«Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, …»

16.02.10

Вчера небо бесшумно ссыпалось на землю, так незаметно из одной чаши в другую движется время в песочных часах.

Снежинки падали и падали из высокой белой дали, и покрывали ровным слоем землю.

Впервые за зиму проспали обильный снегопад, и весь наш двор дремал, заботливо прикрытый мягким оренбургским платком.

Куда делись кареглазые скуластые парни? Обманулись масличными проводами зимы или птичье навигационное чутьё, унесло их в теплые края, где уже набухли на деревьях почки, и пробились из земли нетерпеливые первоцветы?

У пешеходного перехода, под красным светофором, водители, вздыхая, вылезали из машин и отчищали, оттянув за шиворот, свои механические дворники от тяжелого налипшего снега.

А в воскресенье я опять ехала утренним восьмичасовым вагоном через длинную подземную Москву. И снова я удивлялась, что нет свободных сидячих мест. Правда, может быть еще и оттого, что на одной из лавок свернувшись калачиком, спал бомж. Соответственно вокруг образовалось пустое пространство, только в ногах робко притулилась, вошедшая чуть позже меня старушка, в мягких сапогах – валеночках. Валеночки я рассмотрела немного позже.

Бомжи теперь одеты совсем неплохо, но все-таки есть в них что-то отталкивающее. Пока я рассуждала и придумывала о бомжах небылицы, этот заелозил, задвигался на своем жестком ложе, и я подумала, что он сейчас проснется. Но бомж, не просыпаясь и не открывая лица, потеребил рукой складки своей одежды, и вдруг из глубины мрачного тряпья выпустил тугую, крепкую струю на полвагона.

В такие моменты интересно наблюдать за реакцией окружающих. Люди оцепенели. Потом кое-кто двинулся в сторону. Напротив меня мужики сидели с плотно закрытыми глазами, ни один мускул не дрогнул на их каменных лицах. Я давилась откровенным смехом, посылая горячие приветы городскому Голове. Струя била щедро с хорошим напором, потом ловко иссякла, словно втянулась обратно. Образовавшееся маслянистое озеро двинулось по ходу движения и потекло под ноги ничего не подозревающей старушки. Вот тут я и подумала, спасет ли ее резиновая подошва от этого неожиданного наводнения. Кто-то успел ей подмигнуть, старушка, взглянула под ноги, всплеснула руками и побежала к другой лавочке.

Люди, входившие на остановках, сначала радостно нацеливались на пустующие места, но, мгновенно оценив ситуацию, разбредались в стороны. На Проспекте Мира ввалилась целая толпа, и уже некогда было разглядывать, что там делается под ногами, потому что задние напирали на передних, а тем деваться было некуда, проходили и заполняли вымершее пространство. Так, наверное, до конечной станции «Медведково» и высушили вагон.

Никто не решился потревожить спящего.

А вечером, когда я возвращалась домой, в глубине полупустого вагона, в замкнутом тамбурочке не сразу заметила изнемогающего инвалида. Я еще подумала, как же можно так, чтобы совсем не было ног, ни маленького обрубка. Вертикальное положение помогали поддерживать свернутые в несколько слоев брюки, заправленные в широкий лемех деревянной доски на колесиках. Мы такие тележки делали в детстве, доставая подшипники, и с визгом и громыханием катались по переулку.

Инвалиду в данный момент подвижность тележки мешала, он пытался, во-первых, при движении поезда удержать равновесие, уткнувшись грудью в пустое сиденье, а во-вторых, раскурить сигарету. Толчки и повороты откатывали его в сторону, и он, перебирая руками по стенке, с трудом возвращался к своей опоре, подтягивался к поручню, и вновь и вновь чиркал спичкой. И снова, отбрасываемый движением и подвижностью своего колесного механизма, съезжал в безлюдный тупичок. Никто не решался прийти ему на помощь, наоборот, по вагону поползло беспокойство: «разве в метро можно курить?».

А мне почему-то ужасно захотелось, чтобы подлая сигарета, наконец, затлела. Я видела, что этот дядька замерз, он был одет в легкую защитного цвета гимнастерку, а мы все сидели в шубах, пуховиках, толстых куртках. К тому же я со времен дипломного проектирования знала, что курение заглушает чувство голода.

Наконец, моими мольбами, сигарета запалилась, но затянуться этот несчастный не успел. Круглый тучный мужчина, напротив меня, наконец-то вмешался в происходящее, он подошел к инвалиду, согнулся наполовину и что-то резкое высказал ему в покорный затылок. Инвалид часто-часто закивал головой, засуетился, засобирался, затушил сигарету, подхватил свои култышки – утюги, и в первые же секунды раскатившихся в разные стороны дверей, выкатил на платформу.

Но долго еще едкий запах дешевой сигареты преследовал нас не выветриваясь. Запах катался по вагону, как инвалидная тележка, мимо наших лиц: вперед- назад, вперед-назад.

Вот.

А хотите продолжение, но в других красках?

Сейчас пересмотрела Ван Гога в Интернете, подумала, что он писал чистыми яркими красками, а все картины наполнены тревогой и печалью.

Значит, и яркие краски могут выражать боль и одиночество.

 

Так вот: Дело было в моей далекой юности (а в юности всегда весело и беззаботно, ну или почти всегда, ну, или скажем, лучше, чем в старости), когда я ходила в Ташкентский зоопарк, как на работу, чтобы делать наброски животных. Это очень увлекательное занятие, надо рисовать одним росчерком, одним движением: животные не стоят на месте, подвижны и непредсказуемы в каждом следующем мгновении. По зоопарку бродили вдвоем с Ольгой, моей подружкой.

Задержались у клетки с тиграми. Два длинных вольера, стоящих под углом друг к другу. Тигры ходят в них, как заключенные по камере узкой и тесной, - из конца в конец, туда и обратно, напоминая маятник, подгоняемый неведомой силой. У одного из тигров в паху была большая, с футбольный мяч опухоль. Вот этих тигров мы и рисовали. Я опиралась на загородку, чтобы удобней было держать альбом, а Ольга стояла напротив, и соответственно тигров мы рисовали разных. Между моей опорой и клеткой с тигром было расстояние как раз такое, чтобы тигр не смог отхватить протянутую к клетке руку. Полностью увлекшись процессом, я очнулась, когда меня обдала мощная горячая струя. Не сразу сообразила, что произошло. Только, когда Ольга от смеха сползла на землю рядом со своей клеткой.

Ошпарена я была с головы до пят. Стояла, растопырив руки в стороны, и растерянно смотрела в удовлетворенно ухмыляющуюся морду. Этот хам, наконец, остановил свое движение, и любопытно наблюдал за моими дальнейшими действиями. А действий никаких не было. Рисунки в подмоченном альбоме, который я брезгливо держала двумя пальцами, тёмными струйками стекали на землю. В тот момент я подумала, что тигр чистоплотный, все выплескивает наружу, вспомнилась одна переулочная старушка, которая сливала помои под ноги играющим ребятишкам.

Как мы с Ольгой ехали домой – отдельный рассказ. Хорошо помню, в троллейбусе в радиусе двух метров было свободно. Альбом я выбросила в ближайшую урну, с собой так бесчеловечно поступить, естественно не могла. На ташкентском солнышке платье и волосы подсохли быстро, остался только запах. Я не могу подобрать аналогов этому запаху жгучих прерий, вечерней полыни и терпкой ненависти.