Ямы, ямочки…

 

Поселили нас в обыкновенном плацкартном вагоне, метрах в двухстах от станции. Станция называлась Усть-Орочи и была столицей Орочанской автономной области Хабаровского края, где жили, в основном, русские, но попадалось и коренное население - орочи, давшие название этому краю. Орочи внешне настоящие индейцы и также, как все северные народы, очень падки на ''огненную воду'', которую принесли с собой русские вместе с кучей вещей и понятий, без которых орочи вполне обходились раньше. Прежде они жили рыбалкой и охотой. Места здесь заповедные, благодатные. Ну а теперь они пропадают, не в силах приспособиться к новой, чужой жизни, навязанной им.

 

Усть-Орочи стоят на крутом берегу реки с таинственным названием Тумнин. Говорят, что река нерестовая, но кто здесь нерестится, я так и не понял. Берега обрывистые. Кое-где просто скалы, поросшие редким лесом да мхом. Летом, наверно, ягод тьма, но сейчас, к сожалению, февраль. Вдоль самого берега реки тянут запасную линию БАМ'а - великого советского долгостроя, железной дороги, призванной соединить запад и восток огромной страны. Железнодорожная колея уже сделана, она проходит по узкой, проложенной взрывами полосе, прямо над рекой. А вот бетонных столбов, необходимых для линии сигнализации - перевода стрелок, светофоров как раз и не было. Наша задача была подготовить ямы под эти столбы, поскольку технику туда подвести было невозможно, а может ее, техники этой, и вообще не было. Ямки надо было копать ''небольшие'' - глубиной 2м40см и диаметром 70см. Теперь пора уже рассказать кто такие мы.

 

Мы шабашники. Кроме этого гордого названия мы еще и инженеры, научные работники, аспиранты, а также молодые отцы и мужья, объединенные желанием провести свой очередной отпуск эффективно, то есть заработать денег. Нас четырнадцать человек. В основном, это бывшие стройотрядовцы, мужики опытные и много умеющие. Со многими из них я знаком по предыдущей шабашке в Каракалпакии. Почти все они закончили Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО) два года назад вместе с Игорем - моим свояком, то бишь мужем сестры моей жены. Именно ему я и обязан своим нахождением здесь. По сравнению с основным составом я старик, им по двадцать пять, а мне - тридцать пять. Старше меня только Саша Москалев - мастер из цеха Игоря.

 

Как я уже говорил раньше, поселили нас в вагоне. Быт у нас сложился простой. Первым встает дежурный. Он должен приготовить завтрак: чай (неограниченно) и бутерброды (ограниченно, не то слово), а потом разбудить команду. Умывание жестокое - снегом. До станции далеко, а туалет в отцепленном вагоне, естественно, закрыт. Поэтому моются не все, только очень чистоплотные. После завтрака идем к своим ямам. Первую яму попробовали вырыть мы с Игорехой в первый же день, пока все еще обустраивались. Взяли лом и лопату и пошли. Место для первой ямы было нам известно. Покурили и начали, благославясь, долбать по очереди ломом. За час вынули сантиметров пять. Земля-то мерзлая, да еще вперемешку с осколками взорванной при прокладке пути скалы. Стало скучно. Надо было чего-то придумывать.Ничего не придумали. Продолжали долбать. Провкалывали часов пять, выкопали полметра. Единственный полезный результат - догадались укоротить вдвое рукоятку лопаты - так гораздо удобнее вынимать грунт из ямы. Назавтра кто-то из местных строителей рассказал нам, слава богу, как здесь, в мерзлоте, роют ямы. Оказывается, сначала надо сделать ломом лунку в размер будующей ямы, потом положить туда дров, а лучше угля, и сделать пожог (слово-то какое вкусное, сибирское). Когда все прогорит, можно вынуть сантиметров двадцать оттаявшего грунта, а потом снова пожог и т.д. Вот теперь дело пошло. Хотя и с пожогами забот хватало. Самая большая гадость была, когда вынешь уже метр, а то и больше, и напарываешься на кусок скалы, перекрывающий всю яму. Все, сеанс окончен, начинай новую. Обидно и противно. Ну и конечно заданный нам размер ямы - 2.40 на 70 на деле превращался в 2.40 на метр, а то и больше, потому что негде было иначе развернуться. Постепенно народ привыкал и втягивался в ритм. Трудно поверить, но, в основном, каждый делал яму в день. Тяжелее всех, пожалуй, было толстому Борьке Плющу, которому приходилось рыть ямы в полтора раза шире, чем другим, впрочем никто его особо не жалел - народ был суровый, да и договорились в самом начале, что по результатам работы каждому будет решением бригады определен коэффициент трудового вклада и он же, разумеется, коэффициент зарплаты. Максимальный, понятно, единица, а вот твой личный зависит только от тебя. Демократия в чистом виде. Иногда, уже после работы, к обычно лежащему Плющу подходил очень спокойный Саша Соколов, опытный и авторитетный в бригаде человек, и тихо говорил: ''Настраивайся, Боря, на яму в день'', после чего спокойно уходил, испортив верещащему после этого Борьке весь кайф.

 

Работали обычно часов до двеннадцати , потом шли на обед, в столовую. Столовая была обычная, чистенькая, и был там проигрыватель c одной пластинкой. Как только входили в столовую, кто-нибудь из мужиков сразу включал проигрыватель на полную громкость. На одной стороне пластинки была лихая и веселая: ''Ах мамочка на саночках каталась я не с тем...'', а на второй, наоборот, трагическое произведение про то, что, если бы ты, мол, жила в прежние времена, тебя бы сожгли на площади, как колдунью! Эти пьесы почему-то поднимали наше настроение и аппетит чрезвычайно, поэтому, когда пластинка кончалась, кто-нибудь тут же ставил ее снова. После перекура возвращались в забой и работали уже до темноты. Усталые плелись домой, еле волоча ноги, но вдруг, метрах в ста от поселка, народ преображался, выпрямлялся и наконец начинался забег в один из домов поселка, в котором был книжный магазин! Сейчас трудно в это поверить, но это было в 1976 году, и никакого книжного изобилия не было в помине, а были мы, хоть и шабашники и матерщинники, еще и интеллегентные люди, книгочеи. Поэтому, что первично, материальное или духовное в жизни человека, далеко не ясно. Правда, справедливости ради, следует отметить, что бежали не все, и книжки покупали тоже не все. Например, Шура Никулин - большой спортсмен и бабник, купил одну книжку, ''Онкологические заболевания половых органов''. Она почему-то ему понравилась. Он ее потом и читал все время. Иногда вечером, после ужина из Шуриного купе раздавалось дикое ржание и Шура, не в силах сдержать восторга, орал: «Мужики,послушайте! У одного х.. был рак х.. Вот хохма!» Ну , а вообще-то, он был хороший парень, еще и неглупый. Простой только очень.

 

Дни шли за днями и наковыряли мы этих ям аж сто сорок. Жуть! Мы уже так втянулись, что ничего особенного в этой работе и не видели. Случай нам помог понять, что наверно все же мы молодцы. А дело было в том, что ближе к концу нашего срока приехали, вроде как нам на смену, комсомольцы-добровольцы с путевками съезда комсомола. Все такие юные и пламенные. Прошлись пламенные вдоль наших ямочек, погрустнели, а назавтра удрали вместе со своими путевками.

На следующий год Игорь с мужиками опять шабашил в этих краях. Я то уже не поехал, другие у меня были дела. Так вот рассказывали мужики, что столбы-то в наших ямах стоят. Вот здорово!

 

Брошенная деревня. Завхоз Володя

 

К двеннадцати я дорыл яму, вылез, покурил и, взвалив на плечо две лопаты и лом, поплелся по шпалам обратно, к брошенной деревне. Там, у самой реки, остались две ямы неоконченными, надо было попытаться их добить.

День был солнечный, но холодный. Ямы оказались недокопанными примерно на метр. В одной я решил сделать пожог, а вторую попробовать подолбать холодной. Угля на дороге валялось много, а вот, чтобы его разжечь, надо было искать сухого дерева. Я пошел в деревню. Почему ее бросили было неизвестно, но случилось это наверно неожиданно. Кое-где валялась брошенная домашняя утварь, - ведра, вилы. Было тихо. Тишина эта была какая-то вязкая, нехорошая, неживая. Вот, правильно, неживая. Ветер подвывал в пустых домах. Поскрипывали калитки,ставни. Надергав кольев из старых заборов, я сделал пожог и начал ковырять холодную. Поддавалась она с трудом, на дне был лед, смерзшийся с гравием, лом тупился на глазах и почти ничего не скалывал. Но я был даже доволен, от души колотил ломом, и тишина этой мертвой деревни отступала. Однако я ее все равно все время чувствовал. Какой-то детский страх заставлял меня все время прислушиваться к скрипам и подвываниям этой чертовой деревни. Вдруг, после очередного удара ломом, из скола быстро начал бить фонтанчик воды и в считанные секунды залил мой двухчасовой труд. Было ясно, что эту яму без насоса не докопать. Я накинул канадку и закурил.

 

В полкилометре ниже по реке виднелось ''поместье'' армянина Сережи, местного дурачка. Как он попал в эти далекие края из своей солнечной Армении, чем он жил, никто не знал. Известно было, что он люто ненавидит любое начальство. Жил он на отшибе, километрах в двух от села. ''Поместье'' его состояло из значительного количества строений, сколоченных из горбыля, каких-то рекламных щитов, жести. Сережа промышлял рыбалкой и охотой, вот и сейчас далеко на реке чернела его фигурка. Около него была еще одна черная точка, только это была не собака, а знаменитая Сережина коза, единственное существо, которое скрашивало одинокую Сережину жизнь.

 

Мой перекур и разглядывание Сережи прервала фальшивая и радостная песня, с которой мне на помощь шел Вовка Кузьминский , неспособный понять моей буйной радости при его появлении. Мы в два лома быстро докопали вторую яму и стали смотреть, когда на реке появится ЗИЛ Олега.

 

Поскольку в рассказе появился Володя Кузьминский, хочется рассказать немного о нем и о некоторых, связанных с ним, событиях.

Володя был нашим завхозом. Именно он обеспечивал нас продуктами, организовывал наш быт и запрещал нам пить водку, которая у него всегда была, но использовалась только на дело - закрытие нарядов с начальством, презенты тому же начальству и т.п. Однажды я его здорово подвел в казалось бы невинной ситуации. Наступила моя очередь дежурить. Накануне Вовка показал мне где лежат хлеб, сыр и масло, из которых я должен был наделать бутербоды, все вроде было понятно. Встал я в четыре утра, раскочегарил титан и начал готовить бутерброды. Когда все было сделано, как раз пришло время будить мужиков. Мужики накинулись на еду и с большим аппетитом начали лопать. Последним, протирая очки, появился в своих умопомрачительных теплых кальсонах сиреневого цвета сам Вова с неизменной улыбкой. Но когда он пригляделся и понял что, собственно, граждане едят, он заверещал высоким, бабьим голосом: "Ты что наделал?!" Этот визг был обращен ко мне, ничего по-прежнему не понимавшему. Как выяснилось, я, сволочь такая, отдал мужикам на завтрак недельный запас провизии. И хоть бы один гад слово хрюкнул. Сожрали все, кадавры, а я отвечай. Очень Вовка меня ругал, но исправить уже ничего было нельзя. Граждане сидели с довольными, наглыми и лоснящимися рожами. Больше он меня дежурным не назначал, подверг остракизму.

 

А вообще-то Вовка человек добрый, только доверчивый очень. Однажды он пришел из магазина, где покупал продукты (разумеется это был единственный магазин в Орочах, где продавалось все) с загадочным видом и сказал. "Мужики! Нужно к утру составить список кому чего надо из шмоток. Я договорился с директором магазина. Он обещал достать. А заплатим потом, когда деньги получим." Шо тут началось. Мужикам-то было по двадцать пять! Это мы с Саней Москалевым свое уже отгуляли (нам так тогда казалось), да и то написали себе по паре джинс, а ребята просто офонарели. Список оказался огромный и включающий такие названия с указанием фирм, что я и слыхом не слыхивал (напоминаю, год на дворе 1976, в магазинах ни хрена). Потом к несчастному Кузьминскому ходили полночи исправлять количество, разумеется в сторону увеличения. Ну а после этого Вова почему-то резко замолчал. Так эта история ничем не кончилась. То ли Вове все это приснилось, то ли он что-то не так понял. Мне это все было по-барабану, а вот народ сильно на Вову сердился и очень насмехался. Ну а что Вова. А Вова улыбался своей очкастой улыбкой. Коммерсант хренов.

 

Нас с Вовой объединяло то, что он был примерно такой же "ловкий", как и я. Однажды наш бригадир Артур послал нас с Вовкой в кузницу оттянуть ломы, красиво звучит, правда?, ну то есть заточить, если по-простому. Ломы очень быстро тупились. Взяли мы ломов штук пятнадцать и поплелись. Ломы-то тяжеленькие. Пришли в кузню. Кузнец, высокий голубоглазый мужик лет сорока, о нас уже знал. Он велел нам засунуть концы ломов в горн или в печь, короче говоря туда, где бушевало пламя, а через некоторое время сказал вынимать ломы по-очереди и подавать ему на наковальню. Сам он уже стоял около наковальни с небольшим молотом. Когда он увидел, как я вытащил первый лом и передал его Вове, а Вова начал пропускать этот раскаленный до бела лом у себя между ног, чтобы, как он сказал, поудобнее взяться, кузнец отложил молот, вежливо нам сказал, что таких мудаков, как мы с Вовой, он еще не видел, и лучше он все сделает сам, а мы, чтобы покурили в дверях. Мы спорить не стали.

 

Возвращение

 

Вообще-то я всегда был «ужасно ловкий», о чем уже упоминал раньше, но, тьфу, тьфу, везучий, потому что каждый раз, после какой-нибудь истории, произошедшей со мной, я думал - а ведь могло быть и хуже.

На этой шабашке мои выступления начались буквально в первый день. Мы с Саней Соколовым волокли тяжеленную шпалу на насыпь. Я подскользнулся, и эта сволочь упала мне на большой палец левой руки. Боль была, конечно, дикая, но мы люди терпеливые и гордые, опять же дам не было и можно было спокойно облегчить душу. Трудно бы мне пришлось дальше, если бы Славка Бургер не оказался опытным горным туристом и не умел накладывать тугие, фиксирующие повязки. Благодаря его повязкам я и продержался. Только потом, уже в Питере, выяснилось, что был у меня перелом основания первого пяста или по-русски большого пальца, с коим я и проработал ломом и лопатой сорок дней. Хирург, а они все большие ''лирики'', очень смеялся и говорил, что это самый прогрессивный метод лечения переломов - в движении. Юморист. Ну да ладно.

 

Было, точно помню, восьмое марта - мой любимый гинекологический праздник. Всю жизнь пытаюсь проникнуться радостью по этому поводу и не в силах. А деньжищ каких стоит этот заразный праздник, чтоб этой Кларе пусто было. Ну у нас-то какой праздник, обычный рабочий день. Природа уже начала поворачивать на весну. Солнышко начало пригревать, и лед на реке начал темнеть. Хорошо-то как! Скоро домой. В Питер. Скорей бы, а то надоело, аж жуть.

 

Мы со своими ямами ушли уже далеко от станции. Накануне Олег привез несколько самосвалов угля и сбросил уголь на реку. Мне с Витькой Колесниковым нужно было разнести уголь ближе к ямам. Я загрузил дерюжный мешок несколькими здоровыми булыганами угля, чего мелочиться, взвалил на спину и понес. Но далеко я не ушел. Лед на реке подтаял на весеннем солнышке и был скользкий, как на катке, а я был в кирзовых сапогах. Ну и растянулся я, разумеется, а каменюга угля, килограмм пятнадцать, вылетела из мешка и всем весом трахнула по пальцам моей правой руки. Когда я встал и посмотрел на руку, мне поплохело - указательный и средний палец были в жутком виде, да и кровища лилась, как с барана. Боли почему-то не чувствовал. Тут и Виктор подошел, поохал и пошли мы с ним к нашему вагончику. Сдал он меня с рук на руки Володе Кузьминскому, который почему-то был дома. Первое, что я сделал - чувствовал, что мне это надо, попросил у Вовки водки. Он безропотно мне принес бутылку и я выпил, как воду, целый стакан и ничего не почувствовал. Слава богу, скоро пришел Игорь, Колесников ему наверно все рассказал, и мы пошли с ним к единственной медицине в Орочах, к фельдшеру. Фельдшер был естественно здорово под газом по случаю великого праздника всех времен и народов, но все же раны обработал, наложил даже шину и велел как можно быстрее дуть в Ванино, в больницу,от греха подальше.

 

Утром Артур дал мне денег и я, попрощавшись с мужиками и бросив на них все свои вещи, дунул в Ванино. Да, да! То самое. ''Я помню тот Ванинский порт и дым парохода угрюмый...'' Дыма я конечно не помню, а помню, что повезло мне здорово. Хирург в поликлинике принимал и оказался отличным парнем. Именно ему я и обязан тем, что, хоть и не очень красивые, но есть у меня все пальцы на правой руке. А был то он совсем пацан, годков двадцать два на вид. Только что приехал по распределению после московского первого медицинского. Вобщем сляпал он мне пальцы, шину опять наложил и, также как орочанский фельдшер, велел дуть в Питер и как можно быстрей.

 

В авиакассе понял, что мне не улететь. Народу тьма, к кассе и здоровому-то не протолкнуться, ну а с рукой на перевязи и начинаться нечего. Стою, отдыхаю. Вдруг подошел ко мне майор один - добрая душа, выспросил у меня все мои горести и как пошел через толпу вперед, как в атаку, и с матом перематом поставил-таки меня прямо к кассе, первым. Так я и улетел. Правда в Москву - прямого в Питер не было. Прилетел я в Шереметево-1, а билетов на Питер нету. Хожу, как неприкаянный. И пришел я неожиданно для самого себя в Шереметьево-2, международный аэропорт. Понял я это сразу по внешнему виду прохаживающихся там трудящихся - шубы норковые, каблуки высокие, дубленки, запахи. И тут я свое отражение в зеркале увидал. Рожа мало того, что в бороде, которую я отпустил на шабашке, еще и грязная. Канадка жуткого вида, на голове треух из неизвестного зверя и рука на грязной марлевой перевязи. Красив. Нечего сказать. Однако надо отсюда как-нибудь линять, поэтому я нагло направился в помещение, над которым висела надпись ''Ticket office”, и обратился к ангелоподобному существу, сидевшему за столом, с просьбой как-нибудь отправить меня домой. Видимо, несмотря на мой лихой вид, русским языком я владеть еще не разучился, потому что вместо того, чтобы объяснить мне, кто должен пользоваться услугами международного аэропорта, к чему я был готов заранее, ангел спросила у меня устроит ли меня рейс Москва – Ленинград - Нью-Йорк - Шеннон. Я скромно сказал, что устроит. ''Тогда идите в кассу, в центре зала, я позвоню туда'', - сказала ангел. Я закрыл рот и пошел. В кассе сидела ангел - дублер, которая спросила меня: ''Это вы летите Москва-Шеннон''. Я ответил, что да, но выйду раньше. Она хихикнула, выписала мне билет и, протягивая его, спросила меня: ''Вы-то как во все это попали?''. ''Так вышло'', - гордо ответил я и пошел на посадку.

 

Самолет был шикарный - ИЛ-62. Стюардессы в норковых шапочках и сапожках на высоком каблуке. Пассажиров было немного и, когда я наконец-то сел в кресло, добровольцев сидеть рядом со мной не нашлось, поэтому до Питера я летел не только один в пустом ряду, но и ряд спереди и сзади меня акулы капитализма занять не решились. Так им эксплуататарам и надо. Знай наших.

Вот и все. Я вернулся. Весь героический, в бороде и с рукой на перевязи. И жена моя Ирка не могла выдержать такой красоты и всю ту весну очень меня любила.