Автобиография моей Ба Посвящается моей дорогой бабушке Лищук Галине Григорьевне, 1927 года рождения, ветерана ВОВ, насильно угнанной в рабство фашистами, малолетней узницы концлагерей. А также всем Великим Детям Ужасной Войны, которая была и которая идет. Вместо предисловия Теперь я и не припомню когда началась вся эта история. Оглядываясь назад и пытаясь отыскать точку отсчета, я все больше и больше углубляюсь назад во времени и убеждаюсь в своей дефектности по рождению. Внешние проявления оказались следствием, а не причиной, и поняв это, я уже не могла винить никого и ничего. Только себя. Борьба эта ведется во мне сколько я себя помню. Тогда по юности я не понимала что происходит. Задавая бесконечные вопросы о жизни и смысле моего существования, я довольствовалась скудными ответами людей, которые по своему положению должны были быть умнее меня, и книгами. Помню, в студенческие годы я проглатывала тома один за другим, но многие из них оставляли меня в недоумении и лишь порождали все новые и новые вопросы, не давая ответов на заданные прежде. Тогда я не понимала, что спрашиваю я таких же людей как и я. Мы все в равном положении. Игра с жизнью в «Вопрос - ответ» по моим правилам продолжалась до окончания института, пока меня не посетило озарение. И почему же нас не обучают этим правилам в школе? Может быть, тогда мы бы имели меньше несчастных проигравших людей… Но мне повезло. У меня есть моя Ба. История ее жизни заставила меня понять простую истину: я в этой игре - не та, кто может задавать вопросы, а та, кого спрашивают. И мои поступки, как и поступки моей Ба – это и есть ответы на вопросы жизни. Я была счастлива этим открытием и полагала, что теперь-то уж, зная правила, я, в конечном счете, выйду победителем. Но это было очередным заблуждением. Путь мой тогда продолжился, но уже навсегда изменил угол наклона. Думаю, многие люди, испытывали когда-нибудь похожее. Наверное, поэтому вам хватило терпения дочитать до этих строк. Об этом и будет дальнейшее повествование. -1-На столе лежал пустой белый лист. Занеся ручку над смиренно ожидающей бумагой, рука вдруг замерла в нерешительности. - Много расписывать нет необходимости, - донесся голос сбоку. Молодая девушка сидела перед монитором и печатала с неимоверной скоростью и, даже не отрываясь от своего занятия и не поворачиваясь, одновременно умудрялась еще и разговаривать. - Родился, учился, женился..., - она остановилась на мгновение и склонила голову на бок, видимо, проверяя, что у нее получилось. – Автобиография – простая формальность. Пережиток советской эпохи. Подошьем в дело и забудем. «Формальность». Ответственно кивнув в ответ, будто у сотрудника из отдела кадров имелся третий глаз на затылке, мы с рукой вновь обратилась к нашему проклятью. На ручке гордо красовалось название вероятного работодателя: КОМУНИБАНК. «Странное название: «Кому – банк, кому – не банк». И все-таки. Что нас смутило? Мы с рукой не первый раз меняем работу, и требуют от нас эту «формальность» тоже не впервые. Сразу так и не припомнишь, сколько раз приходилось измышлять свою жизнь для уважаемого сообщества: и в школе, и в институте, и на работе, - разве что на паспорт не требуется автобиография. Или требуется? «Интересно было бы сравнить эти сочинения, написанные в разное время». Но рука по-прежнему совершенно нелепым образом висела в воздухе, немного при этом покачиваясь. «Родился, учился, женился…» Какая разница, когда и где кто-либо родился? Может, они хотят определить, кто мы с рукой по зодиаку и составить гороскоп для определения нашей совместимости с власть имущими? Или КОМУНИБАНК принципиально не берет на работу определенные знаки зодиака? Такого требования в заявленной вакансии, кстати, не указывалось. Их интересует, здешние мы с рукой или нет? Это «преимущество» по факту появления на свет божий в столице, как показывает практика, давно исчерпало свою актуальность: в Москве работают и добиваются успеха множество немосквичей. Попытались припомнить коренных жителей нашего многострадального многонационального города из числа своих знакомых – не вышло. Зато на ум сразу пришли несколько примеров семей, где «по праву рождения в Москве» дети растут в лучшем случае как комнатные растения, а в худшем как придорожные сорняки – сами по себе; равно наоборот. Дальше про что? «Учился». Номер школы и название ВУЗа очевидно ничего не прояснят о степени образованности. По воле случая, нам с рукой пришлось сменить три школы, и думается, что лет через десять, их номера мы уже и не припомним. «Надо бы записать, на случай, если придется еще раз трудиться над автобиографией». Но нам вряд ли удастся забыть имя первой учительницы, вскормившей в нас неприязнь к однотипности и гиперболизировавшей без того раздутое эго. Воистину: «торчащий гвоздь бьют по шляпке». «Кстати, рука на нее особенно обижена». Или как можно оценить степень влияния на нашу образованность первого научного руководителя по диссертации, открывшего нам целый мир «другой» литературы; и ее неожиданный уход в иные миры. «Женился». Как этот факт биографии может повлиять на добросовестное исполнение трудового договора? Современное общество давно доказало, что штамп в паспорте, который, к слову, уже и не проставляют, не является основой счастливой совместной жизни. «Или их все же интересует не формальность, а истинное отношение? Ну, уж нет. Это только мое». Вспомнилась Ба, у которой было три мужа, первый из которых погиб на войне, а второй бросил во время тяжелой болезни и забрал маленькую дочь, воспитав ее в ненависти к собственной матери, пока та умирала от открытой формы туберкулеза. И лишь с третьим мужем – нашим с рукой дедом - Ба удалось обрести подобие семейного счастья, отличавшее большинство семей Великого и Могучего. В голову пришла идиотская мысль: «а что если, вот эта автобиография сохраниться в течение нескольких тысяч лет, и именно по этому клочку бумаги будут судить наши далекие потомки о человеке двадцать первого века? Что они узнают»? «Родился, учился, женился?» А как же душа? Чувства? Мысли? Страхи? Мечты? Переживания? «Да-а-а. Ба, наверняка бы, одним листочком не обошлась». Дома в шкафу пылились стопки писем и тетрадок бабушкиных воспоминаний разных лет, переданных нам с рукой в надежде на то, что мы все-таки когда-нибудь исполним свое обещание. Почувствовав на себе чей-то взгляд, мы все-таки смогли оторваться от заколдованной пустоты. Сотрудница отдела кадров, видимо не услышав знакомого звука, которым сопровождается обычная порча бумаги, обернулась и с нескрываемым любопытством принялась нас с рукой разглядывать. - Может, вам образец дать? – сочувственно спросила она. – Сейчас. Достану чье-нибудь «Личное дело»…. - Нет, нет, - спохватились мы и неожиданно резко подскочили со стула: не хватало нам в довершении ко всему этому позору слизать собственное жизнеописание. Девушка косилась на нас уже с подозрением. И ее можно понять: что это за начальник юридического отдела, кандидат юридических наук, который не может автобиографию написать? Но затем она глянула на часы, радостно приближающие завершение рабочего дня, и сказала: - Ладно. Завтра приносите. «Слава Богу!» Повезло нам: верно, недавно работает. Попадись нам с рукой тогда какой-нибудь мастодонт из «эйч-ара» - пришлось бы присутственно разводить турусы на колесах. Провидение из Отдела Кадров еще раз окинуло нас взглядом и поспешно добавило: - Только число сегодняшнее поставьте. Большой раскидной фирменный календарь, висевший на стене Отдела Кадров, убедительно сулил рай на земле всем клиентам КОМУНИБАНКа. «Пятница, тринадцатое». *** Из бабушкиных воспоминаний «Сама не знаю что такое отец или мать. Когда мне было полтора месяца от роду, мама умерла. Отец, как мне говорили, сначала был, но потом уехал. Увидела я его первый раз, когда мне было десять лет. Он приезжал на несколько дней, затем ушел на польскую войну и не вернулся. Я жила в детдоме и у бабушки в деревне. Так что мне папа - детдом, а мама – это моя дорогая бабушка. Родом я из села Васильевка Житомирского района, что на западных границах Украины, так что война пришла к нам сразу, долго не раздумывая. Но сначала был голод 33-го года, зверства польских и украинских националистов, не разбиравших где свои, а где чужие. И только потом, когда в наших неспокойных краях стало все налаживаться пришли фашисты. Меня с другими детьми угнали работать в Германию. Голодные, вшивые, полураздетые и больные мы работали с четырех утра до двенадцати часов ночи «на хозяина». Ухаживали за коровами, свиньями, убирали навоз от лошадей, работали на поле. Все время хотелось есть. На поле щавель, клевер и лопухи ела, а когда счастливилось убирать у кролей клетку или давать корм свиньям - что они не доедали. Но больше всего я скучала по бабушке и по родине… …Это может тот представить, кто сам пережил…» *** «Когда пришли наши воины, немцы бежали вглубь Германии и во время бомбежки нами прикрывались. Я и еще несколько из нас удрали от немцев к нашим на передовую фронта. А там такой страшный бой шел. Из двадцати четырех человек осталось нас только двое: я и еще одна девушка из западной Украины – Мария. Меня засыпало землей и щебнем. Вся голова и лицо были в осколках. Сильно ранило в ногу. У Марии оторвало руку. Так что мне еще повезло… …Потом, когда я вышла из госпиталя, меня оставили в Германии работать в воинской части. Сначала прачкой, потом заведующей прачечной. Затем меня перебросили на спиртзавод, где наши военные вырабатывали спирт. Там я работала переводчицей, так как за три года плена хорошо выучила немецкий. Мы все ждали, когда нам разрешат вернуться домой, но нас не отпускали…» *** «Неподалеку от спиртзавода стояла эскадрилья летчиков. Там я и повстречала свою любовь. Звали его Сергей Муравьев. Родом с Московской области ст. Бирюлево. Когда я была свободна от работы, я встречалась с Сергеем…. …То было самое счастливое время в моей жизни… …Счастье закончилось в одно мгновенье. Эскадрилья улетела в Японию, где началась японская война. Сережа улетел туда… …Так я его больше и не видела…» *** «Нашу группу «остербайтеров» отпустили домой только через полгода после освобождения. В октябре 1945 года я, наконец-то, вернулась домой в свое село Васильевку к бабушке, откуда меня три с половиной года назад угнали фашисты. Забирали меня с родины еще ребенком, а вернулась я взрослой девушкой. К тому времени я была уже на четвертом месяце беременности… …Я родила девочку – Диночку Сергеевну – 8 марта 1946 года. Работала на станции Бровки заготовителем фруктов и овощей. От Сергея мне в деревню пришло несколько писем и его фотокарточка. Еще в Германии он оставил мне адрес своей матери и просил ей написать. Я и написала, но мать не ответила: адресат выбыл. Больше от Сережи писем не приходило. Так я ничего не знала. Но когда я поехала в Кронштадт, то случайно встретила Валеру - штурмана моего Сергея. Я добирались на автобусе и доехала до моста, он был сильно разрушен после войны, поэтому дальше автобус не шел. Когда я мост переходила, нам навстречу и шел Валерий. В это сложно поверить, но это истинная правда. Говорят, что гора с горой не сойдется, а человек с человеком может встретиться. Вот такое бывает. Я спросила Валеру о Сергее, ведь он полетел с ним в Японию. И он мне все рассказал. С того вылета Сергей не вернулся. В бою их подбили. Самолет падал. Они катапультировались, но Сережин парашют загорелся. Он умер от ожогов… Помню, смотрю я на Финский залив, вижу, что красиво, но сердце не екает. Сердце мое заледенело. Я вернулась в деревню и долго плакала… Так, мне не было еще и двадцати лет, а жизнь, уже в который раз и снова, потеряла смысл…» -2- - Ба! Я приеду! - И не вздумай, - твердо ответил не требующий возражений голос в трубке. – У тебя новая работа. - Возьму отпуск! «Работа новая. Черт! Как некстати эта проверка. И аспирантура поджимает!» - Со мной все хорошо, - ответила Ба, уже смягчившись. – Поваляюсь денек-другой, оклемаюсь чуток и поднимусь. А то, кто ж мой сад поливать будет? – весело добавила она. «Голос слабый. Речь вялая. Крепится!» - Но, Ба! У тебя же инсульт! - Когда-то ты называла меня бабушкой… На том конце провода звучало сожаление, на этом - воцарилась тишина. - Лишнее это, - негромко сказала Ба…бушка. - Одни билеты из Москвы в Севастополь и обратно будут стоить уйму денег. Голос в трубке помолчал. - Чужеземцы мы ведь теперь… *** Из бабушкиных воспоминаний о жизни в Германии. После освобождения. Апрель – октябрь 1945 года. «Был еще не конец войны. Но район где мы были в рабстве, уже контролировался Красной Армией. Наши войска продвигались на запад Германии. Помню, как рядом с деревней по шоссе танки наши шли. На них белой краской написано было: «За родину! За Сталина!» А танкисты наши были полупьяные, обозленные. Шли напролом. Мне кажется, пройдя всю войну, они уже ничего не боялись. Но мы их побаивались. Сами не ходили только с нашими ребятами из эскадрильи. Они кричали: «Что вы их охраняете? Они с немцами жили, а снами бояться жить!» Мы, конечно, не обижались на них. Их понять можно: весна, война почти кончилась, хлопцы молодые, горячие. Но все равно сторонились, от греха подальше…» *** «Не знаю, почему так вышло, но День Победы я помню хуже, чем первый день войны. Может, потому что голова была разбитая. Я плохо слышала и плохо видела. А порой на меня находила такая болезнь, и никто мне помочь не мог: голова становилась какая-то мутная, все кружилось и болело. Сильно болело. Помню, в тот день все радовались, кричали и обнимались, стреляли из ружей. Вокруг все говорили, что сегодня кончилась война, сегодня день победы. Радости и счастью не было конца. Помню еще, что в День Победы я была за каким-то большим накрытым столом. Было много офицеров. Командующего помню - товарища Чуйко. Как он входил – все вставали. Вот это картина у меня перед глазами, как он заходит, и все встают – это и есть для меня День Победы. Тогда после контузии у меня часто память терялась, и была я очень слабая. И злилась на себя за это. Мне так хотелось быть как другие девушки. Они пели и танцевали с офицерами. Но, все равно, я была рада, что теперь я вольная. И все мечты мои были, чтоб я вернулась в свою деревню Васильевку. Не верилось мне, что кончилась эта проклятая война. Долгая, страшная война. И не будет больше убитых, покалеченных: ни солдатиков, ни офицеров, ни гражданских. Ни русский, ни украинцев, ни немцев. И казалось всем тогда, что теперь-то все будет хорошо. И в этот день не думал никто о том, что, порой, нам придется жалеть, что мы вернулись с этой проклятой войны, а не сгинули там как многие другие, и увидели, что нет того, за что мы сражались. Ничего нет. Но все-таки мы выжили. Для чего-то мы выжили…» *** «Приходится вспоминать помаленьку из этой побитой моей головы. Но то воспоминание крепко во мне засело. На всю жизнь. Было лето после окончания войны. Я еще была в Германии, так как нас не сразу на родину отпустили. Помню, проходила я по улице в деревне, где работала. Там стоял большой дом, целый и невредимый, что после войны казалось невозможным. Похож тот дом был на наш клуб деревенский, куда девушки и ребята постарше меня из нашей Васильевки на танцы ходили. Двор был загорожен со всех сторон оградкой невысокой. Показалось мне тогда, что там был госпиталь, потому что было много раненных бойцов. И вот что интересно: посреди двора под большим ветвистым деревом стоял рояль, на котором играл один капитан, а воины наши сидели вокруг слушали. У кого голова была перевязана, у кого руки или нога – у каждого было что-то повреждено. Зашла я за калитку послушать, как играют, а солдатики меня увидели и попросили спеть им что-нибудь. И я там спела песню: «Я на подвиг тебя провожала. Под тобою гремела Земля». Помню, пела я и смотрела ни них. На каждого из них. Там много народу было: и простые военные и офицеры. Они хлопали, а я продолжала петь. Я всех их запомнила. Что удивительно: до сих пор помню эти лица. Боже! Как мне их было жаль. Им только жить да жить, но их покалечила это проклятая ненужная бессмысленная война. Мне самой был всего восемнадцатый год, но я, как старушка мать, которая жалеет сына, так и я жалела этих раненных солдат. Мне хотелось сделать для них такое, чтоб они встали прямо здесь и пошли без этих бинтов. Потом я запела Катюшу. Катюшу все знали и подхватили сразу же. И было мне на душе так хорошо-хорошо. Будто забралась я на самые небеса. И я все пела и пела (откуда только голос брался!), думала, что мне помогает кто-то сверху. А помогали мне на самом деле эти раненые солдатики, побитые и искалеченные войной. Конечно, это все надо перенести на себе, увидеть своими глазами, чтобы понять. Прошли эти солдатики и Россию, и Украину ,и всю Европу. И разбили эту железную войну. А теперь сидят здесь, закутанные в бинты, на чужбине на чужой земле под чужим деревом и слушают меня 17-летнюю украинскую девчонку – кусочек чего-то родного, далекого и уже почти забытого. Я как сейчас вижу этот рояль под деревом посреди двора и капитана, который на нем играл. Из-под фуражки выглядывают белые кудри, сам веселый такой. Все время улыбался. Я конечно прежде знала, как его звать…. Но теперь забыла… Помню, вроде Михаил… Но точно не могу сказать…» *** «Ох! Васильки, васильки Много мелькали по полю. Помню до самой реки Их собирал я для Оли. Оля любила реку. Часто о ней вспоминала. Как она с милым в весну Долго на лодке каталась. Продолжение забыла. Это я вспомнила, как мы проезжали мимо одной немецкой деревни, после того, как наши взяли эти места. Все было разрушено, а вокруг одни воронки. Ни одного дома целого не осталось! Видимо, сильный бой был. Мне казалось, что я проезжаю мимо железного ада. Везде разбитые танки, пушки, разрытая земля. Если бы земля умела говорить, она бы рассказала про этот бой. А земля горела. Было плохо видно. Все заволокло едким дымом. Помню, что меня удивило, что не было нигде видно убитых. Потом мне сказали, что их уже убрали. Деревья были покалечены. Если бы они могли рассказать, то они рассказали бы про эту страшную войну. Боже! Боже! Сколько же здесь наших и немецких солдат погибло и было ранено! Разве можно описать эту чудовищную страсть! Обе стороны бились насмерть. Но за каждой стороной стояла целая людская жизнь, посланная в общую мясорубку на погибель. Не знаю, чего я так обратила внимание на эту деревню. Ведь таких мест мы проезжали много. Очень много… Простоял наш эшелон в этой деревне около двух часов, пока нас не пустили дальше. И случайно я увидела, что на одном уцелевшем дереве висела тетрадь, обожженная слегка, закопченная, но читать было можно. Я открыла ее и на первой же странице прочла эти строки: «Ох! Васильки, васильки Много мелькали по полю. Помню до самой реки Их собирал я для Оли…» *** «Была у меня встреча с земляком на краю света. Шел октябрь 1945 года. Война закончилась, но я все еще была в Германии. Таких как мы – остарбайтеров - проверяла комендатура в специальных лагерях. После войны, немцы углубились в западную часть Германии и оставили все свое хозяйство, и урожай неубранный и скота тоже много имелось. Мы уже выполнили все, что нужно было отработать, но нас все не пускали. Уже и большинство солдат демобилизовалось, а нас все проверяли. Эта проверка была столь унизительна! Нас угнали насильно. Что нам пришлось пережить в неволе - никто не может представить. Была б моя воля, я бы не раздумывая пошла на фронт. Лучше уж погибнуть, защищая родину, нежели сгинуть рабом на чужбине. Теперь же на нас остарбайтеров смотрели, по меньшей мере, как на предателей. Нас не награждали медалями, про нас не писали песни и не снимали кино. И вот, пока мы ждали оформления документов о том, что нам можно вернуться на родину, мы находились в этом лагере. Разбили его в лесу. Там располагалась полевая кухня, штаб, где мы должны были отмечаться каждый день, и бараки для жилья. Народу там проходило много всякого разного. Были такие, кто вербовал на работу на восстановление Германии, Франции и Польши. Охраняли нас не сильно. Можно было уйти незамеченными. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из наших соглашался, хоть и деньги сулили хорошие и жизнь лучшую. Барак, где мы жили, был очень большой. Кушать мы с девчатами ходили по очереди, чтобы обязательно кто-то оставался вещи караулить, а то люди ведь были разные, особенно после войны, и доверять всем тоже было нельзя. Однажды, я отправилась кушать, а навстречу мне идет солдат в военной форме старшего сержанта. Ну, я не обратила на него особого внимания – военных-то много в лагере было. А потом смотрю – так это ж мой земляк с Васильевки, на него в деревне говорили Вася Баняк. Почему его так звали - я не знаю, и фамилию его не помню. Он меня поначалу и не узнал, ведь, сколько времени прошло, да и выросла я сильно с начала войны. Я его расспрашивала о своей бабушке, но он мне ответил, что уже третий год как на фронте. Хотя от своей жены Марийки письма получает. Рассказал он мне, что нашу деревню немец не сильно бомбил, и она уцелела. Он спешил куда-то, и нам толком поговорить не удалось, но он обещал завтра встретиться еще. Больше я его не видела. Может его переправили куда-то в другое место - не знаю. А на следующий день нас, наконец-то, отправили домой. А Вася Баняк в Васильевку к семье так и не вернулся. Не знаю, может погиб где. А может, остался жить там, у иноземцев. Хотя навряд ли…» *** «Думала, чтобы еще написать о времени после моего освобождения. Разбирала свои старые записи, и нашла… письма Сергея… Мой Сережа все время писал письма моей бабушке Аксинье. Он просил, чтоб она обо мне заботились и хорошо меня принимала, так как я была беременная. Писал он, что если не вернется с войны, чтоб они мне помогли, не обижали. Сережа писал: «Когда Галочка родит, путь она едет к моей маме ко мне на родину. Я знаю, что она сирота, и одной ей будет очень тяжело. Мама моя добрая, хорошая женщина. Я ей все написал о Галочке…» После того, как я узнала, что Сережа погиб, я писала его матери. Но мне приходили ответы, что адресат выбыл. Не знаю, правда это было или нет, но в деревне моей сказали, что она мне не хотела отвечать, так как за смерть сына получала хорошие деньги. Не знаю, как там все было на самом деле. Но я к ней не поехала. А писать мне Сережа начал, когда я еще была в Германии с нашими военными частями до октября месяца 1945 года. Письма получала моя бабушка Аксинья. А потом, когда я уже вернулась на родину, он перестал писать, и я обижалась. Ведь не знала я, что его нет уже на этом свете. Помню, бабушка моя, когда Сережа прислал одно из писем со своей фотокарточкой, взяла его фото и пошла хвалиться по всей деревне: мол, вот какой у нашей Галочки жених. А он и правда был очень красивым мужчиной. Высокий, стройный. Волос у него был светлый и лежал так волнами красиво. И был он на этой фотокарточке в форме летчика. Сергей мне писал стихи… Предчувствовал он, что не вернется…» *** Из писем Муравьева Сергея «Дорогая, моя любимая Галочка! Я каждый день думаю о тебе. Знаю, как тебе приходится трудно порой, но я всегда сердцем с тобой. Но знай, моя милая Галочка. Я сейчас не принадлежу себе. Я должен исполнять свой воинский долг. И потому крепись, держись. Когда я вернусь, мы будем с тобой вместе. Ты родишь или сына или дочку. Будем с тобой вместе растить наше дитя, вдвоем…» «…И когда загорится машина Летчик тело свое обожжет. Летчик вспомнит, что где-то далеко Сероглазая Галочка ждет…» -3- «Когда-то ты называла меня бабушкой….» Действительно: когда произошла сия метаморфоза? В детстве никто не ленится выговаривать все три слога. Эти три замечательных слога: ба-бу-шка. Может быть, уже кто-нибудь размышлял над этим вопросом? «Ну-ка, посмотрим…» На мониторе ноутбука, разрывая белый фон строки поиска, нетерпеливо мигал черный курсор, призывая сделать запрос. Но рука замерла. Опять. «Да что с ней такое происходит?» Компьютер ожидал, пока мы с рукой выйдем из оцепенения. Как хорошо, что есть такая машина, способная путем выполнения последовательности операций, ответить на абсолютно любой запрос. Например: «в чем смысл жизни»? Люди тысячелетиями ищут, философствуют, доказывают, пробуют и погибают так и не получив желанного ответа. Но машина менее чем за секунду выдает… 57 миллионов! вариантов ответа. Выбирай любой – и живи себе со смыслом. Под строкой поиска предусмотрительно приводился пример формулировки запроса, наверняка специально для таких пользователей, как мы с рукой. «Какая забота! Не дай бог, кто-нибудь лишний раз сам подумает!» <Смятение> «Например, рука». Наконец, в строке поиска появились две буквы: «Ба». Компьютер задумался, но потом, все-таки выдвинул свои предположения по такому странному требованию, и как бы, между прочим, подметил, что таких запросов за месяц ему еще никто не задавал. Первая ссылка обещала, что ответ найдется в неком древнеегипетском словаре: «Ба в египетской мифологии - один из элементов составляющих человеческую сущность. Египетский писатель 4 в. Гораполлон, написавший трактат о египетских иероглифах, перевел Ба на коптский язык как «душа»… «Ни чего себе, поворот!» «…В период Древнего царства, согласно «Текстам пирамид», обладание Ба приписывалось только богам и фараонам. Ба мыслилось как воплощение их силы и могущества. Их могло быть несколько (множественное число бау). Позднее, согласно «Текстам саркофагов» и «Книге мертвых», Ба считалось воплощением жизненной силы всех людей, продолжающей существовать и после их смерти…» <Потрясение> «Вот уж действительно, «живи себе со смыслом!» Интернет все-таки обладает сознанием. Если, конечно, кто-нибудь не сидит по ту сторону экрана и дает ответы на все вопросы. Еще одна ссылка объясняла, что «ба – это междометие, то есть класс неизменяемых слов, служащих для выражения чувств, ощущений, душеных состояний и других непроизвольных эмоциональных реакций на окружающую действительность…» «Похоже, кто-то по другую сторону экрана уже вошел во вкус!» Следующая ссылка уповала на Джоржа Ноэла Гордона Байрона. «Ну если уж сам лорд Байрон про мою Ба…» «Человеческую жизнь можно выразить несколькими междометиями: Ба, Ба! Ах, Ох! Ой! Фу! Тьфу!» <Растерянность> «Это точно не про Ба. Ее жизнь можно было описать точно наоборот. А мою?». <Чувства на паузе> «Нет. Не может быть, что бы не дожив до тридцати, мы с рукой были уже близки к «Тьфу!» *** Из воспоминаний бабушкиных лет в Германии. Рабство. Апрель 1942 года – апрель 1945 года. «Ночь надвигается, ко мне спускается, Ко мне спускается тревожный сон. Страна любимая все удаляется, Везут в Германию наш эшелон. Прощайте улицы родного города, Прощайте девушки, отец и мать. Еду в Германию на муки голода, Еду в Германию я пропадать Не для нас здесь играют баяны, Не для нас здесь поют соловьи. Только молодость наша увянет. И пойдет наша жизнь вся в кручи. Не поют здесь по-нашему птицы, И сады по-другому цветут. Далеко-далеко от границы Наши милые, родные ждут. Солдат наш родной, Скажи дорогой, Когда мы вернемся домой? Мы след дорогой Обмоем слезой. Тогда мы вернемся домой». апрель 1942 года. Германия. Лищук Галя, 15 лет *** «Первым моим хозяином в Германии был Август Вайс. Работала я у него в деревне Гринфлис, что недалеко от станции Генздорф города Нейсе. Было ему пятьдесят восемь лет, и злой он был – жуть. Жена его была на двадцать лет моложе его. Была у них дочка пятилетняя Ингрид, которая всегда за мной бегала, чтобы я не делала: и когда свиней кормила, и когда картошку готовила. Со мной работала еще одна девушка с Винницы, которую звали Лида. А кормили нас плохо. Помню, что мне все время есть хотелось. Когда я давала картофель свиньям, сама тоже ела. Ингрид смотрела на меня, что я эту картошку свинячью с аппетитом уплетаю, а потом отцу рассказывала. Хозяин меня после этого бил... Как-то сильно я простудилась. И плохо мне было ужасно. Но хозяин заставил меня работать. Я сама себя не помню, удрала от него. Было это где-то в конце мая - начале июня. Уже колосилась рожь, пшеница и ячмень немного желтели. Я шла не по дороге, а по полю, так как боялась полицаев. До города было три дня. Питалась я ячменем. Терла зерна и ела его. И скрутило мне живот так, что я даже разогнуться не могла. К температуре от простуды прибавилась еще боль в животе такая сильная, что мне уже было все равно: поймают меня или нет. Плетусь я по дороге, и тут мне на встречу едет полицай. А у них еще форма такая зеленая была, на голове каска высокая, на ногах сапоги высоченные со шпорами. И еще у них была плетка. Страшно. Я думала, что он меня сразу убьет. Но он подошел ко мне, расспросил, что да как. Я тогда немецкий еще плохо знала, но объяснила, что иду в «арбайзант», что означало на перевалочный пункт, где распределяют на работы. Он мне сказал, чтоб я возвращалась обратно, но видел, что я уже не могу никуда идти. Тогда посадил он меня к себе в коляску. Я была вся в синяках, гнойниках, вонючая, перепачканная от расстройства. А он все равно посадил. Довез он меня до лужайки какой-то, а там озеро. Оставил меня и уехал. Я постирала свою одежду кое-как. Сижу, думаю, что здесь видимо меня смерть и настигнет. Но через какое-то время подъезжает ко мне этот полицай. Привез мне он хлеба, маргарина и воды. Еще дал лекарство какое-то. Сказал, чтоб я с водой его выпила. Потом указал, куда идти мне надо, и уехал. Мне казалось, что это все неправда. Ведь, про этих полицаев такое рассказывали! В общем, я поела, и весь день проспала в кустарнике. Потом дошла до перевалочного пункта, где меня забрал другой хозяин. Это был первый из множества дальнейших эпизодов моей судьбы, когда меня уберег Господь. Я тогда еще не знала для чего. Это теперь мне уже 83 года, четыре дочери, семь внучек, а правнуков и правнучек я и сосчитать не могу…» *** «Другим хозяином был у меня Рудольф Шмидт, тоже рядом со станцией Генздорф. И был у него сын. Он служил в СС. По характеру был он очень вредный человек. Приходилось постоянно выслушивать о том, что немцы скоро захватят Россию. А когда это случится, то русские поплатятся за каждого убитого немца. «Уже ждет своего часа колючая проволока, за которую мы посадим русских свиней. И эти свиньи будут просить нас убить их, а другим свиньям неповадно будет», - говорил он. Не могла я это слушать. Все-таки была я детдомовской, строптивой. Да и учили нас так, что мы любили свою партию Ленина и вождя нашего Сталина. Ну, я ему и говорила, что думаю о них фашистах и об их Германии. Только говорила по-украински, и он ничего не понимал, но очень злился, видимо, догадывался, что это по его душу высказывания. В общем, он меня терпеть не мог. А его отец – Рудольф Шмидт - наоборот. Тот меня очень понимал. В свое время он тоже воевал в Первой мировой войне, и был уже немолодой. Дело было на кавказском фронте, где один наш казак разрубил ему лицо. И умер бы он там, на чужбине, если б не русская женщина, которая пожалела его и спрятала у себя в подвале втайне от всех. Она его и выходила. Лечила, как могла. Два года он у нее прожил. А потом эта женщина все-таки добилась, чтобы его переправили обратно в Германию. Хозяин всегда рассказывал с такой теплотой об этой женщине. Такая благодарность была в его голосе. Помню, он часто повторял, что русские вшивые и голодные, полудохлые, все равно будут воевать за свою страну всеми правдами и неправдами, хоть ты на них самую лучшую технику пошли, а они с саблями наголо на танки полезут; и никто их никогда победить не сможет – история это доказала. «Останутся от нашей армии одни могилы и кресты», - говорил он. Как-то раз это услышал сын, да так разорался на отца и даже ударил его. А еще пригрозил, что если отец еще раз такое скажет, то сдаст он его в гестапо и сядет он в тюрьму. Но отец только и сказал сыну: «Разные мы с тобой, хоть и отец я тебе, а ты сын мне». Все-таки, этот Рудольф Шмидт, пусть и немец, а не плохой человек оказался. Однажды, хозяин с женой уехал в город Нейсе. Сын, будто, этого только и ждал – уж больно он меня ненавидел. Он меня бил сапогами, заставлял убирать навоз после лошадей, а потом опять бил. В общем, как я оказалась в тюрьме сама не помню. Помню только, что вез он меня на своем мотоцикле туда. Так я получила и за Ленина и за Сталина. Из тюрьмы меня переправили совсем в другую деревню, где меня ждали новые испытания. И только потом судьба меня вновь привела сюда на станцию Генздорф, с которой я даже пыталась бежать на родину, но которая за три года жизни в Германии успела стать для меня неким подобием дома. И именно здесь меня освободила наша Красная Армия…» *** «Как это ни удивительно, есть у меня о Германии и хорошие воспоминания. И конечно они связаны с Сергеем. Этот день был светлый и солнечный. Июнь месяц 1945 года. Голова моя уже была подлечена, и чувствовала я себя немного лучше. Зеленью покрылись все деревья. Кусты цвели разными цветами. Эти цветы сопровождали все наши молодые годы. Пошли мы с нашего спиртзавода в Графский дом к нашим летчикам. А был у нас тогда выходной. Летчики организовали танцы. У них там и аккордеон и пианино было. Вытащили они это пианино на улицу в сад этого самого дома. Уж больно хорошо было в этом саду. Боже! Для нас это был рай. Летчики наши были подтянуты, все в формах, стройные, красивые, лица их сияли, словно и не было войны вовсе. Мы с девчатами думали, что у них какая-то дата была. Может день рождения или еще что праздновали. Но оказалось, что это в честь нашего знакомства они решили организовать такую гулянку. Мы танцевали, пели частушки. Пели военные песни и плакали. «Темная ночь. Только пули свистят по степи. Только ветер гудит в проводах. Тускло звезды мерцают». Потом еще: «На позицию девушка провожала бойца». Пели про летчиков, про танкистов. А как мы танго и фокстрот танцевали! «Ночь коротка, спят облака. И лежит у меня на плечах Незнакомая чья-то рука». А еще два лейтенанта танцевали яблочко. Это был самый счастливый день. В этот день я познакомилась со своим Сергеем». -4- Письмо в редакцию телевизионной программы «Жди меня» или история без счастливого конца и моря слез сочувствующих телезрителей «…Моя бабушка, Яковлева (девичья фамилия Лищук) Галина Григорьевна 1927 года рождения ищет брата Лищука Ивана Григорьевича 1925 года рождения. Сейчас бабушка проживает в городе Севастополе, Украина. Иван и Галина Лищуки родились в селе Васильевка Вчерайшанского (Попелянского) района Киевской (с 1937 года Житомирской) области Украины. В 1927 года, вскоре после рождения Галины, умирает их мать – Лищук Наталья Карповна. Отца – Лищука Григория Никитовича – дети никогда не видели. Их распределили в детский дом. Но через несколько лет, Лищук Галю забрала к себе ее бабушка (мамина мама) Констанчук Оксана (Аксинья). Иван остался в детдоме, так как бабушка Аксинья не могла содержать обоих внуков. Позже, когда хотели забрать и Ивана, выяснилось, что его перевели в детский дом в Ленинград для одаренных детей. С тех пор моя бабушка никогда не видела своего брата. Бабушка несколько раз пыталась его разыскать, но тщетно. Как объясняли бабушке, Лищук Иван еще в детстве проявил незаурядные способности, поэтому его перевели в Ленинград в специальное учреждение, где, предположительно готовили разведчиков. В 1942 года Лищук Галина была принудительно угнана фашистами на работы в Германию. Вернулась в октябре 1945 года. По возвращении при выдаче паспорта, ей сообщили, что ее разыскивал брат. Информацию о себе он оставлял в паспортном столе села Василевка, Вчерайшанского района, Житомерской области, где родилась бабушка. Однако, адрес его местонахождения не известен. Бабушка просит, если возможно, найти хоть какую-то информацию о брате или его детях. Большое спасибо…» *** Из бабушкиных воспоминаний о своем детстве «Потеряла я мать рано. Не помню ее совсем. После ее смерти брата моего отдали в детский дом, а меня в Киев дом малютки пристроили. И только была у меня бабушка Аксинья родная и любимая. Она забрала меня из города в деревню. Мать моя Наташа умерла, когда мне было полтора месяца. А ей всего было двадцать три года. Такая молодая умерла, не своей смертью, и похоронили ее еще не на родине. Она сделала настойку из майских жуков на спирту и выпила ее. Бабушка мне потом объяснила, что мама это натворила, чтоб не забеременеть. А как там на самом деле было, кто ж его теперь разберет… А жили мы от Киева в ста двадцати километрах недалеко от станции Бровки. Бабушка пыталась спасти дочь и отвезла ее в Киев в больницу. Но у нее внутри все погорело, и спасти ее не удалось. Похоронили ее на Киевском кладбище. Мы еще туда с тобой ходили, кода твои родители в Киеве год жили – помнишь? Хотя, внученька, было тебе тогда пять лет всего. Старое такое кладбище, заброшенное с большими красными стенами. Пошли мы на это кладбище, но оно так заросло, что в его глубь зайти и нельзя было. Мы положили на чужую могилку цветы и ушли. Вот такая у меня была встреча с мамой… Когда я бывала в деревне своей, я часто ходила в дом тот, где жили мои родители, хоть и был он заброшенный уже. Но там росла большая груша, и плоды у нее вкусные такие были. Помню, нарву я себе груш, сяду под дерево и сижу. Как хотелось мне и маму и папу! Так и прожила я с это своей маленькой мечтой все детство». *** «Было мне пять лет отроду. И был этот год такой голодный. 1932 год я плохо запомнила, так как мала еще была. Помню только что жила в деревне у бабушки Аксиньи. Еще помню, как она часто причитала, что харчи уже кончаются, и брать новые совсем неоткуда. Но у бабушки моей была хотя бы корова. И бабушка моя была одна на всю деревню акушерка. И почитали ее все за ее работу, и хвала ей была на всю округу: помогала она женщинам разродиться. Сколько беременных спасла и деток новорожденных! Деревня наша Васильевка была большая. Так что, когда голод начался, у нас запас на какое-то время был. И мы не умирали как многие, и ходили неголодные, а полуголодные… А когда настал 1933 год – было уже совсем тяжко. Этот год был для всех наших сельчан очень голодный. Помню я, что летом выдалась сильная засуха. Все погорело: и в огородах и в садах. Если бы тогда вышел дождь хотя бы раз в месяц - не было бы голодовки. У сельчан были огороды по шестьдесят соток земли, и могли бы мы все прокормиться. Но нет. Видимо должно было все так случиться. Запомнился мне еще один эпизод, когда бабушка просила меня сходить в сад и помолить боженьку о дождике. Говорила, что меня он должен послушать… Но были в нашей Васильевке и богатеи. Всех их не выслали. Кулаки эти успели попрятать зерно в ямах. Но даже в этой ужасный голод они с бедными не делились. Лучше пусть пропадет у них, но свое не отдавали. Помню, бабушка все причитала, что в других республиках урожай-то удался. Но с нами они делиться не собирались почему-то. Сильно тогда Украина пострадала. И было мне всего шесть лет. Но я хорошо запомнила, как бабушка, когда уже совсем нечего есть стало, поехала в Западную Украину, где она прожила почти всю жизнь, и которой голод меньше коснулся. А бабушка моя по национальности польская еврейка родом из города Кракова. Когда она вышла за муж за деда, они и переехали во Львов. Поэтому там ее не очень-то и встретили. Но хоть что-то из еды привезти удалось. Тогда не только мы голодали. Голодала большая часть Украины. Бабушка говорила, что это был страшный суд над людьми: и малыми и старыми. Помню, земля тогда совсем лысая была. Люди весь бурьян, всю траву придорожную повырвали. Даже листья с деревьев варили и ели. Гнилая прошлогодняя картошка считалась большой удачей… Это действительно походило на ад. Ходили скелеты: кожа да кости. Глаза и щеки впалые. Волосы повыпадали Другие же наоборот: пухли и вымирали. Зарывали их в землю просто так без гробов. Некогда было гробы мастерить, и сил на это не было. Люди умирали на ходу… Но самое ужасное, это когда люди людей резали, варили и ели… Боже! Как страшно-то было. Был случай в нашей деревне, когда мать чтобы прокормить своих других детей одного зарезала и накормила своим сыном других. Родители своих детей на улицу не пускали. Боялись, что не вернутся домой. А я непослушная была, вот мне бабушка и рассказывала все, чтоб я на улицу не убегала. Боялась за меня. Поэтому мне все это запомнилось хорошо… И пусть вас вех убережет Господь наш от таких испытаний!» *** «О своем детстве я знаю по рассказам моей бабушки. Когда мне было два года, я заболела золотухой. А жили мы с бабушкой вместе с теткой моей – ее дочерью Настей, и ее семьей: мужем и их дочкой Аней, которая была на пол года старше меня. Сильно я болела. Лицо все опухло, глаз не видно, а сама худющая. Бабушка окунет мне краюху хлеба в воду сахарную и привяжет ко рту. Я сидела под деревом и сосала эту краюху. А рядом с домом нашим много цветов было, и дерево росло такое красивое круглое на зонт похожее. Вот бабушка меня под него сажала. И вот у тетки моей дочка Аня заболела сильно и не выжила, умерла. Была она очень красивым ребенком, и родители у нее оба живы были. И вот бабушка рассказывала, что люди, когда Анечку хоронили, ни как в толк не могли взять, почему же Господь ее – ангелочка - прибрал к себе, а меня сироту круглую, страхолюдину такую никому не нужную оставил на этом белом свете? Ведь сгинула бы я, никто бы и не переживал. Но выходила меня моя дорогая, бедная моя бабушка. Царство ей небесное». *** «Брата моего Ивана после смерти мамы в детдом отдали в город Коростень Житомирской области на время. Но потом, когда бабушка поехала забирать его, брата моего уже не было там. Ей сказали, что его перевели в Ленинградский детдом, так как он оказался очень способным мальчиком. Сказали ей еще, что таких в разведшколу с детства отдают. Поехала бабушка в Ленинград, но ее даже и не пустили к нему вовсе. Так я до сих пор ничего о нем и не знаю. А меня тоже: то в детдом отдавали, то забирали обратно к бабушке. Тетя моя крестная Галя - меня в честь нее и назвали – у нее своих детей хватало. Когда им полегче было – меня забирали. Когда совсем тяжко – отдавали обратно». *** «Времена после голода я помню лучше, так как подросла уже. Запомнилась мне Троица. По-украински называлась она «Зеленые свята». И надо было дом украшать Царским зильем. Это такое растение. Листья у него как у цветов ирисов. Вот им покрывали весь дом и пол (он у нас был земляной, глиной желтой покрашенный). А ветки засовывали под иконы и везде, где могли эти ветки совали. Так что дом был зеленый снизу доверху. Бабушка пекла пироги, делала ряженку, готовила мясное и варила узвар – это кисель молочный. Дома пахло свежим хлебом. Я старалась, помогала бабушке. Очень я ее любила. Больше всех на свете. Хоть бывало мне от нее и доставалось, но я ее все равно любила и не хотела, чтоб она меня в детдом отдавала». *** «У моей тети Насти после смерти Анечки еще сын родился. Назвали его Колей. Но потом, стало понятно, что он балет какой-то болезнью умственной. В общем, маленько дурковатый был. И меня с этим Колей часто оставляли нянчиться. Но он мне так надоедал, что я из-за него не могла играться с девочками, потому что он их лупил. Что в руках у него было, то и летело на них, когда они его дразнили. А мне жалко его было, и я его защищала от всех. Как-то раз бабушка ушла в Анрушки и наказала мне, что я была с ним, и не выпускать его на двор. Сама закрыла нас на замок. Знала, что я непослушна была. Но форточку оставила. И вот ко мне пришли девочки, чтоб я вышла погулять, а я не могу. Коля стал на них кричать, но сам тоже хотел погулять. Поэтому он кричал еще громче, думал, что я нарочно дверь закрыла. Окно у нас не открывалось в хате. А бабушка должна была только вечером прийти. А бабушка моя Аксинья сама самогон гнала из сахара да хмеля. У нее всегда стояла бутылка для всякого случая. Я тогда взяла с полки бутылку и чекушку: думала, что это бабушкин самогон. Налила я Коле полстопки и дала ему выпить, чтоб он заснул. А он через полчаса как начал гадить везде: и в комнате, и в коридоре. В общем, позаделывал все кругом. Завонял всю хату и сени тоже. Я не поняла, почему он это от водки такое понаделал, а потом посмотрела – а это касторка была. Вот те на! Когда бабушка с базара пришла и зашла в коридор, она чуть не умерла от запаха такого. Ну, делать мне нечего было, я ей все и рассказала… Так я подарки с базара не получила…» *** «Помню, когда мне было семь лет, я жила в деревне с бабушкой. Но в школу еще не ходила. Одежу зимнюю мне так и не купили, поэтому целую зиму я просидела дома. То на печке, то на лежанке. Зима тогда выдалась холодная, снега глубокие. Но работы мне хватало. Я перебирала горох, фасоль, терла кукурузу на терке. И по дому работы было много. То хату замести, то цветы полить, то перьев на подушки наскубить, когда гусей резали. Бабушка пряла на коловоротке – это такое большое колесо, которое вставлялось в станок, его крутили ногами, а руками тянули конопли, после чего получалась пряжа, то есть нитки полотняные. Еще делали куделю. Коноплю мочили в воде, сушили ее, а потом толкли эту коноплю, и она делалась как вата. Вот эту куделю и пряли на ниточки. А потом на станке дома пряли полотно. Белили его углем таким дровяным, назывался он золой, и когда полотно отбеливалось, то из него шили рубашки женские и мужские. Кофты и юбки красили в разные цвета. Вышивку делали. Вот такая была у нас одежа: и для школы и для дома. Все ее носили: и бабушка, и тетя, и я. И Коле штаны так шили. А в школу мне купили платье коричневое и туфли. И даже пальто. Еще платок хороший и валенки с галошами. Но это уже на следующий год. Приходя со школы, я все снимала и дома ходила во всем полотняном. Помню, бабушка ушла в село, а тетя на работе была. Меня, как водится, с Колей оставили. Ну, я его закрыла, а сама одела бабушкины большие тулупняные рукавицы на ноги, тулуп теткин и пошла кататься на улицу. А у нас в деревне горку ледянку сделали, длиннющую такую. Так хорошо на ней кататься было на попе, и тулуп так хорошо скользил. В общем, я его так выкатала, что он аж протерся до ворса. Вся шкура сзади слезла. Я такая довольная была, что и не заметила этого. Потом, когда пришла бабушка, я получила от нее за это катанье. Но зато я накаталась вдоволь. Не жалела». *** «Еще что мне хорошо запомнилось, так это первый день войны. Мы с бабушкой были на огороде, когда к нам прибежала соседка и сказала, что началась война с немцами. Они напали на нашу страну, бомбили наши города и села. Пришла с работы тетя Настя. Помню, как мы сидели все вместе. Никто ничего не говорил. Было страшно. Просто страшно. Бабушка побежала в магазин, но на прилавках было уже пусто. Тетя рванула на свиноферму и курятник, где она работала, но ни одной свиньи там уже не оказалось. Стоял один только кнур… Кнур - это боров по-украински. Его используют для осеменения свиней, ну, чтоб поросята были. Она притянула его домой. Потом мы побежали в универмаг, что на станции был. И видим своих односельчан, которые словно обезумев тянут все что попало. Тетя Настя не растерялась и схватила мешок соли, который мы и потащили до дома. Он такой тяжеленный был, а от станции до нашей хаты было не меньше трех километров. А ночью мы позвали дядько, соседа нашего, и он заколол кнура, чтоб мы засолили его мясо и сало. Но когда его дядько заколол, живность та так завоняла, что мне казалось - несет на всю деревню. Решили мы соль не переводить и вытащили мы этого кнура в огород. Там и закопали. На второй день войны нас уже бомбили немецкие самолеты. У дядько бомба прямо в огород попала. Бабушка умотала в райцентр, а потом рассказала, что несколько домов снесло, и колхозному полю сильно досталось. Помню, что было страшно. Запомнился рев этих самолетов и свист падающей бомбы. Во время налетов люди бежали на станцию Бровки, но прятаться было негде. У нас в селе не было бомбоубежища. В некоторых добротных хатах были подвалы глубокие, но таких было - по пальцам пересчитать. Ну а потом пришли немцы. Ходили они везде как хозяева. И курей им подай и яички. И свиней ловили. И молоко и коров забирали. Ужас, что было. Правда за свиней нам давали кусочек мыла, а мыло в деревне было на вес золото. Люди стали прятать от них добро свое. Потом, после войны стали рассказывать, что немцы – зверства всякие вытворяли. Но вначале войны все было не так. Они не убивали никого просто так. Обходились с нами, я бы даже сказала, нормально. Смотрели на нас свысока. Ходили с засученными рукавами и автоматами наперевес, но это больше для устрашения. Просто думали, что мы некультурные дикари. А вот потом уже, когда ход войны по-другому пошел, тогда – да: они уже ни с кем не церемонились… До войны у нас в деревне по вечерам играли на балалайке, на мандолине и на гармошке. Девчата и ребята пели. Гуляли мы до полуночи, а потом расходились по домам – утром было идти на работу в колхоз. Когда немцы пришли, стало не до веселья. Они установили комендантский час, и стреляли всех, кто его нарушал. А пели теперь только под дулом фашистским, когда эти гады заставляли для своего увеселения. Да и деревня опустела. Мужчины все ушли кто на фронт, кто в партизаны. Школа не работала. Колхоз тоже почти не работал. Только чтоб с голоду не умереть. Все ждали, что скоро придет наша Красная Армия и освободит наше село. Но были и такие, для кого и война как мать родна. Предатели родины нашей. Таких немцы сразу поставили панами и награждали щедро. Помню, один раз мы пошли с бабушкой по грибы в лес, а нам на встречу вышло пять человек. Бабушка поговорила с ними о чем-то тихо, и потом, когда мы вернулись, она напекла много хлеба. Я еще удивилась, зачем нам столько хлеба сразу нужно. Но она сказала, чтоб я не сувала свой нос, куда не следует. А потом вечером к нам пришли два человека в немецких формах, и бабушка отдала им весь хлеб, а нам осталось только две буханки. Я потом вспомнила, где я видела этих «немцев». Они были из соседней деревни. Бабушка строго сказала мне держать язык за зубами. Так я узнала, что она помогает партизанам. Только потом, когда война закончилась, я поняла, как бабушка рисковала. Без медалей, орденов и даже без простого человеческого спасибо. А в апреле 1942 года меня угнали в Германию… Теперь я уже думаю, может, и хорошо, что меня угнали. Потому что после того как я вернулась, многие мои односельчане были убиты целыми семьями. Причем не немцами, а своими, украинцами, ставшими на путь терроризма…» -5- «Что нас ждет? Эгоизм. Равнодушие. Разобщение». Москва. Лето. Метро. Духота. Переполненный вагон монотонно покачивался, и только резкое торможение на станциях, казалось, не давало уснуть. Вокруг жались потные, озлобленные и равнодушные, как и я, люди. «Дышать совсем нечем». Коснулась лбом прохладной надписи «не прислоняться». «Как жарко: если на улице – плюс тридцать два, то здесь под землей, наверное, все сорок». Взгляд упал на старика невысокого роста, похоже армянина. Он стоял рядом со мной около двери и, не дотягиваясь до высоких поручней, тоже держался спасительной надписи «не прислоняться». Молоденькая девушка, которая сидела поблизости, низко опустив голову и уткнувшись в книгу, очевидно, очень интересную, не обращала на старика никакого внимания. Поезд притормозил. Женский голос, словно разделяя мое негодование, призвал уступить места инвалидам, престарелым и пассажирам с детьми. Но девушка и другие, занявшие удобное местечко, не желали с ним расставаться. Тем более ради деда - гастарбайтера. Вагон вместил еще несколько человек. Повернулась и всей спиной оперлась о дверь. «Всего две остановки…» Ноги стали ватными, вагон поплыл и закружился. На общем фоне безразличия, старик, который на голову ниже, подхватил меня за локоть, а потом исчез в темноте. Последнее воспоминание: равнодушные лица всех остальных, даже не подумавших шелохнуться. <Досада> Резкий запах привел в чувство. Старик сидел рядом на скамейке в холле станции «Красные ворота» и держал перед моим носом какой-то пузырек. - Нашатырь, - пояснил он, - всегда ношу с собой. Мало ли что… Испуганно поглазев на старика, принялась рыться в сумочке. Кошелек, телефон – все было на месте. - Ничего, ничего, дочка, - сказал он, - все обойдется. <Как стыдно!> Опустила глаза: - Спасибо вам. - А я ведь москвич. Отсюда уходил на фронт. Сюда вернулся, - старик пожал плечами. – Такой уж он наш город. «Что нас ждет? Неверие никому и ни во что». *** Из воспоминаний бабушкиных лет в Германии. Рабство. Апрель 1942 года – апрель 1945 года. «Эти немцы по своей человеческой природе садистами были. Так мне думалось, в мои первые месяцы жизни в Германии. Но когда я попала в тюрьму, и благодаря многому из того, что мне довелось пережить после, я поняла, что у жестокости нет национальности. В тюрьме сидело много нас девчат из разных стран. В основном из западной и восточной Украины, полячки. Были и русские девушки, почему-то из нас всех особенно злые, вредные. Бани не было. Мыться было негде. Обходились с нами, понятное дело плохо. Но хоть не дали с голоду умереть, и то – спасибо. Кормили нас не часто, но все-таки кормили. В основном суп из брюквы, который немцы коровам варили, а нам давали, что осталось. Был даже хлеб, испеченный наполовину с деревянными опилками. А работа наша состояла в том, что мы скобили перья на подушки. С четырех часов утра до двенадцати ночи. Помню, пальцы все в крови были, глаза болели, вставать не давали нам, только если поесть можно было стоя. А выработка была неподъемная. Если норму не сдашь – есть не получишь. Пока мы работали, нас караулили полицаи с автоматами. Чуть что, сразу плеткой прикладывались. Вот в такой обстановке, нам надо бы сплотиться, поддерживать друг друга, чтобы выжить. Но девчонки все были обозленные, друг на друга орали. Я из них была самая младшая – всего пятнадцать лет. Поэтому доставалось мне больше других. Заставляли они меня выносить парашу каждый день. В нашей камере было двенадцать человек, и после всех них я убирала. Я помню, что потом мне есть еще очень долго не хотелось. Руки воняли, одежда в дерме. Противно было – жуть. Но боялась я их и подчинялась. И не понятно кто был для меня хуже – наши русские девочки или эти полицаи – немцы с плетками… Так случилось, что в тюрьме я этой пробыла не долго. Всего около месяца. И вправду говорят: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Выжила я, можно сказать, из-за этой самой фашистской бесчеловечности. Раз в неделю возили нас всех вместе на показательные казни. Самое страшное было, когда мы попадали на сами казни. Иногда нам везло, и мы приезжали просто посмотреть на груду сброшенных в огромную яму трупов. Это у них такая профилактика была, чтобы мы запомнили это и не рыпались. Когда я только попала в тюрьму, девчонки мне рассказали, что их возят на казни. Не поверила я им, что можно такое с людьми делать. И вот, когда меня повезли в первый раз… Боже! Что я видела! Почему Господь так допустил? Даже не знаю, как можно об этом написать… В общем, четвертой «профилактики» я не перенесла. Умом тронулась. По крайней мере, мне потом так сказали, потому что сама я ничего не помню. А девочки, те, с кем я в тюрьме сидела, как я потом узнавала, все сгинули в тюрьме этой. Никто живой не вышел… Очнулась я в больнице, и было мне так плохо, что мне казалось я действительно с ума сошла. Больницей это место, конечно, сложно было назвать, но все же лучше, чем тюрьма. Я немного оклемалась и удивилась, почему меня не убили. Немцы особо ни с кем не церемонились: не можешь работать – расстрелять. Меня, видимо, возраст спас. Ведь я еще совсем ребенком была. Может быть, пожалел меня тогда кто-то. Спасибо ему большое. С больницы меня в тюрьму не отправили, а снарядили новому хозяину в деревню Блюменталь не далеко от тюрьмы. На этот раз моей хозяйкой оказалась женщина. Не плохая такая. У нее с войны муж и сын не вернулись, и было ей очень трудно. У этой женщины уже работал один поляк и полячка. Меня к ним и приставили. Поляка этого звали Зигмунд. И был он такой вредный, что почище всякого немца будет. Он ненавидел русских, ну и мне тоже доставалось периодически. Всегда он был чем-то недовольный. И еще любил подкрадываться незаметно и подслушивать, кто что говорит. Как тень по деревне ходил. Мы его так и прозвали – Тень. Его даже немцы побаивались. Но полячка - ее имя Зося - говорила мне не обращать на него внимания и работать, как хозяйка велела. Хозяйка и вправду добрая оказалась и в обиду меня не давала. Называла меня Гелей, ласково так, как мать дочку зовет. А в соседнем доме работал дед русский. Я не знаю, почему его угнали в Германию, потому что немцы стариков и детей не брали, а только тех, кто может работать. Я его звала дядя Федя. Он когда работал во дворе, песни пел, и я подходила к забору и слушала его. Как душевно он пел! «Есть на Волге утес Диким мохом оброс От вершины до самого края. Не вершине его Не растет ничего. Только ветер свободно гуляет…» …Недалеко от нас, располагался лагерь с пленными. Как оказалось, в тюрьме при этом лагере я и сидела, только не знала об этом, потому что кроме стен камеры и хлева, где мы работали, я ничего особенно не видела. Только когда нас на расстрелы возили, я видела, что в тюрьме нашей много бараков, а не только наш. А оказалось, что это не тюрьма вовсе, а концлагерь. Мне даже не поверилось, тогда, что мне удалось оттуда выйти живой. Были там люди разных национальностей. Но хозяйка рассказывала, что обращались хуже всех с русскими. Их даже не кормили, так что русские пленные кору на заборах объели, весь бурьян под собой вырвали и съели. Так вот, поле хозяйки, где мы работали, было совсем рядом с этим лагерем. Один раз мы с Зосей пошли на поле с корзинками, которые нам давала хозяйка, чтобы камни в них собирать. Встретил нас патруль полицаев. Они нас обыскали. Меня отпустили, так как у меня в корзинке не было ничего, а Зосю забрали. Потом хозяйка мне все и рассказала, что она втайне помогает узникам лагеря. Когда мы с Зосей выходили на работу в поле, хозяйка на дно корзинки для камней клала хлеб, сало и репу, и закладывала сверху плетенкой так, чтоб не было видно. Зося оставляла на поле свою корзинку в условленном месте, и пленные знали, где еда лежит… Хозяйка сказала, что Зосю убили… Она так плакала по Зосе. Все говорила, что это она виновата в ее смерти. Но она очень боялась этого поляка Зигмунда, так как он оказался предатель. Это он Зосю бургомистру деревни сдал. Но он не знал, что организовывала все на самом деле хозяйка, а не Зося. Потом дед Федор (оказалось, что он тоже помогал нашим пленным) показал мне, куда Зося клала еду. И пошла я туда вместо Зоси кормить наших солдатиков пленных. Но когда я туда дошла, меня там уже ждали фашисты. Как потом оказалось, немцы знали, что кто-то из местных подкармливает русских пленных, и следили за нами. Меня раздели голую полностью и стали водить по лагерю. Рядом со мной ходила женщина полицай. И не было в ней ни капли сочувствия. Тогда я поняла, что женщины могут быть жесточе мужчин во стократ. Стыдно мне было ужасно. И еще холодно – осень на дворе. Но когда я увидела, что я увидела дальше, про стыд и холод я сразу позабыла. Повели меня через весь лагерь в здание, которое находилось поодаль. Когда мы еще подходили, оттуда доносились страшные крики. До сих пор их помню. И кровь в жилах стынет и мороз по коже. Зашли мы внутрь. В коридоре сидел полицай. Он спросил, как меня зовут и записал мою фамилию себе в тетрадку. Потом они поговорили с моим конвоиром, и он сказал ей, провести меня «на экскурсию». Мы и пошли. Первое что я увидела – это Зосю. Теперь, когда прошло уже очень много лет, мне кажется, что это и не Зося вовсе была. Я думала тогда о ней много, вот мне и привиделось, что это она была. Ведь не зря говорят: у страха глаза велики. Теперь этого никто не узнает, что было на самом деле. Женщина эта, которую я за Зосю приняла, стояла в клетке, которую и камерой-то назвать было сложно – скорее это был стоящий гроб. На ее голову с длинными черными волосами капала вода. Она даже шелохнуться не могла - до того тесно там было. Бледная она была, худющая, глаза выпученные большие, только помню, подумалось мне, что не видит она ими ничего. Взгляд был стеклянный. Не знаю, может она уже и не живая была. Смотреть на нее было страшно. Зарыдала я. Подумала, хоть и били меня сапогами и плеткой мокрой, но так больно мне никогда не было. А вода все капала и капала. И тихо вдруг так стало, что было слышно каждую капельку. Потом слышу крик душераздирающий. Ужасный стон такой. И мы пошли на этот звериный звук, и я уже не знала, что мне и ожидать. В следующей камере был… дед Федор. Оказывается, всех нас фашисты раскрыли. Его привязали к столу, а на его спине что-то выпаливали. Я сначала не поняла что, а потом не сказали, что это наша советская звезда красная. Этот идиот полицай с такой охотой старался, что заорала я не своим голосом, чтоб он отпустил его. Сжалилась тогда надо мной моя женщина-полицай. И говорит: «ладно, до конца не смотри». Но я уже и без нее ничего не видела… Не знаю, что было потом, но очнулась я уже одетая, а хозяйка моя сидит надо мной бледная очень. Потом я узнала, что выкупила она меня у немцев. Это женщина - полицай, которую ко мне надсмотрщицей приставили, была тоже из деревни Блюменталь, где хозяйка моя жила. Ну, она меня и выторговала у нее. Ведь я еще ребенком была. А Зосю и деда Федора я больше никогда не видела. Как я благодарна была этой женщине. А ведь у нее на войне и муж и сын погиб. Могла бы она меня возненавидеть. Так я еще раз убедилась, что у каждого народа есть люди хорошие и плохие. И не зависит это от того откуда ты родом есть. Я до сих пор ее вспоминаю. И Зосю. И деда Федю. И песню его: «Есть на Волге утес Диким мохом оброс От вершины до самого края. Не вершине его Не растет ничего. Только ветер свободно гуляет…» -6- - Ну-у-у, - потянула ласково Ба, - будет, тебе, будет. Значит должно так. Господь все уразумеет. Я забралась в кресло с ногами, укуталась пледом и, обнимая вышитую Ба семь лет назад по случаю моей свадьбы подушку, отчаянно прижимала к уху телефонную трубку, будто та была в силах мне помочь. С наволочки на меня смотрело улыбающееся детское лицо: наверное, для Ба я навсегда останусь той маленькой девочкой, которую она любила и какой меня запомнила до нашего переезда в Москву. - Считай, что не было у тебя ничего, - аппарат действительно спасал. – В наше время на четвертом месяце и не знали еще ничего. Тогда не то что УЗИ - врачей не было. Рожали в полях и приносили в подоле, если было что нести… Моя мудрая Ба! Она никогда не разводила нюни, от которых начинаешь жалеть себя еще больше, и становится только хуже. Не знаю, время ее закалило или сама жизнь, но Ба не умеет уничтожающе жалеть – она действительно помогает. - Помню… *** Из воспоминаний бабушкиных послевоенных лет «Когда я возвращалась после войны домой в Васильевку к своей бабушке Аксинье, мне казалось, что вот теперь-то и начнется моя счастливая настоящая жизнь, которую я по праву заслужила. Это было в октябре 1945 года, и тогда я уже была беременна от Муравьева Сергея Александровича - старшего лейтенанта, летчика. Меня и других насильно угнанных в Германию освободили из рабства в апреле 1945 года. Нашим солдатам нужна была помощь и в гарнизонах и на заводах. Меня распределили на спиртзавод. Все там работали и наши девочки и немцы – все вместе: обрабатывали кочаны, картошку, свеклу на спирт. А рядом располагалась большая усадьба с садом, где как нам рассказали местные, до войны жил граф. Так мы эту усадьбу и прозвали – Графский дом. В Графском доме стаяла эскадрилья наших летчиков. Мы познакомились: войну вместе переживать веселей было. Среди других летчиков был мой Сергей. Он мне сразу понравился. Видный парень такой. Играл на аккордеоне и пианино, а я пела песни, частушки и танцевала. Я ему тоже понравилась. Среди нас еще была девушка Лиля. Она была еврейка, мы ее прятали у себя во время войны от немцев и сдружились. А она веселая была. Тоже играла на аккордеоне, поэтому я могла даже с Сергеем потанцевать. На спиртзаводе мы работали до конца июня, а потом перешли в другую часть на уборку хлеба – урожай поспел. Мы виделись реже. Это было 19 июня 1945 года по окончании войны. В одну ночь они собрались. Всей эскадрильей улетели на войну в Японию… Вот такая была моя первая любовь. И я аборт хотела даже сделать. Господь уберег. Думала, что никогда замуж не выйду и буду ждать только его. Вернулась я домой к бабушке в село наше Васильевку, а 8 марта 1946 года я родила девочку. Назвала ее Диной. Ждала Сергея, он ведь всю войну прошел от начала до конца…. Не судьба, видать… Когда я узнала про Сережу – какой он мучительной смертью умирал, ни про какое замужество я и не думала, хотя ко мне и сватались ребята. Так четыре года и проходила одна… А девочки те, с кем мы на спиртзаводе вместе работали, никто замуж за летчиков той эскадрильи так и не вышли. Помню все как сейчас. Аня встречалась с техником Колей. Рая встречалась с Валерием штурманом моего Сергея. Паша встречалась с Виктором – врачом эскадрильи… Устроилась я работать на станцию Бровки в овощную базу заготовителем овощей и фруктов, что было в 4-х километрах от моей Васильевки. Работать мне там очень нравилось. Тот день я помню очень хорошо. Солнечный такой теплый денек выдался. Пришла я с работы, взяла свою восьмимесячную дочку и пошла с ней гулять в бабушкин сад. Как там было красиво: пели птицы, летали пчелы и жужжали все вместе, будто тоже подпевали, вишни красные висели, груши большие желтые, сливы синели, яблоки краснобокие – боже, какая красота вокруг была! Чудесная природа! Я словно не могла ей надышаться, насмотреться вокруг после этой войны страшной. Моя вина. Засмотрелась, отвлеклась от своей доченьки Диночки. А ведь это ребенок, ей надо было внимание. Она успела схватить гнилую вишню с земли, а там мухи рядом летали такие большущие, зеленые, навозные. Как я могла этого не увидеть! Всю жизнь себя в этом виню. За три дня не стало моей дочери. Заболела острой дизентерией, и никто не смог ее спасти. Вот что красота эта наделала, которой я не могла налюбоваться! Похоронили мы Диночку. Господь знал: крещеная она была. Справила я сорок дней и завербовалась на шахту в Донецк. В то время работать на одном месте можно было только один год, поэтому когда подошел мой срок мне пришлось искать новое место. Я вернулась на западную Украину в город Стрый на газоразработку: там как раз к этому времени нашли газовое месторождение. Следующим моим местом был город Киев, где я работала на стройке ботанического сада. Сажали цветы, кусты, деревья. После войны все было разрушено, мы восстанавливали. Так проходили мои послевоенные годы. Я вербовалась везде, так как мне нужно было где-то жить, а на работе давали общежитие, была столовая рядом. О замужестве я не думала. Все Сергея вспоминала. Плакала о нем. Не понимала за что он такой молодой, хороший, красивый умер так рано да еще и такой страшной смертью. Любила я его сильно. А когда умерла Дина – единственное, что осталось у меня от Сергея – я, словно, с ума сошла. Меняла работу, чтобы забыться. Не было у меня людей родных рядом с кем поговорить хоть по душам можно было. На сердце боль и грусть». *** «Ехала я из Донбасса, где работала после войны на шахте домой к бабушке. Деньжат немного заработала, купила бабушке подарки. Ехала с чемоданами, довольная такая. Ну, у меня их с рук и вытянули. А воров тогда после войны много поразвилось. Поездов мало ходило в сорок седьмом году, так как железную дорогу до конца не восстановили еще. А в чемодане у меня были документы: паспорт, трудовая книжка и деньги. Справка у меня еще была, что я в Германию была угнана, и в рабстве там была три года. Паспорт то я потом восстановила, а остальное подумала, что не надо. Молодая была. Думала, еще заработаю себе на пенсию. И когда я пошла оформляться на пенсию, справка то это и понадобилась. Не поверил мне никто на слово. Да для стажа работу мою на шахтах нужно было учесть. Послали зарос туда в донецкую область, но там не подтвердили, что я целый год тяжелым трудом работала: спускалась на лебедке, воду выкачивала, стойку старую убирала и новую ставила. Не просто было девушке молодой. И из газоразроботки в городе Старый тоже не дали справку мне. А я там весь 1948 год отработала. И за восстановление ботанического сада с городе Киеве… И Севастополь я тоже вовсе и не восстанавливала… Начальники архивов и производств – никто не захотел помочь. Все кануло в лету. Равнодушие к старикам кругом. Должны мы ходить, унижаться и просить. Многие из нас этого не делают. А те, кто все-таки пытается отстоять правду – так слывут вредными старикашками. Осталось все это только в памяти моей и на фотографии рядом с Днепром, где мы в 1949 году ботанический сад восстанавливали». *** «После Киева я приехала в мой Севастополь. Город был полностью разрушен войной и представлял собой одну большую стройплощадку. По дороге туда я познакомилась с такими же, как и я, ребятами и девчатами. Среди них был Дима Аксаров, за которого я потом вышла замуж. Мы с мужем работали с Госстройконторе, строили дома, ремонтировали (если это можно назвать ремонтом, когда наверху нет полдома). Вскоре я забеременела, и родила девочку Свету. Декрет нам давали всего два месяца: месяц до родов и месяц после. В полтора месяца я отдала дите в ясли, а сама пошла работать. Иначе было не прожить. После войны были очень трудные годы. Такого разрушения город Севастополь, как нам рассказывали, не переживал даже во времена первой обороны. Разве можно было тогда не восстанавливать этот морской город. Везде были развалины. Особенно в центре города. Жили мы бедно. Помочь было некому. К тому же муж еще от меня и гулял. Я знала, но семью не ломала. Помню, получилось, что одна девушка даже забеременела от моего мужа. А произошло это так. Поехала я как-то со своей подругой Аней в Терновку, что под Севастополем в Балаклавском районе менять консервы на крупу. Вот мы поменялись, получили кукурузу и пшено. И рассказали нам там, что у них в деревне семидесятитрехлетний дед живет с молодухой семнадцатилетней. У нее папа с войны не пришел, и мама умерла, вот ее дед этот и приютил. Пошли мы в этот дом. Заходим туда, а у них в хате стоит одна табуретка, лавка длинная и кровать одна. Сидит эта девушка на табуретке худющая-прихудущая. Спрашиваю я у нее: где ж одна спит, если у них кровать одна? Она и говорит, что с дедом я сплю, балуется он со мной. Жалко мне ее стало. Забрала я ее. Звали ее Маша. А мы с мужем тогда жили во времянке деревянной, но все равно взяли Машу к себе. Я устроила ее учиться на стрелочницу в железнодорожное училище. Так жила она у нас, кормили мы ее, поили. К тому времени я была беременна своей третьей дочерью Ниночкой. Работа у меня тяжелая была. Я надорвалась, и у меня была угроза выкидыша. Положили меня на сохранение на месяц в больницу. Когда вернулась я, увидела, что муж мой и Маша уже имеют близость. И она уже была беременна два месяца. Сначала они скрывали это от меня. А потом, Маша мне призналась, что любит мужа моего. Говорили мне, что сама я виновата: мол, девушку чужую мужу жить привела. Но как я могла подумать тогда, что муж мой мог такое сделать. Ведь, если любишь человека, то никогда даже на другого и не посмотришь. Это я по себе знаю. Но что ж поделать. Такая жизнь. Думала, что простить мужа не смогу. Но чего обошлось. Он сказал мне, что я его жена и любит он меня сильно, а Маша эта ему никто. Отвезла я тогда Машу в частный сектор, и там одна пожилая женщина ее приняла к себе. Встретила я Машу спустя два месяца. Она уже курсы кончила и работы стрелочницей на железной дороге. Она мне сказала, что сделала аборт. Потом я ее больше никогда не видела. Помню, все прошло. Простила я мужа. Но тогда сильно я в мужчинах разочаровалась». *** «После рождения Нины я устроилась работать в госпиталь сестрой-хозяйкой в приемный покой. Госпиталь был рядом с домом. Удобно. Но мой муж не хотел, чтоб я там работала, так как там было много солдат, матросов и офицеров. Но я прошла войну и работу в госпиталях знала хорошо. И в хирургии и в терапии. Да и работа ответственная, сестринская и хозяйственная мне очень нравилась гораздо больше, чем на стройке. Начальником госпиталя был полковник Колосовский Степан Гаврилович – прекрасный человек, и начальник и врач замечательный. Человек с большой буквы, широкой души. Весь медицинский персонал был хороший, внимательный и добрый. Работала я с охотой, поэтому и хвалили меня. Еще я подрабатывала тем, что брала на дом стирать белье больных. Машин тогда у нас стиральных не было. Бывает, настираешься целый день за пять рублей, что рук не чувствуешь. А что делать? Детей кормить-то надо. Но работа в госпитале всегда рискованная. Вот я и заболела открытой формой туберкулеза легких. Лечили меня в разных больницах, санаториях целый год. Еле жива осталась. Но муж меня бросил, не дождался. Помню, приехала тогда его мама и забрала от меня мужа, чтоб я его не заразила. Ведь сын у нее только один был. Видать, все-таки, не судьба была, мне свою семью сохранить, как я не старалась. А случилось все внезапно. Пришла я как-то с работы. Вышла ко мне соседка, тетя Юля, и рассказала, что приехала моя свекровь и забрала моего мужа. Дети мои у нее. Накормлены. Отдыхают. А мне тогда еще в госпитале путевку дали в санаторий в Грузии, которую очень сложно было получить. Помню, тетя Юля говорит мне, чтоб я взяла молоко и сварила кашу Нине. Вот, стою я, кашу варю сама не своя. Вместо манки насыпала соли. Я ее мешаю, мешаю, а каша моя все не разваривается. Я попробовала это кашу из соли и горько-горько заплакала. Закрыла я свою комнату, отдала тете Юле ключ и сказала, что поду пройдусь. Вышла на улицу, и шла, шла, шла… Никого вокруг не замечала. Ни людей, ни машин. Больно было. Дошла я до приморского бульвара и подошла к памятнику погибшим кораблям. К морю. Сморю идти дальше некуда. Подошла к скамейке и стала плакать. Подсела ко мне женщина одна. И стала меня успокаивать. Рассказала я ей все. Она мне говорит, что будет все у меня хорошо. А люди бывают разные, и на каждого плохого человека обязательно найдется один хороший. Говорит, заботься о своих детях – они твое будущее счастье. Привела меня та женщина домой. Одну меня не оставила. Тетя Юля встретила меня и уложила спать. А потом и вправду все наладилось, хоть и тяжело было, но помогли мне люди. Нину получилось ненадолго устроить в круглосуточные ясли, а муж мой Дима забрал себе на время Свету. Правда, вскоре он женился на другой женщине, с которой, как я потом узнала, он несколько лет встречался втайне от меня. Пока я лечилась, Света моя старшая дочь жила с отцом и этой женщиной. Я, конечно, не хотела, но что оставалось делать? Путь лучше уже дочь с отцом будет, чем с чужими людьми. Кто ж тогда знал, что со Светочкой так получится? Что настроит эта женщина мою дочь против меня, да так, что моя Света всю жизнь меня не признает. Даже сейчас. Простить, не может, что я тогда уехала. Может, она и права. Не нужно было мне тогда уезжать, оставлять ее. Но я-то думала, что я ее с отцом оставляю, а не с чужими людьми. Кто теперь может сказать, как было правильно тогда поступить? Может быть, если бы я не поехала в тот санаторий туберкулезный, то и не выжила бы вовсе? Больно мне о Свете писать. Первая дочь Дина умерла, а вторую Светочку я потеряла, хоть и жива он была… Назад теперь ничего не воротишь…» *** «Но все-таки я не зря тогда в который раз выжила. Я вышла замуж за Яковлева Владимира через четыре года и родила еще две дочери: Ларису и Оленьку. Муж мой был на морской службе, а когда демобилизовался из армии, то работал милиционером. Мне с ним стало легче жить, потому что я еще болела, и тяжело мне было с Ниной и Ларисой, чтоб не заразить никого своей болезнью. Ни того мужа, ни этого, ни детей. Второй мой муж Вова был хороший и для меня и для детей. Помню, однажды приходил ко мне мой муж Дима и просил меня, чтоб мы с ним сошлись. Любил он меня сильно. Как умел, но любил. Но не смогла я ему простить, что он мне больную бросил и уехал с матерью от меня. «Больная жена никому не нужна». Это я поняла хорошо. После болезни я устроилась работать дезинфектором, так как меня на другую работу не брали. Мужу моему Вове от работы дали участок. Мы там выращивали и картошку, и фасоль, и помидоры, и огурцы – хорошее подспорье. Вове я очень благодарна. Он взял меня с двумя детьми и еще больную такой страшной болезнью. Когда Вова на мне женился, было во мне восемьдесят два килограмма, а после болезни сорок два осталось. И была я худая, страшная. Да и старше я его была на семь лет, а это тогда не очень приветствовалось. И не бросил он меня. И семья у нас хорошая. А потом я вышла на пенсию. Уже нянчила внучек, которых у меня народилось целых восемь. А теперь уже и правнуки взрослые есть… Но иногда я все-таки думаю, может быть тем, кто погиб на этой войне проклятущей больше повезло, чем тем, кто остался жить потом. Если это послевоенное время вообще можно было жизнью назвать»… -7- - Уже уходишь? – окликнул голос позади. – Что-то ты сегодня рано. Который раз за день выдрессированная, всегда готовая выслужиться рука, взлетела вверх и тут же безвольно упала обратно. Дорогие наручные часы, привыкшие к хорошему обращению и незаслуженно обиженные сегодня, остались лежать на столе дома. «Интересно, рано – это сколько?» В конце коридора пустовала приемная шефа. Ассистенты уходили аккурат через две минуты после него, а шеф редко заканчивал работать до восьми. - Устала. Ключ медленно, но послушно запирал кабинет. Вечером характерные щелчки, доносившиеся из замочной скважины, разливались по глухому офисному коридору как органная музыка в полупустом храме. Утром же, ключ проворачивался с силой и, видимо понимая очевидное желание его сломать, жалобно при этом скрежетал и создавал иллюзию (а, может быть, и констатировал факт), что шеф из кабинета карябал стекло специально заготовленным ржавым гвоздем. - Не верю своим ушам! – иронизировал все тот же голос за спиной. Орган безнадежно заглох. Теперь это точно шеф с гвоздем… «Ты здесь поработать? Или нарисоваться?» <Разочарование> «Злая я». - У бабушки день рождения. <Безнадежность> «Еще и вру». - А-а-а, - потянул голос. – Тогда понятно. Ну, передавай мои наилучшие… - Бабушке будет очень приятно… «Неисправимо злая». Голос пополнил персональный список незаслуженно обиженных, который с незапамятных времен приколот на доске позора моей совести, и зашагал прочь. Обернулась: - Пока. Но шаги только ускорились. И удаляющийся голос еще не знал, что завтра я не вернусь. «Опять ухожу. Сбегаю уже в четвертый раз всего за пару лет. Что делать? Как жить? Все бессмысленно». <Отчаяние> *** Из воспоминаний бабушкиных лет в Германии. Рабство. Апрель 1942 года – апрель 1945 года. «Когда Зоси не стало, поняла я, что Зигмунд мне покоя не даст, и удрала. Шла я какими-то долгими полями. В основном шла ночами, чтоб никто меня не видел. И вышла я обратно на станцию Генздорф, где работали уже знакомые мне такие же, как я украинские девушки. Вообще, здесь работало много украинцев, русских, поляков. И вот я снова вернулась в эту деревню. Я тогда сразу пошла к Лиде, с которой мы у Августа Вайса работали в самом начале нашего рабства. Она повела меня к одной женщине, которая могла меня взять к себе. Она меня и забрала. Было ей двадцать пять лет. Звали ее Люция Шварц. Она была сиротой: мама ее умерла, а отца убили на войне. И брат ее тоже был на фронте. Вот и приходилось ей самой вести хозяйство. У нее я проработала до конца войны. Работали у нее кроме меня русский парень, две немки и старый немец такой. Русский ухаживал за лошадьми, а мы с немками - за коровами и за свиньями, также следили за всем остальным хозяйством. Немец на поле на тракторе работал. Вставали мы в четыре часа утра, давали скоту корм, воду в желоба пускали, выгребали навоз и подмывали вымя коровам. Курей, гусей и кролей тоже кормили. Потом сами ели и шли на поле работать. Одна немка доила коров, тех, которые паслись. Когда приходили домой - все повторялось. Ложились спать за полночь. Хозяйка к нам хорошо относилась. Не била. И кормила неплохо. Она, хоть и молодая, но верующая была. В воскресенье давала нам отдыхать. Нам разрешалась не работать на поле, но обязательно ходить в церковь. Там мы могли общаться со своими. Так мы жили и работали…» *** «Пошел у нас по деревне слух, что через Генздорф товарняк идет с нефтью на восток. И решили мы тогда с Лидой пойти на станцию вечером и посмотреть, что там да как. Подумали мы, почему-то, что поезд нас домой отвезет на Украину, залезли в цистерны с нефтью и спрятались там. Не знаю, что там было - нефть или мазут или еще что, но по колено мы стояли в черной жиже. И когда мы попытались вылезти, ничего у нас не получилось. Не помню, сколько мы там простояли, но когда пришли сцепщики, было уже утро. Ноги к тому времени уже совсем не чувствовались. Страшно так стало, что мы в этих цистернах так и останемся, и уже никакого наказания мы тогда не боялись. Начали мы кричать и звать на помощь. Знали, что нас точно расстреляют, но все равно кричали. Хоть умирать не в этой вонючей гадости. Немцы открыли цистерны и сказали, чтобы мы вылезали оттуда, но вылезти мы сами от бессилия уже не могли, хоть там и лестница железная внутри была. Рабочие постарались и вытащили нас с Лидой из нефти. Было еще раннее утро, и люди не ходили. Немцы посадили нас на мотоциклы и повезли… Когда нас еще везли, я уже попрощалась с жизнью. За побег немцы расстреливали без предупреждения. Но эти рабочие забрали нас к себе домой. Их женщины нас помыли, одели в чистое и накормили. А потом начали лечить наши ноги. Я удивляюсь до сих пор. Эти немцы могли погибнуть из-за нас. Их бы, конечно, расстреляли или посадили бы в тюрьму. Они рисковали, но нас спасли. Среди этой жестокости и ужасов войны все равно оставалось место человечности и состраданию. Мы сидели в подвале, чтоб нас никто не видел. Лида умела шить, поэтому она шила наволочки, фартуки, подшивала простыни, а я ей помогала. Пробыли мы там около трех недель. И когда ноги наши стали вновь ходить, ночью они нас выпустили. Делать нам было нечего, и мы вернулись в Генздорф к моей молодой хозяйке Люции. Она нас пустила, а мы рассказали ей все, что с нами произошло. Оказывается, когда я сбежала, она не донесла на меня бургомистру, хоть и должна была. Все думали, что я у нее все это время так и работала. И вот эта моя хозяйка Люция Шварц забрала меня обратно к себе, а Лиду пристроила к одной женщине. *** Узнали мы, что наши подходят и обрадовались очень. Но немцы - и жители нашей деревни Генздорф и солдаты - все бросали и бежали вглубь Германии. Кругом царила паника. Фашисты собрали всех нас рабов вместе и заставили одеть костюмы зеленые брезентовые. А на спине большими такими буквами на желтом фоне у нас имелся знак «ОСТ» - это значило, что мы - русские. И когда наши самолеты уже хотели бомбить немцев, увидели нас – своих, и не стали. А мы им махали, кричали, чтоб не смотрели на нас, бомбили этих фашистов… Разбежались мы кто куда. И тогда начался бой. Страшный большой бой. Самолеты бросали бомбы, катюша стреляла… Было так страшно. Мне казалось, что земля переворачивался. От домов остались одни руины. А потом пошли танки. Рев стоял такой, что даже контуженными ушами было слышно тот рев. Теперь невозможно было понять: где земля, где небо. На наших танках написано «За родину!», на немецких - светились кресты… Мне особенно запомнилось, как из горящего танка выбегали люди и сами горели. И бегали они как живое пламя посреди этой войны, покуда не падали замертво… Я и еще одна девушка Мария, которая тоже работала в нашей деревне, забежали в один уцелевший дом. Мы спустились в подвал и стали пережидать, когда эта жуткое сражение закончится. Перед самым утром бой остановился, и мы решили выбраться - посмотреть, где наши. На лестнице, которая вела из подвала в дом, лежал убитый немец, а рядом с ним пистолет. Дальше была дверь, но открыть мы ее так и не смогли: видимо, дом разбомбили. Помню, как мне стало обидно. Вот оно наше спасение пришло, наконец. Сколько всего пережить пришлось. Дожить до этого дня было не просто. Не уж-то нам в этом подвале суждено остаться навсегда? Нас пришли освобождать наши, а мы их не дождемся? Но вскоре, когда рассвело, мы услышали русские голоса, и стали кричать. Тихо как-то стало. Но это только на время оказалось. Бой еще не закончился. Из нашего плена к самой земле было маленькое окошко. Мы его выбили, чтоб лучше слышно было, и звали на помощь. Подошел к нам старшина один и сказал, что если останется жив, то после боя придет обязательно и нас вытащит, а сейчас ему некогда завалы разгребать. Надо долг свой исполнять. Мы просили его, в след ему кричали, когда он уходил, что не хотим здесь заживо умирать. Но он все-таки ушел. Правда, нам повезло, и его тогда не убили. Пришел он и вытащил нас. Отвели нас к командиру. Оказались эти наши солдаты с Кубанского полка. Помню, нас ведут, а вокруг ужас. Убитые, живые, покалеченные - все вместе как семечки разбросаны... И стали мы помогать носить солдатиков, которым помочь еще можно было, в полевые госпиталя. Смотреть на их страдания было невыносимо. Сколько наших полегло там! Все поле было усеяно телами. Кто кричит воды, кто умереть хочет, кто маму зовет... Земля вся изрыта воронками. Помню, даже не плакала я. Некогда мне было от такой тяжести, горя, мук и страданья людей. Боже! Боже! Какой страх эта безумная война! Таскала я искалеченных солдатиков на себе сколько сил было. Помню, платье мое все в крови стало. Руки как у мясника. Бывало так, что пока дотащишь раненного до места, а он уже мертвый. Царство всем им небесное! Пусть земля им будет пухом! Боже! Боже! Я не давала себе плакать! Думала, если сейчас разревусь, то не выдержу. Да и не это наверное хотели воины наши увидеть в последние мгновения совей короткой жизни. Как я ненавидела этих немцев. Никогда в душе моей больше не было такой ненависти. Хотя и после войны жизнь, ох, какая нелегкая была. Немцев тоже много было убито, но они-то на своей земле. А наши ребята такие молодые и так далеко от родины своей. А ведь многие только жить начали. Были такие как я… Потом нам рассказали, что бой этот был за танковый завод. Не помню, как местность называлась. Помню, только что речка рядом текла Одер. Когда всю территорию освободили, таких как мы с Машей рабов набралось уже двадцать два человека. Потом нас решили перебросить в тыл. Хотя мы просились остаться и помогать в госпитале. Но командир сказал, что ему тут на передовой и так детей хватает, и отправил нас вглубь наших войск. Дали нам двух патрульных, и мы пошли. Когда мы переходили мост через реку, откуда-то взялся немецкий самолет и начал нас бомбить. А потом, оказалось, что он не один. А потом и наши самолеты прилетели. Снова завязался бой. Это была ад, страх, безумие! Горела вся земля. Было нас двадцать четыре человека, а в живых осталось только два. Я плохо помню, что там было. Меня контузило еще во время первого боя. Теперь еще и ранило в ногу. А на берегу реки была галька, она от снарядов рассыпалась и летела маленькими пульками в разные стороны. Все тело и лицо у меня изрешетило. Не видела ничего и не слышала. Очнулась я в госпитале. Там сестра мне обо всем и рассказала, что я еле жива осталась. А у моей подруги Маши оторвало ногу, и лицо все перебило осколками. Все остальные были убиты. Глаза мне как водой залило, и уши слышали, будто под водой. Направили меня тогда на работу в прачечную при воинской части, а там немки в основном работали. Я там работать не смогла, так как в ногу ранена была и с головой не порядок после контузии. И меня переправили работать в госпиталь, ухаживать за больными. Я работала и пела им. Больным военным очень нравилось. Помню, я пела, и меня душили слезы. Таким молодые, и уже калеки. Как война эта нам все жизни покалечила. Кто в голову, кто в живот, у кого рука оторвана, у кого нога. Было мне всего семнадцать лет тогда. Сколько надо было нам выдержать еще? Помню, закончу я петь, выйду в сени, где нет никого и реву. Потом вытру слезы и опять иду петь. Сколько бы мальчики эти могли дел хороших сделать для своей страны. Потом меня уже перевели на спиртзавод, где я встретилась со своим Сергеем…» -8- Где-то по углам меня, Где нехоженая глушь - Скопище тревожных душ. Думы темные гоня, Выясняю: где моя? Сколько лет и сколько зим Пролетели днем одним. И зачем все это? Зря? Нет! Не верю - режь меня! Почему б - не спать спокойно? Пусть пылятся те углы: Поиски всегда глупы! Просто жизнь прожить достойно. Нет! Опять одно и то же! Наплевав на злые рожи, Вновь с упорством глухаря Вопрошаю - кто же я? И зачем мне это знать? Ведь не страшно, идиотке! Вдруг, окажется такое, Чтоб поглубже закопать! Вот зачем углы темны! Служат каторгой они! Нет. Не стоит открывать. Лучше я отправлюсь спать. Александрова Анна. Ночь. 2 ноября 2009 года. - Добрый вечер. Администратор услужливо открыл дверь ресторана и, оголив неприлично белые на смуглом фоне зубы, старательно изображал искренность в своих раскосых глазах. - Давно вас у нас не было. «Вас у нас?» Складывалось впечатление, что он говорит на своем родном языке. - Да. Долго. Улыбка моментально испарилась, и теперь лицо администратора выражало явное неудовлетворение тем, что его поправляют. «Теперь точно плюнет в кофе. И почему я вечно высовываюсь?» - Я бронировала столик на двоих в зале для некурящих на имя… - Да-да. К сожалению, у нас произошла накладка. Ресепшионист, который забронировал ваш столик, забыл то, что зал сегодня закрыт на корпоратив. «Накладка», «ресепшионист», «корпоратив», «то что». Бедный, бедный русский язык! И этот человек даже не носитель языка. Ничего удивительного: учителя хороши! Он, словно, отражение нас самих, безжалостно день за днем, уничтожающих культуру своей речи». - Но мы приготовили для вас столик в общем зале, и рядом специально никого не сажали. <Безнадежность> - Хорошо. Только у меня запланирована встреча. Предупредите, пожалуйста… - Конечно, конечно. Не беспокойтесь. Прошу… Администратор сквозь белесую сигарную дымку провел меня через зал. Народу и вправду было не много. А за столиком меня уже ожидали. «Странно. Почему он не сказал?» - Располагайтесь, - полебезил администратор, положил меню и удалился. Я всмотрелась в лицо сидящего напротив человека, который с наслаждением втягивал табачный дым и попивал кофе. - Ты же знаешь, что я не переношу этот запах, - сказала я вместо приветствия и присела. - Люди, которые заявляют, что не курят по причине непереносимости табака, лицемеры и трусы. Они боятся переступить черту, и при этом осуждают других – тех, кто на это отважился. - Иди ты, со своим психоанализом. Я не у тебя на приеме. - Не у меня. Помолчали. Собеседник явно отдавал инициативу. - Мы давно не говорили. - Да. Долго. «Бабушка права. Все в жизни возвращается» Опять молчание. - Ну-с… Употребление словоерса определяло лимит терпения моего собеседника и предлагало все-таки начать разговор. - Я ушла. Опять. - Почему? - Все не то. - А что «то»? - Не знаю. - Ну что ты вечно маешься? Чего тебе в жизни не хватает? С тобой любой психоаналитик с ума сойдет! - Вы и так все ненормальные. - Благодаря таким пациентам как ты… Помолчали. - Займись тем, что нравится, что всегда хотелось сделать, но не хватало времени. Возьми таймаут. Рискни, в конце концов. С последними словами кулак моего собеседника не выдержал и с негодованием стукнул по столу. Чашка кофе задребезжала. Я оглянулась, рядом, как и было обещано, никого не было. - Бабушка передала мне свои мемуары… Я обещала написать… ее автобиографию. Кольца дыма, неспешно выпускаемые с другого конца столика, удалялись в полупустой задымленный зал. - Оговорка по Фрейду. - Что? - …Я говорю, мне очень жаль, но ваш гость до сих пор не пришел. Может быть, чашечка кофе поможет скоротать вам ожидание? Глаза удивленно уставилась на внезапно возникшего официанта, а рот уже было отрылся для возражений, когда голова повернулась к собеседнику: стул напротив был пуст. На следующий день я уехала в Севастополь к бабушке. *** Из бабушкиных писем «Ночь надвигается. Ко мне спускается, Ко мне спускается Тревожный сон. В ноченьке темной Все накрывается - Всему хорошему Большой заслон. Замолкли птицы и все живое. Только издали слышно, Как лают собаки. Вдруг где-то в сосновом бору… Что-то случилось - я не пойму… А мне все не спится. Так хочется плакать. Во сне забыться. Про страдания и боли. Будто я живая, Но все же в неволе. Лежу я в кровати, Смотрю я окошко. Ничего. Скоро утро. Полежу еще немножко». Яковлева Галина Григорьевна. Ноябрь 2009. Ночь. *** «Пишу тебе внученька письмо. День сегодня такой прекрасный. Светлый. Солнца много. Все цветет вокруг, бабочки летают, птицы поют. Аж, душа радуется. И хочется, чтобы мы были поближе друг к другу. Иной раз мечтаю, что если бы у меня были крылья, я б к вам птицей прилетела. Такая я старая уже, и мечтаю… А энергии у меня хоть отбавляй. Ты себе не представляешь, как я рада, что после долгих странствий по разным городам, на старости лет, я все-таки вернулась в мой Севастополь. Как я люблю этот город! Город-герой легендарный Севастополь, омытый кровью тех, кто стоял за него насмерть. Кто так и не сдался врагу сам, и не сдал врагу наш город. Я часто вспоминаю, каким он стал после войны. Не осталось ни одного живого места. И мы все вместе его восстанавливали: и строили, и деревья высаживали, а сколько цветов от наших рук выросло – не сосчитать. И после меня останется в этих камнях и деревьях память обо мне и всех тех, кто восстанавливал Севастополь…» *** «…Настали холода. С севера на нас ветер дует, но море наше дышит волнами. Настоящее черное море, а не березовое как летом в солнышко. Прилетели к нам лебеди, белые-белые, такие красивые, гордые, шеи длинные. А крылья как паруса. Носятся по морю и уточки разноцветные. А чайки вверху летают и смотрят на них сверху вниз, будто ревнуют их к морю. Кипарисы зеленые, ели голубые – стоят для них что зима, что весна, что лето – все едино…» *** «…Вот у нас уже грачи прилетели. Весна – город наш с каждым днем хорошеет, прямо душа радуется. Такой уютный у нас город и вместе с тем герой. Город моряков. Мечтается мне, что превратится наш Севастополь в рай не земле. И будут здесь люди все счастливы. И будут к нам приезжать люди со всех стран и любоваться морем нашим ласковым, никогда не замерзающим. И люди здесь живут хорошие, приветливые с добрыми намерениями…». -9- - Ба. Я тут пыталась найти в интернете информацию о твоем селе Васильевке, но не смогла. Оно точно во Вчерайшанском районе располагается? - Ну, оно и понятно. Это я вспоминаю фильм, один из моих любимых. Погоди, как же он называется… А, вспомнила. «Свадьба в малиновке». Там говорили: «Власть снова меняется». Вот это точно про наше село. Наша Васильевка была сначала Попелянского района, потом Вчарайшанского, а потом снова к Попелянскому вроде вернули. Но точно в Житомирской области. Не знаю, почему нас решили отнести к Вчерайшанскому району. Он нам так не с руки был. И ходить приходилось по восемь километров до районного центра приходилось. А так до Попельни, к которой мы раньше относились, ездил поезд, и всего пути было три километра. Но как говорят, один дурак придумает, а тысяча страдает. Вот так мы и жили. - Ладно, поищу в Попелянском районе. Мы с Ба сидели на веранде и беседовали. Ба любовалась садом, а я уставилась в ноутбук в поисках бабушкиной Васильевки. - К какой власти нас не относи, а поля у нас в Васильевке были все равно самые красивые: ровные, зеленые. Бывало, идешь по кромке, глядишь на эту красоту, и душа радуется. У нас много чего выращивали и ячмень и рожь и пшеницу, и даже горох с гречихой. А когда уж подсолнухи цвели…, - Ба опять предалась воспоминаниям, и картинки из ее воображения облаками витали по веранде, позволяя мне городскому жителю, не имеющему даже дачи, окунуться в красоты деревенской жизни. – А вот лен у нас не рос, - вдруг заметила Ба, - не помню, чтоб его сажали. А вокруг села текла большая речка, ставок с мостом имелся. - Ставок? – переспросила я. - Ну, запруда, - пояснила Ба, - тихое такое место, без течения. Там рыбу в основном ловят. У нас водились лещи, караси, карпы, вьюны и даже щуки! Васильевка наша вся в зелени была. Большие амбары для зерна, кладовая для муки, круп, арбузов, дынь и меда, а мясо в подполе хранили, где похолоднее. А еще там пекли хлеб вкусный-превкусный. Аромат шел на все деревню. Я такого хлеба больше нигде не ела. Не то, что в магазинах сейчас продают. Это разве хлеб? - Ну, в детстве, наверное, и хлеб вкуснее, и речка больше кажется, - брякнула я зачем-то, уже найдя в глобальной сети при помощи спутника бабушкину деревню: деревушка-то не большая, а речка - вообще крохотная. Ба молчала. Заинтересовавшись, почему Ба не продолжает свой рассказ, я выглянула из-за крышки ноутбука, и увидев ее лицо поняла, что сморозила глупость. Попытавшись разрядить обстановку, я поспешно развернула монитор к Ба и показала, ей снимки со спутника. - Смотри, что я нашла, - сказала я, ткнув в монитор и потупив взгляд. – Это, похоже, и есть твоя Васильевка. Ба поменяла очки и посмотрела на экран без особого энтузиазма. - Ну, с такой высоты я деревню свою не видала никогда. Но по очертаниям - похоже. Ба еще некоторое время разглядывала снимок изображения, полученного из космоса, а потом вдруг взволновано заговорила: - О! Смотри! Это же Бровки! Ну-ка! Сделай чуть левее. Ну, точно! Это моя родина. Ба обняла меня и поцеловала в щеку. - Спасибо, внучка! Я уж думала, помру, не увидав края свои родимые, - Ба отпустила меня и вновь посмотрела на экран. Через толстые стекла очков было хорошо видно, как увлажнились ее глаза. Почувствовала себя неловко: я никогда прежде не видела, чтобы Ба плакала. - Хочешь, я еще чего-нибудь найду. - Спасибо, - еще раз вместо ответа поблагодарила Ба и, как ни в чем не бывало, продолжила рассказ: - Вообще, деревня у нас была не бедная. И после голодовки тридцать третьего года, все постепенно наладилось. Жили люди, работали, зарабатывали денег, и огороды у всех свои были, и сады тоже. И скот держали. Жить можно было. И где этот проклятый немец взялся на нашу голову. Всю жизнь поломал. И дитям, и молодым, и старикам. Ба опять замолчала. -Ба! – обратилась я к ней, выдержав паузу. – Ты же хотела про свою бабушку рассказать… - Ну да, ну да, - пробормотала Ба, видимо пребывая еще в своих мыслях. Потом посмотрела на меня, будто видела все насквозь (умеет она так посмотреть!), и продолжила. - Бабушка моя Аксинья, была лечебная… - Врач что ли? – перебила я. - Ну не знаю, врач не врач, а людей она действительно могла лечить, - строго сказала Ба. «Наверняка, про себя опять меня критикует, за невоспитанность. И поделом». - Лечила она травами. И знала их всех наизусть. Какая трава от чего помогает. Если я от бабушки слыхала, что она собралась «по зилье», значит: в лес пошла. Вся деревня лечилась бабушкиным способом. И тебе я говорила. И для желудка и для вен. Все бес толку, - Ба махнула рукой, а потом покачала пальцем: - Пока живая, могу научить. Потом–то поздно будет. Я скептически посмотрела на Ба. «Ну, какие травы, при современной медицине!» Но спорить не стала, а то сейчас бы началось… Ба глянула на меня из под очков и улыбнулась одними глазами. - Вот если собака бешеная покусала человека, бабушка лечила чесноком. Потолчет его в ступке и под язык больному. А если уже белые прыщи пошли, то она выкалывала их прокаленной иглой, и в ранки тоже толченый чеснок закладывала. Я поморщилась, но Ба как ни в чем не бывало продолжила: - А чтоб человек не проглотил ни капли из того, что скапливалось во рту, то надо было это через полчаса выплевывать и сызнова повторять. Потом рот обрабатывался водкой или спиртом. Вот так моя бабушка лечила людей от бешенства. - И что помогало? Бабушка оставила мой вопрос без комментариев и продолжила: - А еще если дите перепугано было… - Это еще что? – опять перебила я. - Это когда младенец кричит не переставая, и все не знают почему. А на самом деле, черным глазом посмотрел кто или позавидовал. Дети же это все очень чуют. Так вот бабушка Аксинья такое дите выкатывала яйцом свежим по утру. А если со взрослым такая беда приключалась, то и яйцом и ножом. И обязательно молитву читала особенную. Мне стало не по себе, и я поспешила перевести разговор, пока Ба еще каких-нибудь ужасов не понарассказывала. - А чем еще твоя бабушка занималась? Ну, может в колхозе работала? - В колхозе тетка моя работала. А бабушка только врачевала. Еще она была акушеркой единственной на деревне. Принимала роды. Только в нашей Васильевке с помощью моей бабушки около трехсот деток народилось. А ее ведь еще и в соседние деревни часто звали! Она даже мне помогала, когда я детей рожала. Ба замолчала. Наверное, вспомнила о смерти своей первой дочери и о Свете. - Не знаю, за что моей бабушке такая судьба тяжелая выпала. И мужа своего молодого похоронила. Старшую дочь схоронила – ее муж избил до смерти. Трое детей от нее осталось. Среднюю дочь – мою маму – не смогла от яда вылечить, которым она отравилась. Тоже, и брат мой Ваня и я, сиротами остались. И у младшей ее дочери Насти тоже жизнь не сахар была. И внуков бабушка сколько схоронила. И даже правнучку. И осталось у нее после этого сердце все равно доброе… А сама бабушка была меленького роста, худощавая такая и курносая. И все я удивлялась: откуда у такой маленькой женщины столько воли и терпения берется? Я с гордостью посмотрела на свою Ба. «И я хочу в свое время стать такой бабушкой…» - А ты говоришь, бабушка твоя молитвы читала. Она, наверное, и в церковь часто ходила? - Ходила, - кивнула Ба. – До того, как не взорвали церкву нашу большевики. Ночью взорвали. Бабушка называла их трусами – ведь днем бы им наши сельчане не позволили такое зло совершить. Конечно, красивая была церква. Я ее еще помню. От нее недалеко наша школа располагалась. Помню, мы – детвора, там часто бегали, а бабушка меня гоняла за это. Говорила, что это дом божий, и играть там нельзя. А когда свадьбы были, церковь украшали так красиво. Все в зелени было. Свадьбы в основном летом справляли или в начале осени, когда урожай шел. Вот мы с девочками на деревья залазили, прятались в листьях, и наблюдали за молодыми. Сами мечтали, что и у нас так будет. «Ни слова о войне. Все таки какая удивительная моя Ба!» Ба, тем временем, миролюбиво продолжала: - Моя бабушка Аксинья часто рассказывала мне всякие сказки и истории, так как я была очень любопытная, и все время влипала в какие-то переделки. Особенно я любила рассказы о том, что в наших местах водятся ведьмы. Бабушка говаривала, что ведьмы особенно в конопле прячутся, поэтому его и прозвали - чертово зелье. Мы тогда еще не знали, что это зелье наркоманов. У нас такого не было. Пьянки были, это да. Самогон гнали всей деревней. Ну, в общем, расскажу я тебе историю про то, как эта ведьма мне повстречалась. Я в нетерпении заерзала на стуле. Словно моя Ба в детстве, когда слушала истории от своей бабушки Аксиньи. - Помню, в один день летом пришла ко мне соседская девочка и говорит: «Галю! У вас таки молоденьки огурчики. Много их у вас. Возьми и наври мне, да так чтоб твоя бабушка не видела. А я тебе за это дам аж три конфеты». Я, конечно, сразу не хотела, но потом согласилась, хоть и знала, что попадет мне. А маму этой девочки была спекулянтка, та еще. Все в Киев ездила, брала там синьку, игрушки, мыло, иголки, сушеную рыбу и конфеты разные. И в колхозе она не работала, а была уборщицей в школе. А девочку эту тоже Галя звали. В тот день моей бабушки дома не было: она пошла куда-то с Колей. Я была одна. И соблазнилась конфетами – поди, не каждый день их кушала. Пошла я рвать огурцы. Бабушка улыбнулась. - И самое главное, что подошла я к этому делу ответственно, и выбрала самые лучшие огурчики: молоденькие, маленькие и свежие. Нарвала я их целый подол, килограмм пять, наверное, и несу, чтоб поменять на конфеты. Тут соседка наша бабка Гапка увидала нас и начала кричать. Мы высыпали эти огурцы, и давай драпать от этой старухи. А тут как назло пришла моя бабушка и спрашивает: чего это ты соседушка шумишь? Та ей, знамо дело, все рассказала. Я спряталась в бурьяне в нашем огороде и только и слышу, как меня поминают, то «ручней» (дылдой то есть), то «шкодой». Отдала баба Гапа огурцы, и тут моя бабушка как принялась меня ругать. Но ей-то меня не видать, но она все равно не прекращает. Знает, что я где-то не далеко прячусь. Бабушка все рассказывала. А я смотрела на нее и не знала, кто сейчас от этой беседы получает большее удовольствие: слушатель или сам рассказчик. - А огород у нас был большой – шестьдесят соток – засаженный весь. Чего у нас только не росло! По краям бабушка насадила подсолнухов, а внутри разделено все аккуратно по грядкам. С одной стороны – картофель, тыква и свекла, а другая сторона лежала от дороги до самого колхоза и отгорожена была рвом, где росла бузина... Глянув на меня из-под очков, Ба пояснила: - Это кустарник такой, на виноград похож, но с мелкой и черной ягодой. Цвела бузина белым цветом. А за ней росла конопля. Коноплю высаживали всей деревней… Я хихикнула. Но Ба продолжила как ни в чем не бывало: - …потому что с нее выгода большая была: семена шли на масло, а ствол был тонкий такой, и из него делали полотно, такое как лен, только крупнее и грубее. Его сначала в речке мочили, потом сушили и били, чтоб волокно выходило. Потом пряли на прядках, и получались нитки, из которых на верстале ткали разные подстилки и ковры деревенские. За коноплей сеяли капусту, помидоры, огурцы и фасоль. Потом цветы разные огородные: помяки (это как чернобривцы только большие и желтые и оранжевые), гвоздика, космея, астры разного цвета и ноготки – все это одна большая грядка, которая охраняет огород от некоторых мушек. Дальше шла морковка, пастернак, петрушка, укроп, а с краю на межи рос хрен для соления огурцов и помидоров. Половину слов не поняла. - Около самой хаты располагался сидок по обе стороны от входа. Сама хата наша была двухсторонняя, но вход был один на веранду с диким виноградом. По другую сторону дома вырезано большое окно - через него было далеко видать. Двор наш был огорожен забором с воротами, для транспорта и отдельная калитка для пеших. Дом был окружен перелазом, чтоб не зашел никто чужой. В общем, настоящая украинская хата. Вся белая, а окна и двери покрашены цветной глиной и краской. Ба задумалась. - Мы в школе стих Шевченко учили про украинскую деревню. Бабушка заговорила на чистом украинском языке. Красивый язык. Певучий такой, прямо как ручеек льется. Хотя и говорят, что русский и украинский языки похожи, но я понимала через слово. А ведь это язык моей родины, хоть и не живу там с пяти лет… «Да. Современный мир настолько мобильный, что найти человека, прожившего всю жизнь на родине, представляется весьма затруднительным». - Вот такой дом был у моей бабушки, - Ба, мечтательно завела глаза, предаваясь воспоминаниям. - Ба, а чем все-таки закончилась эта история с огурцами? - с моим городским детством, меня разъедало любопытство. - Просидела я долго в том бурьяне, но потом уже стало вечереть, да и кушать хотелось. Я поплелась домой. Думаю – будь что будет. Все равно рано или поздно мне придется вернуться в дом. К тому времени бабушка уже пересердилась и объяснила мне, что так делать нельзя, ведь огурцы надо засолить, а то нам зимой нечего есть будет. Ведь в деревне все солят: и огурцы, и помидоры, и капусту, и даже яблоки квашенные делают. Попыталась вспомнить: ела ли я когда-нибудь квашенные яблоки, а Ба продолжила: - В общем, я дала бабушке Аксинье слово, что больше так никогда делать не буду. Но конечно это было ненадолго, – бабушка улыбнулась. – Через несколько дней обратно пришла Галя и говорит, что мама ей привезла халву и предлагала опять выменять ее на наши с бабушкой огурцы. Еще так перед носом повертела мешочком со сладким, чтоб запах пошел! Представляешь, какая ехидна! Ба опять улыбнулась. - У меня аж слюнки потекли от халвы этой. Ну, я и согласилась. Говорю ей, мол, ладно, пойдем, нарву я тебе огурцов. Мы пошли в огород. И как потом выяснилась, бабушка моя все это время в сенях затаилась, и весь наш уговор слышала. Бабушка надела длинную полотняную рубаху, распустила косы – а волосы у нее были длинные-предлинные - и пошла в коноплю: в засаду села. Да так все это провернула, что мы и не видели ее. Вот Галя встала около хаты, бабушку мою сторожить, а я пошла до огурцов. И тут, только я наклонилась к грядке, как из конопли ведьма на меня выпрыгивает. Я так перепугалась, что схватила комок засохшей земли, и как вдарила ведьму ту по голове. А сама бежать до хаты, бабушку звать. Я засмеялась. Перед глазами у меня предстала маленькая Ба. Раньше я и не представляла ее маленькой девочкой: вроде она как и родилась уже Ба… - Прибегаю, а дома бабушки нет. Тогда я рванула к Гале и говорю ей: что ты наделала, что меня ведьма чуть не задушила, и это ты во всем виновата, что надурила меня своей конфетой. Когда я опять воротилась домой, то бабушка была уже дома, а на лбу у нее была большая шишка. Я спросила, что это у нее за шишка, а она ответила, что просто упала и набила лоб. Теперь от смеха уже не удержалась и Ба. - Вот так закончилась моя выходка с огурцами. Уже потом, после войны, бабушка Аксинья рассказала мне, о том, как я ее по лбу от испуга огрела. Но в ведьм я все - равно до сих пор верю… Мы отсмеялись. Потом молчали. Я все ждала, когда же Ба заговорит о войне. Все-таки я хотела написать именно об этом периоде ее жизни. Но Ба о войне рассказывать не хотела. И ее можно понять. - Вообще, я шибко шкодливая была. Помню, как-то бабушка отправилась на ярмарку в поселок Андрушки, а меня оставила на хозяйстве. Андуршки эти находились в тринадцати километрах от нашей деревни. Село это было очень большое. Там еще завод сахарный был. Там и базар был и ярмарка, где продавали коров, свиней, курей и одежу. А еще был большой продуктовый рынок и магазинов много. Бабушка оттуда приходил все время полная. Конфет приносила и пряников и халву сладкую такую. Ну вот, бабушка наказала мне, чтоб я не делала никакой шкоды. И самое главное, чтоб я не пускала в камору… - Что? - Это кладовка такая. Так вот. Чтоб я туда кота нашего не пускала, потому что бабушка налила в глечики… ??? Ба улыбнулась: - …Горшки маленькие - молока томиться, чтоб по возвращении ряженки наделать. Я обещалась вести себя хорошо, и попросила бабушку принести мне конфет и пряников. Бабушка опять улыбнулась. - А еще мне бабушка Аксинья, я помню, все время приговаривала, что если я не буду ее слушать, то Святой Николай Угодник все равно все видит, и бабушке моей расскажет, если что. В общем, бабушка перехрестилась и ушла на ярмарку. Колю тетка забрала на работу в колхоз. Она на курятнике работала. А курей летом вывозили в поле, изгородь выстраивали и сеткой ее накрывали. Куры на воле лучше неслись, и яичек больше было. Там на поле хорошо так было. Можно было побегать, стрекоз половить, кузнечиков. Бабочки разного цвета летали. Так что для меня это было - одно удовольствие. Конечно, Коля ей там обузой был, гонял курей, за ним глаз да глаз нужен был. Но меня в этот день тетя Настя не взяла. Оставили меня хату охранять. - А сколько тебе лет было? – спросила я удивленно. - Восемь, по-моему, - пожала плечами бабушка. – Да, ты на возраст-то не смотри, - добавила она, увидев мое сомнение, - это ж не то, что современные дети – белоручки. Мы уже в восемь лет все умели. И о себе могли самостоятельно позаботиться. - А зачем дом охранять надо было? - От воровства, - объяснила Ба. – Конечно, днем не так сильно крали, но все равно, надо было поостеречься. Мне это, конечно, не очень нравилось - взаперти сидеть. И подружку позвать нельзя: бабушка строго наказала во двор не суваться, а то придут цыгане и меня заберут. А я их очень боялась, цыган этих. В общем, я походила туда-сюда, с котом поиграла. А кота у нас Васькой звали. Такой пушистый красивый кот, сам весь был черный с белыми пятнами. Но он от меня забился под кровать. Стало мне совсем скучно, и тут я вспомнила про молоко, что в каморе стояло. Пошла туда, а там глечики стоят, такие с узкими горлышками, чтоб сливки собирать удобнее было. У меня слюнки на те сливки потекли. Ну, я и прособирала все эти сливки, а после еще и кота Ваську накормила, чтоб он сам по этим глечикам не лазил. Потом заперла Ваську в кладовке, чтоб на него свернуть, что я понаделала. А еще… Ба засмеялась. - Еще взяла и накормила икону Николая Угодника, что в молельном углу стояла, чтобы Святой тоже сливки поел и за это бабушке ничего не рассказывал про меня. Это ж надо было догадаться до такого! – вскинула руки Ба, смеясь, а затем продолжила. - Вечером бабушка Аксинья пришла уставшая, далеко пешим ходить-то, да еще и с сумой. Переползла она через порог (не знаю, зачем таки высоченные пороги в домах делали, что можно было упасть через них)… Я увлеченно слушала Ба. Она великолепный рассказчик. На все у нее свои присказки имелись. - В общем, переступила она порог и сразу к иконам. Обычно бабушка сразу как в дом входила - молилась. У нас в углу висела Святая троица, а рядом тот самый Николай. Красивые такие иконы были, а сверху рушники расшитые. Бабушка как посмотрела на икону Святого Николая, так и обомлела. Она перепугано отпрянула и начала хреститься. Потом поняла, что икона перепачкана белым чем-то и подошла поближе посмотреть: что это? А тут я еще подскочила и говорю бабушке, что я тут ни при чем. И это все Святой Николай: и сметану кушал, и кота в кладовку пустил. Хохоча и утирая слезы, я спросила: - Попало тебе, наверное, тогда? - Самое удивительное, - ответила Ба, - что нет. Но лучше бы выдрала она меня как следует. Бабушка Аксинья села на пол, схватилась за голову и стала причитать: за что ей такое наказание на голову свалилось, и что лучше было бы меня в детдом сдать, да жалко же меня - дуреху. И стало мне тут так плохо от того, что я понаделала. Ведь действительно: бабушка меня больше всех на свете любила, а я такая неблагодарная была. Кинулась я тогда к бабушке и тоже заплакала. Говорю ей, что не надо мне ни конфет, ни пряников - не заслужила я их, говорю, но только не сдавай меня в детдом, бабушка, говорю, я буду тебя слушать и все-все буду делать, что ты скажешь. Бабушка, конечно, мне и сладостей дала потом, а я старалась быть послушной. - И что больше потом не хулиганила? – удивилась я. - Пару дней - нет, - улыбнувшись, ответила бабушка. Начала завидовать Ба. Захотелось родиться в Васильевке пусть даже сиротой, пусть даже и на пороге голода и мировой войны. Но с родиной. Как-то внезапно, я поняла, что у меня родины нет, и уже никогда не будет… Потому что родина – это то, что закладывается в детстве и сопровождает человека всю жизнь. Теперь, это понятие перешло в разряд архаизмов. Нынче родины нет ни у кого: есть одни корпорации и игры на чувствах, вроде открытия и закрытия олимпиады... А что осталось? Осталась Ба. Она всегда будет. И вроде теперь бы уже чего суетиться. Ведь уже 83 года и два инсульта за плечами. Но нет: Ба до сих пор председатель домового комитета, возглавляет союз ветеранов и пишет статьи про свой любимый город в местную газету. Такова уж моя Ба! Теперь-то мне понятно, почему в Библии указано, что Адам жил около девятисот лет! А жил сей божий человек, наверное, столько же, сколько и сейчас живут люди. Ибо человек живет, пока жива память о нем. Вместо послесловия «…Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом? Сначала мне казалось, что это так - бесцельные, неуместные вопросы. Мне казалось, что это всё известно и что если я когда и захочу заняться их разрешением, это не будет стоить мне труда, -- что теперь только мне некогда этим заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельнее и настоятельнее требовались ответы, и как точки, падая всё на одно место, сплотились эти вопросы без ответов в одно чёрное пятно. Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растёт, и больной не успеет оглянуться, как уже сознаёт, что то, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это - смерть. То же случилось и со мной. Я понял, что это -- не случайное недомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются всё те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю -- зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: "Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?.." И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: "Зачем?" Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: "А мне что за дело?" Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: "Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что ж!.." И я ничего и ничего не мог ответить… … Жизнь мне опостылела - какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя. Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общего хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно в исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все усилия, чтобы распутаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил я себе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от неё и, между тем, чего-то ещё надеялся от неё… И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне не было пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, был восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного самообольщения… Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не признавал никакого "кого-то", который бы меня сотворил, эта форма представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня на свет, была самая естественная мне форма представления. Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась, развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом, дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, - как я дурак-дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет,и не было, и не будет. "А ему смешно..." «Исповедь» Л.Н. Толстой Ах, как жаль, что у Льва Николаевича не было такой Ба…бушки! | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
