Мёртвая, на первый взгляд безлюдная ледяная пустыня, кое-где разнообразилась огромными валунами в белых снежных шапках. Ночь делала всё вокруг серым. Застывшие в небесном хрустале дрожали удивительно красивые звёзды, готовые вот-вот сорваться вниз. Жуткий холод, казалось должен был давно уничтожить всё живое в этих краях. Воздух звенел и, при каждом обжигающем изнутри вдохе, во рту ощущался привкус крови.

Старуха осталась одна - её дети, её внуки, вся её жизнь, всё, что она любила, медленной вереницей удалялось, сливаясь вдалеке с чернотой горизонта. Она смотрела слепнущими, слезящимися глазами на следы, оставленные на снегу уходящими и радовалась. Сейчас она могла остаться наедине с богами, наедине с суровой, немилосердной природой, наедине с собой.

Ещё был слышен звон колокольчиков на шеях оленей, ещё чуть-чуть и он сольется со звоном ледяного воздуха и едва слышным шорохом падающих, острых, как иглы, снежинок. В безветренную погоду они падали звонко, как легкие кусочки стекла. И она радовалась тому, что ветра нет. Она радовалась за них, уходящих - они выживут, они сильны, они молоды, они вместе. Какие сильные и ловкие её сыновья! Сколько они приносят добычи! Ах, какие охотники её сыновья - их жены и дети никогда не будут голодными. Какие храбрые они воины, как их отец. А какие красавицы её дочери, каких детей они рожают мужьям! Как ловко вычиняют шкуры, умело вышивая их!

Она закрыла глаза, вспомнила, как учила дочерей всему что умела, как пела им песни, которые в детстве слышала от бабушки и матери. Она старалась успеть, всё отдать, всё передать, ничего не забыть! И она успела! Всё, что могла, сделала. Теперь душа её была спокойна. Старуха стояла, опершись на деревянный кривой посох, и улыбалась.

Они будут жить, они уйдут за перевал через долину, за зверем. Совсем скоро, совсем скоро. А она должна остаться. Пришло её время. Так было всегда. Так было с её матерью и матерью её матери и, вообще, всегда-всегда. И если пришло время оставаться, значит, посчастливилось пройти весь свой путь до конца. А это боги дарят далеко не каждому. Ещё весной она рассказала сыну свой сон, в котором старый, давно умерший шаман, который давал ей имя, приходил к ней, улыбался и манил за собой. Как она обрадовалась этому долгожданному сну и как огорчились дети...

Пришло её время оставаться. Уже несколько зим она собиралась это сделать. Её тело -дряхлое, непослушное и больное, давно устало от пережитого и от самой жизни. И душа устала. Очень устала. Никто из детей не показывал ей вида, что она стала для них обузой. Но она знала, что это её последняя зима.

Старуха вздрогнула как ото сна и смахнула с глаз, которые уже давно не могли плакать, слезу, льдинкой оставшуюся на её новой оленьей рукавице. Она повернулась спиной к веренице удаляющихся людей и животных и побрела в обратную сторону. Словно стараясь глубже забраться в обступившую её вязкую тишину, старуха, опираясь на затертый до блеска посох, ковыляла, загребая непослушными ногами снег. Шла и шла, пока не стих лай собак за перевалом. Она повернулась, прислушалась и убедившись в том, что осталась одна, села на снег. Скоро за ней придут - очень скоро - нужно только немного подождать...

Достав маленький сточенный ножичек с костяной ручкой, она взяла свой посох и начала состругивать с него тоненькие как нитки, древесные волокна. Потом, борясь со своими непослушными руками, она наколола щепок крупнее. Ей даже на минуточку стало теплее от всей этой суеты. Ещё долго высекала искры из огнива одинокая маленькая фигурка среди бескрайней серо-белой пустыни, пока комочек из тоненьких волокон и сухого мха не стал едва заметно тлеть. Старуха услышала запах дыма и, наклонившись, стала осторожно дуть. Скоро её лицо и плечи осветило светом малюсенького костерка.

Подождав немного, она сняла рукавицы, протянув над огнем свои дрожащие руки, она почувствовала, как сильно болят её покрученные старостью, давно непослушные пальцы.

– Ничего,сказала она вслух,ничего,- как будто успокаивала их. И на её морщинистом лице, освещённом слабым светом хилого неуверенного огня, зажглась и тут же погасла мимолётная, печальная улыбка.

Согрев руки, она снова одела рукавицы. И стала раскалывать посох дальше. Вымерзшая древесина с треском лопалась, отделяя ровные лучинки. Старуха расколола на щепы половину посоха. Подкинув их в огонь, поднялась и направилась к чернеющей неподалеку груде камней. Без опоры идти было совсем невмоготу. Ноги от сидения затекли и начинали промерзать. Противная ноющая боль старалась обратить на себя внимание, но сейчас было не до неё. И, вообще, теперь будет всегда не до неё.

- Скоро, очень скоро.

Выбрав на ощупь из груды смёрзшихся между собой камней два плоских, шириной с ладонь, она вернулась к живому, пляшущему пятну костерка и примостила их на ребро, подкинула в огонь еще пару щепок. Сняв с пояса старую железную кружку с помятыми боками, старуха набила её снегом и поставила над огнем на скоро раскалившиеся камни. Подобрав под себя полы, она аккуратно села на них, подогнув и обхватив руками ноги. Она прислушалась, откинув голову назад.

Над ней простиралось чёрное бездонное небо, усыпанное алмазными звездами. Они дрожали и переливались. Она знала это, но уже давно их не видела, она слышала, как звенит воздух, как шипит тающий снег в кружке, как падают снежинки, стуча друг о друга. Слышала как потрескивают щепки в огне, разгоняющем вездесущую пустоту ночи.

- Скоро, скоро - тихо сказала она. Старуха достала из кармана три мешочка. Два - совсем малюсеньких, а один – побольше. В том, что побольше, было сушенное медвежье мясо. Это её старший сын, которому она рассказывала о своём сне, специально для неё ходил на медведя. Таков был обычай. А если нет сыновей, люди давали оленину. Но как-же приятно, когда все-таки есть медвежатина. Есть сыновья. Ей было приятно. Ещё раз тихая радость от осознания, что жизнь прожита не зря и у неё не оленина, прошлась теплой волной по душе.

В одном из мешочков поменьше была завернута трубка и немного табака, а в другом – собранные прошлой весной ароматные высушенные головки первоцветов, которые запасли для неё дочери. Старуха положила два маленьких мешочка на снег. А тот, который побольше втиснула за пазуху, поближе к сердцу. Снова сняв рукавицы, она принялась развязывать мешочек с цветами. Как они пахли! Ещё раз она вспомнила своих дочерей. И ещё раз порадовалась за них и за себя. Скоро снег превратился в воду и в кружке забулькало. Старуха вынула щепотку сухих цветков и кинула их в бурлящий кипяток. Аккуратно завязав, остальное она тоже сунула за пазуху. Тоже ближе к сердцу.

Набив трубку, она надела рукавицы, спасающие и без того постоянно мёрзнущие руки от обжигающего холода и взяв лучинку из костра, раскурила. Дым согрел изнутри, стало теплее и легче. Она, глубоко затянувшись, закрыла глаза. Память играла отрывками воспоминаний, ярких и несвязных. Незаметно для себя она запела. Она пела обо всем, протяжно и грустно, очень медленно покачиваясь в такт своей песне. Она пела о своём детстве, о своём отце, о том какой он был храбрый, сильный и большой, о матери, о племени, о богах, о муже, о детях, о радости и горе, о лете и зиме, о дне и ночи, о жизни и смерти.

Ей почудилось вдруг, что где-то высоко у неё над головой раздаются, всё громче и громче, гулкие и такие знакомые звуки. В кружке кипело и она слышала аромат весенних цветов, смешивающийся с табачным дымом. Она пела, зажав чубук трубки деснами, давно потерявшими зубы и почти не открывая рта. Пела для себя, сама того не замечая.

Звуки стали отчетливее и ближе. Они походили на раскаты маленького карманного грома. Это были звуки бубна. Точно такого же бубна, как у того шамана, который приходил к ней во сне. Он приходил с тех пор много раз, но приходя, уже никуда не звал. Просто садился напротив и смотрел куда-то сквозь неё удивительно спокойными глазами. Да, точно такой же звук. Звук старого шаманского бубна, увешанного колокольчиками и полыми косточками птиц и животных, которые звенели и шуршали, добавляя к, и без того завораживающему грому, особенно мистический, удивительно чарующий окрас.

Старуха открыла глаза. Давно её глаза отказывались видеть что-либо, кроме неясных размытых очертаний. Но не сейчас. Сейчас она видела всё очень чётко, как давным-давно - в молодости. Она сидела возле костра среди цветущей весенней тундры, под голубым небом, с горящим на нем огромным желтым солнцем. Где-то высоко пела свою весеннюю песню пичуга, крохотные цветочки рассыпались живым ковром, по которому легкий ветер, собирающий ароматы, гнал мелкую рябь - краски стали непривычно яркие и чистые.

Вдалеке она увидела человека. Старуха замахала ему руками. И совсем не удивилась тому, что руки у неё белые и гладкие. Человек её не заметил. Тогда она встала и, продолжая махать руками, стала его звать. Её ноги были сильные и послушные, сама она – молодая и красивая. Человек откликнулся. Она его узнала. Подойдя, он положил перед ней бубен, обвешанный колокольчиками и пустыми косточками и слегка оттолкнувшись от земли, плавно полетел над расстилающимся под ним цветочным ковром. Он поманил её за собой. Она взяла его бубен, легонько стукнула в него пальцами и потрясла, становясь совершенно свободной. Бубен приятно зашипел...

...Снежинки сыпались, возникая неизвестно откуда, мерно и спокойно засыпая, сидящее у догорающего костерка тело старухи. Зашипели в выкипевшей воде размокшие, словно распустившиеся, цветы и, пригорая, ещё больше пахли. Голова её упала на грудь, руки безвольно опустились на снег. За пазухой грели остывающее сердце заветные мешочки.

Очень скоро костерок погас и всё снова стало серым. Лишь на бездонном небе мерцали, дрожа, вечные безучастные звезды...