Раннее утро. В казарме авиационного полка ровными рядами стояткровати. На спинках кроватей зеленеет одежда, на полу стоят начищенные сапоги с белыми портянками вокруг голенищ, тумбочки бирюзового цвета возвышаются у изголовий. Спят солдаты. Сплю и я, командир отделения, воздушный стрелок-радист 1-го класса, а моя кровать самая первая в ряду. Проход рядом. Я сплю, но все вижу: на соседней кровати спит Беседин, далее Бекайдаров, Бахир, Розиматов, Альшаускас, Мунтян… так… кто там за ними? Ага! Наливайко, Милёнкин… Я сплю, но вижу все. Там, на аэродроме с чахлой растительностью, опустив кормовые пушки, спят фронтовые бомбарди-ровщики ИЛ28. Ветра нет и полосатый конус на мачте, напоминающий колпак Буратино, тоже спит. Часовые не спят.

Вдруг перед моей кроватью появляется дежурный по полку капитан Шендяпин; я вижу его профиль и высокую тулью фуражки. Козырек, который почти касается торчащего носа, делает его похожим на гуся, а походка дополняет сходство. Куда это он так спешит? Офицер остановился и кому-то отдал честь. Затем он четко повернулся налево и щелкнул каблуками. Тут только я заметил, что он держит пистолет в вытянутой руке и водит им из стороны в сторону. Грудь его округли-лась до невероятных разметов, и вдруг он закричал трубным голосом: «Полк, подъем!». На этот крик у него ушел весь заряд воздуха, грудь его стала плоской, и китель обвис на нем, как на вешалке. Он сделал глубокий вздох и опять округлился.

— Боевая тревога! — протрубил он.

Вы когда-нибудь были в горах? А грохот камнепада слышали? Когда спящий полк поднимается по тревоге, шум сравним с начинающимся камнепадом; сначала нарастающее шуршание — одевается форма, затем нарастающий грохот — сапоги, затем грохот усиливается и, удаляясь, затихает. Солдаты строятся на плацу возле казармы.

— Равняйсь! Смирно! Напра-а-а-во! Бег-о-ом арш!

Затихает, удаляясь, камнепад. На казарму опускается звенящая тишина, такая же, как и в горах.

Почему я лежу? Я что, болен, ранен? Никак нет. Для больных и раненых есть лазарет, а здесь — казарма, которая опустела, и лишь сонный дневальный у тумбочки дописывает письмо.

В окно казармы заглядывает гусь и, поводив головой из стороны в сторону, издает трубный клич. Я проспал. Мои подчиненные уже получили пистолеты, парашюты МПЛК , заряжают пушки, помогают подвешивать бомбы; они действуют уверенно, быстро, без суматохи и… без меня!

Простыня летит прочь и исчезает в окне. Я, как гильза из пистолета, лечу под самый потолок, облачаясь в форму на лету. Кровати завертелись в разные стороны и исчезли, казарма закачалась и превратилась в мою комнату квартиры по улице Петрова. Я окончательно еще не проснулся, но уже стою у раскрытого окна и готов к действию; армейская привычка мгновенно покидать мир теней выручала меня не раз.

Но что за мистика? Я опять слышу крик дежурного офицера, но теперь он зовет на помощь; не сна ли это продолженье? Нет, это уже не сон. Вопль слышен из глубины моего сада, и кричит Леонид Александрович — мой сосед. Я выглянул в окно и быстрым профессиональным взором воздушного стрелка-радиста промчался по малень-кому саду.

Был тот летний рассвет, который дает хорошее настроение на весь день. Солнце еще не взошло, и ровный свет без теней освещал приусадебный участок. Сырая прохлада (вчера вечером я поливал грядки), яркие разноцветные тюльпаны, звездообразные нарциссы, незамысловатая песнь зарянки, полное безветрие, четкие очертания листьев и веток на переднем плане и расплывчатая, темная, загадочная узорность зелени за ними дополняли утреннюю сказку. На фоне вздрагивающего малинника в эксцентричной позе красовался худой и высокий сосед. Вдруг он начал исполнять какой-то замысловатый танец, похожий то на кривляние шамана, то на выпады рапириста, то на бой боксера с тенью. Сосед сразу заметил меня, как будто ожидал моего появления.

— Убери этого изверга, — заорал он, — до каких пор мы будем терпеть этого тирана! Проходу нет! Я этого так не оста… ай-ай-ай! Пошел вон, фашист проклятый! Zurük, zurük! Nicht verstehen?

Тут только я заметил Ганса. Летний душ и куст жасмина почти закрывали его от моего взора. Ганс — гроза всех двуногих и четверо-ногих нарушителей его владений. Он соответствовал нелестным эпитетам, щедро сыпавшимся на него. Ганс «качал маятник» и его угрожающая поза не предвещала ничего хорошего для соседа. Я понял, что промедление чревато, и выскочил в окно.

Леонид Александрович — наш сосед, участник ВОВ, танкист, имеющий два ранения и контузию, общительный, с богатейшей фантазией и артистическим талантом. Работал он на белой «Волге» и возил всякое начальство и их жен. Шутки ради, скрашивая досуг, он иногда переодевался то в Деда Мороза, то в Снегурочку, а однажды, нахлобучив на голову небольшой, изрядно помятый, алюминиевый тазик, взяв в левую руку медный поднос, а в правую тонкую трубку, он предстал перед нами. Худой и высокий, с длинной тонкой шеей, украшенной выступающим кадыком, и печальным задумчивым лицом, на котором красовались наклеенные усы и борода, он атаковал летний душ. Мы так и ахнули: до чего же он был похож на Дон Кихота.

Но сейчас рыцарь печального образа вел бой не с ветряными мельницами, а с Гансом, и на лице его были ужас и смертельная тос-ка; ему было не до шуток, хотя вид его и позы могли вызвать только улыбку. Он был облачен в серые семейные трусы с крупными ромаш-ками; на майке — бородатые и лохматые парни и надписи на ино-странном. Ромашки на трусах соседа и тюльпаны на моих грядках не гармонировали, они цветут в разное время года: тюльпаны — весной, ромашки — летом. В правой руке сосед держал пучок тюльпанов «Оксфорд» и отбивался им от Ганса. Мокрый грунт грядок и шлепан-цы без задников не позволяли соседу маневрировать, и этим с вели-ким мастерством пользовался Ганс. Он делал нырки, уклоны, избегая ударов, и, как только сосед промахивался, мгновенно атаковал.

— Ну, чего стал, как пень, убери этого тирана, — заорал сосед, ни на секунду не прекращая «танец ужаса».

Я, подобно рефери на ринге, бросился между ними. Ганс, явно раздосадованный моим вмешательством, с видом победителя, высоко подняв голову, скрылся в малиннике. Ветки в малиннике стали вздра-гивать, очевидно болельщики приводили Ганса в порядок.

— Ты что, ослеп? Ганс не соблюдал правила. Разве можно ниже пояса?

— Леонид Александрович, а это по правилам, без спроса рвать мои тюльпаны?

— А я их и не собирался рвать!

— Неужели, а это что вы держите, дубину?

— Почти угадал. Это оружие самообороны. Понимаешь, когда Ганс напал на меня, под рукой ничего не оказалось, кроме цветов.

— Понимаю, только как вы оказались в моем цветнике, да еще в такую рань?

— Понимаешь, я вчера вечером возвращался с работы. Посмотрел в твое окно, как в зеркало, вижу, галстук скособочился, а моя Раиса подозрительная. Запах мне удалось забить чесноком и гвоздикой. Нет, не цветами. Это зерна такие, пахучие.

— Знаю, ну и...

— Я слишком сильно его крутанул, ставя на место, зажим галсту-ка, дзинькнув, исчез в цветах. Поиски я решил отложить на утро, так как смеркалось. Зажим трофейный, он мне дорог.

— Вы нашли его или продолжите поиск?

— Вот, только сейчас его я и нашел.

Он разжал пальцы левой руки и сунул их мне прямо под нос, да так, что пришлось отступить, чтобы рассмотреть предмет на ладони. На ней лежал серебряный зажим с изображением мальтийского креста в обрамлении дубовой и лавровой веток. Зажим, как и ладонь, не носил следов грязи, значит, сосед вовсе и не терял его, а принес с собой, как оправдательный предмет, вещдок.

— Ну, хорошо, почему же вы сразу не ушли, как только нашли этот крест, а продолжали свой крестовый поход в глубину сада до са-мых красивых тюльпанов? Неужели ваш крест так далеко летает?

В моем голосе была ирония без камуфляжа, но лобовая броня бывшего танкиста была надежной защитой от осколков моего ехидст-ва.

— Понимаешь, когда я нагнулся, чтобы подобрать зажим, Ганс совершил вероломное нападение с тыла и схватил меня. Сказать за что?

— Не надо, догадываюсь.

— Нет, ты посмотри! — он задрал халошу трусов, — видишь?

— Вижу, но это синяки не первой свежести.

— Вот и я говорю, не первой. Это позавчерашние. Как раз был день рождения жены моего шефа.

— А сегодня у кого день рождения? У любовницы твоего шефа?

— Не надо ля-ля. Ты лучше полюбуйся, это сегодняшние: смотри и запоминай!

Он повернулся ко мне задом и приспустил трусы до колен. Про-ходящие по улице две женщины замедлили шаг, явно интересуясь происходящим. Сосед вернул трусы на место, но я успел заметить два красных пятна, форма которых не вызывала сомнения в их происхождении. Такие знаки внимания мог оставить только Ганс. Я присвистнул и покачал головой. Это послужило сигналом к завершающему броску ветерана.

— Мне надоело, — заорал он, — каждый раз говорить одно и то же. Убери, наконец, этого террориста, — он бросил гневный взгляд в сторону малинника, — а не то буду жаловаться участковому. Беспредел какой-то.

— Ну хорошо, хорошо! Потише, пожалуйста, соседей разбудите. Я сделаю так, чтобы Ганс не имел контакта с персоной нон грата.

— Нон чего? Ограда? — заволновался сосед. — Ограда испортит всю красоту.

И в этом он был прав. Пять грядок с тюльпанами были велико-лепны: разноцветные ковры в трех метрах от окна радовали взор, а моя жена Лидия Кузьминична очень любит цветы. Изучая технологию ремонта агрегатов истребителей ВВС, я побывал во многих городах СССР и за рубежом. Где только предоставлялась возможность, я, посещая цветочные магазины, покупал луковицы самых лучших сортов: «Оксфорд», «Ольга», «Эйзенхауэр», «Деметр», «Империал» и другие. Были тюльпаны и двуглавые. Один стебель венчали два прекрасных бутона. Нет, вы представляете! Два цветка на одном стебле! Прекрасный сюжет для легенды. Два цветка — две души, а судьба — их общий стебель. Моя версия и развитие этой легенды только разрабатывается.

Прохожие останавливались, любуясь крупными великолепными цветами: были и ярко-красные, и желто-розовые, и темно-бордовые. Последние издалека казались черными, но чисто черных у меня не было. Мальчишки, да и люди постарше, не прочь были иметь букет из этого великолепия, но грозный вид Ганса, голова которого возвыша-лась на метр, отпугивал воришек.

Цветы мы не продавали — дарили: на Восьмое марта, на Первое и Девятое мая, на дни рождения, на экзамены школьникам и т. д., и т. п. Нам казалось, что мы делаем доброе дело, но торговки цветами были другого мнения. Кроме тюльпанов мы выращивали нарциссы, гвоздики, розы, гладиолусы, пионы, лилии, хризантемы, но тюльпаны были нашей гордостью.

— Чем ограды городить, лучше этого змея Горыныча загороди, как это ты делал раньше, — говорил сосед.

— Хорошо, договорились, — сказал я.

— Если он еще раз нападет на меня, я его убью и съем, — сказал сосед без тени шутки.

— А что делать мне с вами, если ваш крестовый поход повторит-ся?

— Броня крепка и танки наши быстры, — пропел сосед, удаляясь. Для бывшего танкиста такие синяки — сущий пустяк, зато какие трофеи, и как здорово удалось развесить лапшу на уши Бориса. Уши Бориса принадлежали мне, и никакой лапши на них не было, но настроение было чудесное.

Наши отношения с соседями превратились бы в идиллию, если бы не Ганс, правда, соседку он не трогал, но все попытки погладить его пресекал угрожающей позой. Со стороны наши разговоры с соседом казались ссорой, но это на самом деле было соревнование в находчивости, красноречии и лукавстве.

Кроме цветов у нас были фруктовые деревья: яблоня, черешня, груша и слива. В глубине сада подпочвенные воды были близко, и там рос неистребимый тростник. С тех пор, как у нас появились пять гусят, тростниковая проблема нас больше не волновала.

Гусят подарила нашей дочери Свете сестра моей жены Велионора Бурминская из Никлиновки. Свете тогда исполнилось пять лет. Порода гусят — крупная серая. В комплект к гусятам была придана книга «Утки и гуси». Гусят я подсунул ночью под сонную квочку, которая имела дюжину цыплят того же возраста, предварительно выдержав гусят в одном из куриных гнезд, чтобы они приобрели знакомый квочке запах. Я был очень доволен своей предусмотрительностью.

Утром квочка вывела через лаз цыплят на прогулку, а гусят я обнаружил в курятнике за высоким ящиком. Узкая щель между ящиком и стенкой, куда забились гусята, спасла их от гибели. Я вынес гусят и посадил их на траву под яблоней. Завидев их, квочка налетела, как коршун. Пришлось срочно вмешаться.

Четыре кола, вбитых в землю, рыбацкая сеть — и вольер готов, пластмассовый тазик и трапы из кирпичей — и водоем готов. Ящик в одном углу вольера с подстилкой из сухого сена давал тень и убежи-ще. Квочка пыталась расправиться с ними и там, но мы ей подрезали крылья, как это делают охотники подсадным уткам. Когда гусята под-ходили к сетке, квочка не упускала возможности шугануть их. Не-вольно вспоминалась сказка Андерсена «Гадкий утенок».

Вольер каждую неделю приходилось переносить на новое место, так как площадка внутри вольера превращалась в плац без единой травинки. Этот плац я перекапывал и поливал; начинался процесс реставрации. Когда вольер с гусятами перекочевал в конец сада, тростник за три недели прекратил существование.

Мы питали к этим избитым и отверженным пушистым комочкам нежнейшие чувства. Униженных и оскорбленных всегда жалели, а их обидчиков, в лучшем случае, презирали. Один классик устами бомжа говорил, что жалость унижает человека. Я продолжу мысль классика: жалость не только унижает, но и губит; нужна не жалость, а соуча-стие. Наше активное соучастие помогло гусятам выжить.

Мы часто брали гусят на руки и им это нравилось С рыбалки я им приносил ракушки, рыбу, ряску. Овощи, пищевые отходы, пырей, лебеда, спорыш, злачные — вот далеко неполный рацион гусят. Росли они не по дням, а по часам, и к осени вольер стал им не нужен — гуси могли постоять за себя.

В пятерке оказались три гусыни, все они влюбились в самого крупного гусака серого цвета с белым животом. Второй гусак был по-меньше, и гусыни никакого внимания на него не обращали. Самую крупную гусыню мы назвали Барбара. Гусак, которого она выбрала, стал вожаком пятерки. Когда мы кормили вожака с рук, он терся головой о наши колени, своим мощным клювом осторожно перебирал брови, а у меня усы, при этом он забавно топтался и издавал низкий грудной звук, похожий на частые кряканья. Зато увидев посторонних, будь то человек, зверь или низко пролетающий хищник, он издавал такой трубный звук, от которого все птичье население мгновенно затихало и пряталось.

Зрение, слух и память у гусей великолепные. Помня обиду, они не упускали случая выдернуть перо у зазевавшейся клуши, но делали они это как бы между прочим, беззлобно. Вожак питал нежнейшие чувства к нашей семье и к детям. Очевидно, это было связано с тем, что Света часто крутилась среди этих гордых, громадных, независимых птиц.

Однажды кто-то оставил калитку открытой, и двухлетняя девочка, мамаша которой заговорилась с подругой, пошла по дорожке к нашему крыльцу. На крыльце сидела Света и играла с куклой, которая и привлекла внимание девочки. Её встретил гусь, и она, придерживаясь ручонкой за его шею, протопала метров двадцать к нашему крыльцу. Незадачливая мамаша, увидев это, бросилась на выручку; не тут-то было: гусь развернулся, мгновенно освободившись от спутницы неуловимым нырком, и, растопырив крылья чуть ли не на два метра, злобно шипя, вытеснил насмерть перепуганную женщину за пределы своего владения. К шипению гуся, крику женщины присоединился и лай нашей собаки, которая, к счастью, была на цепи. Света отвела упирающуюся девочку к маме, закрыла калитку, и статускво был восстановлен.

Что касается собаки, то с ней было хлопот невпроворот, но об этом потом. Испуг мамаши был не без основания; о гусаке по нашей короткой улице Петрова гуляла дурная слава. Нарушителей его владе-ний гусь щипал до крови, но страшнее этих щипков были удары мо-гучих крыльев. Я охотник, и знаю, что такие удары в некоторых слу-чаях могут стать костоломными. Соседи шутили: «Прибейте на ка-литке табличку — "Осторожно — злой гусь!"». Но как сейчас говорится, в каждой шутке есть доля шутки, а тем, кто оказывался в его владениях, было не до шуток. Если к нам или к соседям приходили посетители, то требовались провожатые. Опасность исходила от гуся, так как днем собака была на цепи. Отпускали её на ночь, а утром — опять на цепь.

Весной 1980 года вожаку гусиной стаи исполнилось два года. Он был огромен. Вес его достигал одиннадцати килограммов, а когда он стоял с гордо поднятой головой, то возвышался над землей на целый метр. Своими красотой, силой и отвагой гусь поражал даже знатоков. Над его желто-красным клювом возвышался, как тулья фуражки не-мецкого офицера, нарост чуть темнеё, чем цвет клюва. Из-за этой ту-льи он и получил имя Ганс.

Приближалась осень 1980 года. Мы получили ордер на двухкомнатную квартиру в пятиэтажном доме. Постройку гаража и птичника я еще не завершил. Нам было жаль разлучать или лишать жизни Ганса и Барбару. В воскресенье я их отвез на рынок, достал из люльки мотоцикла и привязал за лапки ногавками к колесу; сразу же собрались покупатели и зеваки: всех поражал рост гусей. Некоторые даже пытались взять одного из них на руки, чтобы ориентировочно определить вес, но Ганс был бдительным. Когда покупатели узнали, что я продаю их парой, и что цена значительно превышает рыночную, то стали расходиться. Покупателей и зевак стало меньше, и я обратил внимание на мужчину лет 40—45. Он сидел в двух метрах от гусей на корточках и внимательно слушал все мои диалоги с покупателями, не проронив ни слова.

Был второй час пополудни. Я потерял надежду на успех и решил отвезти их на охотстанцию «Шахаевская», что на реке Маныч. Хозяин «Шахаевской» Александр Пятибратский, мой приятель, держал гусей. Человек, сидящий на корточках, не вставая, сказал: «Я беру эту пару с условием: отвезите их со мной ко мне. Я здесь живу недалеко, дома я и расплачусь». Мы ударили по рукам и поехали. Дорога отвратительная: канавы, грязь, лужи. Ехали мы минут десять на северо-восток от базара. В его дворе я увидел длинный приземистый сарай с четырьмя дверями. К сараю примыкали просторные вольеры, со всех сторон затянутые сеткой «рабица». Вольеров было четыре, по количеству дверей. В одном находились мускусные утки, в остальных трех — гуси. Под навесом сохло сено.

— Корова, коза? — кивнул я в сторону навеса.

— Птицы, — сказал он.

Алексей Иванович, так звали покупателя, птицеводселекционер. Когда мы ехали к нему, то не только говорили о плохой дороге, но и обменивались информацией: кто есть кто? По его виду и тону я понял, что он очень доволен сделкой. Алексей Иванович зашел в дом и вскоре вышел с миловидной женщиной.

— Катерина Федоровна, — представил он её, — моя жена, а это Борис Иванович, хозяин гусей.

Катерина Федоровна, увидев гусей, всплеснула руками и как зачарованная, целую минуту любовалась ими. Затем спокойно подошла к коляске, и произошло чудо. Ганс, мой злючий Ганс, гроза всех незнакомцев, вдруг вытянул шею, затоптался на сидении коляски мотоцикла, закрякал тихонько и стал поправлять ей волосы, выбивающиеся из-под цветастой косынки. Тут только я обратил внимание, что белокурая Катерина Федоровна похожа на мою жену.

— А вы говорили, как собака, — с этими словами Алексей Иванович подошел к Гансу. — Ого! Злее собаки, — отпрянул он, — вот это настоящий производитель! Вы, Борис Иванович, наверно, знаете: если самец энергичный и злой — потомство будет хорошее, если вялый и безразличный, то он выбраковывается.

— Это касается и самки, — сказал я.

Переговорив о чем-то с женой, Алексей Иванович, сверх оплаты, вручил мне две мускусных утки; их иногда ошибочно называют индоутками, а в простонародье — шипунами.

На мои возражения у них был четкий аргумент: во-первых, это подарок за хорошо выращенных гусей, во-вторых, эти утки бракованные и для селекции не годятся.

«И чего это они бракованные? Утки, как утки, хорошо упитаны», — размышлял я, возвращаясь домой.

Мы часто вспоминали Ганса. Во дворе у нас был летний душ. Когда кто-нибудь из нас купался, Ганс подходил и стоял у дверей душа. Его, очевидно, прельщал шум падающей воды. Стоило закрыть кран, и Ганс уходил. Своим знакомым мы иногда давали представление: открывали двери душа, включали воду и отходили. На шум падающей воды являлся Ганс. Он внимательно слушал музыку водопада, наклоняя голову то вправо, то влево; весь он обращался в слух. Он то прикрывал глаза, то покачивал головой, то кивал ею, то отбивал перепончатыми лапами такт, то широко растопыривал крылья.

— В прошлой жизни, — сказала как-то Лидия Кузьминична, наблюдая этот танец, — Ганс был или музыкантом, или поэтом. Может это был сам Бетховен или Шекспир.

 

____________________________

МПЛК – морской парашют летчика с кислородом.

Назад, назад! Не понимаешь? (немецк.).

Широкие кожаные браслеты с веревочками для подсадных уток.