Вся жизнь деда Степана неразделимо была связана с лесом. Еще будучи мокроносым пацаненком, во времена «Великой строгости», вечерами, тайком, гнала его мать в лес, чтобы набрал «сушняку», для топки большой русской печи. О газовых да электрических плитах тогда еще и не слышали, а кушать тем не менее нужно было готовить.

Ох и злился за это маленький Степка на мать! Знамо ли дело, мальца – да в лес, да ночь глядя! Ну, неужели нельзя было посветлу спровадить?

Только когда вырос, да когда на многое газеты да радио «глаза раскрыли», понял – нельзя. А тогда брел понуро пацаненок с вязанкой «сушняку» в ночи и клял по-детски, беззлобно, мать. Спотыкался, ронял вязанку, раздирал руки в кровь о колкие ветки, но поднимался, растирал по щекам грязными ладонями слезы и шел домой.

Продолжение более близкого знакомства с лесом приключилось у деда Степана, когда шагнул он во взрослую жизнь. Шагнул широко, размашисто! Да не рассчитал силы и длины своего шага. Выпил с дружками в «получку» двадцатипятилетний Степка, да как водится, мало показалось. Молодость – лихая пора! Много ли ей надо времени для решения? Нет денег, зато силу и ум некуда девать! Погрузились быстренько в кузов старенького «ГАЗа» да рванули в лес. Кто с топором, кто с пилой. Дрова в деревне - ходовой товар. Тут их лесник и застукал за работой-то.

Брал, брал взятки лесник, да заупрямился в тот раз. Нужно было сначала взятку предлагать, а потом на испуг брать. Да кто ж тогда думал о том, что сначала, а что потом? Получил свои пару лет Степан, да отправился на Север, на таежные делянки.

Силы особой в парне не было. Бензопилу не доверили, а вот шест вполне подошел к его рукам. Громкий голос, чтобы на всю делянку было слышно «Берегись!», вот и готов лесоруб.

Красотища, конечно, в сибирских лесах невиданная! Только до нее ли, когда план давать нужно. Вот тут-то впервые и пришло к Степану осознание, что лес-то – он свой в доску, он добрый и ласковый. А главное, теплый, теплый он, как истопленная поутру матерью печь. Каждый день согревает, то ударным трудом, то кружкой ядреного «чифиря», передающейся из рук в руки. А то и просто ярким пламенем пахнущих смолой сгорающих еловых веток. Ах, как кстати приходился этот огонь зимой, когда целый день утюжишь сугробы.

Но перевернулась и эта не совсем светлая страница жизни Степана. Увозили парня в дальние края шального да беспутного, а вернулся заматеревший мужик, подсевший на «чифирь», вероятно для того, чтобы легче было попривыкнуть к такой же горечи в жизни.

И покатилась эта жизнь мелькая днями и неделями, будто ржавый обруч из детства, пущенный под гору. Все как у людей, все как у всех! Как бы любовь и как бы свадьба, как бы жизнь настоящая и как бы рождение дочери, ну и как бы кризисы всех положенных мужику возрастов. Обязательная любовница в соседней деревне, куда можно было отправиться в чрезмерном подпитии от заевшего быта. Ежедневные выяснения отношений в семье, выросшая и выпорхнувшая из родного дома дочь (и когда только успела?). Похороны жены.

Все! Жизнь прошла! И особенно отчетливо становилось заметно это, когда смотрелся дед Степан задумчиво в зеркало да потирал рукой серебристую щетину на щеках да бороде. Любовница после смерти жены вдруг сразу же перестала интересовать старика. Сама постарела, да и опасаться стал дед Степан, слишком настойчивой оказалась, все норовила достучаться до разбитого сердца вдовца, а заодно и вещи перетащить свои к нему в дом. Из огня да в полымя? Хватит, спасибо!

Нет, конечно, ничего такого, о чем пишут в книгах, не просыпалось в деде Степане. Не сожалел он, как это принято думать средь людей, об умершей жене. Вообще вспоминал он о ней крайне редко, пожалуй, не чаще, чем заядлый охотник о своей когда-то любимой собаке. Да, была умница, да, красавица. Таких теперь поискать! Вот и весь разговор, все воспоминания. Время стирает одинаково легко и хорошее и плохое, особенно под старость. И если не было в жизни настоящей любви, то остается в воспоминаниях только форма – когда-то с тобой рядом была женщина. И была она, потому что положено ей было быть рядом с тобой. Почему положено, дед Степан и в молодые годы не задавался таким вопросом, а уж теперь, на седьмом десятке, и подавно терпеть не мог житейские слюни, которые распускали после выпитой поллитры его редкие гости – местные любители выпить на халяву. Сразу мрачнел да выдворял слюнтяев за дверь.

Последние два десятка лет жил дед Степан рядышком с лесом. Выйдя на пенсию, пристроился подрабатывать кочегаром неподалеку от дома. Ходил себе неторопливо, согласно графику работы, через лес, дважды в день туда и обратно. Работа несложная. Кидай уголь в топку да дреми в тепле, пока он тлеет.

Не было никогда в доме у деда Степана парового отопления. Выложенная «лежанка» на кухне, которую нужно было топить ежедневно, по нескольку часов, зимой. И можно, можно было выписать машину угля, и топить себе потихоньку, но разве это дело? Духа, настоящего лесного духа тогда бы не было в квартире пенсионера.

Ведь совсем другое дело, когда приходишь зимой с морозу раскрасневшийся да озябший, стругаешь сухие лучинки, поджигаешь их, а уж они – толстые поленья. И вот начинают потрескивать от огня, весело потрескивать, будто разговор с тобой заводят. И ведь правда, наполняется дом веселым треском, и становиться тепло и уютно. И руки уже греешь не над молчаливым синеватым пламенем, который дает уголь, а над ярко-оранжевыми языками, жадно лижущими промерзшие дубовые поленья и искренне-нежно ласкающие твои руки. Настоящее тепло дерева!

А чтобы каждый зимний день, а иногда в особо крепкие морозы, и дважды в день, была возможность сотворять это чудо в доме, нужны были дрова. Обыкновенные дрова. Раньше, когда дед Степан был помоложе, да времени поменьше у него было, все куда-то спешил, боялся чего-то не успеть, заказывал он машину колотых дров, и вся проблема решалась на раз.

Ну, а выйдя на пенсию да оставшись один, понял, чего в жизни ему не хватало. Степенности, размеренности и целеустремленности. Возвращаясь всякий раз из своей котельной через лес, прихватывал и тащил дед Степан к своему дому небольшой сухой дубок или другое какое сухое деревце. Семь дней прошло, семь раз сходил, вот тебе уже и кучка небольшая дровишек. А в воскресный-то день, когда солнышко светит, да на улице тепло – что не выйти да с ножовкой не попилить собранное за неделю? То-то и оно!

Заготовку дед Степан начинал едва ли не с апреля. Соседи беззлобно подсмеивались над чудачеством старика.

- Дед, да зима только ушла, а ты о ней опять своими дровами напоминаешь.

- Зима никогда не уходит, - улыбался загадочно дед в ответ, и продолжая шмыгать ножовкой по высохшему дереву, прибавлял, - это просто лето приходит на время.

До самой поздней осени, все свободное время у деда Степана было расписано и посвящено дровам. В этом деле он терпеть не мог безалаберности и неаккуратности. Раз в неделю точил свои повидавшую виды ножовку и топор до остроты бритвы. Закончив точить, пробовал ногтем лезвие, и удовлетворенно хмыкнув, ставил готовый инструмент в угол. А утром – привычно на плечо топор, шагал котельную, чтобы вечером вернуться с очередным деревцем домой.

- В лес ходить, да пустому назад вернуться – баловство и лень, - любил он повторять собеседникам за кружкой поспевшей бражки, особенно тем, которые предпочитали другие развлечения, нежели заготовка дров в такое прекрасное время, как весна или лето. Как всякий стареющий человек, он чувствовал за собой право поучать неразумных. Пытался наставить их на путь истинный. Впрочем, сам он редко вспоминал о том, что десяток лет назад жил точно так же, как они, и не любил моралистов. Но у старости память слаба.

Случилось так, что котельную, в которой жег уголек дед Степан, решено было начальством облагородить. Убрать черные, мозолящие глаза всем проверяющим, кучи с углем и шлаком, которые соответственно портили экологию да и вообще, внешний вид прилегающей территории, и заменить все это, мягко говоря, грязное хозяйство на вполне современное, а главное, чистое газовое оборудование. Реорганизация была проведена за лето, когда дед был в отпуске. Пришел Степан по осени на работу, а ему и выдали новость. Мол, все, отец, откоптила твоя дымочадка свое, да и ты вместе с нею. Иди, отдыхай. Газ – это тебе не шутка. Здесь образование нужно, а не только «шахтерка» да кочерга. Спасибо за службу! Всего хорошего!

Расстроился Степан по-настоящему, но возвращаясь как всегда через лес домой, не забыл прихватить деревце. А после того, как распил с таким же пенсионером, как он сам, бутылку водки, и вовсе взглянул на жизнь философски:

- Да больно нужны вы мне со своей котельной! Думаете, я без вас пропаду? Да это не вы меня на работу не взяли, это я к вам не пошел. Хватит! Набатрачился! Сколько пыли да грязи наглотался. Годы уже не те, за здоровьем следить пора. Еще посмотрим, как у вас там все получится!

Всем хочется верить, что кто-кто, а уж он-то точно является самой незаменимой фигурой в этой жизни. Краеугольным камнем, который только тронь, только чуть двинь – и все начнет рушиться в этом здании жизни. Превратиться в пыль и прах. И когда камень этот трогают, двигают или вообще выкидывают вон, чтобы освободить место, к нашему глубочайшему сожалению, ничего не происходит. Здание остается на месте, и его обитатели тоже. От того и горько. От того и нужно, чтобы кто-нибудь да поддержал тебя в этот нелегкий час.

- Дык, конечно, они еще сто раз пожалеют, что так с тобой поступили, - подтвердил собутыльник деда Степана, наметанным взглядом оценивая полноту стоящей на столе бутылки. Водки оставалось в ней еще больше половины, и разговор потому должен был идти строго в теме, задаваемой хозяином дома и водки.

Впрочем, дед Степан и в самом деле долго горевать не стал, здраво рассудив, что не та он величина, к которой могут прийти за советом или с просьбой вернуться назад, успокоился и стал настоящим пенсионером. Все так же по утрам и вечерам зимой топил печь, и целыми днями летом ходил по лесу, выбирая сушняк для дров. Пенсии хватало, чтобы не умереть с голоду, да еще оставалось, чтобы по праздникам побаловать себя водочкой. К тому же, неожиданно как-то дочь принялась наезжать к одинокому отцу в гости раз в месяц. Привозила десятка два пакетиков быстрого питания, пачку чаю и несколько снизок мелких, осыпанных черными крупинками мака сушек. Приезжала на несколько часов, справлялась о здоровье, корила за бардак, что отец развел в доме, но навести порядок времени у нее всегда не хватало. Обещала, что вот в следующий раз приедет с ночевкой, и уж обязательно наведет чистоту в этом «клоповнике».

Деда Степана это немного злило, особенно упоминание про «клоповник». Да и кого бы не злило, если бы твое жилье так критиковали, тем более что это неправда. Сроду не водились в Степановом жилище клопы, даже тараканов не было. Так зачем напраслину-то говорить? Но обижался на дочь он недолго, потому как все-таки дочь, а не кто-нибудь. Хотя общество единственного родного человека утомляло старика быстро. Уже через несколько минут после того, как она принималась отчитывать его, Степану хотелось, чтобы дочь поскорее уехала. А когда она наконец уезжала, то он тут же принимался считать дни до следующего ее приезда, и выходя на улицу поболтать с такими же пенсионерами, как он сам, всегда горделиво заканчивал беседу:

- Ой, заболтался я тут с вами. Надо идти прибраться в доме что ли. Шурка двадцатого обещала приехать, а у меня бардак. Она ужас как бардак не любит! Да и печку надо топить … Ну, пока!

Естественно, наводить порядок Степан не собирался. Но подчеркнуть лишний раз, что приедет дочь, необходимо было обязательно. Извините, он вам не какой-нибудь брошенный старик-одиночка. Дочь имеется, которая отца чтит и навещает. Не то что некоторых.

Годы шли. Здоровье ухудшалось. И ладно бы вдруг и резко. А то ведь потихоньку, но постоянно. Правый глаз совсем перестал смотреть. Особенно в мороз. Слезы покатились из него градом. Сморщенные, иссушенные трудом и старостью пальцы стали непослушными. Ни тебя ложку твердо взять, ни тебе кружку ко рту поднести. Каждый день приключения. То кипяток на колени, то коленями об пол. Ноги перестали чувствовать землю. Идешь, будто на ходулях да по палубе. Чуть не туда шагнул – и кулем на землю. И хуже всего по зиме. Завалишься в рыхлый снег, да без посторонней помощи не встать ведь. Но хватало, хватало еще силы для того, чтобы зайти в сарай да набрать сухих полешек дров, донести до печки и топить, топить ее. Чтобы было жарко, чтобы было весело и счастливо от того, что тепло. Что огонь не искусственный, а настоящий.

- Отец, ты падаешь на ровном месте, - взывала к разуму старика дочь, - поехали ко мне. Будешь в квартире жить. Топить ничего не надо.

- Что за глупости-то говоришь? – удивлялся Степан, - что я у тебя делать-то буду?

- Отдыхать! Сидеть на кровати да телевизор смотреть.

- А дрова как же? – удивлялся бестолковости дочери дед Степан, - ты посмотри, сколько у меня дров в сарае! Ведь я уеду - их же растащат! Я ж за ними все лето ходил!

- Ну хорошо, - сдавалась дочь, - этот год ты свои дрова сжигаешь, а на следующий я тебя забираю. Договорились?

- Договорились, - соглашался дед Степан, - да я и сам поеду. Тяжело стало в лес ходить. Но дрова-то сжечь надо. Да и потом, я приеду, приеду конечно, но только осенью. Чего я у тебя в квартире летом-то делать стану? Здесь-то мне лучше. Лес кругом, воздух чистый. В любое время вышел на солнышко да погрелся. Благодать. А по осени-то конечно, поеду. Сдались мне эти дрова и эта печка! Устал, как собака каждый божий день топить ее. Но сейчас никак нельзя. Растащат.

Проходила зима. Весна врывалась в жизнь веселыми грязными ручьями, раскисшими дорогами и надеждами на то, что вот сейчас-то жизнь начнется по-новому. После холодной зимы, которую пережил, теперь-то все просто обязано идти по-другому, по-хорошему. Дрова в сарайчике деда Степана заканчивались к апрелю. Как раз, когда снег в лесу сходил, и можно было начинать снова ходить в лес, и искать сухие, но еще крепкие деревца. Чтобы притащить их к дому, а там уж как-нибудь в свободное время ножовкой «шмыг-шмыг». И так день за днем. Топор, лес, ножовка – и в сарай. Как запасливая мышь. Зима придет – тепло будет. И чтобы дочь не видела, когда наезжает – сарай на замок.

- Ну что, холодно уже стало, - приехав в очередной раз по осени, завела разговор дочь, - собирайся.

- Куда собираться-то? – засуетился, делая вид, что не понимает, дед Степан, - я вроде не раздетым перед тобой сижу.

- Па, ну хватит притворяться, - нахмурила брови Шурка, - мы же с тобой в прошлом году договорились. Осенью ко мне едем. Не хочу я грех на душу брать, чтобы люди потом говорили – отец замерз здесь в холоде, мол, забрать к себе не могла.

- Да кто говорить-то будет, дочка? - махнул рукой дед Степан. - Ты не слушай никого. Ты езжай сейчас-то, не думай ни о чем. В холоде-то я не останусь. У меня, вон, поди целый сарай дров-то. А пожрать ты ж мне привозишь, да и сам я в ларек сходить еще могу. Ты совсем меня за слабосильного держишь! Не, Шурк, я еще живой. Этот год уж ладно. А на следующий тогда поеду точно.

И на следующий год повторилось то же самое. Весна, лето. Дрова, сарай. Наступила осень.

- Слушать ничего не хочу! - разгневанно кричала дочь, - собирайся, и едем! У меня нет больше времени к тебе сюда мотаться. Дороги зимой заносит, я на работе устаю, а тут еще к тебе переться надо! Все! Поехали! Зря я что ли машину нанимала?

- Дочк, да как же я брошу-то дом, дрова? – начал было дед Степан обычную песню, но Шурка, посмотрев на отца испепеляющим взглядом, зло добавила:

- Ничего с твоим домом не случиться до весны. И с дровами тоже. Перезимуешь у меня, а весной вернешься. Слушать больше ничего не хочу!

Утро пенсионера, находящегося на иждивении у дочери, всегда начинается одинаково. Дошаркать до туалета, потом до ванной. Сбрызгнуть водой глаза. Вроде бы что-то видят. А тут тебя уже и за стол приглашают. Поел – и свободен. Можешь снова спать ложиться до обеда, потому как ты больше не нужен. Это когда ты ребенок, взрослым интересно с тобой забавляться. Чтобы ты был веселым да жизнерадостным. Играют с тобой, смешат тебя, чему-нибудь учат. А если ты старик, ни одному взрослому не придет в голову, что тебе может быть скучно, тоскливо, и свет белый не мил. За свою долгую жизнь ты должен был со своими проблемами научиться бороться самостоятельно. Вот и остается после завтрака, обеда и ужина снова в кровать, да слушать болтовню телевизора или радио.

- Девк, - в который раз хотел строго приказать дед Степан, но вышло как всегда просяще-убого, - надо бы съездить, посмотреть, как там дом, дрова. Дом-то ладно, что ему станется. А вот дрова растащат. Надо бы съездить.

- Весна придет, вот и поедем вместе. Как ты себе представляешь – я приеду туда и полезу по сугробам смотреть на твой дом и твой сарай? Весной, па, все весной.

Целый день лежишь и не двигаешься. Потому что когда двигаешься, то у тебя что-то начинает болеть. А это так неприятно. Вот бы совсем не вставать, и чтобы еду носили в койку.

От сытой жизни дед Степан стал хереть. Осунулся, потемнел лицом. Часто стал отказываться от еды. Шурке, работавшей на двух работах и находившейся в состоянии развода со вторым мужем, наблюдать за отцом времени не было. Накормлен, напоен, в тепле. Что еще нужно для счастливой старости? Скорей бы весна, да отправить его снова в деревню. Запах в квартире какой-то стал особенный. Старческий что ли. А может это ей только кажется?

Проснулась она от того, что отец вдруг среди ночи закричал:

- В лес пойти, да палку с собой не принести? Ох, и дура ты Шурка!

Женщина накинула халат и вошла в комнату к отцу. Включила ночник и удивленно спросила:

- Ты чего, па?

Старик лежал на спине, широко раскрыв глаза. Дыхание его было глубокое и частое, будто бы он куда-то долго бежал. Ярко вспыхнувший свет не испугал деда Степана. Он даже не попытался заслониться. Невидящим взглядом посмотрел на дочь и прошептал:

- Ведь зимой-то нечем печку топить, коли дров не будет? А? Нечем, да? А я ведь здесь лежу. А печку-то нечем топить? Шурк, замерзну ведь я? Нечем печку-то утром топить.

Он повернулся на левый бок и начал делать правой рукой поступательные движения.

- Дрова пилит, - догадалась Шурка и усмехнулась, - вот, урод, а? Совсем помешался на своих дровах. Тут проблем выше головы, а у него только дрова на уме.

- Ты это, - выключая свет в комнате, предупредила дочь, - па, ты больше не кричи. Мне выспаться надо.

Перед тем, как выйти из комнаты, она прислушалась. Больше отец не дышал так страшно. В комнате наступила тишина.

- Вот и пусть спит, - одобрительно прошептала она, закрывая дверь в комнату, - достал со своими дровами.

Утром дед Степан к завтраку не поднялся. Впрочем, такое с ним случалось и раньше. И только забегая в обед домой, чтобы покормить отца, Шурка поняла, что он еще так и не вставал с самого вечера из постели. Она вошла в комнату и замерла. Дед Степан лежал в той же позе, в которой она его оставила вчера вечером. Женщина, начиная догадываться о случившемся, тронула старика за плечо и развернула к себе. Глаза у старика были раскрыты и смотрели мимо дочери. Неправдоподобно стеклянный блеск глаз развеял последние сомнения. Правая рука была сжата в кулак, будто что-то в ней должно было находиться.

- Ножовкой дрова пилит, - догадалась Шурка, и закусив нижнюю губу, вспомнила, - а ведь завтра суд по разводу. И наследство на дом так и не успела оформить. Блин, как все не вовремя!