиться Матвеевна. - И

ведь отыскал же! Не лень было под куфайками в сарае рыть. На минуту

вышла! (бабки не было час).

- Груушенька... Кружечку. В честь праздничка. День торговли сёдни.

- Ты-то каким боком к торговле прилип? Всю жись скотником.

- А сельпо в шестьдесят первом?

По молодости Калёня обокрал деревенский лабаз: махнул оттуда сорок

целковых новыми, пятилитровую жестянку сгущенки и четыре бутылки

водки. За то и отсидел два года.

- Ворюга!

- А сгущенку трескала.

- Да знала б, на голову тебе вылила! Всю банку. Оой, мамынька ты моя

рОдная! Да на чёрта ж я пошла за тебя, за урку! Ссильничал, злыдень, а я,

дура, забоялась заявить!

Матвеевна приврала. В лагере Лёнька пробыл мужиком, уркой не стал, и

сдалась Груша ему - медовому - без боя, в первую же вольную ночь.

- Ждала?

- Ждала, (приникла) - От тебя тюрьмой пахнет.

И только камыш прибрежный видел, как поладили влюбленные, и всё утро

нашептывал о том речке.

Когда это было? И с ними ли?.. Нет, те двое - не они. Те - молодые,

красивые... Ээхх!.. Груша еще - туда-сюда: охает, жалуется на печёнки,

на ноги, а то и вовсе помирать засобирается, но шаперится помаленьку,

ведёт дом. А дед сдал. Позапрошлой зимою разбил ему левую сторону

паралич. Год не пил, не курил - выкарабкивался. Говорить и ходить чуть не

наново учился. Ковыляет теперь с бадажком: на руке варежка, на ноге

пим, даже в жару. Такой вот урка. Но духом не сник. "Приму" поменял на

"Новость" (фильтр откусывает), приворовывает у жены бражку, и всё

шутит, и всё травит, успевай только уши развешивать. И лишь ему ведома

цена той беспечали.

- На что бражка поставлена, вражИна?! Федя вот-вот ослобонится, чем

гостей принимать? С чего гнать, когда ты всё вылакал?

Федя - Пашкин отец. Матери у Пашки нет, она померла в лагерной

больничке от скоротечной чахотки. На двоих Феде и Заринке отвешали

пятилетку. Ему - три года, остальные - ей - цыганке, подбившей мужа

фарцевать в городе шмотками. Влипни они годом позже, выкрутились бы,

сжалился бы суд над малолетним дитём, а вот попали же аккурат под

андроповские молотки и отхватили по полной.

- Да чего я там вылакал-то, смех один (на круг смех тянул четверть

фляги), водки прикупим.

- На вши? Федя пишет: тапочки, мол, высылайте. Надо слать, и так не

бАлуем.

"Выслать тапочки" означало подогреть сидельца денежкой. Под каблук

дерматиновых шлёпанцев клался мудрёно сложенный червончик, каблук

приклеивался и - "привет из N-ска!"

- Копейки за душой нет! (снова слукавила Матвеева; за божничкой - в

тряпочке - сто двадцать целковых трёшками скоплено). - Птицу придется

резать.

Гусь поднял голову от миски. То ли спьяну не поглянулось ему старушечье

нытьё, то ли взбесило намерение хозяйки пустить под нож гарем, а возьми

он, да и цапни бабку сквозь рейтузы за толстую изболевшуюся икру. Да

были б рейтузы, а то - видимость одна, исстиранная худая.

- Ой! Оой!!

Гусь укусил вдругорядь, шибче.

- Маттушки! Сбеленилси, съест!

"Шшшш!!!" - нетвердая поступь, бойцовски выгнутая шея.

Матвеевна, отбиваясь прутом, отступала к завалинке, где давился смехом

Калёня.

- Я те поскалюсь! - озлилась старуха. И, не целясь, хлестанула лозиной

куда попало. Удар вышел есаульский - с оттяжкой - такой, что на

Калёниной шее сейчас же напух рубец.

Гусь свалился замертво, будто ожгли его, а не деда, Матвеевна обмерла,

прут выпал из рук, а Калёня, по-черепашьи втянув голову в ворот

Фединого дембельского ПШ, удивленно и больно силился понять, что с ним

стряслось.

- Лёня! Лёнечка! Да что ж это я... оссподи!.. - и уже на коленях, ноги

мужнины обняв: - Иииии! Прости, за-ради Христа! Прости, миленький!

Лёёнечкаа!..

Всё было в этом растяжном "Лёёнечкаа!.." Всё уместилось туда. Вся их

корявенькая жизнь, которую проволокли они трудно и честно бок о бок;

жизнь, прожитая просто, без злобы, без вреда, серо, в нуждишке, с

несходящими мозолями, тельным нытьём, с давно поселившемся страхом:

двое старших сынов прибрались по болезни в проклятом городе один за

другим. И за это, и за то, и за когда-либо просыпанную ругань, за

дьявольский гнев, толкнувший её нынче под руку, за всё, за всё

вымаливала Аграфена прощения.

- Висит груша, нельзя скушать.

- А?.. - глаза - мокрые, отмякшие, родные - на Калёню.

- Загадку тебе загадал. Висит груша, нельзя скушать.

- Дык... лампочка.

- Не. Это тётя Груша повесилась. Не ты, другая... в Африке. А вот еще: в

глазах тоска, под бородой доска, крючок на дверИ, попробуй заори.

- ???

- Калёня твой в сортире в очко провалился.

- Эхх... Калёня ты Калёня... Может, бражечки тебе?

- Поднеси, милая. А я тебе песенку спою.

Бабка поднялась, обошла гуся, дрыхнувшего на боку как собака,

перешагнула прут, которым хотела построжиться над цыганским выродком

Пашкой, и уткой поплелась в избу.

...Скоро, минуя устланный одуванчиками и подорожником двор, сквозь

кособокий плетень, по вершинам древних черёмух, навстречу речке -

притихшей, изготовившейся обласкать близкий уже закат, потекла

старинная лагерная песнь:

"Искры в камине горят как рубины,

И улетают дымком голубым.

Из молодого, красивого, сильного,

Стал я угрюмым, больным и седым..."

 

2

 

Шестилетний Пашка слышал бабкины вопли, но из метровой конопли

высунуться не мог. В ароматных куширях заканчивался медосмотр

Пахомовой Маньки, и отправляться под прут, когда сейчас вот начнется

самое-самое, Пашка не собирался.

Игру в больницу затеял Боборыкин Витька, Манькин сосед-первоклашка -

рыжий неугомонный выдумщик, частенько расплачивающийся тощей

задницей за свои делишки. Он пришел на озеро с Марусей, с кошкой,

завернутой в тряпку, и резиновой грушею.

- Дрищет, зараза, - сходу объявил Боборыкин. - Половик в дому

обосрала.

- Манька?

- Дымка. Я сёдни плотвы в мордушку наловил, а она ею обожралась.

Нужно клизму ставить. С марганцовкой. Поможешь?

- И еще в калошу евоному тяте наблювала, - ввернула тонюсенькая, как

тростиночка, белобрысая Маруся. - Он пока не знает. Што буудиит... -

пятилетка по-старушечьи приложила к замурзанной щечке ладошку.

Пашка шибко боялся Боборыкина-отца. Ветеринар был могуч, мохнат,

звероват, казался строже бабки, строже ихней собачищи Греты и, стало

быть, Дымку ожидала жуткая выволочка или даже смерть, ежели не

прекратит она гадить в половики и калоши. И Пашка подрядился пособить

полезному делу.

- Держите ее задом ко мне. Хвост подымите, - распорядился Витька. -

Быстро управимся, я трубку салом натёр.

Дымка, которая до того лишь смирно мявкала, попав в чужие руки

начала орать и пятиться из тряпки, и сама налезла на наконечник.

Боборыкин трошки наддал, сдавил грушу, кошка взвыла, вырвалась,

свалилась в траву и, по-жеребячьи взбрыкивая задницей, где увязла

груша, ускакала прочь.

- Прибьет тебя тятя за клизму, - пообещала Манька, - не отыщешь

теперь.

Витька длинно сплюнул, раздумчиво покопался пальцем в лопушистом ухе,

и вывел:

- Не... Глубоко вошло. Не должно до дому выпасть. Счас приду.

Скоро он вернулся.

- Нашлась? - спросил Пашка.

- Во дворе валялась. Ее Грета в клочья порвала.

- Дымку?!

- Клизму. Вся морда в марганцовке. А кошка пропала. Нет ее нигде.

Хочешь в больницу поиграть?

- Как это?

- Ты и Манька заболеете, а я вас стану лечить. Я умею, у меня папка

коровий врач.

- И уколы будешь ставить? - выпучила глазенки девчушка.

- НебОльные. После них пропишу гематоген.

Бедовый Витька был прирожденным педиатром.

Лазарет устроили в зарослях конопли. Доктор выудил из кармана

рубашонки очковую оправу без стекол, надел и сказал басом:

- Раздевайтесь, стелитесь и укладывайтесь.

- А трусы снимать? - поинтересовалась Маруся.

- Потом.

От этих слов у Витьки почему-то сделалось холодно в брюхе.

"Обманет, поди, с гематогеном, леший!" - нашептывала малышка себе

под нос, стягивая платьице.

- Тэк-с, тэк-с, тэк-с, - присел над голенькими тельцами врач. - На что

жалуетесь?

У Пашки жалоб не было. Но, опять же, гематоген... даром его не

выдадут.

- Инсульт болит, - вспомнил он хорошее слово. - Ломит, гадство, мочи

нету. Особенно ночью. Тройным одеколоном только и спасаюсь.

Витька с уважением глянул на приятеля:

- Пьёшь?

- Да. То есть... нет... Натираюсь.

- Нужно принимать внутрь. Разводить сто к одному с фракцией, и по

стакану после еды. А сейчас укол.

- В жопу? - забоялся больной.

- Куда ж еще.

Витька вынул из-за пояса, точно кинжал, здоровенный шприц. Шприц

поблескивал стеклом и никелем так нехорошо, что у Пашки со страху

заныли все зубы разом.

- Ай! - пискнула Манька, - зарежет, идол! - и подхватилась удрать.

- Лежи не боись! Я же понарошку, иглы-то нет.

Действительно, адская машина была без жала.

...Покуда Пашка, получив укол, притворно стонал (ему понравился

фарс), Боборыкин допытывался у пациентки:

- Где ещё болит?

Та молчала, хлопая на лекаря пшеничными ресничками. Две болячки -

"зубки" и "вавки на коленках" - были заявлены, других недугов она еще не

нажила.

- Тут больно? - Витька ткнул пальцем ей в пуп.

- Ой!

- Радикулит. Снимай трусы.

Девчушка заелозила по траве змейкой, стягивая трусики.

"Паашкя! Паашкя, ирод!"

"Гуси!!" - ожгло Пашку. Он привскочил, но, глянув на Маньку, забыл и

гусей, и неминуемую взбучку, и как его зовут, и... про всё, про всё на

свете забыл он, даже про гематоген. Такого Пашка еще не видел! Его

сердечко воробышком порхнуло в горло, перебило дыхание, потом

свалилось в живот, и из носа вышла здоровенная сопля.

Врач Боборыкин был таков же: распахнутый рот, сопля, и взгляд,

примагниченный сквозь дырявую оправу очков к величайшему на свете

чуду.

А Машенька лежала, доверчиво и спокойно позволяя дивиться на

маленькое свое девчачество, и где-то в кошмарной глуби ее существа

проклюнулся росток той вселенской силищи, которая призвана

непременно созреть, и властвовать над всем и вся на Земле ныне, и

присно, и во веки веков.