Рассказ написан совместно с прекрасным, воистину уникальным писателем Николаем Волгой. Автор выражает ему огромную благодарность за «побуждение к творчеству» и за своеобразный «мастер-класс», который Волга проводит в каждом своем незабываемом произведении. Господа! «Свободен лишь тот, кто потерял все, ради чего стоит жить...» Эрих Мария Ремарк – Ну да, Тося его здесь и посадила... ты помнишь ее? – дядя Толя махнул рукой на громадный ствол и достал из кармана брюк ментоловую «Приму». Я кивнул. Я помнил. Нашей маленькой улице всегда было уютно под ветвями этого великана. Особенно хорошо было летом. Чуть только занимался рассвет, улица просыпалась от тихого шепота серебряных листьев. Они рассказывали тополю о своих снах, ругались с омелой, сплетничали. Тополь вполуха слушал их, и всё время поглядывал на горизонт, из-за которого уже медленно появлялся багровый краешек солнца. Вокруг стояла зыбкая тишина, и лишь дядя Толя уже не спал. Дядя Толя просыпался вместе с тополем, с треском зевал на весь подъезд, гремел железной дверью и выходил в майке на крыльцо курить свою «Приму». В продолжение этого процесса он всегда натужно кашлял на всю улицу, а затем громко плевал в свой недоделанный палисадник, видимо, надеясь таким способом повысить его урожайность. Обычно это означало, что к нам пришёл новый день. – Да-а-а…эх Тося!.. – продолжал дядя Толя, кривясь от попавшего в глаз, дыма. – Субботник тогда был… или воскресник... праздник, короче, – он обошел тополь и по-хозяйски похлопал ладонью по его мощной коре. – Кто бы мог подумать, скажи? Тося, Тося... Слушай, а ведь он дрожит! – он удивленно приложил к стволу ухо. – Не! Показалось… может метро? – дядя Толя задумчиво поскреб под майкой. – Но дрожал ведь… как живой! – он на всякий случай сделал шаг назад, недоверчиво посмотрел на свою сигарету и бросил её на землю. Я кивнул, машинально соображая, откуда в это утро под нами могло появиться метро. Самой Тоси уже лет пять, как не было в живых. Дед Сашка схоронил её тогда на четвёртом городском кладбище, сразу за «кольцевой». При жизни Тося часто ругалась с ним, хотя, когда-то давно, очень любила и даже вышла за него замуж. Скорее всего, дед Сашка тоже её любил, но однажды забыл об этом и больше никогда не вспоминал. Все как у всех. Тем не менее, через полгода после смерти Тоси, он видимо кое-что вспомнил, и поставил ей памятник. После смерти многое вспоминается... Тося там была совсем молодой, в прозрачной гранитной косынке. Она молча смотрела куда-то серыми гранитными же глазами и печально улыбалась. Старый дом, в деревне, где она когда-то жила, дед Сашка вскоре продал. Вещи покойницы, как полагается, роздал, или сжег. Детей они не нажили, может оттого, и ругались всегда чаще других. Что уж теперь... Памятник, это было всё, что напоминало о Тосе. Но кладбище было далековато, и дед Сашка выбирался туда только раз в год, на «Красную горку», да и то, когда не хворал. Убирался там, как мог, цветочки, гробничка, мусор... вытирал тряпицей засохшие слезы с гранитного лица... Стопочку оставлял с кусочком хлеба... дешевые конфекты, печенье... И все. Все что осталось от целой жизни. Да еще оставался этот тополь, который огромной сторожевой башней возвышался в начале нашей улицы. – Году в 46-ом это было, или 47-м… она тогда училась в нашей школе, – продолжал дядя Толя, не спеша, затягиваясь новой сигаретой, – ты ведь сам еще помнишь, что такое субботник… пионэры, тимуровцы… орлята всякие… сталинские, – он вопросительно глянул на меня и густо закашлялся. Я опять кивнул и посмотрел вверх на огромную крону дерева. Тогда, в 46-ом или в 47-м, была солнечная кричащая от счастья весна. Из черных рупоров на столбах с утра гремели марши и речи, наша улица была полна работающими людьми; убирающими, копающими, таскающими носилки с мусором. Они весело покрикивали в сторону столов, накрываемых в складчину суетящимися хозяйками, прямо под открытым послевоенным небом... И естественно, все с вожделением поглядывали на выставленную от Райсовета большую бочку бесплатного "Жигулевского", запряженную в спящую лошадь... А из ворот школы под барабанный разнобой, окруженная квохчущими училками, на глазах у всей улицы... гордо выступала красногалстучная накрахмаленная малышня; очень серьезная; с лопатами, ведрами и тачками, полными зеленых саженцев... со сталинским портретом и знаменем пионерской дружины впереди, и... И могла ли себе представить тогда маленькая Тося, что этот хрупкий прутик в ее потном кулачке поднимется к самому небу и... однажды увидит... как её душа отправится к далёким белым облакам и дальше... дальше... Тополь помнил, как умерла Тося. В ту ночь, наконец-то перестал валить снег, воздух заиндевел... и вся улица уснула, устало искрясь серебристым лунным светом. Он тоже тихонько дремал, изредка поскрипывая мощными заснеженными ветвями, когда вдруг по ознобу, охватившему всего его от кончиков корней до самых тонких веточек, понял, что еще одна душа на этой улице вот-вот отправится в далекий путь. Происходило это здесь не часто, но каждый раз все деревья улицы шумели, волновались и потом замирали, непроизвольно дрожа от близости смерти и людского горя... Но теперь это была его Тося... Его маленькая девочка. И уходила она… долго и мучительно. Это ее весенние, запачканные в земле ладошки, давшие ему жизнь, он помнил до сих пор... Это ее, взрослеющую и хорошенькую, спешащую на свое первое свидание, он провожал восторженным шумом молодой серебристой листвы... Это на нее он сыпал свой свадебный пух, когда она, вся сияющая, в фате и платье, пешком шла из загса рядом с таким молоденьким, и таким влюбленным Сашей... тогда еще никаким не дедом... Это ее голос, уже позже, раздраженно и знойно выплескивался через открытые из-за жары окна на улицу, заставляя его тоскливо вслушиваться в резкие слова и переживать за ее хрупкое семейное счастье... И это к ней, с недавних пор, стали все чаще и чаще проезжать по ночам «скорые»... и простаивать до утра под его огромными, бессильно поникшими голыми ветвями... с опавшей желтой листвой, уже похрустывающей первыми заморозками... И это опять-таки к ней теперь уже навсегда пришла зима, полная зима... Тополь дрожал, с тоской понимая, что никого он уже не сможет защитить... спасти... не сможет заслонить собой, таким большим и сильным... и таким беспомощным… И лишь когда белое облачко пара испуганно выпало из форточки и скользнуло прямо к нему на грудь, он понял, что все… уже все... Кроме тополя это облачко не видел никто, даже дед Сашка. Хотя... Тосина душа, целых девять ночей горевала у тополя в ветвях, жаловалась ему… а днем летела к деду Сашке… Может, хотела проститься, может покаяться... или ждала чего-то от него, хоть словечка, хоть слезинки, хоть вздоха; но старик, молча, окаменело сидел на проваленном диване, и ничего не замечал. Или не хотел. Он же не тополь какой-то…. Но девять дней прошли, как проходит все на свете. Облачко последний раз выскользнуло из форточки, растерянно заметалось, и великан осторожно протянул к ней ветви, чтобы опять успокоить... и проститься. Но время вышло, и в следующую секунду оно стремительно поднялось ввысь, чтобы навсегда раствориться среди далёких, белых облаков и черных звезд... И все забыть... Он долго смотрел ей вслед, потом тяжело скрипнул, и долго, до самой весны стоял, не шевелясь, не обращая внимания на возмущенные порывы ветра. – Дядь Толь, а может ну его… ну пусть будет, как есть… ведь жалко же такую красоту губить! – я глубоко вздохнул, пытаясь заглушить в себе какую-то непонятную нарастающую тревогу. Подбоченившийся дядя Толя, с видом люмпена-аристократа обозревающего нечто непонятное, но все же свое, тоже поглядел вверх, выдохнул ментоловый дым и удивленно посмотрел на меня. – Мы же его полностью пилить не будем, зачем? Крону в порядок приведём... над крышей ветки обрежем! – он опять почесал под майкой и громко зашептал, косясь на курящих его «Приму» пильщиков, – ну, ты же сам хотел... мы вот и деньги собрали... людей вон наняли... да ты же видишь, – еще пара таких гроз, и его ветки попадают... и нам тут весь дом изрешетят... или еще хуже чего! Я опять-таки грустно кивнул, пытаясь представить себе, что есть такое дядитолино «еще хуже чего»... Я понимал, что он полностью прав, но надеялся, что как-то все обойдется малой кровью. А тополь опять задрожал от накатывающегося волнами ужаса и умоляюще зашумел листвой, явно чувствуя, что для него малой кровью тут ничего не обойдется. Глядя вниз на маленьких людей с бензопилами, ожидающих вышку, он с тоской думал, что если бы была жива Тося, уж она бы его в обиду не дала… его Тося, его маленькая девочка... Вся его жизнь… Вся его любовь... В эту ночь я совершенно не мог уснуть. Давило полнолуние, ныло сердце, на душе было как-то тошно, душно и необратимо. За окном привычно и бессмысленно гавкала на весь мир соседская сволочная собачонка, в горле стоял ком, и хотелось, как в детстве, уткнуться маме в мягкий живот и разревется, чтоб пожалели. За окно я старался не смотреть... Там, засыпанный грудой уже ненужных веток и листьев, залитый мертвой луной, оцепенело и осиротело, торчал гигантский вопрошающий обрубок... еще не до конца понявший, что с ним сделали... И за что. Я лежал в темноте и всё думал, думал… О Тосе, о звездах... о гавкающей собачке... И о зелёном великане. «...после того как мы... после этого... нужно обязательно посадить такое дерево... ...как же я раньше-то... ...надо много их посадить... много!.. ...ведь кроме них никто не видит, как люди покидают этот мир... » И еще я думал о том, что наступит день... и я так же, превратившись в пар, улечу к далёким, белым облакам и черным звездам. Может даже очень скоро... И найдется ли тогда в мире хоть одно дерево, которое будет также любить... Также прощать... И также помнить... Хоть одно.... август 2008 | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
