Небольшое влажное пятно цвета свежей простокваши едва не касается моего бедра. Я чувствую острый и манящий запах. Макаю в него ягодки морошки. И они покрываются бледной плесенью моей любви к той, что ушла. И невидимыми строчками ненаписанных стихов. Прежде чем отправить их в рот, я разглядываю каждую в поисках тайных знаков жизни. Я все еще надеюсь понять, почувствовать их, соединив единственное, что осталось живо, с красной ягодной плотью. Но перед глазами лишь пустота, а во рту привычный вкус меня самого. И розоватое пятно на простыне, в котором я вижу дорогу. Она предстоит мне сегодня. Длинная и бесконечная. В осенних листьях, шуршащих под колесами почтовых карет. Я решил, что поеду в Париж. Интересно, сильно ли он изменился со времен войны 1812 года? Я боюсь, что даже сильнее, чем я… И уже плавает в пурпуре осени, который пока еще не видят мои глаза и не касаются мои руки. А пока. Пока ноги касаются холодного пола. Ночная рубашка сброшена. Слуга не нужен. В эту дорогу всегда одеваешься сам. Скрипят половицы. В зеркале отражается старик. Зеркала и совокупления отвратительны, потому что умножают количество людей, заметит потом слепой поэт, в вечной своей скромности и гордыни отдав авторство другому. Иногда я вижу будущее…. Но он не совсем прав, этот слепец. Зеркала умножают количество тебя на этом свете. И чем старше человек, тем ужаснее увиденное. Совокупления же умножают иллюзии, что ложась в постель с бледной самочкой ты приближаешься к счастью…

Я выхожу из комнаты, спускаюсь со второго этажа и выхожу во двор. Почтовый экипаж уже ждет. Лошади бьют копытами. Мы едем быстро, разгоняя печной воздух, особняки на Дворянской, и падая в увядшие ромашки. Мелькают столбы. Я помню, как меня привези в этот город, исчезающий за спиной. Где-то далеко остались Москва, друзья, стихи. Мы виделись с ним в 30-м году. Он написал

50, 100… Дорога идет прямо. Но почему же? Почему версты летят и тени гробовых дубов ложатся перед нами досками прогнивших тротуаров, могильной землей вологодских дорог, растворяющихся в розовом пятне простыни…. Моей угловой квартиры. И никуда мне не вырваться. Где тот поворот, что был незамечен?

Скоро завтрак. Мне хорошо в семействе Гревенса. Слуга одевает меня в белый полотняный сюртук, черный спальные сапоги, бархатную темно-малиновую ермолку. Вкладывает в руки белый платок и серебряную табакерку и я выхожу в гостиную.

- Алексей Иванович, принесите мне бумажки потолще!

И мне ее приносят. Я рву ее пополам. Подаю кусок старшему сыну хозяина. Тот отказывается, но я заставляю его взять. Мне довольно и того, что осталось. Я рву пол-листа на четвертушки и потом на восьмушки. Складываю в карман

Мне подают белую чашку на серебряном подносике. Я наливаю чай в блюдце, сажусь на кораблик, отчаливаю от фарфорового берега и плыву по темным волнам с головами лошадей, едва виднеющимися в пене. Навстречу движутся лодчонки. Верстовые столбы выпрыгивают из омутов. Церкви остаются позади. Прозрачный благовест заставляет закрыть глаза и провалиться в его неисповедимую благость. И увидеть, открывая веки, розовые фарфоровые берега на серебряной поляне простыни…

Я бросаю бумажки на стол. Достаю краски, ножницы. Рисую, выстригаю. У меня есть цветная бумага и время, ускользающее под скрип половиц и звуки шагов за спиной…

…я вижу, как они сидят на диване, стоят у окон. Преосвященный Феогност, Епископ Вологодский и Устюгский с знатнейшим Духовенством, Господин Начальник Губернии, Наставники Гимназии и Семинарии. Они кладут меня в гроб. Ах, какая фиолетово-зеленая благость в их глазах. Ее не может утопить даже белизна стен Спасоприлуцкого монастыря. Магистр Протоиерей Прокошев откашливается и надгробное красноречие слов течет рекой, изгибаясь между берегов и моими стихами. «Родственно укрывая в неизлечимой его болезни с лишком 20 лет», - слышу я его голос, раздающийся из могилы с уже осыпавшимися краями, ждавшей меня так долго. И вот он выбирается… Идет к гробу. Кружевные наличники ржавыми когтями вцепляются ему в рясу, выдирая клочки материи…. Под мелодичный звон колокольчиков в руке Модеста, маленького сына Григория Абрамовича. Моего маленького друга. Я сам выбрал место для его могилы, нарисовал памятник. И вот сейчас мальчик смотрит на меня и ждет подарков. В моем кармане золотой замок, серебряный одинокий дом при луне, голые деревья и мертвые птицы. Они трутся о бедра гнилыми башенками, закопченными трубами, ветками первой любви, отлетающими перьями, тонущими в золотых чернильницах перевернутых куполов Софийского собора. И я встаю из гроба…. Иду к нему. Солнечный замок подпрыгивает на кладбищенских кочках. Башенки рассыпаются. Под ждущим взглядом Модеста…Дом, деревья, птицы стираются, превращаясь в бумажный прах. Акварельных узоров, запестренных золотою и серебряною бумагою. Я подхожу к Модесту. Сыплю разноцветный прах е его ногам. Беру за маленькую холодную руку и мы вместе смеемся над моим подарком. На тот свет ничего не утащишь. Ни конька-горбунка, ни засахаренный марципан, ничего. Лишь самого себя, да…

Мою сестрицу похоронили в Духовом монастыре. И то правда, с кем бы она разговаривала в Прилуках по-французски? Разве, что со мной потом. Дождавшись пока я нарисую все картины, вырежу фигурки, тысячу раз соберусь в дорогу.

…запах пыльных улиц, сквозь распахнутое окно, вкус пропахшей потом подушки, застывающий цвет ногтей. Никому не нужные приметы ухода.

Но я вечен. Как Бог. Скованный на Востоке мыслью Заратустры. Мои пустыни – вологодские площади, Голгофа – Соборная, озера – пруды, море – речка Золотуха. И я хожу в поисках единственной дороги вечным странником. Как Бог. Он, как и я не находил себя приюта, пока не увидел мельком смерть, открыв на кресте свой поворот в вечность.

Как то я зашел в храм. В праздничный день после обедни. Мой сопровождающий… А сколько апостолов идет с вами по жизни? Оглянитесь. Мой сопровождающий сказал, что я должен вести себя как следует и ничего не говорить. Я ответил:

-Хорошо, хорошо, будьте покойны, я ничего не сделаю; мне только хочется взглянуть, как они там молятся мне.

Внутри были люди и молились. Кому они молятся, если я только зашел. И почему не обратили внимания на меня. Бога. Пришедшего к ним. Пришедшего из вне. Из пустынь и Голгоф, окружающих их. Незамечаемых ими, так же, как они не могут узреть божественный лик все мертвых стен. Я надел шляпу и сопровождающий увел меня. Иногда, глядя на какую-нибудь церковь, я спрашиваю:

- Как ее название, скоро ли будет тут праздник, вы непрестанно трезвоните, у вас много праздников.

…Модест ведет меня прочь. Передо мной небольшая лужица. Я хочу обойти ее. Но Модест перепрыгивает преграду и я делаю это вслед за ним, слыша тяжелый звук захлопнувшейся калитки, шелест падающих крестов, замершее время гниющих резных палисадов в превращающейся в капельку влажную лужицу у бедра.

…Холодным мартовским утром он в последний раз взял из хрустальной вазочки замороженные ягодки морошки, вглядываясь в пустую бледность накрахмаленной простыни…

…и сквозь вечность, где яйца коня отразились в глазах безумного поэта, сверкнули солнечным лучиком, рассыпались на тысячи зеркальных осколков и в каждом из них обратился в прах домик на углу улиц Малая Благовещенская и Гостинодворская

...и где клюквенный Шаламов, размазанный, раздавленный ягодками на боках плетеных корзин, распятый на кресте купола Софийского собора сверкнул понимающей улыбкой с кровати забытой богадельни….

Где под сенью Кремля и архиерейского подворья так уютно быть…