Золотая Адель.

 

Моему сыну Кириллу.

 

I

 

Сейчас он должен прозвонить.

Черный пластмассовый будильник с огромной красной кнопкой стоял на дальнем конце тумбочки у кровати и готовился к ежедневному ритуалу.

Так готовятся к утренней церемонии деревенские петухи. Взобравшись на надземное место, они с особенной важностью выжидают время, только им одним известное, время по которому и начнется отсчет следующего дня.

Сон Дмитрия Синегорова, креативного директора рекламного агентства «Осьминог», в минуты перед звоном будильника был очень непрочным. Организм, досматривая сладчайшие видения, все ж предчувствовал близость разрушения дремотной неги, и это отвлекало его от упоения милейшим сном.

Вдруг его глаза широко открылись и уставились на невидимый объект на потолке в дальнем углу спальни. Приоткрылся и рот, как бы пытаясь захватить побольше воздуха для неимоверного вдоха. Еще секунда и грянул крик:

- Как! Как я мог забыть.

Дмитрий вскочил с кровати и, тыкая носком в тапки, тряс руками и мотал головою, выражая этим полное недовольство собою, своею дырявою памятью, своею чрезмерной занятостью и своим эгоизмом, в конце концов.

- Ну, как я мог забыть.

Он метался по всему пространству спальни, пытаясь зацепиться глазами за что-либо, что сможет его оправдать, хотя бы, перед самим собою. Он ладонью стучал в дверь шкафа, садился на кровать и тут же вскакивал с нее, опирался всем весом на хрупкий столик и тряс комнатной пальмой, единственным, кроме хозяина квартиры, живым существом в этом доме.

Наконец забросив ногой тапок в дальний угол комнаты, Дмитрий подошел к окну и немного успокоился.

- Ну, как…

За окном было время, когда ночь окончательно уступала пост своему светлому партнеру. Время, когда ранняя осень начинала свои дни с особенным настроением, которое не могло не передаться тем, кто был способен это замечать.

Дмитрий очень любил эту пору. Пору, когда деревья начинают сбрасывать первые пожелтевшие листья, когда школьники, еще не насытившиеся своим пребыванием в школе, рассекая свежий утренний воздух, стайками несутся на занятия по влажным аллеям парка у самых его окон. Время, когда дворник, сгребая редкие листики, засматривается на затянувшую весь небосклон синеву, прозрачную и ликующую. При этом он всегда снимал кепку и, бормоча что-то, вытирал ею лоб. Верно, он тоже способен это видеть, всегда думал Дмитрий, замечая умиление дворника от увиденного великолепия.

И сейчас тот же дворник, широко и благодушно улыбаясь, взглядом провожал суетливых школяриков, о чем-то задумываясь, засматривался на небесную синь.

Резкий и всегда неприятный звук будильника заставил содрогнуться умиленное сознание креативного директора и вспомнить о неприятном обстоятельстве.

Он снова сел на кровать.

Сегодня было восемнадцатое сентября. И он напрочь забыл, что вчера был день рождения его единственного сына Антона, которому исполнилось ровно 18 лет.

Пророчество сбылось, подумал Дмитрий.

Мама Антона, Валентина, еще при их совместной жизни, упрекала его за невнимательность и эгоизм. Всегда это случалось, когда он забывал в очередной раз вовремя поздравить ее с ее же днем рождения, или когда на внезапный вопрос он не мог дать вразумительный ответ о заветной дате. По этой причине она и предрекла, что когда-то он забудет и о дне рождения своего ребенка. Это на столько возмутило тогда отца, что он выпалил, что о дне рождения своей мамы и сына он не забудет никогда! А если это когда-нибудь случится, то он…то он…

Дмитрий сидел и вспоминал, что же он тогда ей пообещал в случае, которого быть не могло. Наверное, что-то гнусное, или что-то очень не дешевое. Но что именно он не помнил. Может и вправду память становится ни к черту.

Но сейчас все было не важно, ни слабая память, ни обещания данные бывшей жене. Главное было не умереть со стыда перед сыном. Как ему теперь оправдаться за содеянное? Как смотреть в глаза? Единственное, что знал отец – он не будет врать. Он никогда ему еще не врал. Ни в детстве, ни когда разводились с его мамой, не будет это делать и сейчас.

Он встал. И кивнув головою, принял решение немедленно отправиться к сыну, исправлять скверную ошибку. Но, вдруг вспомнив, что сегодня вторник, а значит у Валентины выходной, снова сел на кровать. Дмитрий представил себе, что он должен будет выслушать и стерпеть. К тому же он, как никто другой, хорошо знал о неимоверном умении его бывшей жены подбирать эпитеты в нужной ситуации, и что всегда имело успех у слушателей.

Она начинает спокойно, с беззлобной улыбкой и даже нежностью, оставляя всю радость бури на потом. А дальше, переходя от слова к слову все, более углубляясь в сопоставления и сравнения, в конце концов, подводит вас к тому, чем вы являетесь в ее глазах. А в ее глазах… в ее глазах можно было утонуть.

До чего скучная и избитая фраза. Но, именно та, которая приходит ему на ум всякий раз, когда он в них заглядывает, и которая отражает и объясняет сущность ее влажного взора.

Дмитрий снова встал. Поднял голову, словно гордясь будущим поступком. И спокойно, очень спокойно и безмятежно прошел в ванную.

 

Когда он выбежал из подъезда, было без четверти девять. За ним с грохотом захлопнулась железная дверь, бренча модным кодовым замком, и Дмитрий тотчас столкнулся с дворником, у которого от неожиданности выпала из рук метелка.

Дворник добродушно улыбнулся. Он немного придержал Дмитрия за торс, что бы тот ни упал и как-то особенно и осторожно всмотрелся в лицо спешащего отца.

- Неужто, Вы все-таки забыли о дне рождении?

Дмитрий застыл ошеломленный и внимательно посмотрел в лицо дворника. Откуда? Откуда тот может знать не только о дне рождения, но, видимо, и о нюансах, связанных с пророчеством его жены… бывшей.

Но времени для расспросов не было. Дмитрий решил перед работой зайти к сыну (подумал, было, что, можно сказать, и «забежать», но здесь это слово было бы не применимо, и даже оскорбляло бы ситуацию своей поспешностью и незначительностью). Он решил зайти и выразить все, что он сам о себе думает в самой возмутительной форме, ограничив тем эпитеты, которые вслед обязательно поступят от его жены… бывшей. И в знак примирения он подарит….

Подарок. Нужен подарок. Что можно, или нужно подарить Антону, что бы он смягчился, а лучше забыл о досадном факте.

И это тоже не важно, главное извиниться и покаяться. Сын это поймет, он всегда умел понимать «тончайшие души порывы». Понимал и сам находил в себе силы для подобных деяний, в случае если по его вине происходило какое-то неприятное происшествие.

Еще в детстве, ему было годиков пять, он разбил вазу, подаренную тетей Любой на свадьбу его родителям. Вазу, на которой, в рамочке из нарисованных листьев и цветов, смотрели в будущее два юных создания. Его папа и его мама. И если для папы эта ваза была олицетворением и кульминацией творения всего мещанского естества, то для мамы – дражайшей реликвией и единственным настоящим скарбом и пенатом их очага.

Тогда он маленький смотрел на маму, которая не хотела подавать виду, что она расстроена сильно, но все время вытирающую влажные глаза, таким образом, не давая выкатится слезинкам из глазных сосудов. И тогда он произнес ту фразу, которая навсегда заставила, и позволила его родителям относится к нему, как к существу тонкому, сострадательному и глубоко понимающему.

Он посмотрел сначала на отца, затем на маму и произнес:

- Мама, я знаю, что эта ваза для тебя дорога. Я не хотел тебе сделать больно. Я тебе обещаю, что больше никогда тебе не будет больно из-за меня.

Он так и сказал, никогда не будет больно из-за меня.

Родители были поражены его совершенным пониманием и причины расстройства, и состояния мыслей, в которых на тот момент находилось сознание его мамы. И видели искренность его слов в его поднятых бровках и потупленному взгляду перед собой. Мама бросилась к нему, и стала уверять его, что ничего страшного не случилось, что это всего лишь вещь, и что папа даже рад, что эта ваза, наконец, исчезнет из убранства их обители. И что это была лишь память. Память об их свадьбе.

Память. Это как раз то, чего у меня нету, подумал спешащий к Антону отец.

- Ну, как я мог забыть? - опять вырвалось у Дмитрия, когда он припарковывался на стоянку возле дома, бывшей жены.

«Как ты еще вспомнил? Благодари бога, что он разум хоть сегодня дал» - злорадствовала положительная часть Дмитрия. Ехидничала и не давала усыпить бдительность перед важнейшим разговором. Помогала находиться организму в том особенном в своем возбуждении состоянии, в котором даруются слова, исключительно отображающие и выражающие настроение. Слова, которые могут и должны заставить почувствовать сына то, что чувствовали его родители много лет тому назад, когда он искренне, и со всей глубиной понимания, раскаивался в огорчительном деянии.

 

Дверь открыл Антон.

- Привет, Пап, - он иронично, но добро улыбнулся и пошел на кухню дожевывать свой завтрак.

Из комнаты выглянула бывшая супруга в халате:

- А, пришел грех замаливать, - как-то мягко улыбнулась и исчезла за стеной.

Дмитрий прошел на кухню. Сел напротив сына. Попробовал улыбнуться – не получилось. Он немного помолчал и медленно молвил:

- Я тупо забыл, - он снова замолк. Он хотел еще что-то говорить, но слов не было. Не было даже и мыслей. Он даже не знал, и о чем он должен говорить. И он только открывал и закрывал свой рот, не произнося при этом ни слова. А тот факт, что Антон никак не отреагировал на его вступление, еще больше усугубляло ситуацию.

Положение отца спасла вошедшая мама.

- Кушать будешь, отец, - последнее слово она произнесла с неким сарказмом и после небольшой паузы. Из чего можно было сделать вывод, что с ее стороны можно ждать всего того, чего он и опасался.

- Да, - выпалил Дмитрий и продолжал, - я не знаю, как это могло произойти, я даже маме когда-то обещал…

- К стати, - перебила его мама, достающая тарелку из висящих тумбочек, - как насчет исполнения обещания?

Дмитрий смотрел на нее и снова пытался вспомнить, что же было предметом его обещания.

- Я готов.

- Да, ну, - она рассмеялась, села с тарелкой возле него и пристально посмотрела ему в глаза, - ну… исполняй.

Антон перестал жевать и с интересом смотрел на родителей.

- Если честно, - тихо начал Дмитрий, - я забыл. Я забыл, что именно я тебе пообещал. Я это не запомнил, потому… потому, что этого произойти не могло ни при каких обстоятельствах. – медленно и с расстановкой закончил он.

Валентина снова рассмеялась, а затем вдруг серьезно посмотрела на него.

- Вот так всю жизнь, Синегоров, ты и делишь на события главные и второстепенные. Главные и второстепенные для тебя. И не задумываешься, что событие десятистепенное для тебя, для кого-то может быть событием главным, - она улыбнулась совсем по доброму и добавила, - я тебе уже говорила, что ты эгоист?

С этими словами она подошла к плите и начала накладывать в тарелку, разогретую вчерашнюю гречку.

Дмитрий ждал продолжения, но она молчала, и лишь когда взгромоздила на приличную горку гречки две румяные котлетки и поставила тарелку на стол, спросила:

- Есть салат «ромашка», если хочешь.

- Хочу.

- А обещание исполнишь?

- Исполню, только скажи, что делать, - совсем угрюмо отвечал отец.

Валентина опять рассмеялась.

- Неужели действительно не помнишь? Тогда я могу назвать все, что захочу.

Антон опять оторвался от еды и снова с интересом смотрел то на папу, то на маму.

- Называй, - с напускным безразличием произнес Дмитрий и принялся за еду.

- Хм…. А если я замуж обратно захочу…

Для Дмитрия это уже было не смешно. Он напрягся, но виду старался не подавать. Но это не могла не заметить его жена, знавшая все его приемы и уловки, которая и несмотря в его сторону, могла отчетливейшее описать любую перемену в его настроении, малейшее изменение его душевного состояния.

- Не бойся Синегоров – это я шучу так.

- Я сказал, исполню все, - после слов Валентины у него отлегло. Не то, что б она была настолько ему неприятна, что мысль о том, что он снова будет ее мужем, могла его повергнуть в ужас. Скорее, нет. Она оставалась довольно и даже совершенно привлекательной. Но он, креативный директор агентства «Осьминог», давно уже свыкся с положением свободного ловеласа и даже заслужил почтение на этом поприще в кругу своих сотрудников и друзей.

- Я не садист, Димуля. И повторюсь, я все еще искренне желаю тебе счастья. Но, кажется, я тебя отвлекаю.

- От чего?

- А разве ты не пришел поздравить сына с его днем рождения?

Это как-то совсем выпало из его головы. Объяснения, объяснениями, но главное, это действительно то, что он должен поздравить Антона. В смысле, он ради этого и шел сюда. Дмитрий встал.

- Тоша. Антон. Произошло то, что и должно было произойти…- (мама хихикнула,) - Я не про то, что я забыл, а про твои восемнадцать. Ты стал взрослым. Только не пойму когда ты успел, - отец даже попробовал улыбнуться, - словом, я тебя люблю. И горжусь тобою. Горжусь, что ты похож на меня, горжусь что умный, что добрый. И… словом, с этим тебя и поздравляю.

- Ты еще забыл сказать, что гордишься, что у него походка твоя, - добавила мать, наблюдая, как трогательно сын целовал отца, радуясь и стесняясь своего чувства.

Они снова сели.

- А подарок? - продолжала Валентина.

Дмитрий громко выдохнул, словно ждал и боялся этого вопроса. Но, сообразив, пообещал, что исправит положение в ближайшее время.

- Я только определюсь, что именно это должно быть. Ты уже не ребенок, а опыта дарения подарков взрослым детям я еще не приобрел. Так что, жди. – закончил папа, улыбнулся и полностью отдал себя гречке с котлетами.

 

II

 

По дороге на работу Дмитрий прокручивал в голове подробности прошедшего разговора. Он был крайне возмущен своей невнятной позицией, своей растерянностью, беспомощностью и даже испугом. Испугом, который он испытывал и перед смиренным и даже благодушным поведением сына, и перед бывшей женой, которая могла повести себя совершенно не так – более агрессивно, но и более привычно для него. И хотя все закончилось даже лучше, чем он желал, все равно остался осадок вины и чего-то еще, чего он раньше не испытывал, и что он так тщательно пытался сформулировать для себя в своем еще возбужденном сознании.

Он снова и снова прокручивал слова и мысли, моделировал варианты развития ситуаций и их последствия. Варианты настроения и уровней эмоционального усилия при подаче отдельных посылов.

Он сожалел, что не рассказал про вчерашний день, каким он был гнетущим и изнурительным, что закончился скандалом с заказчиком и что именно это обстоятельство, стало причиной его рассеянности и забывчивости.

Затем же, он соглашался, что это не было бы правдой в чистом виде так, как скандал был не совсем скандалом, да и вышел он с него с честью. И даже вечером сидя с коньячком перед колонками и слушая свой Deep Purple, он совершенно радовался этому обстоятельству.

И вообще, вдруг осознал он, сегодняшнее его состояние, это совершенно не свойственное ему поведение и настроение. С ним никогда раньше не происходило подобного самоедства. И хотя повод для недовольства собою был более чем предостаточным, сегодняшнее его поведение, а главное, робость и захватившее все существо чувство вины, никогда прежде не проявлялись в нем с такой силой и давлением.

Он улыбнулся своей мысли. И ему стало если не совсем легко, то много легче, оттого, что он все же окончательно приблизился к той формуле, которую пытался вывести на протяжении всего пути на работу. К формуле, которая должна была объяснить и его линию поведения, и главное, объяснить причину его робости и зашкалившего чувства вины.

А может это старость? Вдруг вырвалась подлая мысль и снова скрылась в серых морщинах мозга, оставив за собой страшный след. Может она так и начинается, думал Дмитрий, поднимаясь по широким ступеням в офис агентства «Осьминог».

 

- Ты что себе думаешь, Дима? Это что сейчас модно приходить на работу в двенадцать? – директор рекламного агентства, Игорь Константинович Резник, человек довольно высокого роста, с холеным лицом, педикюром и внушительным брюшком, встретил своего креативного сотрудника у двери, - ты же знаешь, через час встреча с Борисовым, и насколько я понимаю, ты в его кефирных йогуртах … ни в зуб ногой.

Дмитрий прошел по коридору мимо начальника, затем остановился, развернулся, слегка поклонился и очень серьезно произнес:

- Вам тоже здравствуйте, Игорь Константинович. Первое: раз в году я имею право, и опоздать. Во-вторых: не в двенадцать – я уже пятнадцать минут на работе, хотя и мысленно. И, в-третьих: я готов к встрече с твоим клиентом. А это значит, что о работе я думаю и дома. А это значит, что твое благосостояние, Игорек, вышло на первое место в списке моих жизненных приоритетов. Ну а это в свою очередь означает, что ты мне уже должен. Рассчитаешься сейчас?

- Пошел ты…

- И я пошел, - рассмеялся, вдруг, Дмитрий. Рассмеялся по настоящему. Радостно и лучезарно. Смеялся, словно хотел высмеяться за весь день, за все неприятное, что ему пришлось сегодня пережить.

В проеме двери с медной табличкой «Студия графического дизайна» и наклеенным ниже листом с надписью «По пустякам не беспокоить! Убью!», показалась небритое лицо того самого графического дизайнера Вовы Самсонова, о котором, собственно, и сообщал медный фриз.

- Ты чего? Курнул уже чего-то с утра? – с улыбкой начал дизайнер, - так поделись.

- И тебе здравствуй, Вовик, - улыбаясь, почти ласково поздоровался Дмитрий с легким поклоном, - кстати, я же сегодня еще не курил! Вот это, да! – снова радовался креативный директор, - начало первого и ни одной сигареты. Раиса, Раенька, Райок! Ну, где же мой кофе? Тащи его сюда, а я его буду пить. – и с этими словами он захлопнул за собой дверь в свой кабинет.

А уже через пять минут, не дав до конца насладиться сигаретой под кофе, в кабинет вошли дизайнер Вова и главная персона продакшн-студии, кудесник радио-эфира Миша Хайвец. Оба коллеги уже давно стали друзьями Дмитрия и входили всегда без стука, но всегда с виноватым лицом. Они сели на старый кожаный диван, оба закинув ногу на ногу, и оба виновато улыбнулись.

- Там это… Игорек нервничает, - начал Миша, - словом, нас послал, что б мы выведали насчет того, действительно ли ты готов к кефирному магнату.

- И тебе здравствуй, Михаил Натанович. - не вставая сделав поклон головою, произнес Дмитрий, - Послал, говоришь? Он и меня сегодня послал. И мне кажется, что если я за оставшихся пятьдесят минут все же не придумаю хоть какую-то кефиро-йогуртовую историю, он нас всех сегодня пошлет.

- Значит не готово, - констатировал проницательный Вовик.

- Значит, пока, нет.

- И что это значит? Надо ж что-то делать.

- Это значит, что вы мне в этом и поможете.

- То есть, нам уйти?

- То есть, да.

Друзья-колеги встали и молча вышли.

 

Последним, в большой кабинет, уютный и всеми любимый, и который здесь называли конференц-залом, вошел Дмитрий. Вошел с небольшим опозданием, как раз в тот момент, когда чрезвычайно взволнованный Игорь Константинович заканчивал свой очередной несмешной анекдот, который, в свою очередь, должен был скрасить время ожидания для, как хотелось бы верить, будущего клиента.

Помимо директора агентства «Осьминог» и обязательных для таких случаев его сотрудников, в кабинете-зале находились еще две персоны, обе Дмитрию не знакомые. В одной из них он угадал того самого кефирного магната г-на Борисова. А рядом с ним. Дмитрий даже остановился, когда ему полностью открылось это видение. Остановился и куда более щедро, нежели полагается в таких случаях, вобрал воздух в грудь. Перед ним сидела неимоверной, как ему казалось, красоты девушка.

Глупый, почти детский беретик сидел на макушке, на черных, смоляных, мелких кудряшках, которые делали ее белую кожу, еще белее. Чуть вздернутый носик и совершенно черные глаза, большие, очень выразительные, и что главное для Дмитрия – влажные. Она сидела, не сняв крохотный рюкзачок, и с еле приметной счастливой улыбкой, смотрела на стену позади Дмитрия.

И он необычайно обрадовался ее присутствию на этом собрании. Во-первых: Ему просто было приятно находиться в одном помещении со столь прекрасным созданием, а во-вторых: он понимал, что он обрел то, что ему было совершенно необходимо для успешного представления идеи по продвижению кисломолочного продукта в массы, а именно… Музу.

Теперь его идея, которую он успел придумать за ничтожное количество времени - ничто! Теперь, главное – его вдохновение. Главное начать, а дальше все прейдет как нельзя лучше. Главное, что б она слушала. Главное, что б не ушла.

- А вот и он, - обрадовался и в тоже время испугался Игорь Константинович, - Познакомьтесь, это – наш генератор идей Дмитрий Александрович, - представил гостю Дмитрия директор, - а это наш, многоуважаемый господин Борисов, из-за которого, как говорится, и весь этот сыр-бор. – Игорь Константинович глупо улыбнулся и совсем тихо спросил, - Ну, Вы начнете, Дмитрий Александрович?

Г-н Борисов без особенного энтузиазма воспринял появление креативного директора в аудитории, но глаз с него не сводил, видимо, пытался разгадать, что же это за жук, и как он намерен разводить его, человека с громадным опытом общения с подобными типами.

Дмитрий подошел к маленькой трибуне у торца стола, положил на нее какие-то бумаги и широко и красиво улыбнулся.

У сотрудников «Осьминога» немного отлегло. Эту улыбку они все хорошо знали. Они знали, что это уверенность его улыбается, и улыбается, именно, им. Мол, бояться вам нечего, все хорошо. Так случалось всегда, когда после очередного аврала, а хуже, запоя и разврата, он появлялся на очередную презентацию, свежевыбритым, наглаженным, накрахмаленным и благоухающим, и улыбался этой же улыбкой. Широкой и красивой.

Дмитрий обвел всех глазами. Поздоровался. И убедившись, что и Муза готова внимать его слогу, начал свою речь.

- Г-н Борисов, в основном все, что я здесь буду говорить, предназначено только для Вас. Так, как остальные присутствующие в этом зале не только знакомы с содержанием моего повествования, но и как Вы понимаете, являются непосредственными участниками разработки этой идеи на протяжении всего этого длительного процесса. А я здесь выступаю, исключительно, как уполномоченный донести эту идею Вам. Довести ее с той выгодой, что б она Вам понравилась, и Вы приняли, не боюсь этого слова, судьбоносное решение, стать нашим клиентом. Скажу так же, что сейчас я буду за Вас с Вами же бороться. Доказывать Вам преимущество нашей творческой мощи перед всем тем, что Вам предлагали доныне.

И так. Чем Вы там занимаетесь, кажется, кефиром? – все замерли, - шучу.

Дмитрий довольно улыбнулся и продолжил.

- Ваша компания производит йогурты с фруктовыми добавками, целевым потребителем которых, являются дети возрастом от 5 до 14 лет.

На сегодняшний день, это семь разных добавок, но есть возможность расширения ассортимента до двенадцати позиций. Следовательно, идея по продвижению должна иметь возможность переноситься и на последующие, добавочные продукты. Хочу сделать акцент на том, что идея должна понравиться не только Вам, но и детям, на чье потребление вашего продукта мы будем рассчитывать, и опосредствовано на их родителей. А лучше, что б и сами родители тоже были в восторге от предложенного нами решения.

Теперь к сути идеи. Мы сознательно сегодня Вам не будем показывать, ни, собственно, ни эскизов, и ни каких-либо иных форм визуализации нашей идеи. Почему? В процессе моего короткого доклада Вам это станет ясно.

Дмитрий сделал паузу. Обвел зал глазами и снова улыбнулся той улыбкой, которая всегда вызывала спокойствие и уверенность у сотрудников агентства. И даже Игорь Константинович, не переставая догрызать свои ногти, всякий раз выдыхал с облегчением, видя этот не хитрый знак.

- Йогурт, он и есть йогурт.

«Йогурт» - это герой.

Он всегда заботится и борется.

Борется за правильную работу кишечного тракта (хотя звучит и пошло), и заботится о здоровье наших с вами чад.

Он не только полезен, он еще обладает и невероятным вкусом.

Вкусом, который передать не возможно, вкусом который можно только обожать.

Йогурт – герой.

И мы обязаны его показать, предоставить, то есть… визуализировать.

Ведь героев должны знать в лицо.

А герои и все, что к ним прилагается, всегда связаны с романтикой. С романтическими отношениями, романтическими местами, романтическими временами.

По данным статистического агентства ITP-communications, опрос среди детей указанных лет показал, что романтическое время для детей этого возраста – это время пиратов, время гангстеров США в период сухого закона, и время воен с индейцами в тех же США.

А теперь и сама идея:

сюжетом нашей истории будет некое героическое действие того самого героя-Йогурта в одном из шикарных заведений гангстерских времен.

Большой зал с еле освещенными столиками, большая сцена для джаза с оркестром. Множество дам в мехах и бриллиантах, мужчин с гангстерскими усиками, в облегающих талию и расширенными плечами костюмах. Снующими по залу официантами в пестрых жилетках и с зализанными прическами. Шикарной и знойной певицей на сцене. Все по высшему разряду, все настоящее. Все…. Кроме одного.

Всех играют дети.

Дети – музыканты оркестра, дети – официанты, посетители, гангстеры, словом, все.

Дмитрий снова обвел всех взглядом и заметил возбуждение интереса не только у своих коллег, но и довольное оживление у «магната». Но самое главное, это то, как слушала она. Она не сводила с него глаз, а на ее лице застыло совершенно детское внимание, и даже, участь.

- В видео вариантах нашего повествования, мы покажем одну и ту же историю

Одну и ту же историю, но глазами разных ее персонажей.

С разных ракурсов.

С отличием восприятия и небольшими «ошибками» согласно настроений и привязанностей персонажей.

А этими персонажами и будут наши добавки.

Йогурт с малиновой добавкой, можем назвать «Малиновая Мэри».

«Малиновая Мэри», красавица певица – маленькая девочка в шикарном вечернем наряде, со сверкающими камнями на шее, и длинными по локоть перчатками в цвет ее платья, обожает героя «Йогурта». И мы видим эту историю ее глазами. Как он заходит. Как садится за столик, с каким наслаждением пьет вожделенный йогурт. Затем сражение, победа. И конечно ее поцелуй.

Следующий вариант. Лимонная добавка.

«Лимонный Джо», гангстер-красавец – мальчик в облегающем костюме и лаковых туфлях, с нарисованными усиками и подведенными глазами, все это видит совершенно по-другому.

Он видит, как входит «Йогурт», как сразу в него впивается любящими глазами «Малиновая Мэри», мы понимаем, что «Джо» ревнив, что инцидент необратим. Сражение. Победа. И взгляд побежденного, но не сдавшегося «Лимонного Джо» на последок.

И так далее. Так каждый персонаж. Каждая добавка, которую нужно будет продумать и наделить четким и узнаваемым характером. И каждый маленький фильм будет иметь своего зрителя, приверженца, в конце концов, любимого героя.

Я не случайно не конкретизирую смысл и содержание самой истории, потому как их у нас будет очень много.

Почему?

Потому, что дальнейшим этапом формирования уже не лояльного отношения, а уже четкой привязанности к продукту, мы видим внедрение в среду детей этого возраста комиксов с историями о бесстрашном герое «Йогурте», который не устает бороться и заботиться.

Комиксы, наклейки, открытки и прочая атрибутика, должна заразить любовью к герою и персонажам наших историй, а, следовательно, и к продукту, самые широкие массы, и не только детей.

Дмитрий замолчал. Отпил из стоящего рядом стакана пол глотка воды и закончил:

- Вот в принципе и все.

В завершение напомню, что это всего лишь идея. Не готовая форма рекламного продукта, а первый образ, первое видение, первый набросок пути на продвижение Вашего продукта. И только после ее утверждения и согласования, мы сможем перейти к ее конкретизации, визуализации, словом, к разработке и воплощению.

 

Дмитрий закончил, прошел к столу и сел на заранее приготовленный ему стул. Сел и как бы невзначай, мимоходом, посмотрел на прелестнейшее лицо незнакомки за столом напротив. Она все также, с участием, вниманием и даже умилением продолжала смотреть на него. Но было в этом взгляде и что-то очень взрослое, понимающее и даже еле заметно-ироничное.

На Дмитрия смотрела не только она. Восторженные взгляды всех присутствующих были сконцентрированы в одной точке, каковой являлось довольное, с напускной скромностью, лицо креативного директора рекламного агентства «Осьминог».

Первым, как и полагалось, начал заказчик. Он встал и с серьезным видом обратился к Дмитрию.

- Дмитрий Александрович, позвольте Вам представить мою дочь Клавдию… Клавдию Аркадиевну.

Дмитрий подхватился и с поклоном подал руку даме.

- Именно она занимается продвижением продукта в нашей компании. И я думаю, что она и должна оценить состоятельность Вашего предложения. – он улыбнулся и добавил, - А мне, лично, понравилось.

Они сели. Все ждали, что теперь дамочка произнесет свою речь, но она молчала, и как ни в чем не бывало, смотрела по сторонам.

За столом поднимался легкий шум. На этом фоне прозвучало выступление дизайнера Владимира о том, в какие сроки после принятия идеи, как основной, можно ждать визуализации персонажей и идеи вообще. Планировщики делили аудиторию на сектора, сектора на группы, и каждой подыскивали особенный медианоситель. Словом дальше началось то, что можно было бы назвать, демонстрацией профессиональных знаний, и чем больше неведомых терминов, тем выше почет.

В этом шуме Игорь Константинович наклонился к Дмитрию. И очень серьезно и напряженно смотря ему в глаза, шепотом произнес:

- Ты гений, - он помолчал и добавил, - я тебе серьезно говорю, ты гений.

Дмитрий заглянул в глаза Игоря и тоже очень серьезно ответил.

- Не волнуйся, я знаю.

 

Игорек со счастливым лицом и подписанными намерениями провожал г-на Борисова до машины. За ними следом шли дочь г-на Борисова, Клавдия и Дмитрий.

- Вам действительно понравилась идея? - Дмитрий смотрел на нее и никак не мог насладиться восхитительным обликом, – мне кажется она несколько сыроватой.

- Вы хотите знать правду?

- Конечно, да, - вдруг неуверенно ответил креативный директор.

- В принципе,… но мне кажется, Вы ее придумали прямо на трибуне.

Дмитрий рассмеялся.

- Как Вы такое только могли подумать, это ж надо так человека презирать, если Вы только не шутите. И пришло ж Вам такое в голову. Конечно же, нет. – он перевел дыхание, - я это придумал еще минут за десять до вашего прихода.

Они оба рассмеялись и пошли к папиной машине, где сияющее лицо главы рекламного агентства, путаясь в комплиментах, выражал свою радость, почтение и что-то там еще в адрес все того же кефирного магната.

 

III

 

Кабинет Дмитрия представлял собою не большое, но довольно уютное помещение, где главной достопримечательностью был портрет креативного директора в узкой рамочке на стене, нарисованный карандашом, в углу которого стояла неразборчивая подпись, Антон Синегоров. Тот самый Тоша, сын Дмитрия Александровича, нарисовал его в год, когда он с отличием окончил художественную школу. С художественной точки зрения, возможно, работа и не представляла никакого интереса для ценителей портретного жанра, но для отца Антона, это было самое, что ни на есть выдающееся творение и самый дорогой экспонат.

Просторный стол для мини-конференций с кучей бумаг и журналов, старый кожаный диван, шкаф, забитый книгами и компакт-дисками, огромный телевизор, монитор на столе, большое мягкое кресло владельца кабинета и простые офисные стулья для посетителей. Вот, в принципе, и все, что наполняло скромное обиталище креативного директора РА «Осьминог».

Кабинет имел продолговатую форму и изначально служил, хранилищем для чертежей, а все здание, где сейчас его не существенную часть занимало рекламное агентство, когда-то было проектным институтом. О чем еще до сих пор напоминали аккуратно расставленные макеты разнообразнейших зданий в темных тупиках коридоров, и бесчисленные чертежи, встречающиеся в самых неожиданных местах.

 

Клавдия Аркадиевна сидела на том самом кожаном диванчике, который достался кабинету Дмитрия, в день, когда Игорь Константинович обзавелся новой мебелью (бартер за услуги с мебельной фабрикой) и когда каждый мог выбрать себе подходящий предмет из бывшей обстановки кабинета директора. Дмитрий, хоть и имел право первенства, довольствовался все ж только этим диванчиком, который ему нравился всегда. Остальную же утварь отдал на разграбление коллегам.

Клавдия листала бриф, говорила что-то о неудовлетворенном желание потребителей, о социально-демографических и психологических характеристиках, об уникальном торговом, товарном и рекламном предложениях, о рыночной ситуации и о других совершенно не интересных Дмитрию вещах. А он сидел, оперши на ладонь свою голову, и внимательно наблюдал то за белоснежными длинными пальцами, выделывавшими в воздухе тончайшие пируэты, то за еле шевелящимися при разговоре губами Клавы.

- Мне кажется, Вы меня совершенно не слушаете. – вдруг, почти с обидой произнесла дочь г-на Борисова.

Дмитрий вздрогнул.

- Ну, что Вы, Клавдия. Напротив. Я, как бы, внимаю каждому звуку. Поверьте, для меня очень…. немыслимо очень важно и приятно слышать Ваши предлоги, глаголы, имена существительные, причастия и, особенно же, прилагательные. Без них, мне кажется, Ваша речь была бы не столь содержательной и изящной.

Они смотрели друг на друга. Она улыбалась, а он представлял, как было бы здорово… нет, пока этого он еще себе не представлял, а просто хотел обязательно с ней сблизится, хотя бы перейти на «Ты», и конечно, завязать самые, что ни на есть, дружеский отношения.

Но мысль была прервана. В кабинет, после нежного стука, осторожно втиснулось большое тело и сияющая физиономия Игоря Константиновича.

- Работаете?.. Не помешаю?

- Нет, не работаем, но помешаешь, - грустно ответил Дмитрий и переложил стопку бумаги с одного края стола на другой. – Тебе чего?

- Я тут подумал, может помочь чего?

И Дмитрий, и Клавдия одновременно с удивлением посмотрели на Игоря.

- Я в смысле, может кофе там, или чего еще? – произнес тот, словно оправдывался.

- Спасибо, мы кофе только что пили. – улыбнулась в ответ на предложение директора Клава.

- А знаете, Клавдия, Игорь Константинович отлично готовит яичницу из многих компонентов, хотите попробовать? В ней есть все, кроме яиц. Очень советую. А лучше…. лучше, если Игорь Константинович угостит нас бутербродами с красной икрой. У Игоря Константиновича, в его бездонном рундуке, томится чудесная икорка. – мстил за прерванную усладу хозяин кабинета.

Игорь взволновался. Его глазки забегали от Дмитрия к Клавдии и обратно.

- Я ж думал, это на вечер, у нас же сегодня … у нас же мероприятие.

- Тащите икорку, Игорь Константинович, не то еще наш клиент подумает, что Вы жадина и аннулирует вчерашний контракт. Я ведь прав, Клавдия Аркадиевна?

- В принципе, я голодна. – неуверенно протянула Клавдия.

- Тогда, конечно… Я сейчас. – он подошел к двери и снова развернулся, - А вы бутербродики с маслом любите, или без?

- Несите, Игорь Константинович, икру вместе с банкой, Клавдия Аркадиевна призналась мне, что не любит, когда ей кто-то готовит. – он улыбнулся, и гордо посмотрел на Клавдию. – Да и я, кроме как из ее рук, ни из чьих есть не стану.

Когда тело директора агентства скрылось за дверью, Дмитрий переставил ноутбук с подоконника на стол и промолвил:

- Как Вы слышали, у нас сегодня вечером сабантуйчик намечается. И повод, довольно, веский. Отмечаем завлечение очередной жертвы, в паутину рекламных издержек. То есть, практически, в Вашу честь. И считаю неестественным, если этот праздник не почтит присутствием его виновник.

- Это приглашение? - улыбнулась Клавдия.

- Да.

- А можно, я приду с папой? – продолжала иронично улыбаться Клава.

- Нет. Формат развязной пирушки будет нарушен. Так Вы даете свое согласие?

Клавдия смотрела в глаза креативного директора немножко с интересом, немного с любопытством, иронией, и немного, как ему показалось, с нежность и даже лаской. Одним словом, это был чудесный взгляд, и ему очень хотелось, что бы так она смотрела на него всегда.

- Я буду. – твердо ответила девушка.

 

Вечером, за час до окончания рабочего дня, накрывали на стол. Главным распорядителем процесса, была секретарь Раиса, женщина тридцати лет, с аккуратно выпирающими аппетитными формами, не обратить внимания, на которые было не возможно. Под ее требовательным руководством скучный стол конференц-зала превращался в настоящее чудо для изголодавшейся общины. Девочки с «низов» (так в агентстве называли девчонок из отдела планирования рекламы, из-за размещения их кабинетов этажом ниже) ножами разнообразных форм и конструкций, чуть не с песней, нарезали колбаски, сыры, грудинки, балыки, помидоры и остальное все, что резалось, или не помещалось. И затем расставляли и раскладывали по громадной площади стола. На столике рядом, под фольгой дышали жаром, только что принесенные куры-гриль. Салаты из ближайшего супермаркета выкладывались на тарели, тарелки и тарелочки. Еще влажные фрукты раскладывались в широкие вымытые вазы, в которых еще недавно томились скрепки, кнопки, ручки, в лучшем случае салфетки. Особо возбуждающим зрелищем был отдельно стоящий стол, на котором гордыми фигурами выстроились полчища алкогольного пойла.

Вокруг стола уже сновали, в особенном возбуждении, предвкушая радость гуляния, нетерпеливые особи мужского пола, из числа сотрудников «Осьминога». Они все время пытались ухватить, что-нибудь со стола, или из под ножа режущих мясо. Но всякий раз их отгоняла, словно ворон с огорода, своим зычным голосом и незамысловатыми эпитетами, распорядитель Раиса.

Одним словом, скоро быть празднику. И все его ждали.

 

- Грибочки! Я забыл про грибочки! – вскричал дизайнер Вова, увидев входящего в дверь своего друга Мишу Хайвеца с рулоном чертежей под мышкой и целлофановым пакетом в руке.

- Дались тебе эти грибочки. Смотри, сколько еды на столе. – отвечали ему девчата.

- Ах, Мишенька, как я перед тобой виноват, - скулил Владимир, - и записал же специально, что б шансов забыть не было. Но видишь, как она жизнь то повернуться может. Записать-то записал, а монитор с собою в магазин не взял.

- Мстишь, что с тобой за продуктами идти отказался? – проходя мимо буркнул Михаил, даже не посмотрев в сторону говорившего.

- Что ты, друг. – почти искренне раскаивался Вова, - я мстить? Нет. Ни за что. Как ты только так подумать смог. Знаешь, вот если бы я эти грибочки любил, я бы их никогда не забыл. А так ведь их любишь ты. Да? Интересно, а ты пойдешь за ними в магазин сам, или мучаться весь вечер будешь?

- Не пойду, и мучаться не стану.

- Не верю…

В зал вошел Дмитрий. Широко улыбаясь, он осмотрел содержание блюд, подмигнул бухгалтерше Ольге и тоже отхватил кусок вареного мяса из-под ножа резальщицы.

- Ах, Дмитрий Александрович, и Вы туда же, - игриво начала Раиса.

Дмитрий подошел вплотную к секретарю так, что их груди и лица едва не соприкоснулись.

- Передайте мне, пожалуйста, хлеб, Раиса, - полушепотом произнес Дмитрий.

Зардевшаяся Рая, несмотря на поднос расположенный рядом с ней, нащупала кусочек хлеба и дала его просившему.

- Благодарю, - сказал Дмитрий, так же шепотом, и отошел в сторону, - хотя я и предпочитаю ржаной.

Он подошел к спорящей паре и, пережевывая мясо, стал внимательно вслушиваться в смысл их беседы.

- Врешь. Пойдешь. – продолжал издеваться Владимир.

- Не пойду.

- Пойдешь, могу поставить. Все знают, праздник для тебя не праздник, когда грибочков нету. А попить сегодня, у-у-ух, придется.- не унимался дизайнер.

- Что ставишь?

- Да хоть… Кактус маленький.

- Тот, что в шкафу, или тот, который цвел?

- Тот, который цвел, - уже с опаской вымолвил Владимир.

- Тогда неси, - все так же безучастно сказал Михаил, доставая банку маринованных грибочков из пакета.

На лице дизайнера было… самое меньшее – разочарование.

- Нет. Ты только посмотри. Вот евреи. Вот морда масонская. И кто мне после этого скажет, что они нормальные люди. – чуть не плача причитал Вова, - Знал же, сволочь, что этот кактус для меня …. Вот сам рассуди, Дима. Это ж развод на пустом месте. Сионистский заговор!

- Не хорошо, Миша, - с серьезным видом обратился к работнику радио-эфира Дмитрий, - Не хорошо.

- И ты туда же, - снова заскулил дизайнер, - а еще друг. У них там в этих сионских протоколах так и написано, мол, порабощать их нужно начинать с кактусов.

- Скажи лучше, порабощенный, ты то вино, о котором я тебя просил, купил? - оборвал ропот антисемита Дмитрий.

Тот еще с видным негодованием и обидой отвечал.

- Да-с, купил и спрятал, как велели-с.

- Я в долгу не останусь. – улыбаясь говорил креативный друг, - Когда Мишка уснет, я его убью и украду у него этот кактус… в особо извращенной форме. И где оно?

- У меня в шкафчике. Но не отдам… выпью сам.

- Вот за что я тебя люблю, Владимир, так это за то, что ты не еврей. – Дмитрий взял, Вову за щеки и поцеловал его в лоб.

- О, началось. Но, в принципе, знаешь как помазаться. – молвил Владимир, и почти улыбнулся.

- Пошли вы оба, Гои. – делал вид, что обиделся Михаил, откручивая крышку у банки с грибочками.

- Ну… - улыбнулся Дима, - мы пошли.

 

Веселье перевалило в ту часть, когда пили уже без тостов и меры, когда женская часть коллектива, бессовестно кокетничала с противоположным полом, а директор Игорь Константинович, заикаясь, радуясь и размахивая руками, объяснял единственному человеку «со стороны» о грядущих переменах в веренном ему предприятии.

А тем единственным на пиршестве не членом сплоченного коллектива и была дочь свежеобретенного клиента, Клавдия Аркадиевна.

Она сидела возле изрядно охмелевшего директора агентства и, казалось, внимательно слушала его бред.

Дмитрий заметил, что на протяжении всего вечера она алкоголь совсем не пила, да и ела мало, в основном, фрукты. Дмитрий же, хотя и выпил три рюмки, алкогольного возбуждения не почувствовал, а наоборот, все больше впадал в лирическую тину и через стол любовался милейшим ликом, так скоро ставшем ему близким. Рассматривал ее черты, пытался уловить ее запах.

Их глаза часто встречались. И они по долгу не отводили их, созерцательно и серьезно смотря друг на друга. После каждого действия, толи глотка сока, толи после очередного кивка в такт речи неугомонного Игорька, она поворачивала глаза в сторону Дмитрия, и серьезно и кротко смотрела на него, как бы, что бы только убедиться, что его внимание с нею. И все это вызывало у него неописуемое чувства. Чувства необъяснимого блаженства и легкости, чувства нежности и еще чего-то, что давало уверенность, что она находится здесь по одной единственной причине, и эта причина… Дмитрий даже боялся произнести для себя это одной сформулированной мыслью, что б не испугать восторженных ощущений, а только продолжал наслаждаться дивным обликом, упоенностью своих чувств.

- Слушай, Дима, - толкнул локтем в бок Дмитрия довольно хмельной Владимир, которому совершенно надоело общение с такой же подвыпившей девицей с «низов» и которому захотелось «настоящего» сердечного мужского разговора. – А зачем тебе такое дорогое вино было нужно? – он помолчал, смотря то на не реагирующего товарища, то на объект его лицезрения, и спросил, - Она тебе нравится?

Видя, что Дмитрий никак не реагирует на его вопросы, он еще более сильно толкнул его в бок и спросил довольно громко.

- Вино, говорю, зачем?

Дмитрий повернул голову в его сторону, почти с сожалением взглянул на дизайнера и безразличным тоном отвечал.

- Пить.

- А-а, - протянул Вовик. Это все меняет. – и после не длительного молчания добавил, - Не хочешь говорить, не надо.

- Не хочу.

- Странно, а раньше хотел.

- Я уже другой.

- Что?

- Говорю, я уже другой, со вчера. – с грустью снова взглянул на друга Дмитрий, - наверное старый.

- Если старый, смотри на Олю, она тоже старая. Хотя и ничего, и, кстати, быстро посчитать сможет, сколько вам лет… обоим. Да и какой ты старый? 40 – это сок. И даже еще не сок. Сок – это у меня.

- А как ты думаешь, сколько ей лет? - Дмитрий опять с неимоверной нежностью посмотрел на Клавдию.

- Мне кажется, что меньше чем тебе. Гораздо. Нет, гораздо-гораздо. Хотя я могу и просто спросить.

- Спроси.

- Не, не могу. Хотя… - он повернулся к бывшей собеседнице, - Лилек, а сколько тебе лет?

Девушка снова оживилась.

- 27, а что?

- Нет, ничего. Спасибо. Так, для статистики, – он хитро улыбнулся и покрутил в воздухе пальцами, - если вдруг что…

С другой стороны стола меланхолию Дмитрия, вдруг, заметил возбужденный и хмельной директор. Он даже встал с рюмкой в руке.

- А ты то чего такой, Дима? Чего не ешь?

- Извините, Игорь Константинович, я днем сегодня икрой обожрался, теперь на еду мне смотреть грустно.

- А, развел меня на икорку и радуешься.

- А как не радоваться счастью такому. К стати там осталось, могу принести.

Игорь Константинович возбудился.

- А чего ж добру пропадать, неси.

Дмитрий уже давно хотел выйти из-за стола, и обязательно это сделал бы, если бы только не она. Не ее усидчивость, не ее выдержка.

Он встал и направился к двери. Затем развернулся и обратился к Клавдии.

- Клавдия Аркадиевна, Вы мне не поможете?

Все кто еще мог, сквозь хмель вопросительно смотрели на Дмитрия.

- Это не тяжело, просто я руки не хочу пачкать, - объяснился он перед обществом.

- О, конечно, - вставая, серьезно говорила Клавдия, - да, да, Ваши руки. Вам же ими еще творить.

И они оба вышли в коридор и молча пошли к кабинету креативного директора.

Она шла немножко позади, и он знал, что она в это время смотрит на него. Он хотел повернуться, что бы увидеть ее взгляд, что бы удостоверится, что в этом взгляде есть все то, что он хотел в нем видеть. Он хотел, что б этот взгляд был исполнен нежности, любви и даже страсти. Что бы он отличался от взгляда того, которым она смотрела на него утром, и который казался ему пределом ее к нему отношения.

Они дошли до двери. Дмитрий нажал на ручку, и дверь открылась. В кабинет вошла Клавдия, за ней и он.

Она села на диван, и Дмитрий сел на стул напротив и рядом с ней. Они молчали, изредка поглядывая друг на друга, совершенно забыв, зачем сюда пришли.

- Вам, наверное, уже надоело здешнее веселье, Клавдия. Сейчас такое время, что мы спокойно можем оставить это теплое общество вариться в собственном соку.

- Вы думаете? И дальше?

Дмитрий замолчал. Он не решался. Не хотел казаться. И даже боялся отказа.

- Не знаю. Можно пойти куда-то. Кстати, у меня есть бутылка хорошего вина…

- И Вы хотите предложить распить ее у Вас дома? – перебила очень серьезно Клавдия.

Дмитрий молчал. Он сконфузился и даже пожалел о сказанном.

- «Шато Петрюс»? - осмотрела бутылку Клавдия, - я не пью красное вино, но идея мне нравится.

Еще более загадочная фраза, совершенно сбила его с толку. Увидев его замешательство, девушка встала и с улыбкой произнесла.

- Мне нравится идея сбежать отсюда, только вино брать не будем.

 

За окном светало, а Дмитрий все ни как не мог уснуть. Он думал о событиях последних дней, о том, как стремительно и круто вращалось их русло. Отмечал, что в последнее время он по другому относится к себе, к окружавшим его людям и событиям. Отмечал, что, наконец, он меняет мир вокруг себя, а не на оборот. Ему эта мысль понравилась и он, довольно улыбнувшись, стал более удобно умащивать свою голову на пышной подушке.

- Ты не спишь? – вдруг, тихо отозвался голос из-под мелких кудряшек, разметавшихся на его груди.

- Нет, – ответил Дмитрий и взял ее ладонь в свою, - а чего ж ты не спишь?

- Не спится, - улыбнулась она, и он почувствовал ее улыбку на своем плече.

 

IV

 

Игорь Константинович заглянул в кабинет Дмитрия.

- Я на минуту, - заговорщицким тоном начал директор.

- Чего опять? - не отвлекаясь от компьютера, спросил владелец кабинета.

- Об этом уже все говорят, - подходя к столу, почему-то почти шепотом, словно боясь, что их подслушают, говорил Игорь Константинович, - это ж может быть скандал.

Дмитрий все-таки отвлекся, снял очки и пристально всмотрелся в беспокойную физиономию начальника.

- Ну. И о чем говорят?

- Как о чем? – Игорь оглянулся на дверь, - Говорят, что ты с ней спишь, что она чуть ли не живет у тебя. Это ж если пронюхает ее папа, а он пронюхает, с его то деньгами…. Тогда нашему контракту… не.… не произнесу я этого, не вымолвлю, - вдруг, как не в себе проговорил он.

- Ей уже 26 лет, она уже взрослый ребенок.

- Вот и ты говоришь, что ребенок. А он ее отец. И он желает ей счастья.

- Не поверишь, но и я ей ногти щипцами не рву, и мышьяком не подкармливаю. И мне кажется, что со мной ей не хуже, чем с папой. Это раз. Второе: это никого не может касаться, и ни коим образом, и даже тебя, и даже твоего контракта, так как это не ваше дело и нос совать туда никому не надо. – Дмитрий перевел дыхание, - дверь вон там, а мне надо работать.

- Я ж не про себя. Я про дело волнуюсь, Димочка. Неужто тебе мало других? Ну, были ж у тебя там эти… скрипачки, докторша, из банка симпатичная особь, так разве ж я был против? А она то тебе зачем? От нее одни проблемы могут быть. Пожалей хоть меня, если других не жалко. Я тебе, если хочешь, сам подберу и тебе же в помощники назначу.

- Дурак ты, Игорек. – Дмитрий снова оторвался от компьютера, - Неисправимый дурак. Ты слыхал когда-нибудь про чувства? Ты их испытывал хотя бы раз? Не слюновыделение при виде мяса в короткой юбке, а чувство. Чувство… Что не на кончике крайней плоти, а гораздо Выше. Оно от того и Высоким называется, что выше твоего желания, да и понимания, видимо, тоже. И потому бессмысленно говорить о том, что оно гораздо сильнее, чем твой страх потерять какого-то клиента, и сильнее всего того, что ты мне будешь здесь говорить, или кто-то когда-нибудь мне скажет. Потому, что это чувство делает меня счастливым, Игорь Константинович. И я не готов его менять ни на что. Но. Но если и она испытывает ко мне, хотя бы что-то приблизительное, – немного успокоился Дмитрий, - То и она так же беспредельно счастлива. И это, по-моему, как раз то, чего и желает ей ее отец. Так что не волнуйся. И не пачкай мой ковер своими слюнями.

- Ты не исправим, - говорил, уходя, Игорь Константинович, - но все же подумай, это важно, ей-богу…

 

В третьем часу по полудню позвонил телефон. И на другом конце провода бывшая жена Дмитрия, сообщила, что сегодня их чадо идет к кому-то на день рождения. А так, как с деньгами у нее не густо:

- То деньги на подарок дашь ему ты, - она перевела дыхание, - и, кстати, как там ты?

Дмитрий молчал. Он хотел рассказать ей про все. Про то, что с ним случилось за последнее время. О том, что он счастлив, что весел и бодр. Что любит этот мир и каждый в нем атом, и, наконец, что он нашел ЕЕ. Он знал, она поймет, и будет рада. Но, подумав, сказал:

- Вроде, ничего. Барахтаюсь.

- Антон уже в пути к тебе, так что не смойся раньше времени.

- Буду ждать, - грустно ответил Дмитрий, словно сожалея, что так и не рассказал ей о своем счастье.

 

- Привет, Пап, - без стука в кабинет вошел Антон, - о, еще висит? – улыбаясь и указывая на портрет, добавил он, доходя до стола, и протягивая руку Папе.

- Здравствуй сын, - радостно улыбался отец. – К кому на день рождения?

- А, мать уже звонила? – он плюхнулся чуть не с разбегу на диван, хотя и знал, что отец этого не любит, - к товарищу. Алексеем зовут. Он художник, и ты его не знаешь.

- Какой будет подарок? Или точнее, сколько это для меня стоит?

- Хотел бы сказать, что для тебя бесплатно, но, увы, не могу. Скажу точно, что это будет не книга, то есть, подарок будет не самым лучшим, но довольно дорогим. Это будет бесценное полотно.

- Могу представить. Могу даже подвести тебя и помочь его тебе выбрать.

Антон с недоверием посмотрел на отца. Он давно не видел его таким задорным. Парень улыбнулся:

- Да нет. Не надо. Ты главное не жмись, и это будет лучшая твоя помощь.

Дмитрий совсем расщедрился:

- А давай я тебе дам кредитку, и ты купишь и подарок другу-художнику и заодно себе тот, который я задолжал.

- А давай, ты мне подарок подаришь сам. – улыбаясь отвечал Антон.

- Давай, - с ложным огорчением произнес отец. – Ну что ж. Если полотно, да еще и бесценное. Тогда, надеюсь, этого хватит, только не напивайся.

- Ого. Не жалко? А напиваться – это уж как получится. Сам говорил, что я уже взрослый.

- Как мать?

- Терпит. Ну, все, я спешу, я побежал.

Антон убежал, а Дмитрий, вдруг задумался. Что действительно Антон уже взрослый и почти самостоятельный и что у него, наверное, уже есть какая-то девочка. И ему стало очень интересно. Интересно, что он испытывает по отношению к ней? Переживает ли он те же чувства, что и его отец? Страдает ли в сомнениях и подозрениях, или блаженствует с тем, с кем разделил любовь? Глубоко ли любит? Ревнует ли, или томится страстью.

Он взрослый человек! Вдруг, как гром грянуло в голове Дмитрия.

Он не пупсик в пеленках, не школьник, стремящийся во двор играть в прятки.

Он взрослый! Он такой, как и ты. С такими же проблемами, интересами и взглядами. Со своей позицией и взглядом на жизнь. Он все еще твой Антон, но он уже не твой Тоша.

Он взрослый!

Дмитрий еще не мог осознать как это, но уже понимал, что это значит, что-то если не страшное, то совершенно, качественно-новое, неведомое и глобальное.

Он испугался этого, как ребенок, не зная, ни что с этим делать, ни как вести себя дальше. Словом, к этому он был совершенно не готов.

Не готов.

 

Друг Антона, Алексей, был старше его на целых пять лет. Но, не смотря на ощутимую разницу в возрасте, разница в их положении друг перед другом не ощущалась. Они оба увлекались немецкой живописью, как говориться от Фридриха до Дикса, хотя оба и почитали за вершину живописного творения первый портрет Адель Блох-Бауэр, руки Гюстава Климта, которого они, кстати, почитали как немца и часто спорили, можно ли его, как ярчайшего представителя югендстиля, относить к упомянутой нации.

Дама с портрета работы великого Климта, была не только предметом частого обсуждения и споров, но и тайной любовью обоих парней. Они с открытыми ртами засматривались на ее изображение, на экране монитора. Многими часами могли выискивать, а затем читать вслух истории связанные с и самой Адель Блох-Бауэр, и с созданием полотна. И дома у каждого имелось по несколько принтерных распечаток портрета в разных цветовых оттенках.

Но их интересы не ограничивались одной только живописью, они с удовольствием ходили на премьеры боевиков и фэнтези-фильмов, ходили на джин-тоник и пиво, и даже учились играть на гитаре. Словом, были друзьями, и у которых было много друзей.

 

Алексей, долговязый парень, приятной наружности, которую слегка подпорчивали глаза на выкат, в вязаном широкими кольцами свитере и в штанах-галифе цвета хаки, сидел босой на чем-то красном, вроде между пуфиком и табуретом и принимал подарки от тех, кто приходил его поздравить и попить.

Когда Антон вошел в комнату Алексея, где уже собралось изрядно народу, он застал именинника в полутьме модного торшера, именно таким, каким он описан выше. Счастливо улыбающимся, в ожидании очередного приглашенного и подарка, как следствие.

Антон подошел к другу и, наговорив всяческих поздравлений, начал распаковывать огромный предмет, завернутый в бумагу, целлофан и снова в бумагу. Когда все ж подарок был распакован, Алексей замер и с неимоверным напряжением, восторгом и даже испугом уставился на него, не моргая и не отводя глаз.

Перед ним во всей красе представился именно тот портрет, той самой Адель Блох-Бауэр, о которой они грезили и мечтали.

- Где ты это взял? – не притворяясь, еле вымолвил именинник.

- Не падай в обморок, но это не оригинал. – смеялся Антон, самый молодой из гостей, но и тот, кому больше всех был рад Алеша.

Тот вскочил с табурета-пуфика и, ухватился за подарок. Затем, не отпуская его, обнял друга, улыбнулся ему в глаза, снова обнял, и убежал с репродукцией в другую комнату. А Антон пошел к дивану, не котором было еще одно «сидячее» место.

Минут через пять Алексей снова вошел и сел на прежнее место, около которого его уже ждал с подарком, бывший его одноклассник. И принимая поздравления и подарок, он то и дело, поворачивал голову к Антону, и искренне радуясь, улыбался ему.

 

Все гости знали, что стол накрыт в соседней комнате. Знали, что накрыт шикарно, так, как всем, кто был знаком с мамой Алексея, не удалось избежать вкусного обеда хотя бы один раз. И все они имели возможность в высшей степени оценить кулинарный талант тети Даши, а некоторые полюбить его продукт, и даже привыкнуть к нему.

Оставалось только дождаться зазнобу Алексея, Шуру, которая уже звонила, что заехала за подругой и что она будет не одна. А тогда и путь к праздничному столу, можно будет считать открытым.

Еще кто-то успел рассказать анекдот, и в дверь снова позвонили. Не успев, опомнится, общество увидало высокую блондинку с дикой прической, в короткой курточке, на каблуках, что до немыслимых высей вздымали и до того высокую плоть. Блондинка кинулась на шею именинника, что-то нежно ему щебеча, беспрерывно его целуя и вытирая помаду.

Это видели все. Но Антон, смотрел куда-то дальше, где в дверном проеме стесняясь войти, в коротком расстегнутом легком пальтишке, в глупом, почти детском беретике, который сидел на макушке, на черных, смоляных, мелких кудряшках, и которые делали белую кожу еще белее, стояла девушка, подруга Шуры. Он видел ее чуть вздернутый носик и совершенно черные глаза, большие, выразительные и влажные. Она стояла, не сняв крохотный рюкзачок, и с улыбкой, наблюдала за действом посреди комнаты.

Блондинка Шура, вручила Алексею подарок-флакон и, опомнившись, подбежала к девушке в дверном проеме. Взяла ее за руку и провела вперед.

- Это моя подруга Клавдия, можно Клава. А это и есть мой именинник Лешка. – и она снова поцеловала его в щеку, и снова вытерла помаду.

- Путь к застолью открыт, - крикнул одноклассник Лешки, и вся толпа повалила в комнату, где и предполагалось продолжить процесс.

Клавдия сняла свое пальто. Развернулась и на фоне движущейся процессии, увидела застывшее, изумленное лицо Антона. Она даже оторопела, но быстро собралась и прошла вслед остальным.

Под пальто, которое сняла Клавдия, оказалось, с открытыми плечами, светло-коричневое платье с золотистым отливом. Платье было укрыто разнотипным орнаментом в тех же тонах, и которое в нечетких лучах комнатного светильника, казалось совершенно золотым. А она, испуганная необычным вниманием Антона, замершая на мгновенье в этом сказочном свете, походила на его слабость и страсть, на вдохновение великого Климта – Адель Блох-Бауэр – Золотую Адель.

 

- Ну, не уходите еще, - хозяин-именинник беспокоился по поводу раннего ухода некоторых гостей. – только пол двенадцатого. У нас еще целая программа впереди.

Но гости, еще раз поздравляя Алексея, уходили, да и остальные собирались потихоньку.

За целый вечер Антон, так и не смог и словом обмолвиться с новоявленным чтилищем, тем, кто завладел его сознанием и чувствами. Той, кто мало говорила, часто улыбалась, кто кушала фрукты и совсем редко смотрела на него. И он тоже был не разговорчив, не вступал в споры даже на искусствоведческие темы, не кривлялся, изображая очередной анекдот, словом, не проявлял себя. А только созерцал образ, что ласкал его взор, любовался ясными чертами ее лица, безукоризненной и славной улыбкой. Весь вечер он наблюдал за грациозными движениями ее рук, за резким махом ресниц, за скольжением губ по разнежившемуся фрукту, за ее настроением, за состоянием ее духовного расположения. А она улыбалась и слушала, и лишь только изредка, что-то шептала на ухо подруге.

- А хотите, я Вам покажу чудо? – загадочно улыбаясь, обратился Алексей к тем нескольким гостям, которые еще оставались. И не дожидаясь согласия кого-либо, он выбежал из комнаты. А через минуту вошел, держа перед собою, ту самую репродукцию, которую подарил ему Антон.

Он поставил ее на свободный стул перед зрителями и присоединился к ним, став позади остальных. Хмельное общество, хотя и без должного восторга, и даже особого интереса, все же ввозрилось на выставленный портрет.

- А Вы знаете, что это? – вдруг, с загадочной улыбкой, обратился он к подруге Шуры. Она на мгновение задумалась и нерешительно произнесла.

- Климт, кажется.

- Да. Это Климт, - улыбаясь все той же улыбкой, отвечал Алексей. - Мне ее мой друг подарил. – и он с нежностью посмотрел на Антона. Этот взгляд заметила, Клава и тоже, как-то особенно, взглянула на друга Алексея.

 

Выходя из подъезда, гости продолжали прощаться с именинником, обнимали и целовали его, чего-то снова желали и требовали быть здоровым. Подошла очередь и Антона. Он обнял друга.

- А ты что не пойдешь со мною провожать Шуру и ее подругу Клавдию? - хмельно улыбаясь, специально громко говорил Алексей.- Идем, идем. Перед сном организму прогулка полагается. – не дав ответить Антону, добавил старший товарищ. И они побрели по ночному осеннему городу, беседуя на совершенно бессмысленные темы, по маршруту, который составил именинник Алексей.

Шура была веселой и несколько простоватой девушкой. Она хоть и была старше Алексея почти на два года, но относилась к нему с отношением, с каким относятся к более зрелым, умным и знающим людям. Она всегда, не перебивая, слушала его изложения на разные темы. Советовалась с ним, по самым совершенным пустякам, и всегда поступала, согласно его наставлениям. Она с нежностью наблюдала за его работой и всегда вызывалась ему помогать, называя это заботой и своею обузою. Она по много раз на дню звонила ему, и радовалась, что он ее не ругает и всегда до конца выслушивает ее вздор. Она его искренне любила и всегда называла его с приставкой «мой». Мой Лешка, мой художник, мой болтун.

- Ладно, - вдруг остановился Алексей. - Нам с Александрой сюда. У меня сегодня день рождения, и если я сегодня буду понастырнее, то, возможно, мне и повезет.

- Если и повезет, - смеялась Шура, то не потому, что ты именинник, а потому, что я пьяна.

- А Вас, Клавдия, если Вы не против, доставит домой, этот молодой мужчина. Кстати, - он вдруг изобразил испуг, - я Вам даже его не представил, его ведь зовут Антон. - И они рассмеялись. Алексей на прощание обнял друга, попрощался за руку с Клавдией и потянул свою Шуру на противоположную сторону улицы.

- Завтра увидимся, подруга, - кричала та, оборачиваясь и маша рукою.

Вот так Антон и Клавдия остались одни.

Не то, что бы Антон был против этого уединения, но это случилось настолько неожиданно и торопливо, что он смутился и даже немного оробел. Он понимал, что, и Клавдия не рассчитывала на такой поворот событий, и что положение, в котором она оказалась, ее озадачило и даже несколько огорчило. Он понимал, она была старше его, и ее интересы и желания были в иной плоскости, и на другой орбите. Но ему очень, ему очень хотелось быть с ней рядом, идти с ней по ночному городу и говорить о чем-нибудь, даже о самой безнадежной глупости. Только бы она не оставалась безучастной, только бы не сердилась по поводу сложившейся ситуации.

Они простояли еще с минуту, наблюдая за удаляющейся в темноту парочкой в обнимку. Клавдия повернулась к Антону.

- Ну что ж, Антон, - она улыбнулась ему не с высокомерием и важностью, которое должна была испытывать перед увязавшимся юнцом, а совсем мягкой и милой улыбкой, - пошли меня провожать?

Некоторое время они шли молча, как бы не зная о чем можно завести беседу двум совершенно разным существам, какие слова могут вызвать хотя бы слабый интерес у них обоих.

- Так это ты подарил эту картину Алексею? – нашлась первой Клавдия. – Он, мне кажется, от нее без ума.

- Да. Я знал чем можно его сразить. – улыбнулся Антон не своему ответу, а тому, что они шли совершенно не спеша, как на прогулке приятной им обоим. Прогулке перед сном, после удивительного дня.

- Ее зовут Адель? – взглянув на Антона, продолжала беседу Клава.

- Ее называют «золотая» Адель, - ответил Антон и, помолчав, добавил, - это из-за золотого фона картины.

- Она тебе нравится?

- О! Да, - рассмеялся своему признанию Антон, затем вдруг стал необычайно серьезен и даже лиричен, - это совершенно неповторимый, уникальный и исключительный портрет.

- Я вижу тебя лучше не трогать на эту тему, - смешливо говорила спутница Антона, и ловила себя на мысли, что эта тема начинает ее занимать, и что ей становится интересно увлечение молодого человека.

- Лучше, да. – смеялся Антон, немножко стыдясь своего признания - потом не остановишь.

- И все же, что же в ней особенного? – с этими словами она даже остановилась, и Антон всматривался в ее лицо, ища подвоха, или же неискренности ее интереса.

Он посмотрел в ее глаза и даже как-то нескромно пробежал взглядом по ее небесному лицу и тихо молвил.

- Она прекрасна.

Он испугался, что сейчас Клавдия все поймет, догадается о его отношении к ней, разгадает его тайну. Тайну того, как она предстала ему в образе той самой золотой Адели в золотом наряде с чуть заметным беспокойством и удивлением, каково было вызвано проявившимся воодушевлением на лице Антона. И это было причиной его боязни продолжить рассказ о его чувствах к золотому портрету, к лику изображенному великим живописцем.

- Продолжай, - словно собираясь насладиться услышанным, тихо сказала Клавдия.

Антон не совсем знал, о чем он должен рассказывать, что должен говорить. Толи описывать полотно, которое она и сама разглядела, толи обнажать свои мысли и чувства, чего он делать крайне не хотел и боялся. Он задумался, помолчал, и как-то сами собою слова начали слагаться во фразы, которые текли одна за другой, мягко перетекая и продолжая друг друга.

- Адель Блох-Бауэр. Ее так звали. Она была очень богата. Была женою сахарного магната и дочерью директора банковского союза. Была союзом двух финансовых империй. Она сознательно и безропотно отдалась в жены человека гораздо ее старше. И хотя муж очень ее любил, общих интересов, как и детей у них не было. А развлекалась она тем, что собирала вокруг себя прогрессивных мужей Венского общества того времени. Политики, писатели, музыканты, художники. Словом тех, кто ей был интересен. Говорят, она никогда не улыбалась. – вдруг, он оживился и его речь стала четкой и легкой. - Представляешь, никто и никогда не видел ее улыбку. Иногда, бывало, кто-то врал, что ему-то как раз она и улыбнулась, но доказать этого никто не мог и потому и сохранился о ней миф, как о нежной и томной, и всегда меланхоличной красавице. – Антон замолчал, как бы обдумывая продолжение рассказа, - Но дело, даже не в ней. Дело в художнике. В поэте с кистью, который замечал больше, нежели остальные. Который понимал ее. – Антон старался подобрать слова, - ее состояние, настроения, склонности и конечно, чувства. И дальше: понимал ее решение, и ее безусловную жертву.

Это ведь, не просто прием – нарисовать портрет в золотом фоне и назвать его золотым, хотя это и не он его так назвал. И это не прием совсем. Это он так видел и ощущал ее… положение, условия и даже роль.

Когда Мастер начал работу над портретом, ей было только двадцать два. Она была молода и красива. Ей ведь обязательно, кто-то нравился из молодых людей, возможно, даже кто-то из ее посещавших. Возможно, она переживала страсть, и даже любовь. Возможно, ночами даже плакала, проклиная свое положение. Но никогда, кто бы, что не говорил, никогда она не позволила себе дать даже самый незначительный повод усомниться, подозревать или более того сплетничать по ее поводу. Она была непреклонна в своей идее, своей роли и своем беспредельном томлении.

Золото портрета, это не золото, которое делает ее счастливой и свободной. Это та золотая клетка, в которой она, в силу сложившихся обстоятельств, должна была проживать свой век, скрываясь и боясь своих чувств, влечений и страстей. Прожить одноцветно, однообразно, невыразительно и ровно, и до самой старости, до самой смерти.

Антон замолчал, затем посмотрел на спутницу.

- А ведь он, Мастер, ее с начала и не понимал. Ой, как он ее не понимал. Ты же знаешь, этот ведь не первый портрет, который он с нее писал. Сначала он ее и воспринимал такой как видел. Надменной и высокомерной. Горделивой, величественной и даже царственной. Именно, такой, какой он явил ее в образе Юдифь, конечно, и поддавшись, модной тогда идее – гегемонии женского пола над мужским. Тоже золото в обрамлении, в гордом упоении, головы женщины – спасительницы своего народа, тоже золото в деталях одежды, но смысл… Ее смысл, ее звучание и сущность, противоположные тому взгляду, которым Он на Нее смотрел спустя уже совсем короткое время.

Адель – это не Юдифь.

Как, впрочем, и не та Адель Блох-Бауэр с последнего портрета, все принявшей и смирившейся со своим положением дамы из высшего общества. Действительно, высокомерной и, действительно, надменной.

Золотая Адель – это нежная и глубоко-несчастная девушка. Заложница собственного положения и собственной идеи.

С этими словами Антон взглянул на Клавдию.

- Тебе не скучно? – он произнес и удивился, что он говорит ей «ты», и что у него сложилось чувство, будто бы и не в первый раз, что на протяжении своего рассказа он уже употреблял это обращение.

- Нет, что ты, продолжай. – медленно и очень тихо произнесла Клавдия.

Антон взглянул на ее лицо и видел, что она смотрит на него совершенно по другому, нежели смотрела еще пять минут тому. С некоторым удивлением, с любопытством и с искренним и глубоким пониманием. И ему, вдруг, показалось, что ей совершенно близки и знакомы томления Адель, что что-то похожее, и она познала, такое же переживала, подобное чувствовала. Ему казалось, что история Адель тронула ее своей схожестью с прожитым ею.

Он продолжал.

- Адель умерла очень рано. Не возможно жить вопреки себе. Вопреки своим чувствам, желаниям. Нельзя…. Никак нельзя соглашаться со своей участью и принимать совершенно не приемлемое, как должное. Такое положение есть трагедией. Трагедией личности, индивидуальности, трагедией жизни. И организм с этим не справляется. Не справляется физиологически. Он перестает бороться за жизнь так же, как и рассудок перестает бороться за счастье. – Антон помолчал и добавил, - У нее даже не было друга. Друга, которому она могла бы поверить свою печаль, излиться, или поплакать, что бы ее просто пожалели. Поплакали вместе с нею. Она была совершенно одна. Одна в своем томлении, в печали и в своей трагедии.

Антон остановился и снова посмотрел на Клаву. Она выглядела совершенно потрясенной. Она смотрела сквозь спутника в темноту ночной улицы, и в ее глазах было видна тревога и испуг. Но это была не тревога за судьбу когда-то существовавшего человека, а больше походила на что-то, что тягостным пластом подымалось из ее памяти. Что приближалось мучительным комом к ее сознанию.

- Что с тобой? – Спросил Антон, видя ее состояние.

- Что? – вдруг, встрепенулась Клавдия, пребывавшая в дивном для нее расположении мыслей. – Извини, я, кажется, отвлеклась.

Они оба замолчали. Клавдия, развернулась и продолжила шагать по влажному тротуару, который тускло, отражал свет фонарей на своем сыром теле.

- Клава, - Антон очень осторожно, робея и стесняясь, обратился к девушке,– Расскажи мне ...

- Что?! – она очень удивилась, - Что? – но затем, вдруг, как бы поняв, что имеет в виду Антон, с улыбкой ответила, - Нет, Антон. Это не про меня. Я счастлива! Я очень, очень счастлива. – и она рассмеялась.

- Значит, показалось, - тоже рассмеялся провожатый.

- Что показалось? - веселость помалу сходила с ее лица.

- Мне показалось, что ты в моем рассказе нашла что-то очень знакомое для тебя. Что тебе тоже известно то, что Адель прятала и что переживала.

- Почему тебе так показалось? – она, еще немного улыбаясь, смотрела на него.

- Не знаю, - он еще думал, говорить ли ему о том, что он видел сегодня в комнате Алексея, и обо всем, что ему тогда примерещилось в лучах дивного света. Он снова взглянул на спутницу и продолжил, - Не знаю почему, но я еще тогда, перед застольем увидел тебя, именно такой, как Адель. То есть, ты очень на нее там была похожа. И я подумал, что, возможно, у вас и схожая участь. Я очень, я очень хотел, что б все это было не так. Но, в тот момент, именно, такая мысль мной овладела. – он улыбнулся, - Но теперь я рад. Я необычайно рад, что ты опровергла мои безосновательные домыслы. Я рад, что ты счастлива, и рад, что очень, очень. – и он снова засмеялся.

Но Клавдия сосредоточенно, и без тени веселья смотрела на Антона. И он снова испугался. Испугался, что его мысли по ее поводу были совершенно и не безосновательны. И теперь он это, почти, видел, он это чувствовал и даже знал. Ему даже показалось, что ее глаза стали более влажными, чем обычно. Что она хочет, очень хочет ему, кому-либо это рассказать. Открыть то, что она несла в себе на протяжении долгого времени. Выплеснуть клок прожитой ею жизни, что бы избавится от него до конца.

- Я не Адель, - тихо молвила Клавдия, – я не Адель.

Она молчала, борясь еще с собою, говорить ли ей, не знакомому, совершенно юному, но, как ей казалось, глубокому и тонкому человеку, о том, о чем она уже не говорить не могла.

- Я не Адель, и у меня нет, и не было моей идеи. – она взглянула на Антона что бы увидеть, что он не безучастен, что он внемлет и ждет. Что ее рассказ ему так же необходим, как и ей. Что он готов ее слушать, сопереживать, и что он ее поймет, как понял драму далекой венской красавицы, безгранично несчастной Адель.

Клавдия села на влажную скамейку и, смотря перед собой, медленно, с большими и вдумчивыми паузами, не понимая, зачем она это делает, тихо говорила.

- У меня не было моей идеи. Мою идею мне подменили, точнее, выдали чужую за мою. Мне тогда было девятнадцать лет. Я очень его любила. Он был моим ровесником. Мы беспрерывно друг другу звонили, а когда встречались, не могли наговориться. Мы вместе гуляли, ходили в кино и на занятия. И в конце каждого вместе проведенного дня он меня целовал и говорил что любит. А мой отец говорил обратное. Говорил, что он мне не нужен, что это всего лишь увлечение. Что я и сама все пойму в скором времени. Но.… - она замолчала, и долго о чем-то думала, затем повернувшись к Антону и взглянув ему в глаза, продолжила, - Но я уже ждала ребенка. Не знаю почему, но я боялась сказать об этом любимому. Я сказала только отцу. Отцу, которого любила, которого слушала, и которому безгранично верила. Который, как мне казалось, меня поймет, и будет радоваться вместе со мною. Он, действительно, меня не ругал и даже, поначалу, делал вид, что рад этому обстоятельству. Но при этом, все время говорил, что я еще слишком молода, что ребенок перечеркнет мои планы, и надежды. Говорил, что я заслуживаю большего и, что, в конце концов, если я избавлюсь… - он внезапно замолчала. Она не могла найти слова, что бы сказанное далее было, не так мучительно, и не так страшно воздействовало, прежде всего, на нее. Она мельком взглянула на Антона и очень тихо произнесла, – если я… лишусь плода, я буду очень ему благодарна.

«Это не принц», - все время он мне повторял. «Это – случай. Это все пройдет и забудется. Это все ложно. Твое будущее в ином. Когда-то ты будешь по-настоящему счастлива». Он каждый день мне повторял эти слова.… Говорил с нежностью и лаской. Я плакала и сопротивлялась. Но однажды…. однажды я сдалась.… Нет, не сдалась. Я ему поверила. Я приняла его идею своего счастья. Я знала, что он больше всех желает мне добра. И что оно должно быть таким, каким его видит он. Что он, и только он знает, каким оно должно быть.

Вдруг Клавдия с выдохом опустила голову и закрыла ладонью глаза. Антону, даже, показалось, что она плакала. Но минуту спустя она продолжила.

- После всего, я рассказала обо всем любимому. Говорила, что это все только случай, что это было только увлечение, что мы все сможем забыть, и что когда-то он будет по настоящему счастлив. А ночью я рыдала, и ненавидела себя за то, что я должна быть такой, за то, что приняла ужасное решение, вопреки чувствам, вопреки желаниям. Вопреки себе.

Она встала со скамейки, и они снова побрели по ночному городу. В тени от света фонарей. По мокрым листьям. Вдоль пустой улицы.

- Несколько лет мне снились одни и те же сны. Сны про моего мальчика. Каким бы он мог быть взрослым, как радостно мог бы смеяться, как я была бы счастлива рядом с ним. И просыпаясь, плакала. Выла. От того, что променяла высшую благодать на чужую идею. На чье-то, мнимое понимание твоего благополучия. Я больше не верила в обещания отца ни о своей исключительности, ни о своем будущем счастье. И все больше ненавидела себя за сделанное. За то, что позволила своему рассудку принять чужой смысл. – она, вдруг, остановилась и пристально посмотрела в глаза Антону, - Я ведь еще никому про это не говорила. Никому.

Они еще прошли молча почти целый квартал.

- Но я не Адель. Я ведь не врала. Я не Адель. Я буду счастлива. Нет, я уже счастлива. – она улыбнулась и добавила, - Почти. – она снова о чем-то думала, снова смотрела на Антона и продолжала, - Знаешь, счастье, это просто. Я это поняла. Это просто. Это когда тебе хорошо. Просто, когда тебе хорошо. Говорят, оно долгим не бывает. Но человек, я знаю, хоть иногда, все же должен его испытывать, им наслаждаться. – она снова улыбнулась, - И я хочу этим насладиться.

Клавдия смотрела прямо в глаза Антону. И он испугался. Испугался оттого, что не знал, как относиться к ее последним словам. Боялся, что за ними кроется ее страсть. И больше боялся, что это влечение, этот порыв предназначен кому-то, кого она точно себе представляет. И что объект ее влечения никак не он. Что она не представляет его себе, как равного в романтическом единении. Что не может его воспринимать, как объект ее нежности и ласки. А может просто, ее сердце уже занято другим.

И от этих мыслей ему, вдруг, стало больно. Он понимал, что испытывает к ней чувство, которое уже не было похожим на жалость, сопереживание, сочувствие. Это было то чувство, которое не позволяло ему делить ее переживания, ее внутренний мир с кем-либо. Это было чувство собственности. Эгоистичное чувство. Наверное, это и была его первая любовь.

Клавдия остановилась. Ласково посмотрела в глаза Антону.

- Дальше меня провожать не надо. Мне здесь совсем рядом. – и взяв его за руку она нерешительно поцеловала его в щеку. – Спасибо тебе.

Она развернулась и быстрым шагом пошла прочь.

 

V

 

Миша Хайвец когда-то был не плохим и востребованным ресторанным музыкантом, и часто вспоминал те времена, когда люди слушали музыку в исполнении живых человеческих рук. В те годы его рабочий день начинался с пол восьмого вечера и заканчивался, иногда, далеко за полночь. И почти каждый день, хмельной, веселый и чуточку уставший, возвращаясь на такси, домой, он задумывался о своей жизни в будущем. Он четко знал, что его нынешнее занятие временно и что когда-то он обязательно подберет себе настоящую работу. Правда, он совершенно размыто представлял себе иной род занятий, кроме того, которым занимался в то время. Но попробовать себя он был согласен в самых разных отраслях. Лечить, конечно, он не мог. Стоять у станка, или с мастерком на строящейся стене – не желал. А вот принимать решения, возглавлять самый незначительный участок в каком либо заведении-предприятии он был совершенно не против.

Миша Хайвец с детства ненавидел музыку, и всю жизнь посвятил ей. Он четко знал, что после окончания музыкальной школы, он больше никогда не прикоснется ни к пианино, ни к любой другой форме клавиш. Но заботливые родители, сразу же после ее окончания, определили его в музыкальное училище, все-таки, надеясь вырастить будущего Рихтера, или на крайний случай Шостаковича. И он смиренно, не пропустив ни единого занятия, отбыл еще три года среди ненавистных звуков, в стенах завешанных портретами людей, которые, как думал Михаил, и были повинны в его горе.

Совершенно свободным и совершеннолетним он покинул учебное заведение, обладая дипломом с отличием и виртуозным владением ненавистным инструментом. А впереди его, с распростертыми руками, всем своим личным составом, ждала родная, народная армия. Он ее боялся и не желал. И готов был на многое, что бы избежать почетного долга.

Заботливые родители помогли Михаилу пронести его повинность и обязанность в одном из военных оркестров в родном городе. С возможностью ходить домой на обед, и проводить выходные дома. Встречаться с друзьями после «работы» и даже обзавестись верной подругой.

Радостное событие, встречу демибелизированного, которое отмечали дома, кроме друзей и родителей, посетил и мамин брат, дядя Сеня. Он был преподавателем истории в консерватории, и вечер превратился в непрекращающийся рассказ мамы, папы и дяди о важности высшего образования, о близости экзаменов и о его, Михаила, неимоверном таланте, который и помогут ему там раскрыть.

Но Михаил, прошедший тягости и испытания, уже был иным. И на следующий же день сбежал с тридцатью рублями и кучкой друзей на море и прятался там все лето, до средины сентября, боясь, что и после этого его еще смогут, каким-то образом, зачислить в ряды консерваторских студентов.

На море. Когда закончились деньги у всех, он случайно познакомился с музыкантами из прибрежного «кабака», и которым позарез был нужен клавишник. Так появились деньги, а значит и возможность существования вдали он родного очага. Так же эта встреча и определила его дальнейший род занятий по возвращению домой. Довольно прибыльный, довольно не скучный, и не трудоемкий.

Папа с мамой были не против такого занятия сына, но тоже считали работу временной, и видели его будущее совершенно иным.

 

На продакшн-студии рекламного агентства «Осьминог» Михаил был на особенном счету. Он превращал чужие, даже не совсем привлекательные идеи, в чудесные ролики с многоголосыми распевами и неожиданным музыкальным разрешением. Словом, он был профессионалом. Единственным, как казалось Игорю Константиновичу, во всем мире человеком, который мог разобраться во всех этих эквалайзерах, гармонайзерах, компрессорах и секвенсорах. И потому его любили, уважали, а некоторые даже боялись.

 

Когда Михаил Хайвец вошел в кабинет директора, там с кофе и сигаретами мило беседовали сам директор Игорь Константинович и главный креатор агентства Дмитрий Александрович.

- Все, - тихо и твердо произнес вошедший, - я ухожу.

Оба директора уставились на каменное лицо музыканта.

- Что-то случилось? – мягко начал Дмитрий, по праву друга.

- Да, случилось. – произнес, стоя у двери Михаил, и замолчал.

- Ну. И что же случилось?

- Мне надоело.

- И что тебе надоело?

- Все надоело. Я зашел не для того, что б что-то выяснять, а попрощаться.

- Подожди, Миша, - заскулил Игорь Константинович, - Это, как ухожу? Что ты? Это с чего? Так нельзя. Миша. Ты чего?

- Я ничего. Я ухожу.

- Ну, ты хоть причину назвать можешь? – снова вступил Дмитрий.

- Могу. Мне все надоело.

- Что все?

- Все. Все эти ваши ролики, распевочки-запевочки, шнурочки, штекерки. Если я сегодня же не уйду, я умру. Мне все это ненавистно.

- Подожди, вчера нравилось, а сегодня уже ненавистно?

- И всегда ненавистно было. Клавиши, музыка, песни-пляски, зубные порошки с пивными акциями. Как меня это все это замучило. Каждый день. С утра до ночи петь про прокладки с майонезами и скидки на стеклопакеты. Кто это сможет выдержать, ну скажите кто? А еще мамочки за ручку с доченьками: «А сделайте нам, Михаил Натанович, аранжировочку для нашей доченьки такую же гениальную, как и наша лапочка». А та не то, что петь, говорить не может. И каждый день. Каждый день одно и тоже. И еще заказчику не нравится, что спето женским голосом про его рубероид. Представляете, он себе видел это в исполнении детского альт-сопрано. Откуда он только слово такое слышать мог. Как будто у всех производителей кровельных материалов только и разговоров, как о Верди и Стравинском.

Все меня мучают. И даже ты Дима. И даже Вовик. Да. Вовик тоже. Мне, думаешь, приятно всякий раз слушать его кривляния по поводу еврейской темы. Да. Я еврей. Так что ж я и не человек теперь? Да. Я понимаю, он шутит, но, сколько ж можно?

В дверь постучали, и в кабинет просунулось лицо дизайнера.

- Где этот жид? – вошел в кабинет, улыбаясь Вовик, - а ты здесь, масонская морда. А я тебя везде ищу.

Директора замерли и покосились на Михаила. Но тот был невозмутим.

- Заткнись ты, - неуверенно остепенил не в меру веселого дизайнера Игорь Константинович, - тут горе у нас. Миша уходить от нас собрался.

- Куда, на землю обетованную? А чего ж, пускай пойдет, пообетует. – не унимался художник-дизайнер.

- Довольно, Вова, - говорил Дмитрий, - это не смешно. На этот раз все, кажется, серьезно.

Владимир, обойдя вокруг, внимательно осмотрел друга.

- И куда ты собрался? Опять в кабак? Так там такие уже не нужны.

- Действительно, - оживился директор «Осьминога», - куда же ты пойдешь? Не к конкурентам ведь?

- Не знаю. Сначала подумаю. Но этим заниматься больше не буду. Торговать пойду.

- Разве что телом, - ехидничал Вова, - за пол цены.

- Да уймись ты, - визжал Игорь, - человеку сочувствие нужно, а не твои колкости. У него случилось что-то, а чего не говорит. Может, тебя заработки не устраивают, или еще чего… - очень осторожно продолжал директор.

- Вот кто с зарплатой не согласен, господин директор, так это я! – говорил серьезно компьютерный художник, - Ведь, после моей смерти, Игорь Константинович, Вы и Ваши потомки, на принтерных распечатках моих художеств, ой, как подымитесь. Так что некоторую, так сказать, компенсацию хотелось бы получить еще при жизни.

- Вова, - прервал его Дмитрий, - если это возможно, помолчи?

- Я ж чего, – оправдывался неугомонный Вова, - Я ж Мишеньку искал, что б ему сказать, что его братец двоюродный, по ихнему «кузен», из Америки погостить приехали и Михаила Эдуардовича лицезреть желают.

- Как брат? Какой? – словно приходя в сознание, с непритворным удивлением произнес Михаил, - Йося, что ли?

- Не знаю, но судя по внешности, таки да.

- Чего ж ты молчал, тараторка? – и взволнованный Миша выбежал из кабинета.

 

А уже через пол часа, после пылких объятий, скупых слез и не подробных рассказов о жизни, Михаил, с нескрываемой гордостью и глубоким удовольствием, сидя в своем операторском кресле, демонстрировал брату лучшие свои работы. Преимущественно, ролики с распевами про рубероид и скидки на стеклопакеты, и веселые песни о страстных любовных томлениях спетые детскими голосами.

Йося в молодости тоже немного был музыкантом и умел ценить прекрасное. Он всегда восторгался виртуозной игрой Михаила и, вместе с родителями Миши, желал ему консерваторского образования.

В дверь продакшн-студии постучали и, не дожидаясь приглашения, в нее вошел дизайнер.

- А вот ты где – улыбнулся Вова и добавил, - морда. Там это.… Такое событие, как-то бы и отметить полагается. Я, в принципе, и в магазин слетать не против.

Михаил вскочил со стула. Он выглядел очень взволнованным и радостным.

- Иосиф, - обратился он к брату, - позволь мне представить тебе моего лучшего друга, человека, которого я очень, очень люблю. Это Вова Самсонов. – и он горячо обнял друга. Вова тоже растрогался и после того, как его глаза стали довольно влажными, даже поцеловал товарища. А немного спустя снова спросил.

- Так, все-таки, мне в магазин собираться?

- Нет, что ты. Никаких магазинов. – еще находясь в возбужденном состоянии, говорил Миша, - это событие мы все будем отмечать у меня дома. И не иначе. Да и моя Томочка обязательно так захочет. Надо же всем сказать. Игорь Константинович еще не смылся? – искренне взволновался Михаил.

- Да нет. Он там с валидолом притаился. Пока не убедится, что ты…. в порядке, никуда не уйдет. Да и ты тоже выдал. Еще одна такая выходка и будешь некролог на музыку ложить.

- А что случилось, - подал голос американский брат, - чего ты тут натворил?

- Да ничего. Совершенно ничего. Так…. затмение нашло.

 

Тамара, та самая «верная подруга», с которой Михаил завязал отношения еще, будучи в армии и которая давно стала его супругой, и которая с интервалом в 10 лет родила ему двух замечательных детишек совершенно разного пола, хлопотала вокруг гостей. Особенно стараясь угодить американскому гостю и директору агентства Игорю Константиновичу. Она то и дело спрашивала, чего бы они еще желали, или почему они даже не притронулись к тому, или иному блюду. Она то и дело подавала им чистые салфетки и даже старалась смешить. Другим гостям она тоже была рада, и им тоже пыталась уделять свое внимание, но так как это были все привычные и даже близкие люди, то и заботится вокруг них, ей получалось куда реже. Единственным человеком, к которому она не знала, как относиться, была Клавдия. И всей информацией, которой она располагала насчет этой персоны, было то, что это – подруга Димы.

Друзья, родственники и дети за столом уже довольно сблизились и узнали довольно много подробностей из американской жизни кузена. За тех двенадцать лет, которые он пробыл там, он успел стать твердым республиканцем, обзавестись маленьким, но алкогольным магазинчиком и почему-то особенно гордился тем, что его дочь, с которой еще здесь успел поиграться Михаил, уже совершенно не разговаривает на русском. Но в остальном, он был довольно милым и простым человеком, хотя и на заокеанский манер.

- Что вы, что вы. Это у нас не мыслимо. Самое страшное – это даме место уступить, – довольно громко и активно продолжал свой рассказ американец Йося, - она тебя по судам затаскает, за сексуальное домогательство. Там они все пальнутые. - не стеснялся выражаться заокеанский гость, - Вот Вы Клавдия, да? – обратился он к Клаве, - вот Вы можете представить, что Вас в ресторан пригласили, и Вы за это еще и заплатить должны? А там обратной ситуации представить не могут. Вот я и говорю – другая планета.

- А мне Америка не нравится, - вступал в дискуссию охмелевший дизайнер Самсонов, - там расизм, там Лютера Матера, или как там его, словом Кинга убили… и этого… Анжела Дэвис…. хотя он и был – она. Но тоже афро-негритянской национальности.

- Ну что ты, когда ж это было, - всерьез воспринял обвинение Вовика, американец, - это тыщу лет назад. Вы бы еще про индейцев вспомнили. А эти самые афро-американци, они ж нигде не работают. Принципиально. А живут на дотации. Сидят целыми днями на ступенях и пьют пиво. Представляешь. Он одну выпил, пошел другую купил. Выпил, пошел еще купил. И нет, что б купить сразу пол дюжины бутылок, это ж в половину дешевле будет. Нет. По одной и целый день. Это их демократы распустили. От того я и республиканец, что такой паразитизм отвергаю. Я республиканец – а это другая планета. Дотации разлагают трудоспособного человека. Это не деньги, которые ты пОтом заработал, или умом скажем, а деньги, которые тебе подарили. То есть, просто подарок. О! – вдруг вскричал Иосиф, - Подарки! Я совершенно о них забыл. – и он вскочив со стула, немного пошатываясь, быстрым шагом вышел в соседнюю комнату. А через минуту вошел обратно с довольным лицом и чемоданом из своего багажа.

- Не переживайте, - словно видя волнение, говорил Йося, - подарки, хоть и не дорогие, но всем хватит. Брал с запасом.

Сначала подарки раздавались друзьям Михаила. Под рассказ о созданном закрытом клубе для достигших какого-то положения «бывших наших», о его особенном положении в этом клубе, о том, какое там веселье они устраивают, кузен Михаила раздавал подарки с логотипами «Russian Fate Club».

- Нет, нет. Брелок вещь полезная, Клавдия, так что, вот возьмите. А Вам, Дмитрий, достанется ручка, пишет хорошо, и что важно, красным, цветом. Это наш, так сказать, корпоративный, – и он вручил Дмитрию ручку с Лого того же клуба.

- Я тоже хочу ручку. Ручку отдай…. подай…. продай вот за этот шлемофон, - весело бубнил Вова.

- Что ты это не шлемофон, это бейсболка, обязательный головной убор каждого американца. – парировал Иосиф. – и у всех должны быть подарки разные. В этом и вся прелесть.

- Не прилично, мне кажется, выглядит корона на логотипе, да и крылышки жидкие. Неубедительно. - пытался снова дискутировать Владимир, разглядывая шапку, - Для такой организации здесь серп с молотом необходим. Как память о…. том, о чем вы там помните. И название, несколько, мрачновато и не броско. Нет, что б как когда-то проекты называли – Байкало-Амурская Магистраль, к примеру. Или даже, Уренгой-Самара-Ужгород. Мощно и твердо. И кстати, Вы дочери эти сувениры не дарите, пока язык не выучит…. Венгерский…. и еще Русский и Ямало-Ненецкий. Это что б, так сказать, и в Уренгое и в Ужгороде, если вдруг судьба забросит, не приведи, как говорится.

- Нет, что ты. Она испанский учит. Там все испанский учат. Там их знаешь сколько. Сплошная испанская речь.

- Так может, тебя дезинформировали насчет Америки? И живешь ты где-нибудь в Бильбао? Ты помнишь, ты через океан перелетал, или на такси сюда добирался? – и, не дождавшись ответов на свои умные вопросы, Владимир запихнул в свой рот приличный ломоть сыра.

Все радовались подаркам. Особенно Тома ярко красной футболке с логотипом все того же «Russian Fate Club» и золотому колечку от модного Нью-Йоркского ювелира.

- Какая прелесть, оно на бабушкино кольцо похоже, на то, что ты посеял. – радуясь обращалась к мужу Тамара.

- Из него, чудесные зубы получаться, в старости, если вдруг что, не приведи, как говорится… - между прочим, вставил Вова. – Игорь Константинович, - он повернулся к другому краю стола, - а Вы, чьими зубами в старости жевать намерены? Я предлагаю вам, пока не поздно, акульи вставить, а потом они, говорят, уже сами во рту размножаются. Очень удобно. Один выпал, четыре выросло. – он засмеялся и даже прыснул не прожеванным сыром, - Извините, но я сейчас представил ваш рот исполненный зубов.

- Вот ты веселый сегодня, Владимир, прямо весельчак народный, - улыбалось хмельное лицо директора.

- А как же не радоваться, к моему другу Йося приехал. – он помолчал и добавил, - Йося из Бильбао.

 

Поздним вечером, шумная и хмельная компания провожали друг друга до такси, желая Йосе и его дочери скорейшего возвращения, или хотя бы чаще приезжать. На что тот отвечал, что еще здесь долго пробудет, и что они обязательно увидятся.

Дмитрий с Клавдией тоже, попрощавшись с компанией сели в ждавшее их такси.

- Поедем ко мне? – спросил Дмитрий.

- Нет, Дима. Я сегодня поеду домой, - она ласково смотрела на спутника.

- Что-то не так?

- Нет. Все самым лучшим образом. И ты самый лучший. И я тебе очень благодарна, что взял меня с собой. – она улыбнулась, - Не сегодня, хорошо? А завтра я к тебе приду. Можно?

Дмитрий чмокнул ее в нос и улыбнулся.

- Можно.

 

Алексей и Антон сидели в кафе за столиком, сервированным двумя пустыми пивными бутылками, и ждали Шуру, которая, по своему обычаю, где-то задержалась. Они уютно восседали и говорили о щенке, который подарил Алексею его отец, на следующий день после дня рождения.

- Не волнуйся, Леша. Мой отец тоже о моем дне рождении на следующий день вспомнил. А подарок еще и не дарил. – смеялся Антон, - это у них от возраста. Боюсь, и мы такими будем.

- Ладно, это я так. А псина…это настоящий, маленький друг, - завелся Алексей, - представляешь, он меня уже узнает, и когда я прихожу, он ко мне бежит.

- Ты думаешь, что если я зайду, то он ко мне бежать не будет? – поддевал Лешу Антон.

- Он же тебя не знает, зачем ему к тебе бежать, - молвил тот, и сам рассмеялся. Затем серьезно посмотрел на друга и спросил, - Ну как ты ее тогда проводил?

Антон смотрел на Лешу, не зная, что ему отвечать.

- Ничего. Проводил.

- И как она тебе?

Антон загадочно улыбнулся и нежно вымолвил.

- Она прекрасна.

- Да? Ты это в потемках сумел разглядеть, или как-то раньше? – он рассмеялся, - Я ведь сразу заметил, как ты дышал в ее сторону.

- И как же это я дышал?

- В том и дело, что не дышал. А весь вечер пялился, как мой песик на мои тапки. Он, видать, к ним такое же уважение испытывает, правда, после того, как под диваном нагадил.

- Я не пялился, я созерцал. – смеялся Антон, - Любовался и услаждался. А то, пялился.

 

- Привет, мальчики, - раздался знакомый и немного резкий голос Шуры от самой двери заведения.

Шура с сумочкой на перевес мелкими шажками добиралась до их столика. Она была не одна. За нею шла ее подруга Клава, которая, заметив Антона, издали улыбалась ему. Антон же снова, почему-то, оробел и даже, как ему показалось, немного покраснел.

- Ты чего такой красный, Тоха? – не придавая никакого значения своим словам, присаживаясь, говорила Шура, - Пиво ж не водка, кровь не гонит. – добавила она и рассмеялась собственному остроумию.

- Здравствуйте, - тихо поздоровалась Клава, - и тоже села на свободный стул.

- Я ж чего опоздала, - оправдывалась Шура, - я ж билеты в театр покупала. Там сегодня премьера. Там сегодня чего-то такое показывают. Словом, очень классная штука и все туда рвутся. Вот я и решила вас просветить, неучи. Пойдем группой, а я вам экскурсоводом послужу, так как я уже там один раз была, правда на новогодней елке. Так что через час, дамы в вечерних платьях, кавалеры во фраках, и отказы не принимаются. – довольно продолжала Александра. – Правда, я вот тут подругу встретила, так она противится культпоходу, может, кто ее уговорит?

- В самом деле, Шура, я не могу. Я человеку пообещала. – улыбаясь говорила Клава.

- Так и будешь до старости во тьме бродить, не соприкоснувшись с прекрасным. А вот мой Лешка даже рад. Да, Лешенька?

- Конечно, Александра. Пойдем, раз уж купила.

И все рассмеялись.

- А ты как, Тоха? С нами, или супротив?

Антон не хотел идти в театр без Клавдии и потому тоже искал повод, что бы отказаться.

- Увы, и я не могу. Я тоже пообещал свой вечер, - он запинаясь добавил, - маме.

- Ой, до чего ж умная у тебя девушка, Леша. И рачительная. – смеялась Шура, - Все сумела предусмотреть. И даже это. Предусмотрела и купила, только, два билетика. Правда и дура я. Услыхала, что все туда рвутся, и поскакала со всех ног. Боялась, билетов не хватит. А на самом деле, - она сделала кислое лицо, - мне показалось, что я была там первой. Девушка в кассе была так рада, так рада и предлагала любой ряд, любое место. – она кокетливо улыбнулась Алексею, - От того мне и кажется, что мы там будем одни. Ну, так, что, уединимся?

Веселая Шура громко положила руку на стол и, обведя всех глазами, закончила.

- Все. И хотя я знаю, что без нас представление не начнут. Все же пора бежать наряжаться. Неудобно заставлять себя ждать, - улыбнулась и добавила, - незнакомым людям.

И попрощавшись, Леша и Шура направились к выходу.

Клава, любуясь счастливой парочкой, провожала их взглядом, а Антон снова рассматривал ее черты.

При дневном свете, здесь в кафе, она выглядела почти обыкновенной девушкой. Почти такой же, каких много вокруг, пьющих кофе и закусывающих разнообразнейшими пирожными. Но все же, что-то особенное, еле уловимое, то, что можно разглядеть, лишь заглянув в ее глаза, отличало ее от ее же окружавших.

- Тебе что-нибудь заказать? - Антон обратился к Клавдии, не надеясь, что она согласится остаться.

- Сок апельсиновый, только платить будешь ты. – она улыбаясь смотрела на юношу.

- Конечно я. – ответил Антон с недоумением, - а от чего такое уточнение?

- Да так, – она засмеялась, - недавно один человек рассказывал, про американские нравы, что там дамы в ресторанах сами за себя расплачиваются. Я не хочу быть похожей. Я хочу… - она подбирала слова, - чтоб было по-другому.

Антон заказал проходившему мимо официанту сок. И с улыбкой уточнил тому, что рассчитываться будет, именно, он. Официант тонкости юмора не осилил, но заказ исполнить пообещал.

- Я ведь пришла, потому, что Шура сказала, что ты здесь есть. – вдруг, сама не зная почему открылась Клава. – Ты только не подумай, чего-то такого. Просто мне очень захотелось тебя увидеть. Не знаю. Извиниться, что ли, за тот вечер.

- Что ты. Отчего же извиниться? – вдруг взволновался Антон, - Это я должен извиниться, за то, что ввел тебя в скверное настроение, что разворошил… - он не знал, как ему назвать ту историю, которая и открыла ему настоящую Клавдию, - что испортил вечер. – он подумал и добавил, - Хотя, нет. Я не сожалею. И даже рад, что все произошло, именно, таким образом. Я очень рад. Это было мне необходимо. Я должен был тебя узнать.

Он смотрел на нежное лицо девушки и, не скрывая, любовался его чертами.

- И я не сожалею. – смотря в глаза Антону говорила Клава. – На самом деле, я тебе очень благодарна. И благодарна, что слушателем моего признания был, именно, ты. И скажу, что никому другому, это рассказать я бы и не смогла. Так что, получается, я пришла не извиняться, а благодарить. – и она улыбалась своею нежнейшею улыбкой.

Официант поставил сок на стол и упорхнул к другому столику.

Антон и Клавдия сидели друг напротив друга и не знали о чем им дальше говорить. Самое главное уже было сказано еще в тот вечер. А остальное уже не будет иметь, почти, никакого значения. И теперь их отношения надо начинать с начала.

- Не знаю, почему, - начала Клавдия, - но я очень люблю апельсиновый сок. Люблю, когда он щиплет язык. Я все люблю кисло-сладкое. Яблоки, вишни…. И потому не люблю черешен и мандаринов, что они только сладкие. – она помолчала и продолжила, - Я люблю читать и вкусно покушать, люблю дождливую осень, и ландыши. Люблю лошадей и ромашки, лес люблю и музыку. И, еще, – она замолчала и очень серьезно посмотрела на Антона, - мне кажется, что я люблю одного человека, который меня старше.

Она произнесла это и испугалась своих слов. Но она должна была сказать ему об этом. И сказать именно в таком виде, в котором она это сформулировала для себя. Она не имела право промолчать, утаить, или отложить на потом. Клава понимала отношение Антона к ней, она понимала, что этим признанием его глубоко ранит, обидит и может, даже, оскорбит. Но она была уверенна, что он имеет право…. нет, он должен знать о ней все. А об этом обстоятельстве – в первую очередь.

Она знала, что Антон в высшей степени, замечательный и сердечный человек. Она понимала, насколько он ей близок. Понимала, что даже любит его. Но знала и то, что это была любовь другая. Совершенно иная любовь. Любовь, которая возникает к людям глубоко понимающим и чувствующим тебя. Людям, что внезапно становятся тебе близкими и родными, и к которым не возможны страсть и влечение, которые эту любовь могут испачкать и скомкать. И эта совершенная близость духовная – выше, гораздо сладостнее, и как ей казалось, не совместимая с близостью физической. Она любила его любовью, которой любят самых преданных людей, перед которыми не бывает ни тайн, ни секретов. Людей, с которыми, даже находясь на огромном расстоянии, даже не видя и не слыша их, можно говорить и советоваться, и можно слышать их голос и видеть их глаза. И именно эту любовь, она для себя назвала высшею дружбою. И именно это определение ее чувства могло оскорбить и ранить Антона. Она этого страшилась, и не желала. Она боялась его потерять.

Клавдия молча смотрела в глаза Антону, пытаясь угадать в них его реакцию. То, насколько оскорбительно и обидно для него прозвучали ее слова. То, каким его отношение останется к ней.

- Я это знал, - пытаясь скрыть поднявшийся ком, отвечал Антон, - я это понимал с самого начала. Когда ты говорила, что уже счастлива почти, я твое счастье ничем, как кроме этой причины, объяснить и не смог. Я и не надеялся ни на что. – Антон даже пытался улыбнуться. Он посмотрел куда-то в сторону на довольно жующих посетителей и добавил, – Нет, я все-таки вру. Я надеялся. И больше всего на свете не желал услышать твое признание. И очень тебе благодарен, что ты мне об этом рассказала. Я очень, очень этому рад. Это значит, что я тебе не безразличен. Что твое отношение ко мне все же особенное. И потому, я буду продолжать надеяться.

Антон снова улыбался. Он был рад тому обстоятельству, что он ей открылся, что так просто выразил свое к ней чувство. И что теперь он без утайки может любоваться ее лицом, наслаждаться ее ликом.

- А теперь, я не знаю как мне дальше себя вести, и что мне дальше говорить. – Он молча смотрел на нее, словно она должна была определить их положение, его дальнейший статус.

- А ты не говори, ты просто, будь со мною. – очень нежно говорила Клавдия, - ты только не уходи. Я знаю, тебе не понятно мое к тебе стремление. Я и сама его не пытаюсь себе объяснять. Мне просто хорошо с тобою. И это тоже составная моего счастья. – она улыбалась, но ее глаза были влажными, словно она уже знала, что будет дальше, и какой всему этому будет итог.

И они еще сидели в кафе. Говорили о разных разностях. Об Алешке и Шурке. О лошадях и о ландышах. И о том, что они обязательно должны видеться. Что это необходимо им обоим. А когда пришло время уходить, Клавдия сказала, что очень хочет, что бы он ей звонил, даже по самому пустому поводу, просто, когда захочется. И пообещала, что будет делать то же самое.

- Я не помню свой номер наизусть. И, как на зло, телефон оставила дома. – говорила она.

- Это не страшно. Я тебе запишу свой. – улыбался Антон

Со словами: «Я уверен, что в твоем рюкзачке бумажек нету», Антон пододвинул к себе ближайшую салфетку и начал искать ручку во внутреннем кармане.

- Чего там только нет, - оправдывался Антон, извлекая из кармана предмет для начертания. – Вот и пригодилась, у отца вчера отобрал.

– Он выводил цифры на белоснежной мягкой бумаге, а Клавдия, не отрываясь, смотрела на красную авторучку с логотипом «Russian Fate Club».

 

VI

 

- Ой, как у вас тут жарко, - в кабинет директора рекламного агентства «Осьминог», где проходило небольшое совещание, вошел компьютерный художник Владимир Самсонов. – А на улице первый снежок пошел, Вы видели? – И он не раздеваясь, сняв только мокрую кепку, сел на широкий диван. – Я вас не отвлеку. Я вот по какому поводу, Игорь Константинович. Вы же знаете, я в отпуск собираюсь. Точнее в горы сходить я должен. С лета мы собирались и планировали зимний кавказский маршрут. И вот, как говорится, пробил час. Так что, с понедельника меня не будет.

Владимир Самсонов, кроме своего художественного таланта, имел удивительную способность видеть особенную красоту окружающего мира, наблюдая ее с высоты не ниже трех километров.

Он был скалолазом, или, как ему нравилось больше, альпинистом. И хотя в горы он ходил довольно часто, по крайней мере, раз в год, говорить об этом он не любил вообще. Толи он считал, что общество не достигло того уровня развития, при котором смогло бы в высшей мере оценить сверхувлекательное занятие, толи слишком дорожил особенностью и исключительностью своей привязанности, впечатлениями о которой он делиться не желал ни с кем. Даже с друзьями. И только, иногда, под конец какой-нибудь пьянки он мог, как-то выдать свою принадлежность к поднебесным странникам. «Ой, Синегоров, - говорил он Дмитрию. – Синим в горы не ходи. Тебе это явно противопоказано. Ты ведь там обязательно выпить захочешь, для согреву, а это верная смерть. Так что синим в горы не ходи, Синегоров». – иногда, таким образом, радовался своему пьяному остроумию дизайнер-скалолаз.

- Примите, как должное и неизбежное. И заранее простите, что не предупредил прежде. – закончил Владимир.

- Ты что с ума сошел? – взвизгнул директор, - Какой маршрут? Какой Кавказ? У нас же сдача кефира на той неделе. Не смей нас так пугать. И прекрати даже думать об этом.

- Нет, Игорь Константинович, это Вы меня пугаете. Что, значит, не смей думать, Вы же мне и пообещали, что пойду, когда захочу.

- Ну не сейчас же, Вова. Ты что смерти моей ищешь? Да что ж это такое? Тот от кузена отойти не может, целыми днями с ним таскается, тот в чувствах расстроенных пребывает третий день, думать он не может, а этот, вообще, в горы бежать собрался. Вы что сговорились? Это что, особый род измывательств такой?

- Я, уважаемый директор, свою работу сделал. Качественно и в срок. И как говорится, сделал дело, иди в…. горы. Так что сегодня же это дело и обмыть предлагаю.

- Какой обмыть? Ты в своем уме? Какую свою работу ты сделал? Нарисовал двоих саблезубых бандитов с «калашниковыми» и бухую девочку, поющую в банан. Это работа?

Так и их еще заказчик принять должен. А зал, а детали, а все остальное, когда?

- Всему свое время, - уже оправдывался Вова, превращаясь из уверенного требователя в пугливого просителя, - не стоит торопить события, все должно утрястись. Я это должен выносить. Я, кстати, и героя главного изобразил, но Вы его не упомянули.

- Это, по-твоему, герой? Красноносый нахал в белом кефиро-парике. Я его даже показывать не стану. Это ж явная причина разорвать с нами контракт, обвинив нас в полном издевательстве над их продуктом и над клиентом, вообще. – разошелся в своем негодовании господин директор. – Только после полной сдачи программы ты сможешь увидеть свой Памир. – медленно и очень решительно закончил он.

- Не Памир, а Кавказ, - уже почти сдавшимся голосом произнес Вова.

- Вот залезешь на свой Кавказ, а от туда и посмотришь на Памир, – победно и даже величественно произнес Игорь Константинович, – но только после сдачи.

 

- Чего это он так разошелся? – говорил дизайнер креативному другу Дмитрию после окончания совещания, сидя на кожаном диванчике в кабинете креативщика, - Какая гнида его укусила? А мне теперь объясняйся перед товарищами. Они и так под меня подстраивались. Теперь, точно, без меня полезут. – Владимир в пол голоса размышлял о проваленном предприятии. Вдруг, он, сдвинув брови, начал всматриваться в Дмитрия. - И на что это он намекал, говоря, что ты в чувствах расстроенных пребываешь, да еще и не первый день?

Дмитрий молча стоял у окна, и казалось, внимательно изучал траекторию движения редких снежинок за окном. А они медленно, не спеша, раскрыв свои белые крылышки, плыли в холодном воздухе то, приближаясь вплотную к окну, и почти к лицу Дмитрия, то, улетая куда-то совсем далеко, исчезали, смешиваясь с себе подобными.

- Да, действительно, первый снег в этом году, - почти прошептал Дмитрий. – В этом году, довольно поздно.

- Говори, полегчает. – дизайнер подождал не полную минуту и продолжил, - Я, так понимаю, сердечно-сосудистые, как говорится, дела не самым лучшим образом складываются. Потому, как не поверю, что ты за работу убиваешься. Любое ее состояние, тебя огорчить не сможет. Вот, значит, и получается, что не в голове дело, а, так сказать, пониже. – он помолчал и добавил, - Говори, я ведь, все равно, в этих делах ни в зуб и, как говорится, ни в любое другое место.

Действительно, с женщинами Владимиру не везло еще с юности. А та, которая все же решилась стать его женой, выдержала его веселый нрав, лишь восемь с небольшим месяцев.

Оклемавшись от удара судьбы, оставшуюся часть своей жизни он решил провести холостяком. От того и опытом сношений в амурных делах, почти, не обладал. Ни одна из его редких женщин не задерживалась у него более трех дней. И ни с одной из них у него не оставались отношения дружескими.

Дмитрий смотрел на товарища, и, действительно, очень хотел рассказать о своих опасениях другу.

- Да, ничего такого и не случилось. Все вроде и по-прежнему. Но все-таки, что-то и не так. – он подумал и продолжил, - Она уже не так радуется, когда меня встречает. Все реже ко мне приходит. И вообще, натянуто как-то все происходит. А мне спросить страшно. – он снова замолчал и даже закурил, - Я ведь понимаю. Она молода. У нее своя жизнь. Понимаю, что не могу быть полностью в зоне ее интересов, я даже не могу найти общего между нами. Порою ищу, что же нас может связывать. Кроме….- он вдохнул дым, - разумеется. И понимаю, что этого мало, ой, как мало для общего, как бы сказать, упоения друг другом, что ли. Что-то происходит. Обязательно происходит. А что, спросить страшно. Боюсь услышать то, чего слышать не могу. Боюсь, она мне все расскажет. И боюсь, что расскажет правду, которую знать хочется, а слышать – нет. – он снова молчал и смотрел в окно. – Боюсь, что она для себя уже что-то решила, а мне сказать трусит. А когда все ж решится, то расскажет все со слезами. А я очень не хочу ее видеть в таком положении. – Дмитрий затушил сигарету в пепельницу и добавил, - От того и скверно себя чувствую, от того и примечательным мое состояние оказалось. Да и мысли от этого путаются, словно, она уже мне и не Муза.

Друзья молча сидели в кабинете. Дмитрию казалось, что к сказанному больше добавить нечего, а Владимир не знал, что именно можно посоветовать другу в его положении.

- А давай, напьемся. – вдруг предложил Вовик, - У нас, у каждого, есть свой собственный повод для расстройства. Но лекарство, я полагаю, может быть и общим.

 

Когда в кабинет Дмитрия вошел Игорь Константинович, там было жутко накурено. За большим столом, на котором были разбросаны остатки продуктов, пустые водочные бутылки и окурки вперемешку с пеплом, восседали три старых товарища: дизайнер Вова, музыкант Михаил и сам хозяин кабинета.

- Ну, и начадили вы здесь, - возмутился директор агентства, - алкоголики. Дым аж в коридоре стоит.

- О! – удивленно воскликнул совершенно хмельной Владимир, увидав своего начальника и виновника своих бед, - Ходите и радуетесь, Игорь Константинович, что крылья птице связали? Хорошо, хоть не обрезали. А то ходил бы я обрезанным как… - он посмотрел на полусонного Михаила.

- Тебе бы язык подрезать, цены бы тебе не было, - отвечал директор, - Я тут хотел сказать, что завтра хотел бы вас всех видеть в девять, но вижу говорить тут уже некому.

- А Вы станцуйте это. – предложил Владимир, - Так сказать, выразите мысль языком движений. Мне тут Дима говорил, Вы в детстве бальными танцами занимались. – он оценивающе посмотрел на стоящего в пальто директора, - Так может мне Вас на танец пригласить?

- Это ты там со своими снежными медведями танцуй. Остряк. Словом, Михаил, я вижу, ты еще способен внимать. Передай им, что в девять я всех жду.

- Садись, Игорек, выпей. – отозвался плохо говорящий Дмитрий.

- Нет, что ты, Дима. У меня же контроль. Ты ж знаешь.

- Рюмочку надо, - подхватил оживленно Вова, - так сказать, что б свою вину перед каждым из нас, загладить.

- Какую вину? Вова, перестань.

- Садись, Игорь. – опять произнес Дмитрий.

- Всенепременно, надо – вдруг заметив директора, вступил в дискуссию Михаил.

- Да что вы за люди такие? Знал бы и не заходил бы вовсе. Только одну рюмочку – не больше, - присаживаясь, с недовольством, говорил Игорь Константинович. – У вас тут сплошная антисанитария. Сесть даже некуда. Только, одну рюмочку.

А через пол часа директор рекламного агентства «Осьминог», позабыв о всяческом контроле, печени и субординации, вместе с Вовой смеялся над клиентом, который все примет, как должное, бросался куриными костями в хмельных сотрудников и даже демонстрировал особо сложные па из своего танцевального детства. Он был весел, и все требовал наливать. А когда веселье подошло к концу, все скопом пытались отговорить его от мысли садиться за руль, пугая его обязательным дорожно-транспортным происшествием, а то и финансовыми неприятностями, которые его ждут под видом алчных сотрудников дорожных служб.

- Не может быть и речи. Я всех развезу по домам, только тогда я смогу спокойно уснуть. – не сдавался неугомонный директор.

- Лично для меня, - с трудом говорил Вова, - спокойный сон моего директора очень важен. – и добавил, - Едем.

- Куда едем? Вы что, не смейте и думать. – возмущался, опершийся обеими руками на стол Михаил. Затем он, вдруг, поднял голову, пьяно улыбнулся и произнес. – Куда ты сказал, мы едем?

- Мы едем смотреть спокойный сон Игоря Константиновича. Только… - Владимир подумал, - только, очень спокойно едем смотреть спокойный сон. Очень спокойно. Кстати, ваша супруга, Игорь Константинович, она как насчет рукоприкладства?

- Не замечалась, - серьезно отвечал тот, - она словами прикладывается, не хуже рук воздействие имеет. Но буду надеяться, она моего состояния не заметит.

- Так она у Вас незрячая, что ли? Так ей же собака поводырь бесплатно полагается, как молоко газо-электросварщикам. – переживал Вова, - Ей необходим друг человека. – он посмотрел на Игоря, - Хотя, я понимаю, Вы ей тоже не враг, но нужен другой, поменьше. – Вдруг он вплотную подошел к директору, обнял его за плечи и пристально, с низу в верх, посмотрел ему в глаза. – Усыновите меня, Игорь Константинович, а я Вам в старости радость дарить буду.

- В старости? – удивился Михаил, - А сейчас что делать будешь?

- В кроватку писать, для пущей правдивости моего положения. – Вова снова заглянул в хмельные глаза директора, - А вы, заботиться обо мне будете и получать от этого дикую радость. Жене же скажете, что, мол, родила и не заметила. Она у Вас ведь, все равно не зрячая.

- Да пошел ты, дитя природы. – смеясь, освобождался от объятий дизайнера Игорек. Он сказал: «Поехали». И махнул рукой.

 

Въехав во двор Дмитрия, автомобиль Игоря Константиновича остановился под фонарным столбом, в нескольких шагах от подъезда.

- Все. Одного доставили, - говорил владелец автомобиля, оборачиваясь к сидящему на заднем сидении, Дмитрию. – Или тебя в квартиру прямиком?

- Ну, что ты, Игорек. Какая ж это квартира. Так, две комнаты с видом на коридор. – отвечал Синегоров, - Спасибо за доставку. Искренне Ваш. Говоришь, завтра в девять? И ты там тоже будешь?

- Ладно, отоспись. – будучи неуверенным в завтрашнем дне, сделал поблажку директор.

И после этих слов, освободившийся от тела Дмитрия, автомобиль оставил уютный дворик, в намерении развести по домам остальные тела его наполнявшие.

Дмитрий подошел к двери и уставился на кодовый замок, вспоминая комбинацию цифр, при наборе которой у него появлялся верный шанс попасть домой. Он попробовал несколько, но результат был неудовлетворительным.

- Опять допоздна работали? – услышал Дмитрий голос за спиной. Он повернулся и увидел доброе и улыбающееся лицо дворника.

- Да, вот. Работал, работал и, как говорится, обессилил. – весело отвечал креативный жилец. – А здесь, что подменили код в знак протеста против алкоголелюбивых жильцов? Или это я не могу отчетливо его донести до ума механизма?

- Ну, что Вы. Не могут код сменить не предупредив. Давайте я Вам помогу. – подходя к двери, говорил дворник. И через мгновение, железная дверь широко распахнулась. – Вот. Отдыхайте.

Дмитрий ступил в широкий проем, но вдруг, остановился и повернулся к дворнику лицом. Он смотрел на совершенно спокойное и благодушное лицо, почти не знакомого человека и ему очень захотелось с ним поговорить. Он хотел знать его мысли, слышать его суждения, и более всего, узнать то, откуда этот человек мог знать и о дне рождения его сына и о том, что он о нем забыл. И, вообще, его необъяснимо тянуло к общению с этим человеком

- А вы знаете, что сегодня падал первый снег, но, - Дмитрий посмотрел на чистый асфальт во дворе, - но, видимо, так и не упал. Первый снег в этом году. Говорят, такие дни счастливыми бывают. Надо было только умыться этим снегом, но, видать, судьба не к счастию расположилась, а куда-то в иную сторону.

- Ну, что Вы, - опять добродушно улыбался дворник, - это никак не может влиять на положение вещей, это, всего лишь, перемена погоды.

- Перемена? А мне, вот в последнее время перемены не нравятся. Как-то, вдруг захотелось, что б все было ровно и гладко. Без встрясок, так сказать, и крутых поворотов. – он улыбнулся хмельной улыбкой, - а может это, действительно, старость? Ведь, кто знает, когда и как именно она приходит.

- Вот Вы смешно рассуждаете, Дмитрий Александрович. Какая ж у Вас может быть старость. В Ваши годы только планы строить и надо. А Вы, старость. Вам до старости, - он засмеялся, - еще, о-го-го!

Дмитрий сквозь хмель удивлялся тому, что этот человек знает его имя и, даже, отчество и со всем возможным в его состоянии интересом слушал суждения собеседника. И ему нравились и размеренная, не торопливая речь этого человека, и его добродушное лицо, и то, что он тоже, напрочь, отвергает страшную для Дмитрия мысль.

- О-го-го! - рассмеялся Дмитрий, радуясь услышанному. – Планы – о-го-го? Это надо обдумать. Обязательно надо. А то я как-то все, знаете ли, без планов. – он задумался и добавил, - И я, действительно, ничего и никогда на планировал. Без плана родился, женился, и сам родил тоже без плана – само собою, как-то произошло. И вот еще, - он улыбнулся той же улыбкой, - внеплановые обстоятельства – мое нынешнее состояние.

Дмитрий стоял в дверном проеме, опершись на дверную раму, и ждал ответа от собеседника. Но тот мягко улыбался и молчал. Синегоров продолжил.

- На работе повод был. Так сказать, от скверностей освобождались. Прятались от проблем во временное алкогольное убежище. – он взглянул на человека напротив, - Я, знаете ли, рекламист. Работаю в рекламном агентстве. Работа скучная, но важная, как впрочем, и все профессии.

- Я знаю, - снова улыбаясь, отвечал дворник, - Вы мне уже об этом говорили.

Дмитрий застыл и с недоверием смотрел на улыбающееся лицо. Этого не может быть! Потихоньку ужас овладевал его сознанием, отгоняя приятный хмель. Этого быть не могло.

- Вы сказали, рассказывал? Я этого не помню, - осторожно произнес Дмитрий.

- Как же. В конце лета. – даже рассмеялся дворник, - Вы в похожем состоянии прибыли. Вон на той лавочке сидели, и домой идти не желали. Все рассказывали и рассказывали. – добродушно смеялся он.

Дмитрий был очень напуган обстоятельством, что память совершенно не зафиксировала, даже малейшего отчета по поводу этого события в его мозгу. Ни одной картинки, ни одного слова, и даже мысли, что таковое событие имело место – не было. Трезвея, он всматривался в доброе лицо, которое врать, конечно же, не могло.

- И что же я еще рассказывал? – уже серьезно, и даже твердо спрашивал Дмитрий.

- Много рассказывали. Про друзей, что очень Вы к ним привязаны, про важность Вашей работы, опять же. Говорили, что день рождения Вашего сына, который приближался, боитесь пропустить из-за занятости Вашей. Словом, много чего. – он вспоминал, о чем же еще рассказывал тот в ту далекую летнюю ночь, но больше на ум ему ничего не приходило.

Дмитрий внимательно посмотрел на дворника и вдруг, рассмеялся. Вся эта ситуация ему показалась настолько глупой и смешной, что он никак не мог сдержать приступ судорожного смеха. И он смеялся. Смеялся над своей совершенно необоснованно дырявой памятью, над мистическим страхом перед, как ему казалось, высшим знанием дворника, над своим комичным положением, в глазах этого добродушного человека. Смеялся и не мог остановиться. И уже через совсем короткое время он заразил своим смехом и рядом стоящего, который тоже рассмеялся до слез. И их смех отлунивая от штукатуреных стен разносился по всему подъезду, по всем этажам.

Но за смехом, искренним и неугомонным, рассудок Дмитрия сверлило что-то: ни то мысль, ни то чувство, что еще не до конца все уложено в его сознании, что есть что-то, что ему еще очень необходимо узнать, что остается еще один вопрос, который он так и не задал.

И вдруг его озарило. И Дмитрий от радости и волнения, боясь упустить обретенную мысль, ухватил дворника за плечи и, смотря ему прямо в глаза, медленно и не громко спросил.

- Скажите, а я ничего не говорил, о том, что жене пообещал, в случае…. – он запнулся, но все же продолжил, - в случае, если забуду о дне рождении сына?

Дворник, напряг свою память. Он молчал добрых пол минуты, а затем отвечал.

- Вы знаете, что-то, по-моему, говорили. – он посмотрел на Дмитрия, - но что, я уж и не припомню.

- Вспомните, для меня это очень важно.

- Определенно помню, что Вы ей что-то пообещали. Говорили, что она Вам это предрекала. – собеседник Дмитрия снова замолчал, - Но что, именно, Вы ей обещали, вот и не вспомню.

- Плохо. – досадовал, отпуская плечи дворника Дмитрий, - очень плохо. Вот так оно у меня в последнее время и все происходит. В мелочах все замечательно. А в главном, - он как-то совсем не весело улыбнулся, - не совсем.

Он посмотрел на человека за порогом и продолжил.

- Вы только не подумайте, что я на Вас сержусь. Ни в коем случае. Это я на особенность своей памяти сетую. Хотя и не она во всем виновата. А так. Обстоятельства. Как-то уж очень они не в ногу со мною. – Дмитрий помолчал, - Ни в ногу и ни …. в куда. Вот и снегом умыться не успел. Тоже не совсем к счастию. А еще совсем недавно, - он улыбнулся, даже, не задумываясь, что уже говорит о том, о чем возможно, и не следовало бы говорить человеку постороннему, - мне казалось, что я таки и обрел свое счастье. В совершенном, так сказать, смысле. Но, - Дмитрий начал всматриваться в белую стену, - но это все было очень кратковременно. Слишком кратковременно, что бы насладиться им. А сейчас все рушится. Все рушится, а почему, я не знаю. – он виновато улыбнулся дворнику, затем продолжил, - Знаете, очень больно видеть кончину твоего блаженства в самом зародыше. Страшно осознавать, что с каждым днем все ближе становится ее предел. Ты понимаешь это, хочешь остановить, изменить, наладить, но ничего не делаешь. Не делаешь, потому, что разрушительная составная изначально заложена в самих условиях. Счастью быть – НО…. – он многозначительно поднял указательный палец, - Вот это самое НО, и есть причиной, изначальным условием, из-за которого что-либо предпринимать, не имеет никакого смысла. А остается, как безнадежно больному, дожидаться вынесенного приговора. – он снова улыбнулся дворнику, - Вот такие, вот, обстоятельства. И память моя здесь ни при чем. – Дмитрий долго, молча, смотрел себе под ноги, и, вдруг, засмеялся, - А может, на самом деле, я жене своей бывшей пообещал, что опять женюсь на ней? Она мне на это намекала. – и он всматривался в собеседника, в надежде, что эта подсказка поможет ему.

- Не припомню, - совсем не весело отвечал тот. – Не знаю, совершенно.

К беседующим в дверном проеме приближалась молодая девушка с большой рыжей собакой. Она что-то, с не совсем довольным видом, объясняла своему питомцу. Но, увидев мужчин, вежливо улыбнулась и поздоровалась.

– Ну что, хорошо погуляли? – улыбаясь в ответ, спросил дворник.

- Да, вот, опять сбежать пытался, еле поймала. – недовольно отвечала хозяйка домашнего животного.

- Так, от чего ж Вы меня не позвали? Вместе быстрее бы управились.

- Некогда мне было на помощь звать, он сиганул, зараза, и прямиком в кусты, и нет что б, нюхать там чего-то, побежал, аж на дальние аллеи. Еле догнала. – говорила девушка поднимаясь по ступеням к лифту. – Все, все. – продолжала она, обращаясь уже к своей собаке, - Никаких больше гулять. Спать пора.

Дмитрий проводил парочку взглядом и повернулся к собеседнику.

- Ну что ж. Утомил я Вас. Пора и мне отдохнуть от уходящего дня. – он посмотрел на мужчину, и делая виноватым лицо произнес, - Простите, но я и имени Вашего не запомнил.

- А я Вам его и не говорил еще. – снова улыбался дворник, - Сергеем меня зовут. Сергеем Андреевичем.

- Спасибо Вам, Сергей Андреевич. – и не объясняя причин своей благодарности он, протянул руку для прощания.

- Вы очень хороший человек, Дмитрий Александрович. Очень хороший. А значит и все у Вас будет хорошо. – Сергей Андреевич крепко жал руку Дмитрию, - Возможно не так, как Вы себе представляете. Совершенно по-другому, может быть. Но, обязательно, хорошо.

 

VII

 

В конференц-зале рекламного агентства «Осьминог» шло представление программы по продвижению йогуртов к детским желудкам.

Со стороны заказчика присутствовали, сам г-н Борисов, а также несколько специалистов его предприятия. Клавдии, на чье присутствие рассчитывал Дмитрий – не было.

Встречавшую сторону представляла та часть работников «Осьминога», которая имела хоть какое-то отношение к проекту. Словом, брали количеством.

Игорь Константинович, решив, что именно он является самой дипломатичной персоной агентства и, сославшись на невменяемое состояние Дмитрия, решил продукт предоставлять лично. Он постоянно улыбался, путался в терминологии, и восхищался рисунками персонажей, изображенными скалолазом-дизайнером. Он хвалил свой продукт и предрекал великое будущее товару заказчика. И, смотря на тех самых саблезубых бандитов, выразительно глотая слюну, говорил, что уже сам захотел попробовать чего-нибудь из имеющегося ассортимента.

В итоге, г-н Борисов остался доволен, с небольшими оговорками на сроки и на то, что представлял себе главного героя несколько иным, и очень просил подумать над этим. Ему понравились сценарии, и даже истории для комиксов. От того и «сдачу крови» можно было назвать, вполне, успешной.

 

После мероприятия, уже в коридоре, г-н Борисов подошел к Дмитрию.

- Дмитрий Александрович, я хотел бы с Вами поговорить.

Дмитрий смотрел на крепкого, бритого на лысо, c профессорской бородкой мужчину в дорогом костюме, и прекрасно понимал, о чем тот намерен с ним говорить. Конечно, он знал, что этот разговор когда-то должен был состояться, но именно сегодня ему никак не хотелось вдаваться в него.

- Да, да, конечно. – ответил Дмитрий, - Мы можем пройти ко мне в кабинет.

Войдя в помещение креативного директора, оба мужчины сели по разные стороны стола. Дмитрий сразу же делал вид, что искренне ищет что-то среди разбросанных на столе бумаг, а посетитель, не находил первого слова, что бы начать разговор. Он не знал и в каком тоне ему следует вести беседу. И, прикинув все за и против, начал осторожно.

- Вы, наверное, знаете, о чем я намерен с Вами говорить?

- Да, да, конечно, - тихо, не отвлекаясь от своих поисков, ответил Дмитрий.

Борисов молча, с некоторым удивлением, смотрел на Синегорова. А тот, шарил руками по столу.

– Вы хотите поговорить, о Клавдии. Точнее, обо мне и Клавдии. А еще точнее, о наших с ней отношениях. – он вдумчиво бегал глазами по засоренному бумагами столу, никак не находя того чего-то, - Вы же отец, и Вам не нравится ее увлечение. Увлечение мужчиной гораздо старше ее, да еще с такой не привлекательной профессией. Вы хотите говорить о том, что она романтична и легко увлекающаяся, и что я – не больше, нежели очередное ее увлечение, и что такие увлечения быстро проходят. Вы хотите мне объяснять, что я взрослый, и должен понимать, что между нами не может быть ничего общего. Что я не могу, и не имею права быть с ней вместе, и что, вообще, все слишком далеко зашло. – Дмитрий прекратил поиск несуществующего предмета и взглянул в глаза Борисова, - Или Вы все же хотели говорить о йогуртах?

- Вы все правильно поняли, Дмитрий Александрович. И хотя я и не столь радикально настроен, главное Вы поняли верно. Я всего лишь пытаюсь предостеречь мою дочь от ошибок. И, поверьте, Вы не первая ее ошибка. – г-н Борисов был очень серьезен, но дальше он продолжал довольно мягко, - Но я, знаете ли, не хотел бы, что бы Вы сегодня же начали Ваши с ней объяснения. Что бы беспричинно, и безосновательно прекратили ваши сношения. Я хотел бы, что бы это выглядело естественно, как само собой разумеющееся.

- А с чего Вы взяли, что я намерен это делать, вообще? – еле заметная улыбка прояснилась на лице Дмитрия, - Я Вам скажу больше: у меня чувство, что наши отношения с Клавдией уже рушатся. Но я Вам обещаю, что я буду за них бороться. За каждый день нашего совместного пребывания, за каждую минуту. Я буду делать все, что бы она оставалась счастливой, именно со мною. И никогда не откажусь от того, чем обладаю. Я буду бороться. И буду делать это, даже если Вам это будет не приятно, больно, или скажем, оскорбительно. – Дмитрий перевел дыхание, - Хотя, к Вам я и не испытываю вражды. Вы меня должны понимать, как мужчина. Я не могу ее потерять. Мне кажется, я уже без нее не смогу.

Борисов поднялся со стула.

- Мне казалось, что это Вы, как мужчина, должны были осознать неправильность сложившейся ситуации. Ее бессмысленность и безысходность. Я, все-таки, надеюсь, что Вы обдумаете то, о чем мы с Вами говорили, и примите верное решение. – и уже открывая дверь кабинета и прощаясь он попросил о том, что бы их разговор оставался между ними.

 

Дмитрий сидел в своем креаторском кресле лицом к окну, покусывая нижнюю губу и растирая ее пальцами. Он смотрел куда-то далеко сквозь двор проектного института, в окна другого крыла здания, словно что-то там для себя выискивая и отмечая. В это время его мысли пытались определить его нынешнее состояние, расставить события и персонажей по степени важности в его жизни. Но они, словно сговорившись со всеми, то и дело подсовывали ему, то видение абсолютной бесперспективности его нынешнего увлечения, то картины из его счастливой семейной жизни, когда он был молод, и когда его сын Антон был совсем маленьким. Дмитрий всеми усилиями воли отгонял вредные думы, пытаясь склонить их в иную область, но они кружились и вертелись, и непременно возвращались в одно и тоже русло.

- Чего он от тебя хотел? – в третий раз задавал один и тот же вопрос, сидевший на бывшем своем кожаном диване, директор агентства. – Ты чего, не отвечаешь? Он что, грозился? Пугал, может? – он помолчал, и дальше рассуждал, говоря с самим собою, - Только бы на контракте это не отразилось бы. А то оно ж по всякому быть может. Разозлится, к примеру, человек, и начнет совершать нелогические действия. Контракты, там, разрывать. В другие агентства тыкаться. – он снова посмотрел на спину Дмитрия, - Ты бы не злил его, Димочка. Хотя бы сейчас. Временно, так сказать. А потом, можно и так, как хочешь. Потом можно и любовь, или чего там еще.

Дмитрий, все еще покусывая свои губы, повернулся к Игорю и, серьезно глядя в его сторону, говорил.

- Я, совершенно, не могу придумать, что я должен подарить сыну на день рождения. – он грустно улыбнулся Игорьку, - Понимаешь, это должен быть подарок особенный. Ему восемнадцать было, а значит – он уже взрослый. Вот, ты бы, что подарил взрослому человеку?

- А когда восемнадцать говоришь было?

После довольно серьезной паузы Дмитрий ответил.

– В сентябре.

- Ну, ты даешь. Ну, ты…. Нормальный отец, до такого не допустит. В сентябре человек взрослым становится, а подарок ему придумывают только сейчас? Дима, ты и в правду, - директор запнулся, но, видимо решив, что будет лучше, если он продолжит, добавил, - проблемный какой-то становишься. Даже, я бы сказал, разрушительный. Все вокруг тебя не слава богу в последнее время. Не излучаешь ты сегодня того, чем всегда всех покорял. А значит, что-то менять нужно. В тебе, или вокруг тебя. А лучше и то и другое.

- Я о подарке спрашивал, Игорек. – совсем меланхолично вставил Дмитрий. Вдруг, он рассмеялся, - Или это ты меня пугаешь? – он рассмеялся искренне, - Ты что же, может, меня работы лишить надумал?

- Да, господь с тобой. Совсем, дурак? – махал руками Игорь. – И не знаю я, что детям взрослым дарят. Собаку подари, попугая, или чего там еще. – он оживился, - А хочешь, мы по этому поводу креативную группу соберем и в миг все придумаем. Одна голова, как говорится, но ….

- Нет, не надо. И собаку не надо. – Дмитрий, вдруг, загадочно заулыбался. – Я уже знаю. Я уже знаю, что я должен ему подарить.

Игорек смотрел на Диму, и он знал, что тот обязательно сейчас закурит. Закурит, и будет улыбаться. Как он делает это всегда после удачно развязанной задачи. Делает это, почти, с детства. С того времени, как начал курить, первым из их детской компании.

Игорек отлично помнил, как они тогда прятались в сырых подвалах, или в лабиринтах соседней новостройки, и Дима, извлекая из кармана пачку каких-то сигарет, планировал их дальнейшие развлечения на грядущий вечер. Тогда Игорь, хотя и был комплекцией несоразмерно больше своих сверстников, никогда не проявлял лидерской активности, а наоборот, слепо велся на все, даже противоправные предложения друзей, стараясь не отставать и не скулить без повода.

А развлечения у них были самые разные. От бросания «дымовушек» в жилые подъезды и стрельб из самопалов по уже застекленным окнам той же новостройки, до чтения, кем-либо принесенных книг, в лицах, где авторский текст чаще всего, по праву лучшего чтеца, доставался Диме. И Игорь часто потом вспоминал и сами произведения, которые были прочитаны толпою, и вечера и места, где они обычно это делали. И вспоминал, как Дмитрий, прочитав последние строчки, закрывал книгу и, осматривая собравшихся друзей и подруг, раскуривал сигарету и счастливо улыбался.

Игорь и Дмитрий никогда не были самыми близкими друзьями, но всю жизнь прожили рядом друг с другом. Они даже служили в одном гарнизоне. Там виделись редко, но связь друг с другом держали.

После армии Игорек женился на дочери довольно высокого местного чиновника и прожил с ней четыре нескончаемых года. А когда брак развалился с грохотом и скандалом, остались «высокие» связи, которые и помогли ему строить собственное дело.

До того, как он встретил драгоценную Тамилу, его нынешнюю супругу, у него были еще две неудачные попытки создать настоящую и крепкую семью. Первая, точнее вторая – его бывшая партнерша по бальным танцам, освободившаяся к тому времени от мужа пьяницы – настоящего циркового фокусника. Еще одна – парикмахерша Лера. От серьезной связи, с которой, его отговаривали все, кто хоть немного знал Игорька, и особенно те, кто знали Леру. Игорь долго сопротивлялся увещаниям, но однажды, все же поддавшись на уговоры общественности, и испив изрядное количество спиртного, махом решил этот вопрос в пользу одиночества. С того времени он, и Лера стали друг другу чужыми.

Нынешняя его супруга, как все определили, не была очередной. В его жизни она появилась неизвестно от куда. Стесняясь его друзей, и прячась от родственников. Она никогда не появлялась на каких-либо мероприятиях с мужем, не таскала его по магазинам, и даже не звонила ему на работу. И вообще, о том, что Игорь Константинович в данный момент состоял в законном браке, мало кто знал. Но, не смотря на это, она полностью изменила его привычный ход жизни. По максимуму, исключив из нее желания связанные с посещением случайных девиц и с жаждой к спиртному. Она приучила его возвращаться домой сразу после шести. И оправдываться, в случае его опоздания. Она его приучила называть тещу мамой и ежемесячно давать денег ее бездельнику брату, которого она называла «тунеядищем», но вместе с тем, любила и почитала. Она сделала из Игоря Константиновича настоящего семьянина и уже пять лет к ряду обещала нарожать ему детей. Но детей не появлялось. Это обстоятельство огорчало Игорька и заставляло верного супруга, время от времени, распылять себя на иное: на случайных женщин, да и на спиртное тоже. Он называл это «чудовищным стечением обстоятельств», но никогда не сожалел о содеянном.

 

- Я уже знаю, что ему подарить. – снова повторил Дмитрий, улыбнулся и закурил.

 

- Алло.

- Привет, сынок. - поздоровался Дмитрий, услышав голос в трубке. - Как день проживаешь?

- Не плохо. Наброски, вот, делаю для будущих полотен. – шутил в трубку Антон, но отец понимал, что тот действительно занят своими рисунками, и что возможно он его даже отвлекает.

- Надоедать не буду. Ты помнишь, что я тебе подарок к совершеннолетию задолжал, или уже и забывать начал?

- Что ты. Как я могу, папа. Если честно, мама об этом забыть не дает. – он снова смеялся в трубку.

- Так вот. – продолжал Дмитрий, - Свершилось. Завтра и дарить буду. Готовься.

- А что там?

- Так что же это за подарок будет, если я тебе его презентацию по телефону устрою. Нет уж, дождись завтра.

- Мне уже не терпится. – Антон, действительно, возбудился, - А может сегодня?

- Завтра. Я его еще дооформить должен. Подписать, цветами оформить. Словом создать эффект праздника. Понимаешь? К тому же, не знаю, сколько я сегодня задержусь на работе.

- А завтра когда?

- Сразу после работы я прямиком к тебе.

- Ну, папа, - Антон возмущался, - Ты что, дразнишься? Зачем же ты мне это сейчас говоришь, что б я об этом только и думал? Давай с утра.

- Сынок, я с утра могу не успеть. – оправдывался отец и даже думал о возможных вариантах.

- А давай я сам к тебе с утра приеду. Ради такого….

- Не выдумывай. В конце рабочего дня я тебе звоню. Он и не дома у меня. Он громоздкий и в другом месте находится. И довольно, я и так сказал тебе больше, чем полагается.

- Нет. Обязательно приеду, даже если ты отказываться станешь. А от туда и за подарком вместе махнем.

- Да с чего ж такой нетерпеж?

- Теперь невтерпеж. Молчать надо было.

- Но это как-то…. Не правильно, это будет.

- Это ты три месяца спустя так решил? – язвил сынок.

- Ладно, пораньше, постарайся.

- Обязательно пораньше, отец. До завтра.

- С наступающим продолжением Дня Рождения, сынок. – попытался шутить отец, но на другом конце провода уже слышались короткие гудки.

 

В небольшом предбанничке перед кабинетом Игоря Константиновича, который служил приемной, и даже помещал в себе стол и стул для секретаря Раисы, собралось довольно много представительниц женской половины сотрудников «Осьминога». Все были взволнованы и что-то живо обсуждали. Центром композиции была сама Раиса. В слезах, и с крепко прижатым белоснежным носовым платком к румяным щекам, она то и дело всхлипывала, обращаясь к ближайшей сочувствующей.

- Все мне говорили, брось его. А я, дура, не верила. Надеялась, что он со мною изменится. – она снова вытирала красные глаза, и продолжала причитать, - Нет, такого только могила и исправит. Но мне ж от этого не легче. – и она снова прятала лицо в белоснежный шелк.

Бывший водитель рекламного агентства «Осьминог» Василий Куницын, которого почему-то все называли Жорой, и который был освобожден от занимаемой должности после дорожно-транспортного происшествия совершенного в совершенно не трезвом виде еще в прошлом году, был сожителем, и, почти, мужем, дорогой сердцу каждого сотрудника «Осьминога», Раисе.

Нынешняя трагедия не была случаем исключительным. А, скорее, очередным и, даже, плановым. Жора был удивительно неуправляемым и предсказуемым парнем и преподносил сюрпризы с регулярностью раз в неделю. Если же такового не происходило, то все его знавшие начинали скучать и даже волноваться. Правда и это не значило, что ничего в это время не случалось. Просто, в этот раз его проступки не становились достоянием широкой общественности.

Сотрудники и просто подруги давно привыкли к вечным слезам не устающей бороться за свое счастье Раисы, но все равно, всякий раз спешили ей на помощь. Ее жалели, с ней переживали и плакали, и все в один голос просили ее бросить гуляку и пьяницу. Она им это твердо обещала. Но после встреч с изменником и проходимцем, обычно в обеденный перерыв, она возвращалась веселой и сияющей, и невероятно нежно говорила, что даст еще один последний шанс этой скотине.

Дмитрий вошел в приемную в тот момент, когда Раиса, в очередной раз, отстранив платок от измученного слезами лица, страдальческим голосом обращалась к кому-то, сидевшему рядом.

- Все. Это был последний раз. Ведь, какие слова говорил. Просил, умолял, чтоб простила. И вот какая благодарность. Лучше мне бы и не знать его вовсе.

Дмитрий, стоял у двери и с улыбкой смотрел на оскорбленного секретаря. Он смотрел и раздумывал: любила ли бы Рая своего Жору, если бы он был иным? Была бы она счастлива? И Дмитрий, почему-то был уверен, что именно грешки Жоры и являются залогом их крепкой любви и их своеобразного счастья. И ее слезы и страдания лишь для того, что бы потом услышать те слова, которыми Жора выражал свое раскаяние, проявлял свою любовь и нежность.

И что на самом деле, она уже ждала его звонка, хотя и хотела, что б он не спешил, что бы позволил насладиться ей ее волнением, переживанием и остротою чувств.

И Дмитрий даже знал что, и все присутствующие здесь дамы понимают и знают это. И что они тоже, говоря об ужасах Жориных проступков и называя его самыми крайними словами, желают его возвращения и примирения, его слов раскаяния и их совместного с Раисой счастья. И что им всем, в их жизни, очень не хватает такого вот Жоры. Не хватает событий, которые способны обострить их чувства, заставить их испытать крайнее волнение, терзание и страдание, и как награду – душевный трепет и блаженство от услышанного покаяния, излияния любви, нежности и страсти.

Дмитрий подошел к Раисе и с очень доброй улыбкой на лице спросил.

- Что, опять?

К удивлению Дмитрия, Раиса тоже улыбнулась ему в ответ и утвердительно покивала головой. Синегоров, как-то особенно весело и задорно подмигнул ей и прошел к двери в кабинет директора.

 

Игорь Константинович сидел на своем рабочем месте, уставившись в громадный монитор своего компьютера. Он мельком взглянул на вошедшего.

- Как меня все это уже достало. Мне кажется, что скоро это каждый день происходить будет. – не отрываясь от монитора, говорил директор. – А ей, видимо, чем хуже, тем лучше. Слабая она женщина, не может она отмахнуться раз и навсегда. Она таких Жор еще тысячу найти сможет. И эти все, вокруг нее кружатся, словно работы у них нету. – он вдруг извлек свой взгляд из экрана, и словно оправдываясь говорил Диме. – А мне и разгонять их неудобно. Могут подумать, что немилосердный я какой-то, или там, вообще, сочувствием не располагаю. А работы вон скока, работай – не хочу. А им бы только слезами поплескать… в рабочее время. – он напряг свой взгляд и требовательно спросил. – А ты-то что думаешь на этот счет?

Дмитрий, который за время монолога Игоря Константиновича успел не только умоститься на широком диване, но и потрепать свежий журнальчик «Хозяюшки», и даже рассмотреть шторы на странице с закладкой, улыбаясь, говорил.

- Не зацикливайся, Игорь. Это им всем надо для выплеска эмоций. Это для их работы есть творческий толчок. После таких прецедентов работоспособность персонала возрастает на немыслимое количество процентов. Так что тебе такие эпизоды надо поощрять и даже провоцировать.

- Скажешь такое. Скорее б уже этот Жора ей звонил, а то в приемной не протолкнуться. – Игорь Константинович отобразил лицом, что с этим вопросом покончено, и он готов перейти к следующему, - Тебе чего?

- Мне? Мне отпуск за свой счет. – улыбнулся Дмитрий, зная какая реакция поступит в след его словам.

- Что? – директор даже пошатнулся в своем кресле, - Ты что, Дима? Какой такой отпуск? Не начинай. – он, казалось, задыхался от приступа волнения, - Ты в своем уме? У нас же только все пошло. Димочка, не губы. – как-то уж слишком серьезно произнес последние слова Игорек.

- Обязательно, надо. Да и ты мне эту идею и подал. Говорил же, что мне поменять все надо в себе и вокруг себя. Вот я и прислушался к умному совету.

- Какому совету, я же так, образно. Дима, так нельзя. Так нельзя. Это не хорошо. – жалобил Игорек, хотя и понимал, что принятого Дмитрием решения изменить уже не сможет. И эта особенность, на взгляд директора агентства, и было самым отрицательным качеством его креативного сотрудника. Он никогда не поддавался на уговоры, какими бы душещипательными он не были.

- Я подгребу сегодня все дела и с завтрашнего дня, на недельку самоуглублюсь.

- Это. Это предательство. – высказывался Игорек. – Как ты можешь? В самый ответственный момент все бросить и…

- В самый ответственный момент, я снова буду рядом. Я всего лишь, на несколько дней. Мне, действительно, надо с собой разобраться, Игорек. Заглянуть, так сказать, в себя. А может и просто отдохнуть от всех вас. И какой из меня сейчас работник. Сам видишь. – Дима снова улыбнулся. – Должен я переродиться… во что-нибудь.

Игорь Константинович, как умалишенный мотал головой, при этом, почему-то причмокивая губами.

- Ну ты хоть перерождайся то побыстрее. - сдался директор, - Очень много успеть нам надо. Дима, - он просяще заглянул в глаза собеседника, - я тебя очень прошу.

 

В предбаннике-приемной волнение обрело совсем иное качество, а вместе с ним и смысл. Публика была чрезмерно оживленной, а сама Раиса необычайно сосредоточенной и серьезной.

Дмитрий, наблюдая за новым форматом сострадательной процессии, не торопливо прошел к выходу.

- Он уже позвонил, - бухгалтерша Ольга, с сияющей искоркой в глазах, заговорщицким тоном шепнула Диме, - уже звонил. – и она широко улыбнулась.

 

Дмитрий, все еще пребывая в мыслях о чудных отношениях между секретарем и ее партнером, вошел в свой кабинет.

В кабинете, забравшись с ногами на диванчик, возле которого стояла пара сапожек, не сняв пальто, рассматривала журнал его Клавдия. Она улыбнулась, посмотрев на входящего Диму.

- Привет, я жутко замерзла в ноги. Не рассчитала с обувью, видать.

Дмитрий сел в свое кресло и с нежностью смотрел на драгое лицо. Он смотрел в него взглядом, словно стараясь его запомнить, насытиться великолепным видом на всю оставшуюся жизнь. Он снова засматривался на влагу больших глаз, на локоны мелких кудрей, на приоткрытые губы и высокий лоб. Он смотрел на то, как она прячет глаза, а потом, словно собрав всю свою решительность, смотрела на него.

- Дима, я пришла с тобой поговорить.

- Я знаю. – с нежной улыбкой ответил Дмитрий.

Клава молчала, опять прятала глаза, словно была виновата. А Дмитрий снова смотрел, как она с собой боролась, как не находила слов, как то и дело вскидывала взгляд на Дмитрия и снова прятала его.

- Я не умею про такое говорить.

- А тебе и не надо. – нежно улыбался Дмитрий, - Это не нужно. И не важно. Просто когда-то, совсем потом, ты мне позвонишь. Хотя бы в старости. Обещаешь?

Клава с изумлением смотрела на Диму и, вдруг, расплакалась. Она расплакалась, и слезы ручьями потекли по ее щекам. Бровки сдвинулись в крохотный домик, а глаза, как глаза маленького ребенка с надеждой, что ее обязательно должны пожалеть, обратились к Дмитрию.

Он обнимал ее, прижимал к себе, гладил ее голову и говорил нежные и ласковые слова. Она потихоньку успокоилась и, прижавшись к нему, шептала:

- Давай сейчас уедем к тебе.

 

Сквозь остатки сна Дмитрий ждал звонка будильника. Ждал, что бы не дать ему разбушеваться в своем трезвонном пении, и успеть его отключить до того, как он успеет разбудить Клавдию.

Он ждал, и ему в его зыбкой дреме воспроизводились отрывки вчерашних событий, вчерашнего вечера. Вечера без объяснений и извинений, но исполненного нежности и любви. Дмитрий очень был рад тому обстоятельству, что все случилось, именно, таким образом. Что вместо слез и болезненных оправданий, они обрели еще одну возможность насладиться друг другом.

Но Дмитрию, в том же полу сне, в самых дальних и размытых его окраинах, все же очень хотелось понять и причину, которая подтолкнула Клаву к столь скоропостижному решению, и узнать каковым же останется ее отношение к нему. И, несмотря на то, что, как казалось, он легко и мудро принял случившееся, ему все-таки было невыносимо больно. Больно оттого, что он очень к ней привязался, оттого, что, как казалось ему, и она испытывает к нему большее, нежели просто влечение, больно оттого, что он все это теряет, что он теряет ее.

А может она, действительно, была лишь его увлечением, думал он. И прошел ли он ту грань, которая отделяет сердечную склонность от всевластного чувства. Дошел ли он, на самом деле, до той черты, за которой жизни без НЕЕ не бывает.

Он задавал себе эти вопросы сквозь непрочную дремоту, но отвечать на них не спешил, да и не хотел.

Звонок раздался, как всегда, резко и неприятно, но сегодня и очень отдаленно, а от того и тише обычного. Дмитрий аккуратно потянулся рукой к будильнику, но тут же сообразил, что звонили в дверь.

А через секунду он уже вспомнил и про обещанный подарок сыну и про то, что не оформил его должным образом. И про то, что вообще позабыл о запланированном торжестве.

Сетуя на память, он открыл входную дверь и в нее шагнул молодой, энергичный и возбужденный, в предвкушении предстоящего события, Антон.

- Ты не готов? Ты же еще и не проснулся, пап. – удивлялся и смеялся Антон. – И это тот, кто просил меня прийти пораньше.

- И тебе здравствуй, сынок. – радовался появлению сына Дмитрий. Он радовался и отчетливо понимал причину этой радости. В эту дверь вошел человек, чувство к которому не нужно было определять, измерять, или объяснять. И ответные чувства, которого тоже не нуждались в каких либо толкованиях. Дмитрий очень любил этого человека и абсолютно знал, что, и он любит его. Он знал, что их чувства такими останутся до конца. И что никто, и ничто не сможет их расстроить. – Ты не прав, я уже совершенно готов и, как видишь, уже даже проснулся.

Они прошли на кухню, и отец принялся разогревать чайник и вытаскивать что-то из холодильника.

- Ты так на работу, точно, опоздаешь. Может, опустим один пункт регламента, и ты позавтракаешь потом? – волновался Антон.

- Согласен. Я позавтракаю потом, хотя я уже и в отпуске. А ты, все же, сейчас. – отвечал тот заботясь о еде. – Уверен, ты вскочил и побежал. Даже одевался по дороге, не то, что б позавтракать.

Антон повернул голову к закрытой двери.

- Там, вроде, будильник звонил, – он прислушался, - но уже перестал.

- Кушай, слухарь. А я пока умоюсь и оденусь. – И Дмитрий потрепал Антона по отросшей шевелюре. Он подошел к двери из кухни и открыл ее в тот момент, когда к ней подошла еще не совсем проснувшаяся Клавдия.

Именно такой, в отцовском халате, жмурящуюся от яркого света, с взлохмаченными волосами, увидел ее, из-за спины отца, в дверном проеме Антон. Это была она. Сонная, взлохмаченная, испуганная, но все же так похожа на ту Адель, в образе которой она ему предстала впервые. Их глаза встретились, и они боялись их отвести друг от друга.

Дмитрий тоже не ожидал увидеть Клавдию, но, сообразив, уже хотел начать процедуру знакомства двух людей. С этой целью он развернулся к Антону и испугался увиденного. Лицо Антона было совершенно искажено. Толи ужас, толи презрение и отчаяние застыли на его обличии. Его глаза наполнялись влагой, а открывшиеся губы била дрожь. А через секунду он вскочил со стула и быстрым шагом, наклоня голову к полу, почти побежал к двери.

- Что случилось, Антон? – вскричал Дмитрий, пытаясь остановить его за руку.

- Это и есть твой подарок? – освобождаясь от рук отца, уже в проеме входной двери дрожащим голосом произнес Антон. – Спасибо. – И он выскочил в дверь и побежал по ступеням вниз.

Отец, совершенно растерявшийся в этой ситуации, ни чего не соображая по этому поводу, еще что-то крикнув в след Антону, вернулся к Клавдии. Он виновато развел перед нею руками и снова посмотрел на дверь.

- Я не знаю, что с ним такое. Я не мог даже представить, что его так огорчит чье-то присутствие здесь. – он смолк, а затем добавил, - Я даже не знаю.

- Я знаю. – как-то совсем безучастно молвила Клава, смотря на дверь за которой скрылся сын Дмитрия. - Это был мой Антон. – произнесла это она совсем тихо, и с этими словами прошла в спальню.

 

VIII

 

- Ты же в отпуске. – удивился появлению Дмитрия в агентстве директор, который провожал очередного клиента к выходу.

- Я сигареты забыл, – мрачно ответил Дмитрий, - а тут вот курить захотелось. – И он прошел в свой кабинет.

Дмитрий, не раздевшись, уселся в своем кресле и уставился на выключенный монитор. Он не знал, с какой целью он сюда пришел. Но, именно, пришел. Пешком через весь город. По жиже мокрого снега. Не торопясь и не смотря по сторонам. А всю дорогу размышляя о случившемся. Случившемся с ним. Случае фантастическом в своей нелепости и ненатуральности. Случае, который он обязательно назвал бы курьезом, или казусом, если бы он только не произошел с ним.

Он думал про то, что обязательно заслужил того положения, в котором оказался, возомнив, что имеет право снова испытывать блаженство. Что имеет право пылать и томиться.

Но более всего он думал о сыне. О том, что именно он, его отец, принес ему предельную боль, первую душевную рану. Что была в этом всем, какая-то чудовищная высшая не справедливость. Насмешка и даже глум. Что было позволено свершиться тому, чего не могло случиться никогда, ни при каких стечениях обстоятельств. И Дмитрий также понимал, что это происшествие, каким бы ни был у него конец, на всегда оставит отпечаток на его с Антоном отношениях.

Он переживал за сына, и даже, боялся. Боялся, что драма, в центре которой он оказался, ожесточит его сердце, сделает его недоверчивым и подозрительным. Что всегда след этого первого злополучного опыта теперь будет довлеть над ним в его сердечных отношениях.

И еще, Дмитрию было бесконечно жаль Клавдию. Он, наконец, понимал ее состояние, в котором она пребывала последнее время. Понимал ее скованность и смятение чувств. Понимал ее детские слезы и боязнь все рассказать. Он жалел ее, понимая, какое потрясение, страдание и боль ей даровало это дурачество доли. Понимал и сожалел. Но утешить, или что-то изменить уже не мог.

Все эти мысли, на протяжении всего пути, блуждали по его сознанию, угнетая и подавляя его. Разбираясь в них, и передумывая их снова и снова, он ждал облегчения, смягчения мучительного их давления. Но вместо желанного притупления душевной тяготы, он углублялся в постижение произошедшего, а вместе обретал новую горесть, новую грусть.

В таком состоянии он пришел в свой кабинет. Он сидел перед не включенным монитором и, устав думать и размышлять, просто смотрел в темный квадрат стекла, отмечая, что свет от окна в нем уже почти не отражается, и что, вообще, сейчас начинает темнеть совсем рано.

 

В кабинет постучали. Дмитрий не отвечал. Он сидел и, ни о чем не думая, смотрел в свой монитор. Стук повторился, и после него приоткрылась и дверь. В кабинет осторожно, чуть не на цыпочках вошел Игорек. Он прошел по кабинету и сел на стул возле стола. Сел на самый его краешек, словно боясь своей излишней уверенностью рассердить хозяина. Он некоторое время молчал, всматриваясь в лицо Дмитрия, который совершенно не обращал на него никакого внимания.

- Может это и не правильно, что пришел к тебе сейчас, но я думаю, тебе надо со мной поговорить. – он снова замолчал, смотря на отсутствующего Диму. – На тебе лица нет. – он пытался привлечь внимание Дмитрия к себе, - А я, ведь, все понял. Я сразу все понял, Дима. – Произнес Игорь, и дальше он уже не знал, что можно сказать товарищу. Утешать его – это как-то по-детски, расспрашивать он не имел права, оставалось ждать, что Дмитрий сам захочет выговориться, что он захочет выложить причину своего состояния, о которой он уже догадывался. И он ждал.

Они просидели так еще нескончаемые минуты. В молчании и сумерках. Игорь время от времени посматривал на мрачный лик Дмитрия, а тот только пялился в свой монитор, не моргая и, как казалось не дыша.

- Я, ведь, Леру до сих пол люблю. – ни с того, ни с сего, вдруг начал Игорь. – А прошло-то сколько времени. – он даже улыбнулся. Улыбнулся и долго смотрел на стену, словно наблюдая на ней сцены из своей прошлой жизни. - И кто его знает, может, и счастлив был бы сейчас с ней. Слишком я всех умников слушал. «Зачем она тебе? Она тебе не пара. Не для семьи она». А кто знает, что человеку вот для этого самого счастья-то надо. Того, кто для семьи, или того, кого забыть не можешь? – он немного оживился, и его интонации стали тверже и категоричнее, - Он Раису ее Жора ежедневно страдать принуждает, а спроси, желает ли она иного счастья – НЕТ. Потому, как знает она женским своим разумением, что лучше страдать с ним, нежели без него. - он мял свои ухоженные руки, будто вытирая их от излишней влаги, - Ошибки человек совершает сплошь и рядом, и не от злости, а от глупости своей. И избежать их – это уже не у всякого получится. Потому, как не знаешь заранее, что есть ошибочно, а что есть верно. – он снова ласково улыбнулся, - А Лерка, ведь, меня тоже любила. Любила, я знаю. А может и сейчас любит. Может, и повзрослела уже, и не глупит, как прежде. А тоже сожалеет о своих легкомысленных выходках, и раскаивается. - Игорь посмотрел в темный проем окна, словно давая своему взору побольше расстояния, - Вернуть бы все, так разве ж это возможно. Нет. А возможно, так это только жить дальше. Иногда, сожалеть о чем-то. В чем-то раскаиваться, и продолжать просыпаться и жить.

- Я не ошибался, Игорь, - вдруг прозвучал голос Дмитрия, и Игорек, наконец, заметил, что Дима весь обращен к нему, - Это не ошибка. Это удел. Шутка и сплошной водевиль. И себя мне не жалко. И я не сожалею о том, что случилось. А горько мне, что развязка этой истории возымела, именно, такой вариант. Который мог случиться один из миллиона. Один на всю вселенную.

- Я не все понимаю, Дима. – напряг свое внимание директор и друг.

- И это здорово, Игорь. – Дмитрий чуть улыбнулся, - Здорово, что не все. Ты на машине? – вдруг, обдумано, и четко произнес Дмитрий.

- Да.

- И отвезешь меня, куда я захочу?

- Конечно, зачем и спрашиваешь.

- Тогда, поехали.

 

Дмитрий открыл входную дверь в квартиру, где жили Антон и его Мама, своим ключом. В квартире было совершенно темно и тихо, но отец был уверен, что Антон дома.

Он, не включая свет, прошел по коридору, заглянул в комнаты и прошел на кухню.

Там, на табурете, лицом к темному окну, со скрещенными руками между ног и низко опущенными плечами, сидел его сын и всматривался в неоглядную беспросветность сумерек. Он не повернулся и не подал любой иной знак, что выражал интерес к шагам за его спиной. А продолжал смотреть в окно, на темные силуэты деревьев и домов, которые все больше сливались с единым фоном темени.

Дмитрий выдвинул табурет из-под столика и, не раздеваясь, сел на него позади Антона. Дмитрий уже знал, какие слова он должен, и будет говорить. Он обязательно должен будет настроить себя и сына на разговор двух взрослых и равных людей. Людей, между которыми не должно и не может быть раздора. Людей, которые обязательно должны говорить и объяснять друг другу мотивы, основания и смысл своих поступков и мыслей. Людей, которые должны разобрать сложившуюся ситуацию на события и действия, что бы постичь то, что почвы для их несогласия нет. Есть случай. Есть прецедент. В котором нет их вины, а только горькая ирония судеб.

Не извиняться и утешать пришел сюда Дмитрий, но говорить, объясняться и слушать.

Не виноватым и кающемся он намерен был выглядеть в глазах Антона, а честным и равным.

Он обязательно должен, без утаек и боязни сильных слов, честно рассказать сыну об его отношениях с Клавдией. О том, что был с ней счастлив, и то, как он заранее видел крушение их связи. Видел ее истечение.

Рассказать о своих к ней чувствах, что до сих пор он так и не смог их понять и в них разобраться. И потому, никогда он не называл для себя того, что он к ней испытывал, любовью. Что он боялся этого слова, а может и самого чувства. И что, все же, в своем подсознании, он с самого начала, принимал бесперспективность и безбудущность их с Клавдией истории.

Он должен был узнать и о значимости Клавдии для Антона, о ее положении в его чувствах. Было ли это для него чувственным увлечением, или на самом деле она сумела стать его первой любовью. Он хотел, что бы и Антон открылся ему. Что бы он так же честно и прямо рассказал о своих мыслях и надеждах связанных с их общей пассией. Что бы он высказался, что бы доверился. И тогда, Дмитрий был в этом уверен, они смогут возобновить их взаимоотношения, вернуть благосклонность друг к другу, а может и прежнюю любовь.

 

Дмитрий сидел за спиною Антона и смотрел на трудно различимый в темноте силуэт. Он все пытался начать свое изложение, но никак не мог найти вступления, отыскать начальную мысль для своего предисловия. Он перебирал в уме множество слов и выражений, но ни одно из них не имело права быть первым. Тем, которое сможет привлечь внимание сына, которое способно отвлечь его от нынешних дум.

Так они просидели довольно долго, каждый, думая о своем. И неизвестно, сколько бы сидели еще, но услышали, как открылась входная дверь, а за ней копошение в коридоре. А еще через минуту на кухню, с сумками, вошла мама Антона, Валентина. Она зажгла свет и испугалась, увидев там находящихся.

- Вы чего в темноте сидите? – уже с подозрением, и с чувством чего-то не ладного спросили она у обоих мужчин. Она прошла в глубь, пытаясь увидеть их лица, и этим что-то для себя прояснить. Мать смотрела, то на одного, то на другого, явно страшась неизвестного явления.

- Вы что, не поделили чего-то? – она обращалась к ним, надеясь, что кто-то из них объяснит ей хоть что-то. Она мысленно перебирала все возможные варианты, и вдруг, ее прошибла страшная мысль, - неужели, бабу? - вырвалось у нее.

Валентина даже всхлопнула в ладони и села. Она сразу приняла эту мысль, как верную, видев, что никто не собирается ее опровергать. И она долго смотрела на них. Смотрела с горестью, жалостью, и даже болью, и боялась их расспрашивать о чем-либо дальше. Она снова и снова пыталась найти иную причину, которая могла бы ввергнуть ее мужчин в теперешнее состояние. Но ничего другого ей на ум не приходило. А все ее заключения только подтверждали тревожное предположение.

- И как вас только угораздило так? – Валентина напряженно вглядывалась в лицо Дмитрия, словно он должен был обязательно отвечать на ее вопросы. – Да как же это вам так похожими удается быть, что бы и женщину одну и ту же отыскать, да еще, видать, и склонности ее обоим добиться. Бедненькие вы мои, - она, вдруг, громко выдохнула, и с горечью перевела взгляд на спину сына. - Это ж как так долюшка извернуться должна была, что б вас в таком случае свести? Тебе-то может и в наказание за глупости твои, - нежно обращалась она к бывшему мужу, - а ему за что? – она снова молчала, проделывая в уме какие-то измышления по поводу случившегося, а затем продолжала, - Но может и не горе это. Переживания и страдания – это ведь и в награду бывает. Ведь, узнал же, ты Тоша, что любить можешь, что способно твое сердце на это. А то, что ранилось оно, так это в жизни без этого не бывает. Это у каждого, кто любить способен, быть должно. И каждый через такое пройти обязан. И главное, это кем ты после этого останешься. Это как проверка на способности душевные. Ели страдать можешь, значит и любви достоин. А убиваться, горевать, конечно, надо. Без этого и любовь не любовь, а так – симпатия. – она пыталась разглядеть в мужчинах реакцию на свои речи, или же хотя бы признаки какого-то внимания к ней. – Больно видеть вас такими. Хотя, может, и не все так вовсе, как вы себе надумали. Кажется мне, что чрезмерно это как-то и не заслуженно. – Валентина, как-то остро, с прищуром смотрела на Дмитрия, шатая своею головою, - Ой, как мне кажется, Дима, что не совсем это то, что вообразил ты себе. Не то самое чувство у тебя к ней было. Думаю, молодость ты ее любил. Внешность и ум, возможно. Знаю, что это самолюбие твое любило то, что она умная красивая и молодая, да и польстилась на тебя, мужчину сносного возраста. – она отвела взгляд от лица Дмитрия и сосредоточила его на макушке сына, - Да и ты, Тоша, скорее всего, любишь не ее, а образ, который сам себе и придумал. Который создавал в своем воображении на протяжении не знаю, какого времени. Но знаю, что на ее месте могла быть и другая – любая, кто более, или менее подходила бы под этот образ. Но действительно ли это любовь ты должен подумать сам. И сам решить.

Вдруг плечи Антона вздрогнули. Он медленно встал и подошел к отцу.

- Папа, ты иди домой. А поговорим мы, когда-нибудь, позже. – он сказал это мягко и тихо, без смятения и сердитости. И сказав, пошел в свою комнату.

 

IX

 

- С наступающим, Вас! - услышал Дмитрий, звонкий голос секретаря Раисы, едва перешагнув порог «Осьминога».

На этот ее оклик, все собравшиеся в не большом холе сослуживцы, веселые, шумные и многочисленные, безотлагательно и коллективно обратили свои взоры на входную дверь.

- И Вас, Раиса. – отвечал Дмитрий, обращаясь ко всем с легкой и доброй улыбкой, и объясняя для себя столь массовое присутствие его сотружеников в невместительном холе, украшенном новогодними игрушками и светящимися гирляндами, предстоящим застольем по поводу последнего в году праздника.

В этом холе были всё знакомые ему люди, которых он уважал, понимал, а некоторых и любил. Дмитрий заметил в комбинации человеческих тел и веселого и уже хмельного друга-дизайнера, и тучного системного администратора, которого увидеть в своей жизни удавалось не каждому сотруднику «Осьминога», и музыканта Михаила с его кузеном и даже легендарного Жору оценивавшего, из-за спины Раисы, выстроившихся рядами барышень с «низов». Видел он и Игоря Константиновича, уже спешащего к нему, в руках которого, некурящего уже с десяток лет, почему-то находилась курительная трубка. Трубка, из которой, при ходьбе, комками выплескивался тяжелый белый дым, от которого, в свою очередь, пахло праздником, и теплело на душе.

- А, не выдержал заточения – смеялся Игорек. И он как-то неестественно, но сердечно и жестко обнял Дмитрия. – Правильно, душе праздник нужен. Да и всем тут сабантуйничать без тебя, не привычно, как-то. - Он оторвал свое громадное тело от вернувшегося креативного отпускника, взял его за плечи и, повернувшись к публике, довольно громко, говорил, - Там нам сюрприз готовят, просили всех здесь подождать. Вот мы и ждем. – и он поднял свои руки над всеми, вместе с дымящейся трубкой и ее торжественным ароматом.

Все почему-то хлопали, не то изречению радостного Игорька, не то, его, Дмитрия, здесь появлению. Все радовались, смеялись и источали необыкновенное тепло. И креативному директору агентства, все, что сейчас и здесь с ним происходило, вдруг, необъяснимо нравилось и даже приводило его чувства в странное состояние, которые, проанализировав, он мог бы называть радостью, смятением, завороженностью и еще может быть нежностью и внутренним восторгом. И внешнее выражение, которых у него проявлялось в рассеянной и даже глупой улыбке, и хлопанье жидких ресниц.

Он стоял, немного покосив голову на бок, и все той же болванистой улыбкой смотрел на собравшееся товарищество. Он стоял и не хотел делать следующий шаг, что бы все это, то, что он чувствовал и ощущал, не расстроилось и что бы ни пропало. Что бы это блаженство продлилось еще одно мгновение, потом еще один миг, и затем еще совсем чуть-чуть.

Сейчас же, рядом возник Вова Самсонов. Он заглядывал в глаза Дмитрия и тот видел, что его друг необыкновенно был рад его здесь появлению. Что он за ним соскучился, и видимо, переживал за него. Тот тоже, неумело обнял друга и тоже закинул свою руку ему на плечо.

- Вот он, как Год от нас укатить собрался. Хотел, без тебя ускакать. Но кто ж позволит. – и он снова заглядывал в глаза завороженного друга.

Затем, вдруг дверь конференц-зала открылась и выглянувшая оттуда бухгалтер Ольга позвала всех вовнутрь.

- Ну что, готовы? Заходите.

И все сборище медленной волной, шумной и радостной, потекло к волшебной двери. Текло с расчетом на предстоящее веселье и пьянство, на праздник и пир.

Решив, что в дверь они должны войти последними, Игорь Константинович придержал Дмитрия за плечи.

- Я ж тебе звонил. Все хотел тебе сказать, что мероприятие сегодняшнее, на сегодня назначено. Но ты же телефоны поотключал. И как мне было с тобой связаться? Да и … Может, и мешать тебе боялся. А тут столько всего произошло за эту неделю. – он пыхнул своей трубкой и продолжил сияющей физиономией делиться новостями, - Тут наш Вовик героя нового явил. Все ахают. Красавец и … словом тот, который быть им обязан. Борисов со своим кефиром, решение принял к нам окончательно пристолбиться. А я всем премию раздал. И твою сегодня же тебе вручу. – он снова пыхнул дымом, и смотря на движущийся кортеж, продолжал - И еще, я Леру на днях встретил. Знаешь, она не парикмахер уже. Она сейчас в магазинчике работает, в табачном. Совсем не постарела. Совсем, почти, как прежде. – и они прошли вслед остальным в открывшуюся дверь.

Кроме того, что уже успел рассказать Дмитрию его директор, за последнюю неделю произошло еще не мало разных событий, которые имели непосредственное отношение к их коллективу. Самое значительное – Жора сделал предложение Рае. Сделал это публично, с цветами и колечком в коробочке. Чем заставил рыдать вторую половину дня, женскую половину коллектива.

Также в агентство пришло радостное письмо, в содержании которого сообщалось, что аудио-ролик, который принимал участие в конкурсной программе международного фестиваля рекламы, проходившего в соседнем городе, занял призовое третье место, в разделе «Реклама строительных и кровельных материалов». И что подтверждающий это обстоятельство диплом, можно будет получить уже в самом начале следующего года.

На этой неделе, уволились сразу два агента, и были взяты на их место тоже сразу два. Завхоз Демяныч сломал указательный палец правой руки, как шутили, об нос, и был вынужден в новогодние праздники рюмки держать левою рукою. Ему было не привычно, но терпимо.

А в остальном, последняя неделя была полностью посвящена подготовке коллектива к грядущему празднику. Готовили убранство, готовили меню, своими силами готовили концертно-развлекательную программу. От того и казалась всем эта неделя насыщенной и даже плодотворной.

Все новости Дмитрий узнавал из разных источников, каковыми являлись подходившие к нему сотрудники, что бы поздороваться и поздравить «с наступающим».

Друзья и сослуживцы его поздравляли, хлопали по плечу, чего-то желали на будущее, а также интересовались, как прошла эта неделя у него.

Дмитрий же последнюю неделю провел, в основном, в своей постели, изредка выбираясь оттуда, чтобы покушать, или поглазеть в окно. Первое время он все еще переживал и терзался по поводу удручающего случая. Он думал о происшедшем и искал там свою вину. Но вскоре терзания понемногу стихли, и он смотрел на это событие уже иными глазами. И Дмитрию казалась, что была эта картина уже иного масштаба и иного значения. И что относиться к ней надо по-другому.

Он смотрел на появление Клавдии в их с Антоном жизни, как на благоприятное и необходимое обстоятельство. Что была она тем ниспосланным с Выше даром, что не только даровал им минуты радости, но и позволил случиться финалу, который позволит сблизить сына и отца. Открыть им друг друга. Открыть то, о чем бы они никогда не говорили друг другу. А значит, даст возможность им друг друга узнать.

Этот финал, наконец, открыл отцу, что его сын по настоящему взрослый, а сыну, что его отец обыкновенный, живой человек.

Перейдя на этот уровень осмысления случившегося, Дмитрий совершенно успокоился и провел оставшиеся дни в дивном для себя состоянии, наблюдая и анализируя свою прошлую жизнь. Он многое в ней понимал, со многим соглашался, и к концу своего кратковременного отпуска был совершенно готов к новому ее этапу.

 

В зале, в который всех пригласила бухгалтер Ольга, было по настоящему празднично и сказочно. В темном помещении горели лишь огни на елке и свечечки возле каждой тарелочки, под которыми в небольших свертках были упакованы подарки для каждого участника торжества.

Возле елки, обходя ее с разных сторон, бродили Дед Мороз и Снегурочка, выжидая то время, когда ворвавшаяся толпа, наконец, рассядется по своим местам. Они всех предупреждали, что бы те ни доставали подарков из-под свечек, пока они не догорят. Что, собственно, на такое время и рассчитана концертная программа.

А затем, после вступительной, в стихах, речи Деда Мороза и его спутницы, и началось представление.

Завхоз Демяныч рассказывал басню, девочки из нижнего этажа пели квартетом популярную песню из репертуара очередной звезды, сис-админ Данила, как мог, показывал фокусы, и даже Жора и Рая продемонстрировали свой актерский талант, явив на суд зрителя известную сцену из Шекспировского «Отелло». Словом, было весело и даже, в конце, Михаил Хайвец исполнял на электро-пианино мелодию про «В лесу родилась елочка», под которую хором пел весь сплоченный коллектив.

Ну а потом. Потом началось веселье настоящее. Пили, ели, хвастались друг перед другом подарками, танцевали, и снова пели под аккомпанемент Михаила. И всем казалось, что Старый Год никак не должен обижаться на то, что его как-то не так провожали, и что Году Новому, увидев все почести, оказанные его предшественнику, будет совестно быть хуже уходящего.

Дмитрий, все еще пребывая в отстраненном расположении, наблюдал за текущим весельем. За столом он довольно много кушал, но совершенно не пил спиртного и развлекал себя рассматриванием своего подарка из-под свечечки – курительной трубки в увесистом деревянном кофре с отдельным ящичком под железки-причандалы, и упаковкой ванильного табака. Он то и дело подносил трубку ко рту и пытался рассмотреть свое отражение с трубкой то в никелированной лейбе на кофре, то в полупустой водочной бутылке.

И вдруг ему пришла замечательная идея. Идея, что эту трубку можно сейчас и раскурить. И через минуту, утрамбовав табачок в черном зеве курительного прибора, он впервые в жизни пыхнул дымом, полученным не из сигареты. Аромат табака и ванили сразу завладел пространством вокруг курящего, и растекся по всему помещению. Он пыхнул еще несколько раз и сразу понял, что больше никогда в своей жизни он больше не прикоснется к сигаретам.

Кто-то положил ему руку на плечо и, не снимая ее, плюхнулся на свободный стул рядом. Дмитрий оглянулся и увидел улыбающееся лицо американского кузена.

- Первый раз такое куришь? – спросил «кузен», рассматривая курительное приспособление, не снимая руки с плеча Дмитрия. – Оно сразу видно. У меня похожая была, но я завязал. Уже три года не курю и всех отговариваю. Но тут… - он улыбнулся и даже прищурился, - тут ведь ароматище такой, разве удержишься. Вот и пришел понюхать.

- Да. - только и вымолвил Дмитрий.

Американский гость снова вдыхал исполненный табачного дыма воздух и засматривался на веселящихся служащих «Осьминога».

- Соскучился я, брат, по вот такому веселью. Где праздник у души и без оглядки на что-либо. Там, - Иосиф, почему-то кивнул через плечо, словно там, за этим плечом и находилась его Америка, - там люди совершенно другие. От того и веселье у них не такое. Не веселое, что ли. – он снова смотрел на полупьяную публику и продолжал. – Вот, в клубе нашем мы стараемся делать что-то подобное, и мне казалось, что и получается у нас. Но здесь только понимаешь, какое невеселое у нас там веселье, в сравнении с этим. И вроде, и та же водка и люди помнящие как это делать, а вот отпустить свои эмоции, так сказать, душу, не получается ни у кого. Потому как там друг перед другом казаться надо. Пыжиться и важничать. От того и напиться еще ни у кого не случилось.

Иосиф снял руку с плеча Дмитрия, и обнял ею плечо свое.

- Домой хочу, - как-то тяжело и больно протянул брат Михаила, - сюда домой. С женой и дочерью. Не могу там находиться. Не возможно это для человека, который из этого общества вышел. – он поднял голову и стал смотреть куда-то сквозь полутемный зал, - Я ж для чего туда ехал. За счастьем. Богаче быть хотел и свободнее. И что в итоге я обрел? Денег больше – счастья меньше. Вот и звучит как формула. - «Американец» оглядел стол и, обнаружив рядом с собою чью-то рюмку полную водки, махом опрокинул ее содержимое во внутрь себя, не кривясь и не закусывая, - А мне кажется, что счастлив человек в одиночку быть не может. Обязательно нужен кто-то, с кем ты им делиться можешь. Словом, друг, а лучше много друзей, и просто товарищей. К кому прийти без приглашения и среди ночи можешь. И послать в случае не согласия с ним. Там такого нету. Что ты. Там друг – это тот, который тебе чаще улыбается и раз в год на рыбалку тебя пригласит. Это уж если настоящий друг, самый преданный и верный. А так, они даже представить не могут, что бывает по-другому. Для них, вся ценность бытия - их семья. Семейные ценности – первое место в списке жизни. А друг, сосед – это ой как далеко. После денег, карьеры, дома, машины и прочего и прочего. Где-то в конце этого самого списка. Хорошо это? Не знаю. Для общества, возможно, и да. Но для меня. Для меня лично – и в другом радость и смысл имеется. Для меня еще нужен друг. И не в конце списка, а хотя бы во второй его строчке. Любой. Но друг. Который, может и, ни звонить, и ни улыбаться, и на рыбалку приглашать не будет. Но только, что б знать, что он есть, твой самый близкий и верный. – он громко выдохнул и продолжил, - А так и получается, что там остается человеку счастья, исключительно, в семейном удовольствии искать. Хотя чего его искать, - Иосиф даже улыбнулся, - вон оно, целыми днями телевизор смотрит и в школу ходить не желает, а только накрасится, как чучело и в телевизор пялится. И еще обижается, если давить на нее станешь. Смешно так обижается. – он с нежной улыбкой смотрел куда-то про между салатов и продолжал, - И если спросишь, счастье ли это для меня? Отвечу, что – конечно, да. Но это особенное счастье. Другое, что ли. Семья и дети – это особенное. Оно, как само собой разумеющееся быть должно. Без него и смысла в тебе никакого нету. Потому, как и смысл твой, чтобы видеть, как ты кого-то родил, а потом, день за днем видеть, как оно произрастает, и как человеком становится. И не просто видеть, но и самым непосредственным образом принимать в этом участие. Влиять и направлять ее, так сказать, становление. Несомненно – счастье. Да и смысл в этом твой. Дети и семья – в этом, конечно, смысл. И терять их нельзя. Преступление это. Преступление против самого себя. Да и не возможно это здравому человеку, собственноручно все это взять и уничтожать. Лишать себя радости, да и надежды, тоже. Они – несомненно, счастье. Каждый день, конечно, этого не чувствуешь, но вот как только думать об этом станешь, сразу все это и приходит к тебе, так, что и прослезишься порою.

Иосиф, вдруг, встряхнул головою, словно опомнился и начал наливать в рюмку водку из начатой бутылки.

- Фу-ты. Наговорил я тут тебе. Начал про одно, а видишь, куда занесло. Нашло, видать, что-то. А может, и накопилось. Словом, предлагаю за деток выпить. – и он наполнил рюмку Дмитрия жидкостью из того же сосуда.

И Дмитрий, еще раз пыхнув белым дымом, выпил первую, в этот вечер, водку.

 

Утро следующего дня, для Дмитрия, началось тогда, когда он еще и не проснулся. Уже во сне он чувствовал какой-то дискомфорт. Он ворочался, боролся, но просыпаться не спешил. И лишь оторвавшись от скомкавшейся перьевой подушки, он осознал причину своего неудобства – его мучила ужасная головная боль. Сквозь нее он попытался вспомнить, сколько же он сумел выпить за вчерашний вечер. Но его подсчеты обрывались где-то под елкой, где он возлегал на пальто снегурочки, размахивая трубкой, вставленной в горлышко полупустой бутылки. Он лежал и, прихлопывая, наблюдал за танцем Деда Мороза с саблями, снятыми для такого случая со стены в кабинете директора. Это он помнил, хотя и не во всех подробностях. Но дальше. Дальше – темнота и неизвестность.

«Много. - Заключил для себя Дмитрий. - Значит, выпил много».

Он еще подумал, что новый этап его жизни начинался как-то не так. И тут же начал вспоминать рецепты, способствующие ослаблению посталкогольного эффекта и его устранению.

Он знал о лечебных, в данной ситуации, качествах рассола, но такового в его доме не найти, даже если долго смотреть в холодильник. Он думал о волшебном воздействии на организм кефира, но бежать за ним в магазин, хоть и ближайший, ему было не возможно.

Он встал с постели и неуверенным шагом пошел куда-то по шатающемуся искривленному пространству спальни. Дмитрий всматривался в окружающие его предметы и домашнюю утварь, надеясь найти в них подсказку, или хотя бы намек на то, каким образом он сможет избавиться от несносного состояния.

Так пройдя по коридору и войдя на через щур заполненную светом кухню, креативный и больной Дима увидел, на самом краешке кухонного стола, купающуюся в лучах предобеденного зимнего солнца не то призрак, не то в явь, бутылочку сухого и красного «Шато Петрюс». И не напрягаясь над вопросом, каким же образом она перекочевала из его рабочего кабинета на кухонный стол в его квартире, Дмитрий ухватился за нее двумя руками. Он сразу представил себе, как легкая, слегка терпковатая жидкость вливается в его ротовую полость и заполняет лечебным алкоголем весь изморившийся организм. Но глазами, шаря по кухне в поисках штопора, он наткнулся на вполне здоровую мысль: «Стой! Похмеляться Шато Петрюс? Это – свинство!» Хозяин кухни даже искривил свое лицо. «Да и вообще, оно приобреталось, совершенно для иного случая. И опошлять его простым им опохмелом – пошло, низко и предательски».

«Больной» сел на плетеный табурет, и все еще не отпуская сосуд недешевого алкоголя, все-таки напряг свою память в области изысканий по поводу таинственного перемещения дорогого пузыря из кабинета на кухню. Неужели, он, Дмитрий, дошел до того состояния, когда он пытался кого-то им угощать. А затем, тащил его в руках, с угрозой выронить в любое время на твердь зимней почвы, до самого дома, да еще и водрузил его на самом краешке кухонного стола, не отвернув тем самым дальнейшую опасность.

Но, память сопротивлялась, и не желала открывать хоть какие-то виды, связанные с этой загадкой. Она возмущалась и фыркала болевыми толчками в лобовой части его взлохмаченной головы.

Дмитрий поставил вино на стол, на самую его средину, и подумал о том, что как не совершенен этот мир, и что доктора с фармацевтами, должны были обязательно…. И, вдруг, рассудок Димы, отозвавшись резью под черепом, вскричал: «Да! Ну, конечно же, таблетки». Дмитрий вспомнил о чудо-таблетках, подаренных ему после какой-то пьянки, директором Игорьком. Подаренные с наставлениями, что когда-то придет время, когда утро без них станет невозможным. И, с нахлынувшим возбуждением и волнением, он тотчас же начал их поиск.

Он четко помнил их вид, и даже окрас – две большие и круглые, с жирной красной полосой через все белое поле бумажки, но где их искать он не знал даже и приблизительно. И потому Дмитрий рылся в редко посещаемых закоулках своего пристанища, в надежде на то, что целебные пигулки, совсем и не прячутся, а ждут и радуются, что, наконец, пришло то время, когда они исполнят свое предназначение. Что пытаются выделиться среди ненужных предметов, зная о приближении торжественного часа, для которого они и были рождены.

Так думал Дмитрий. Но лекарство, видимо, размышляло иначе. Ему нравилось тихое праздное существование в темноте какого-нибудь шкафчика, где его устраивало и температура и влажность, и иные показатели его комфорта. Ему приятно было возлежать по соседству с какой-нибудь расческой, с которой оно уже сердечно сдружилось. Оно было еще совсем новенькое, и ему еще очень хотелось пожить.

Но жизнь полна неожиданностей. И не всякая в ней перемена к лучшему.

Вдруг, грянул яркий свет, от которого стало больно и страшно. И последнее, что видели в своей жизни две плоские растворимые таблетки, перед тем, как их утопили,– это то, как чьи-то грубые руки обнажали их белоснежное тело от бумажных одежд. И еще, сквозь толщу воды – лицо своего губителя.

Дмитрий принял лекарство и стал ждать его целебного воздействия. Он не знал четко, через какое время ему должно полегчать и оттого он просто бродил по дому, иногда прислушиваясь к своему организму, в надежде, что тот даст знак, и что этот знак будет знаком благодарности в виде смягчения несносного состояния.

Так блуждая по дому и прислушиваясь к своему самочувствию, проходя мимо шкафа с зеркалом во весь рост, Дмитрий, вдруг, заметил в нем свое отражение. Он приблизился к смотревшему на него лицу и был поражен тем, каким оно было уродливым и не симпатичным. Красные слезящиеся глаза, запухшее лицо, сотни мелких морщин.

«Нет, нет, - вдруг подумал Дмитрий. - Морщины это уже не от пьянки. Морщины бывают от старости. Но я ведь не старик. И не похож я на старика. Да опухший, да урод, но, все-таки, не старик. Так от чего же тогда морщины?»

Дима смотрел на человека в зеркале, прямо в его глаза и ему, вдруг, захотелось узнать, а что тот думает по этому поводу. Про морщины, красные глаза, про подобные встряски для организма, и про пьянство вообще. Ему просто хотелось говорить с этим человеком.

Дмитрий знал, что это всего лишь его отражение, что это он. Но ему очень хотелось, что бы человек напротив, перестал повторять за ним его гримасы, а просто, совсем по человечески улыбнулся и что-то произнес. Ведь у него такие умные, как казалось Дмитрию, хотя и запухшие глаза. А значит, у него обязательно есть свое суждение и мнение по всем интересующим Дмитрия вопросам. И остается только вызвать его на откровенный разговор.

Дмитрий сосредоточенно, не отводя взгляда и не моргая, смотрел в глаза напротив и обдумывал начало разговора. Он решил, что чтобы не казаться сумасшедшим, с отражением он будет разговаривать мысленно. А как отвечать и вести себя человеку напротив, он оставлял право выбора за собеседником.

Дмитрий напряг свой взгляд, давая, таким образом, своим мыслям собираться более плотным пучком для передачи их на ничтожно-малое расстояние, и не смотря на усилившуюся головную боль, приготовился к телекинезу, или как там его.

«Мне страшно, - вдруг начал Дмитрий мысленно, обращаясь к человеку за стеклом, сказав в своих мыслях совсем не то, о чем собирался говорить. – То есть, мне страшно не сейчас, - начал почему-то он оправдываться, - а страшно вообще. Страшно, что не так живу, что следа после себя не оставлю, что даже горевать по мне никто по настоящему не будет после смерти. Страшно, что главного не понял я к своим сорока. А значит. А значит, и нету во мне смысла. – Дмитрий, вдруг, вспомнил, что определение это не его, а американского брата его друга. Он вспомнил и про вчерашний разговор, и про то, что все началось с рюмки «за деток». Он ухмыльнулся. – А вот «кузен» свой смысл нашел. А все равно, себя счастливым не считает. Точнее не полностью счастливым. Для полноты ему нужен еще друг, и переезд обратно. Но подозреваю, что и тогда, ему понадобится еще что-то. Возможно, подруга, и переезд, к примеру, к ней. Хотя на такого он и не похож».

- Ну, говори чего-то, не молчи! – уже не мысленно, а с довольно жестким применением голосовых связок, обращался Дмитрий к человеку по ту сторону стекла. – Расскажи, что не так во мне? Почему я покоя обрести не могу? Почему не доволен я свом бытием? Почему мне гнусно так и тошно?

И вдруг, Диме, когда он чуть отвел взгляд от запухшего человека, показалось, что тот насмешливо ухмыльнулся, и даже послышалось, что произнес: «Пить-гулять надо было меньше».

 

Когда зазвонил телефон, Дмитрий, только принявший ванну, устройством Gillette соскребал с лица остатки пены, вместе с едва заметной щетиной. Вытерев лицо полотенцем, он включил телефон и низким, не отошедшим от вчерашней радости голосом произнес:

- Алло.

- Привет, Папа. – услышал он мягкий голос сына в трубке. – Ты чего не звонишь? Мама волнуется.

- Я хотел… я уже… - услышав голос Антона в трубке, Дмитрий, вдруг, разволновался, он никак не ждал, что после их случая, сын ему вот так просто позвонит и просто спросит, - Я сегодня зайти собирался. Я уже собираюсь. Я обязательно зайду. Ты дома?

- Уже, да.

- Я только подготовиться должен. И маме скажи, что зайду обязательно. – не зная почему, но Дмитрию захотелось, что бы и его Валентина знала, что он обязательно к ним зайдет. Зайдет, что бы ни случилось.

- К чему подготовиться?

- Не цепляйся к словам. - отец даже улыбнулся, - Я обязательно зайду. – Дмитрий, вдруг, затаил дыхание и тихо произнес, - Ты-то как?

- Да ничего, вроде, праздника жду. Ты заходи, папа.

- Обязательно. Вот только… обязательно приду. Очень скоро.

 

Еще раз, выдохнув весь воздух из легких и вдохнув на полную грудь новую его порцию, Дмитрий резко взглянул на дверной замок и положил на него палец. За дверью раздался знакомый мелодичный звон и легкие, еле слышные шаги, в которых он узнал спешащую к замку Валентину.

- Здравствуй, Дима. – бывшая супруга Дмитрия, прежде чем пропустить его в открытую дверь, как-то особенно, и без тени иронии улыбнулась ему.

Дмитрий, поздоровавшись, вошел в квартиру, отмечая, что в комнате вроде как кто-то играет на гитаре.

Валентина, угадала его вопрос.

- Мы с Антоном Окуджаву слушаем. – она снова легко и светло улыбнулась. – Ту пластинку, которую ты в стройотряде мне купил и подарил. – говорила она, помогая раздеваться бывшему мужу, - Уборку предновогоднюю делали, нашли старые пластинки, вот и увлеклись некоторыми.

Дмитрий отчетливо помнил эту пластинку и каждую в ней песню. А еще он до малейших подробностей помнил тот день и названый в нем случай. Это был день их с Валентиной знакомства. День, когда они впервые обратили друг на друга внимание, когда говорили в первый раз.

Тогда, в середине лета, когда срок их пребывания в трудовом лагере подходил к своему завершению, они впервые оказались вместе. Это случилось, когда они погрузились в кузов автомобиля, который, по выходным дням, доставлял всех желающих смотаться в ближайший городок, чего-то прикупить, или просто пошляться.

В тот день в кузове старенького грузовичка желающих оказалось больше обычного, и на руки Дмитрию подсела совсем худенькая, курносая, с большими серо-голубыми глазами девушка из соседнего отряда. Она все время, извинялась за вынужденное неудобство, а Дмитрий шутил, что это совершенно ему необходимо, что она есть самый надежный для него щит от пыли проселочной дороги.

Затем, в городе она, увлекшись разговорами с Дмитрием, отстала от своих, и они весь день провели вместе. Они говорили об учебе, об интересах и увлечениях, о том, что соскучились по дому. А, забредши в местный универмаг, Дмитрий, среди груды пластмассовых дисков, нашел новенькую пластинку Окуджавы. И отметив, что на ней все песни, которые они поют у костра, не удержался и подарил ее Валентине.

Пластинка ей очень понравилась, и позже, когда они уже были семьей, они часто ее слушали и с нежностью и умилением вспоминали тот выходной день, в котором все началось, соглашаясь, что это не могло быть случайностью, и что высшие силы, все подстроили, что бы свести их вместе.

 

Валентина указала Дмитрию на дверь в комнату Антона, и шепнула:

- Он там.

Дмитрий собрался, добавил в свое настроение немного оптимизма и открыл дверь.

Вошедши в комнату Антона, Дмитрий осмотрел пристанище своего сына. И среди стен, увешанных рисунками, набросками и фотографиями, ему бросился в глаза распечатанный, на большом листе, портрет незнакомой ему женщины. Отметил потому, что лицо, несмотря на то, что его черты Дмитрию были совершенно незнакомы, ему казалось необычайно знакомым и даже родным. В портрете ему совершенно была знакома и безмятежная печаль больших темных глаз, и величественная осанка, и даже обреченное скрещение красивых рук. Но лишь отведя глаза от воззрившегося на него безотрадного взора, он осознал знакомость этой тоски, печали и крайней беззащитности, которое, вдруг, предоставляло его сознанию иной портрет, иного человека. Портрет молодой женщины, которая вторглась в его с Антоном жизнь, и которая теперь ему казалась, не то персонажем его дивных снов, не то былью, но из чьей-то чужой жизни. Он снова посмотрел на распечатку на стене и теперь отчетливо увидел в глазах изображенной дамы и все тревоги Клавдии по поводу их отношений, и ее боязни, и переживания, и боль. Он видел в ее лице и безвыходность ее состояния, и безысходность ее влечений. И Дмитрий, словно забыв об Антоне и о причине своего прихода, не отводя глаз, смотрел на «золотой» портрет. Все, больше и больше отмечая в нем неимоверное внутреннее сходство с той, которая осталась где-то там, за чертою его бытия.

- Ты тоже это видишь? – голос Антона оторвал отца от созерцания портрета. Дмитрий, оторвав взгляд от портрета, все еще пребывая под его воздействием, ответил:

- Да. - затем добавил. - Она. – и грустно улыбнувшись он еще некоторое время продолжал смотреть на стену с листом запечатанной бумаги.

Несмотря на то, что мама говорила про предновогоднюю уборку, в комнате Антона был совершенный бардак. Стол, усеянный бумажками, карандашами и ручками, под которыми просматривались кляксы акварельных красок. На полу, открытый полупустой ящик и с разбросанными вокруг него журналами, буклетами и альбомами фотографий. Дверца шкафа открывала такой же и беспорядок на полках внутри него. И только постель была аккуратно застелена, и ничего на ней не возлежало.

Дмитрий, вдруг, осознал, что ничего этого он о своем сыне не знал. Не знал, как он относится к быту, как умывается по утрам, как выглядит во сне, как много он читает, он даже не знал его любимое блюдо. И все знания, из которых он составлял суждения о собственном сыне, базируются на образе того курносого любознательного мальчика, которым в детстве был его Антон.

Дмитрий сел на высокий стул возле шкафа, очень нежно посмотрел на Антона, и снова повторил.

- Да, это она.

Пытаясь вырваться из вновь завладевшем образом мыслей мужчин, и вспомнив о цели своего прихода, Дмитрий обратился к сыну.

- Я тут все еще желаю поднести тебе свой подарок. Если, конечно, это еще актуально. – но видя, что взгляд сына все еще сосредоточен на стене с распечаткой, добавил. – Напомню: у тебя когда-то был День Рождения, и я задолжал свое внимание по поводу этого происшествия. Точнее его знак. И сейчас знак-подарок готов к встрече. Мне кажется, тебе он понравится. Так что одевайся, машина под подъездом.

 

Через пол часа автомобиль Дмитрия припарковался на стоянке возле здания бывшего проектного института, в котором находилось рекламное агентство «Осьминог».

По дороге сюда отец и сын говорили совершенно о разных разностях: о чудачествах мамы, о слякоти на улице и о том, что она почти не замечается в предновогоднем убранстве города. Говорили о планах Антона и о возможном продлении его образования. Говорили о многом, но ни единым словом о том, что хоть как-то бы касалось той женщины и того случая, которые были частой темой для их собственных раздумий.

Выйдя из автомобиля, Антон отметил, что идут они в другое крыло здания, в котором Антону еще бывать не доводилось. Войдя в него, они прошли нескончаемые лабиринты полутемных коридоров и спустились в цокольный этаж. И снова блуждая по искривленным проходам, подошли к железной крашеной двери.

- Ну, вот и пришли. Готов? – загадочно улыбался отец.

- Всегда готов. – салютовал в ответ Антон.

Дверь тяжело открылась, и они очутились в небольшом продолговатом помещении. Несмотря на расположение помещения ниже уровня почвы, в нем было достаточно светло и без дополнительного освещения. Внутри оно было почти пустое. Небольшой старый шкафчик, два его родственника стула и стол, еще явно чужой окрасом и производителем журнальный столик, и аккуратная куча старой розовой бумаги с чертежами в углу комнаты – это почти и все, что находилось здесь. Почти, потому, что главным объектом, находящимся в этом помещении был сам подарок. Возле дальней стены, в полуметре от ее пожелтевшего от времени тела, опираясь на ламинат ровного пола двумя толстенными ногами, стоял огромный стационарный мольберт. Мольберт с мощным подъемным механизмом, с внушительной стрелой и изящной полочкой для подрамника. А рядом с ним, на том журнальном столике, что так не гармонировал с остальной мебелью комнаты, лежали огромный набор масленых красок и открытые пеналы с кистями. Все это было украшено красными лентами, бантами и прикрепленным кнопками к твердой раме большим листом бумаги с красивой надписью широким фломастером: «С Днем Рождения, Антон».

Увидев подарок, Антон растерялся, обмяк, и даже непроизвольно развел руками. Он как-то испугано посмотрел на отца, и снова молча воззрился на стоящий перед ним деревянный станок.

- С Днем Рождения, сынок. – отец подошел к сыну и поцеловал его очень нежно и ласково, совсем как в детстве. – Это тебе, - он улыбнулся, - вместе с арендой помещения. Опять же и рядом будешь, а значит, и видеться чаще будем. – затем, он с хитринкой в глазах подошел к шкафу и достал от туда бутылку шампанского. – Ну, и совсем уж, что бы праздник праздником оказался, надо регламент до конца соблюдать. Тут где-то у тебя и бокалы имеются.

Дмитрий наполнял хрустальные сосуды игристым вином, а Антон, словно все еще не веря своим глазам, смотрел на деревянный каркас мольберта, будто боясь к нему прикоснуться, или же хотя бы подойти поближе. Он смотрел и изредка отводил от него глаза лишь для того, что бы еще рассмотреть краски и кисти на столике рядом, который тоже вызывали в его душе восторг и изумление.

- Тут надо будет убраться немного, комфортизировать здесь все как-то, но это уже твои заботы, хотя охотно тебе соглашусь в этом помочь. – говорил отец выставляя из шкафа уже порезанный подвядший лимон и плитку шоколада.

И затем, когда Антон уже совершенно отошел от нежданного дара и, держа в руке бокал с вином, благодарно смотрел в отцовские глаза, Дмитрий еще раз поцеловал сына и произнес привычные, но необходимые сейчас слова.

- С Днем Рождения, сынок.

 

Целых пол часа Антон крутился возле своего подарка. Он вслух отмечал, как плавно и легко движется планка по глубокому пазу, пытался угадать породу дерева, из которой был изготовлен станок, щелкал защелкой стрелы, и говорил, что на нем можно установить полотно любого размера. Он радовался, и уже предвкушал, какое наслаждение он будет испытывать, работая здесь.

Затем он вдруг повернулся к отцу, и совершенно серьезно и решительно произнес:

- Спасибо тебе, папа.

- И тебе спасибо, сынок. – и глаза отца, вдруг стали влажные, и он почему-то боялся, что это заметит его сын. Он открыл дверцу шкафа и долго рылся в его пустых полках. – Спасибо тебе, сынок. – повторил Дмитрий в пустоту между полок. «Спасибо тебе, что ты все-таки есть у меня». - в мыслях добавил Дмитрий. – «Что могу я тебе подарок подарить. Спасибо, что принял его. Что принял случившееся с нами и не ищешь в том моей вины. Спасибо, что не прячешься от меня после всего, что не отверг меня, что радуешься мне, что сердце твое доброе и беззлобное. Спасибо тебе сын. Спасибо, что ты у меня есть. И спасибо тебе за то, что узнал я, что ты – это все, что у меня есть».

И Дмитрий вдруг осознал, что, из-за чрезмерного волнения, говорил он все это не в мыслях, а, хотя и не громким, но, вполне, различимым шепотом. Он повернулся к Антону и увидел, как тот с участью и теплотой смотрел на своего отца. Он увидел, что этот короткий отрывок его мыслей тронул его, и, наверное, что-то для него открыл. Возможно то, чего он никогда не представлял в своем отце. Что его растревожило и смутило. Тронуло своей беспритворностью и бесхитростностью. Своим нечаянным глубоким откровением.

Так они стояли и смотрели друг на друга, не решаясь нарушить возникшего положения.

А затем, Синегоров-старший подошел к мольберту и, отцепив от него лист с поздравлением, не сумев удержать в себе наполнявших его чувств, говорил снова. Говорил медленно и тихо, почти тем же шепотом, почти себе.

- Мне Игорь, как-то сказал, что человек совершает ошибки часто. И совершает из-за неразумности своей и глупости. И что приходится ему, потом об этом сожалеть. А я говорил ему, что я не ошибался, и что сожалеть мне не о чем. – Дмитрий снова приколол бумагу к станку и долго смотрел сквозь мольберт. – Я не врал. Тогда я просто не понимал. Я не знал. Я о себе ничего не знал. Я не знал, что все, что я делаю – не имеет никакого замысла, а есть пустой тратой срока. Не знал, что ищу не то и не там. Я все ждал главного, которое вот-вот должно нагрянуть. Которое находилось где-то в ближайшем, будущем. И я все ждал его и высматривал, и даже печалился, что оно медлит не заслуженно. – Дмитрий снова отцепил бумажку от ножки деревянного подарка и положил ее к краскам на столик. – А оказалось, что главное, самое для меня главное, я уже сотворил. – Он мельком взглянул на Антона и продолжал, - Сотворил, но сберечь не смог. И сам отказался от главного и единственного, сославшись на совершенно нелепые и безосновательные причины. Отказался, а значит, и потерял. Сам себя, его лишил. Лишил себя высшей милости – возможности растить и видеть свое продолжение. Растить, заботиться, оберегать и тревожиться, учить и каждый день быть рядом. Я всего этого не знал. Я всего себя лишил. Лишил себя смысла. Да, смысла – очень, очень хорошее определение. Ошибка это? О, да. Но еще и глупость моя и провинность. То, в чем раскаиваться приходится и больно сожалеть. И досадно, что понимание всего приходит гораздо позже содеянного. И что думать об этом начинаешь, только когда исправлять все уже смысла не имеет.

Дмитрий снова потянулся за листом с поздравлением на журнальном столике, но, так и не взяв его, сунул руку в карман и подошел к не зашторенному полу-окну.

- Мне один человек говорил, что смыл твой, в семье. И что преступно искать счастья взамен ее. Да, так все это. Вся радость, которую ты можешь испытывать, радостью быть в полной мере может, если она только в дополнение к семейному благу. Это высшая благодать, которую нужно беречь и понимать. С самого начала понимать. С первого шага. Я хочу, что бы ты это знал, сын. Я хочу, что бы ты сейчас меня слышал.

Для меня очень важно, что бы ты это знал, что я очень, я до боли сожалею, что когда-то, не важно по какой причине, я совершил самую большую свою ошибку. И я не хочу, во что бы то ни стало, не хочу, что бы когда-то тебя постигла подобная участь. Такая ошибка, несет человеку полный его провал. Провал. Оставляя ему лишь полную его бессмысленность.

Дмитрий хотел еще что-то добавить, но замолчал. Он просто смотрел на сына. Не пытаясь разглядеть какое воздействие его слова возымели на сына. И более, не ожидая от него ответа. Он смотрел, и горько сожалел, что уже ничем он не сможет восполнить того, что скрылось в бездонных архивах времени, что так и не узнал, всей исключительности семейного блаженства, того, что означало быть отцом. А более, что отобрал отца у собственного сына.

- Нет, папа. – Антон стоял по средине комнаты и смотрел в напряженные глаза отца. – Ты не должен так думать. И винить себя не должен. Я люблю тебя, папа. И я очень тобою горжусь. Я это очень сейчас понимаю. Ты всегда был у меня. И я всегда знал, что ты у меня есть. – Он ласково улыбнулся и добавил. – Ты мой отец. И я тебя очень люблю.

А затем они долго молчали, то смотря друг на друга, то засматриваясь на убранство пустого кабинета. А спустя время они снова говорили. Говорили о подарке. Радовались дряхлой памяти отца, и что именно из-за нее подарок случился значительным и важным. Они много шутили и смеялись. Они планировали Новый Год, и казались друг другу семьей.

 

X

 

- Ты-то что здесь делаешь? – Миша Хайвец выходя из своей студии, увидел шагающего по коридору Дмитрия в мокром пальто. – На работе в последний день года? Это не слишком? – Он улыбнулся и протянул руку другу.

- Погодка, скажем, не совсем новогодняя с толку сбила. Прямо ливень какой-то весенний. – Дмитрий поздоровался за руку с Мишей. – Забежал, вот. От скуки, наверное. Дома грустно от чего-то мне показалось. Думал, тут веселее, но вижу, здесь тоже с народом не густо.

- Конечно, все готовятся: пудрятся, стряпают, а некоторые уже и провожают с утра. А ты, кстати, где Новый Год встречаешь? Может к нам? У нас будет шумно, и кажется, весело. И главное, все тебе будут рады. – Михаил шагал в след Дмитрию и вместе с ним вошел в его кабинет.

Синегоров, сняв свое пальто, плюхнулся на диванчик.

- Вряд ли. Хотя, может, потом присоединюсь, если совсем уж грустно мне станет. А ты-то чего здесь застрял? – Дмитрий дотянулся до своего подарка – курительного набора, и аккуратно начал его открывать.

- Я? – Миша загадочно улыбался. – Я, если тебе скажу, ты с дивана-то этого и сползешь. Медленно.

Дмитрию не часто замечавшему подобного игривого настроения у Михаила, стало любопытно.

- Ну и?

- Что, ну и?

- Говори. Что же ты здесь такого делаешь, что я, узнав про это, обязан буду сползать на пол с комфортной мебели.

- А, не скажу. – хитро улыбался Михаил.

- Что, значит, не скажу? У тебя аж слюна от желания брызжет. Не скажу. Давай, вещай.

Миша перестал улыбаться и серьезно посмотрел в глаза Димы.

- Скажу, конечно. С кем мне еще таким делиться. – он снова улыбнулся и добавил, - Конечно, расскажу. Не знаю, вот только как начать. – он даже встал и передвинул свой стул поближе к товарищу. – Ты ведь знаешь, с музыкой у меня особые отношения сложились. Всю жизнь я ее терпеть не мог, но почему-то только этим и занимался. Может оттого, что получалось у меня с ней лучше, нежели у других. Ну, там, пальцы быстрее шевелились, идеи козистее рождались, еще чего-то там. Словом, получалось. Вон и здесь все в один голос: «Вы же талант Михаил Натанович». Они говорят – а меня бесит. И чем увесистее поклоны, тем сильнее меня раздражает. Словно, слышу голос мамы и дяди Сени в их речи. – он несколько секунд что-то обдумывал, наблюдая, как Дмитрий раскуривает свою трубку, а затем продолжил, - Да. Всегда меня такое раздражало. Но тут, относительно недавно, моя младшенькая, Оленька, когда речь у них с мамой зашла про новогодние утренники, прибежала ко мне с радостной такой улыбкой и говорит: «Папа, мол, а ты можешь мне песенку новогоднюю сочинить, а я, говорит, ее на утренниках петь буду». Говорит это и так в глаза с надеждой и радостью смотрит, что … ну, как ей отказать. Словом, согласился я, и стал над этим думать. – он с упоением вдохнул расклубившийся вокруг него ароматный дым и продолжал, - Я попробовал. Сначала не шло, как полагается. А потом одна идейка и пришла. А как я ее в вид божеский приводить начал, еще одна пришла. Я совместить их попытался – получалось слабо, но за это время в голову забралась еще одна, и как мне показалось, еще лучше. Короче говоря, песенок получалось много, да и не песенок, а, не знаю, арий каких-то, что ли. Вот и подумалось мне тогда их объединить в одно целое. – он с хитрецой посмотрел на Дмитрия, - Понимаешь? – и не дождавшись ответа продолжил, - Не поверишь но у меня, похоже, получилось. У меня получилось, но только, я еще не знаю что именно. Толи мюзикл какой-то, толи опера, или еще чего-то, не знаю. Но очень радостное, нежное и, как мне кажется, по настоящему новогоднее. Вот только жаль, что со сроком не сложилось. Раньше бы это начать.

Но даже не это главное. Главное, что мне это… Мне это, впервые в жизни, безумно нравится. Исключительно нравится. И мне кажется, что этим я могу заниматься все свое время. Я даже дома про это думаю. И радуюсь, как ребенок. Ты понимаешь?

- Кажется, да. – Дмитрий с нежностью смотрел на друга, и ему было очень радостно, что тот открыл в себе большую любовь. Любовь к тому, что безотменно сопровождало его на протяжении всей его жизни. Любовь.

- Ты только не пугайся. Я, конечно же, сегодня слушанием титанического творения тебя мучить не стану. Я просто хочу, что бы ты это знал. Мне это безумно нравится. Хотя, конечно, потом обязательно вынужу тебя это сделать. В смысле, прослушать от начала и до конца, да еще и рецензию независимую выдать. – он рассмеялся, - А как иначе?

И он снова рассказывал про героев его творения, про незамысловатую историю маленькой девочки в канун новогодней ночи, про выразительность инструментов, и про многое другое, про то, что было необходимо рассказать другу.

 

В дверь тихо постучали. И спустя секунду она отворилась. Дмитрий посмотрел в дверной проем, и замер. И радость, волнение и тревога, вдруг снова вместе старались поместиться в его душе, в одно необъяснимое чувство. Он смотрел на дверь, где в мокрой клетчатой курточке и с мокрым зонтом стояла Клавдия.

Она взглянула на Диму и сказала: «Привет». Сказала просто, с той же полу-горькой улыбкой, которая ему почему-то всегда очень нравилась, которая так была ей к лицу. Она прошла во внутрь, села на свободный стул по ту сторону стола и молча смотрела на Диму. Смотрела тем же кротким и почти ласковым взором. Словно все было, как прежде, словно ничего и не произошло.

- Привет, - ответил Дмитрий. Ответил не сразу, а лишь тогда, когда немного пришел в себя от нежданности визита. И затем, через мгновение, когда окончательно к нему вернулось осмысление происходящего, он еще раз ответил, - Привет.

 

Они молча смотрели друг на друга, пока тишину не нарушил голос Михаила.

- Мне, в принципе, пора. А то домашние обижаться начнут, - и уходя к двери бормотал совсем тихо, - мол, специально удрал, что бы не делать ничего. А работы-то есть, конечно. Конечно, есть.

А когда дверь за Михаилом закрылась, посидев еще некоторое время в молчании, Клавдия натянуто улыбнулась и совсем тихо произнесла:

- Я уезжаю.

Затем она отвела глаза от Дмитрия и с той же невеселой улыбкой рассматривала кабинет, в убранстве которого со дня ее последнего визита ничего не изменилось. Она рассматривала причудливый орнамент на обоях и молчала. И боялась что-то говорить еще, что бы просто не разреветься, что бы не твердить о глупостях и ошибка. Что бы не объясняться. Не объяснять мотивы и причины, о которых и так все было известно. Она просто хотела его видеть. И она пришла.

Клавдия снова взглянула на смиренное лицо Димы и произнесла:

- Я уезжаю. Я замуж выхожу и уезжаю. – и уже окончательно поборов дрожь в голосе, тихо и медленно говорила. – Он партнер моего отца. Отец бизнес расширяет. Вот, ему предложили хороший рынок за границей на партнерских условиях. – она улыбнулась, но уже другой улыбкой, - А я – гарант этой сделки. Страховой полис.

Клавдия снова о чем-то думала, решалась и, наконец, продолжила.

- Ты только не подумай, что на меня давили, или еще чего-то там. Нет. Решение я приняла добровольно, и даже… с готовностью. Это, все-таки, выход. Ты должен понять – это правильно. И это… это не жертва. Я хочу помочь отцу. Для него это очень важно. Это очень для него много значит. Ты, ведь, не знаешь. Он серьезно болен. Да. И я не могу его не поддержать. Я не могу …. Это правильно. Это очень правильно.

Она снова замолчала, а Дмитрий смотрел на ее смешные желтые сапожки, расположившиеся в легкой лужице образовавшейся от еле приметных капель, стекавшим по тончайшим руслам с острого носа сложенного зонта и думал, что все в его жизни могло бы быть иначе. Что могла она подарить ему новое его значение, новый смысл. Но думал, что все-таки это было бы не правильно. Что теперь у него его смысл есть. И теперь он должен его наполнять, или восполнять. Главное, он его больше не должен терять. А все остальное, лишь быть должно, если оно не направленно на его разрушение. Только в дополнение, только сверх.

- Его зовут Джером. – она снова печально улыбалась, - как Сэлинджера. Хотя это и ни к чему. Я знаю, что я никогда не смогу его полюбить. Но я знаю, что я рожу детей. И буду очень сильно их любить. Очень сильно. Любить за все. Любить и за вас. И за тебя и за Антона. За …– и глаза ее наполнились влажным блеском. Она еще хотела что-то говорить, но боялась что заплачет. И потому она просто молчала и смотрела себе под ноги. И лишь ее губы еле различимо твердили: «Я буду…»

Позже, она подняла голову и говорила уже про другое, про то, про что они не хотели говорить.

- Ведь, здесь никто из нас виноват не был. Так, ведь, бывает. Просто, так случилось. – она заглянула Дмитрию в глаза, - Ты, ведь, на меня не сердишься? Ты все понимаешь. И я не хочу, что бы ты думал, что мое решение – это искупление, или что-то из этого ряда. Нет. Это – выход. Это единственный выход. Это мой шанс. На память. На любовь в будущем. На любовь к детям и к вам. Я все вынесу. Я все переживу, что бы это сохранить, и что бы это оставить с собою. И у меня все будет… потом.

Клавдия все это говорила нежно, мягко и рассудительно, как говорят маленьким детям о вещах, что должны им открыть важное и значимое. Говорила, не отрывая влажного взгляда от глаз Дмитрия. Пытаясь найти в них понимание и согласие.

– Я думала, что я не умею быть счастливой. Я так думала. А от чего же тогда все, что меня радует и восхищает, рушится в самом исходе? От чего же я отрекаюсь сама, от всего того, что обретаю чистого и настоящего? И чем больше радуюсь счастью, тем больше плачу, что все это скоро пройдет. Я думала – я не умею быть счастливой. Нет. Это не так. Просто, я нахожу свое счастье в ином. Я понимаю это. Я отчетливо это знаю. Это счастье – знать, что между вами нету раздора, и что я никогда больше не послужу для него поводом. Это счастье – сохранить воспоминание о наших отношениях в их пике. Счастье – быть любимой твоим сыном. Счастье не обмануть надежды больного отца. И я от этого не откажусь. В том и есть моя благодать. И я должна это сохранить. Сберечь. А ведь, никто виноват и не был. Просто, так иногда случается. Случается иначе. И в том никто не виноват.

 

Дмитрий смотрел из своего окна на удаляющийся купол зонта, под которым мелькали смешные желтые сапожки. А в окна бывшего проектного института бесшумно ударяли мелкие капли дождя. Капли, которые родились, чтобы стать новогодними снежинками. Но, просто, иногда случается иначе. И в том никто не виноват.

 

Ровно за час до Нового Года, в дверь Дмитрия позвонили. Отключив звук телевизора, он подошел к входной двери и привычным движением ее открыл. За порогом с большой сумкой в руке, улыбаясь, стояла Валентина.

- Не ждал? - спросили она.

- Ждал. – серьезно ответил Дмитрий и пропустил гостью во внутрь.

- Меня сынок твой из дому выпер, - говорила, раздеваясь, мама Антона. – У них, видите ли, место для празднования сорвалось, и идти им больше некуда. А ты знаешь, я с чужими Новый Год праздновать не люблю. Так ты не против? - и добавила, - Если против, то не достанется тебе ни вкусных салатиков, ни твоей любимой шубы, и ничего другого из моей дорожной сумочки. Еле дотащила.

И Дмитрий, вдруг, был очень рад ее приходу. И он отчетливо понимал, что сейчас его Валентина есть тем единственным человеком, с которым он хотел бы встретить этот Новый Год. Человеком родным и всегда близким.

- О, Синегоров, Шато Петрюс и для меня? А для кого же, если ты меня ждал? - Валентина взяла закупоренную бутылку, единственный предмет на праздничном столе, в руки. - Разориться пытаешься? Хотя и понимаю, что приобреталось не для меня, все равно приятно. – Она еще раз обвела глазами стол и начала выкладывать на него содержимое своей сумки.

 

А под утро, зазвонил телефон Валентины.

- Алло.

- Мама, прости. Я ведь даже не спросил, куда ты пойдешь? Все шумные, веселые, ты ведь понимаешь? Простишь?

- Уже… - смеялась мама.

- А у нас уже все разошлись. Ты где?

- Я у папы, сынок. Мы утром приедем. А лучше утром ты приезжай к нам. Хорошо?

- Обязательно, мама.

Валентина положила телефон на край тумбочки у кровати, и, забравшись под одеяло, снова начала умащивать свою щеку на плече своего бывшего мужа.

- Ты, ведь, не спишь?

- Нет.

- А про что ты думаешь? - она специально говорила так, что бы ее губы щекотали его плечо.

- Думаю? Я думаю про то, что пообещал тебе сделать в случае, если забуду про день рождения Антона? Я все еще хочу исполнить свое обещание.

- Не переживай, мне кажется, что ты его уже исполнил.

 

И Дмитрий широко открытыми глазами смотрел сквозь темень, куда-то за пределы его окружавшие. И все вокруг ему казалось теперь верным и чистым. И еще более в нем росла твердость и уверенность. Уверенность, что дальше все обязательно наладится. Что обязательно его существование наполнится истинной радостью и тихим счастьем. Наполнится единственным и неоспоримым смыслом.

 

Андрей Нижников 28.09.2009