Как вы думаете, легко ли жить мальчишке на Урале, где снег лежит по меньшей мере шесть месяцев в году, а морозы в 40-50 градусов держатся неделями, без коньков? Особенно, если у других мальчишек коньки уже есть, и они гоняют на своих снегурках, а кое-кто и на «дутышах» - первой послевоенной модели хоккейных коньков, - купленных их родителями по большому блату, где-то далеко в большом городе. Они катаются по утрамбованным грузовиками снежным дорогам или гоняют самодельную шайбу на расчищенном от снега льду на пруду, а ты можешь только завистливо глядеть на них, постукивая на морозе подшитыми валенками друг о друга и мечтать о недоступном блаженстве – лететь со скоростью ветра по льду или, зацепившись, сделанным из проволоки крюком, за борт грузовика, мчаться через весь посёлок под одобрительные крики друзей и причитания испуганных старух: - Во, варнак, чо делат-то!

Нет, друзья мои, совсем, ну прям совсем нелегко! Это сравнимо, наверное, с тоской птицы, не способной летать, или покалеченного бойца, прикованного к инвалидной дощечке на подшипниках вместо колес, а если хотите более современный пример, пожалуйста, вот он: с мечтой моей племянницы-школьницы из далекого Абакана о собственном мобильном телефоне с камерой и прочими заковыристыми функциями-причиндалами, который, конечно же, не по зубам её родителям, обыкновенным трудягам, в наше пост-перестроечное время. Mutantur tempora, однако, et mutantur desiderata – меняются времена, меняются и хотения.

Купить коньки, ну хоть какие-нибудь, в 50-х годах, а ведь шла уже вторая половина двадцатого века и до общества всеобщего благоденствия, по словам партийных вождей, оставалось рукой подать (вот только имперьялисты проклятые мешают!), было почти непосильной задачей для Сенькиных родителей. Дело не столько в нищенской зарплате, а по поселковым меркам родители зарабатывали неплохо, сколько в отсутствии коньков в продаже вообще, что вносило оные в категорию острого дефицита - какое же умное словечко придумала советская бюрократия для оправдания огрехов так называемой социалистической экономики! Следовательно, коньки надо было «достать». Этакий вот способ приобретения необходимого или желаемого, изобретенный населением в обществе всеобщего и перманентного дефицита, на практике означал давание «на лапу», обычно через знакомства, чиновнику, ведающему распределением этого самого дефицита, либо встревание в схему «ты мне – я тебе», если ты тоже имеешь касательство к какому-то дефициту или, опять же, знаком с каким-нибудь завалящим завбазой, начальником снабжения, или партийной шишкой.

Альтернативой было - купить втридорога на рынке, но для этого нужно было ехать в районный, а лучше в областной город. Последнее было не по карману даже Сенькиным родителям, а что касается первого, то тут отец, со своей честностью и совестливостью, был категорически против любого «доставания», несмотря на частые попреки матери в неумении устраиваться в жизни.

Только много позже, уже став взрослым, Сенька понял, что у отца, который сам работал в системе снабжения Уралалмаза, т.е. в той самой торгово-распределительной сфере, были, конечно, свои соображения. Ведь стоило ему раз «достать» и он оказался бы на крючке у круга «своих» чиновников от снабжения (в США, между прочим, тоже есть такое понятие: inner circle – внутренний круг). А это значит, что в следующий раз его «попросили» бы об услуге и услуга эта могла бы быть не такой уж невинной. Да и мать ворчала лишь для вида. Сама жизнь учила осторожности и своего рода мимикрии из трёх В – не воруй, не вступай, не высовывайся. Когда золотой прииск в Сибири, где семья жила раньше, закрылся, отцу предлагали работу в столице, именно мать была категорически против и согласилась только переехать на Урал в такой же небольшой поселок, сказав отцу непонятные тогда маленькому Сеньке слова: мы уже здесь, но мы с этой стороны колючей проволоки! Из этой же оперы и тот факт, что оба были беспартийными всю жизнь, несмотря на наезды, по крайней мере, на отца, который на вопрос, почему же он до сих пор не состоит в партии, отшучивался:

- А я и так уже состою, – а после паузы добавлял, как бы отвечая на недоуменный, молчаливый вопрос, - В блоке коммунистов и беспартийных.

У всякого мальчишки есть мечты и желания разных категорий. Есть мечты, которые вроде просты, но подвластны только случаю, например, найти на дороге рубль на вафельное мороженое, или просочиться мимо контролёра в кинозал на очередную серию трофейного Тарзана. Есть несбыточные, как мечта Сеньки, начитавшегося научно-фантастических книжек, стать звездолётчиком, конечно потом, когда вырастет. Или, например, мечта соседской толстушки Надьки стать всемирно известной голливудской кинозвездой. А есть вот такие, как будто доступные, но за такими препятствиями, которые не преодолеть, тем более, что от тебя ничего не зависит, и тогда желание становится неотвязным, преследуя и днем и ночью.

Мать, сочувствуя Сенькиному нетерпению, повесила объявление на бревенчатой стене поселкового универмага «Купим коньки для мальчика» и Сенька даже заставил отца отдать в подшивку свои почти новые валенки, потому что у подшитых валенков подошва плоская, а не округлая, как у новых, а значит привязанные к ним коньки будут лучше держаться. Время шло, а желающие продать коньки почему-то не выстраивались у крыльца в очередь.

Уже зима перевалила во вторую половину и снега навалило столько, что от более чем метровой вышины забора из снега торчали только самые вершинки штакетника, а из расчищаемого лопатами дворика возле крыльца надо было взбираться вверх по снеговой лестнице на тропинку, протоптанную по улице возле дома.

Ах, уральская зима, суровая красавица, как удержаться и не воспеть тебя! Вообразите безоблачный зимний день, термометр прочно застрял ниже отметки минус 40°, а значит – ура! – в школу идти не надо. Окна сплошь затянуты ледовыми узорами, почему-то всегда похожими на лес тропических пальм или папоротников, как на картинке в учебнике ботаники, и сквозь них ничего не видно, вот только свет низкого холодного солнца искрится в мелких кристалликах. Надо одеться потеплее: двое штанов да ещё теплые подштанники, желательно поплотнее прижимающие к телу будущее мужское достоинство, чтобы, не дай Бог, не отморозилось, пару свитеров и телогрейку, связанные мамой шерстяные носки и варежки, шапку-ушанку, завязав ушки под подбородком и закрыв ими свои тоже весьма чувствительные к морозу уши. Наконец – ноги в валенки и, стараясь не выстудить квартиру и не вызвать недовольный окрик матери, быстро захлопнуть за собой входную дверь, обшитую по краям войлоком, но, несмотря на это, отороченную снежным куржаком от просачивающегося в щели холода, и выскочить на крыльцо, чтобы тут же задохнуться морозным воздухом и невыразимо прекрасным видом, что открывается перед глазами. За ночь мороз выжал из воздуха влагу и она осела на ветвях деревьев и проводах в виде пушка из снежных кристаллов, а также покрыла весь старый снег на улице и крышах домов ослепительно чистым покровом из невесомых снежинок, переливающихся под солнцем искрами от красного до фиолетового – колючими лучиками чистого, яркого цвета, заставляющими прищуриться и вызывающими щекотку в носу. Невесомые снежинки ещё продолжают, медленно кружась, сыпаться в абсолютно неподвижном воздухе, с еле слышным, а может просто воображаемым то ли звонким шорохом, то ли шероховатым звоном с ясного, без единого облачка неба, и всё пространство вокруг, сам морозный воздух искрится и посылает цветные лучики, как будто это и не Земля вовсе, а какая-то иная планета, сотворённая добрым волшебником из калейдоскопа разноцветных драгоценных кристаллов. Пушистый покров настолько мягок и воздушен (ну какая перина может сравниться!), что хочется немедленно упасть в него, и прыгать, и кататься, и только мысль о том, что тем самым будет обесчещена, сломана эта девственно чистая, непорочная, почти неземная красота, останавливает это греховное желание.

Дым из труб, - а везде топятся печи, чтобы обогревать дома и не дать морозу выстудить их, - поднимается прямо вверх без каких-либо увёрток и сомнений: явно отсюда возникло выражение «дым столбом», хотя употребляется оно почему-то в несколько другом смысле. Где-то совсем высоко дымы вдруг резко расплываются, словно наткнувшись на хрустальный свод неба, и накрывают поселок чуть сероватым полупрозрачным куполом, словно этот сияющий голубизной хрустальный свод чуточку закоптился. Лубочный, с новогодних открыток поселок под этим куполом кажется единственным существующим в мире, и нет серых, пропахших угольным дымом других городов с грязным, свалявшимся снегом, как смятая постель в бараке приехавших за длинным рублём вольнонаёмных, нет кочегарок, фабричных труб и паровозов, нет пожирающей берега да и саму реку алмазодобывающей драги, что пыхтит и возится в реке Койва пока еще далеко, ниже по течению, но медленно и неумолимо подбирается к поселку своей зубастой пастью, и даже колючая проволока зоны Кусьинлага за ночь превращена морозом в сверкающие серебром новогодние гирлянды, дабы не нарушать праздничный наряд всего поселка.

Снег под ногами звонко хрустит – это только что народившиеся снежинки громко протестуют против того, что люди попирают их валенками и ломают их нежные, ещё совсем юные тельца. Дыхание изо рта, а носом в такой мороз дышать практически невозможно – отмерзнет, образует облачко ледяного пара, который оседает снежной изморосью на бровях и ресницах, на усах и бородах прохожих мужиков, превращая их в Дедов Морозов, и образует белую оторочку на меховой шапке вокруг лица.

Ты входишь, погружаешься в это сияющее, хрустящее крахмальной новизной царство покоя и умиротворения и душу наполняет тихая радость, ожидание чуда и праздника. Хочется раствориться в этой красоте и остаться в волшебном царстве как можно дольше, однако через полчаса мороз начинает покусывать кончик носа. Пальцы в шерстяных, мамой вязанных варежках, замерзают и надо периодически дышать в варежку, чтобы отогреть их, а холод пробирается уже и к телу сквозь два свитера и двое штанов. Неохота возвращаться домой, но замерзшие руки и ноги зовут в тепло. В последний раз оглянувшись с крыльца на сияющий мир, открываешь дверь в сенцы, - ах да! – не забыть просьбу мамы нарубить для обеденного салата мороженой квашеной капусты из бочки в сенях топором, всегда лежащим тут же, рядом с бочкой, а как это вкусно – отправлять в рот холодные шматки квашеной капусты, пересыпаной ягодами клюквы, со льдинками, хрустящими на зубах и щекотно тающими между нёбом и языком. И уже с полной миской нарубленной мороженой капусты входишь в облаке морозного тумана в дом, где тепло и уютно, чтобы тут же, скинув валенки и телогрейку, прижаться спиной и ладонями к натопленой печке, а на кухонном столе уже ждут только-что испеченные мамой пироги с малиной, насушенной про запас с лета, а под столом, в устроенном на зиму курятнике, кудахчут и воркуют куры, высовывают головы сквозь щели между дощечками и попрошайничают крошки с обеденного стола.

Конечно, не каждый день зима балует своей красотой. Порой она сердится на что-то и насылает на поселок буран с воем и снежной круговертью и опять – ура! – можно не ходить в школу, а дома всегда найдется чем интересным заняться. Можно перечитать полюбившуюся книгу, смастерить модель самолета или хоккейную клюшку, а то и просто помечтать о чем-нибудь, например, о коньках. Не то, чтобы мальчишкам зимой нечем было на улице заняться помимо катания на коньках. Наоборот, в спокойную погоду развлечений всегда находилось предостаточно. Строили крепости из блоков слежавшегося снега и вели войны по взятию и защите этих крепостей, закидывая друг друга снежными комьями-снарядами. Прорывали тоннели в снежных сугробах, ведущие к подснежной пещерке, устроенной где-нибудь посреди самого большого сугроба, где можно было сидеть, вернее, полулежать, спрятавшись от бдительного родительского ока и, например, тайком покурить найденный на улице окурок папиросы, заев это преступление заранее припасенной долькой чеснока, чтобы мать не унюхала табак. Но вот когда желание чего- то становится неотвязным, тут уж ничто не в радость.

Здесь уместно небольшое лирическое отступление. Наша память хранит радостные картинки и приятные события далекого детства, а скучные будни и неприятности подергиваются туманом забытья, тонут где-то в её дальних уголках, и требуются немалые усилия, чтобы брезгливо вытащить их оттуда, как нетопыря из болота, на свет Божий, если, конечно, получится и если не соскользнет нетопырь обратно в темную бочагу памяти. А посему, окунемся-ка в удовольствия деревенского зимнего быта, в ту самую пастораль, что так активно воспевается писателями-почвенниками и куда зовут порой правые и левые болтуны от политики, мол, назад, к простой жизни.

Первая прелесть – отхожее место во дворе, куда ходят «до ветру». Если летом главная неприятность это амбре, особенно когда выгребная яма переполняется и надо вызывать Ваньку-ассенизатора, конечно, ежели он трезв, а это бывало весьма редко, чтобы вычерпал, но все-таки можно порой посидеть в удовольствие, то зимой нужно проделать весь процесс за считанные секунды, пока мороз не прихватил обнаженные нежные места. Не верите? А попробуйте сами в 50-градусный мороз-то! Наверное, с тех пор тренированный Сенькин организм приспособился не задерживаться даже в городских теплых удобствах и не превращать процесс сидения на унитазе в маленькие роды. Еще одна шуточка мороза – растущий из выгребной ямы сталагмит из замершего, пардон, говна, который вылезает, спустя какое-то время, сквозь очко конусом вверх до самых мягких частей, что становится, по меньшей мере, неудобно для процесса отправления большой нужды в раскоряку и в полуприсяд, если, конечно, не срубить вовремя этот растущий пик. А это значит, бери ломик и тюкай сталагмит через очко, пытаясь раскрошить поглубже, дабы на дольше хватило ему расти обратно.

В метель такого мороза нет, зато отхожее место заметалось чуть не до крыши сугробом и, чтобы попасть туда, надо было брать снеговую лопату и откапывать. А поутру на это нет времени, во-первых, надо спешить, кому на работу, кому в школу, а во-вторых, терпежу нет: пока копаешь – описаешься. Можно, конечно, оправиться прямо с крыльца в снег или просто во дворе, но, в отличие от многих соседей, в Сенькиной семье это считалось бескультурьем, поэтому спасением служил мамин любимец – эмалированый ночной горшок. По крайней мере, мать всегда держала его под семейной кроватью и не стеснялась ходить на оный и в нормальные безморозные дни тоже, а отец и подражавший ему Сенька считали хождение на горшок постыдным делом для мужиков, так что мужеская часть семьи пользовалась этим предметом быта лишь в самых безвыходных ситуациях.

Туалетной бумаги, как вы понимаете, в те времена не было и в помине. Благо, выручала пресса – газеты печатались на низкокачественной, зато относительно мягкой бумаге, которой люди нашли многоцелевое применение. Курильщики крутили из газетных клочков самокрутки, набивая оные махоркой, что продавалась во всех сельских магазинах (удивительное дело, два товара, насколько помнится, почти никогда не были дефицитом в стране: табак и водка). Газеты могли служить в качестве разовых портянок, из газет портнихи делали выкройки, но главное и необходимейшее применение газеты было для туалетных нужд, поэтому в уборной обязательно имелся наполовину вбитый в дощатую стену гвоздик, на который накалывались заранее нарезанные по нужному размеру лоскуты газет или вешалась кошёлка, куда закладывались газеты про запас. Может это и была, как раз, пресловутая забота партии и правительства о повышении культуры народа, убивая, тем самым, сразу двух зайцев? Подписка была обязательной – каждый работающий должен был выписывать какую-нибудь газету, чем были истово озабочены парткомы и профкомы. С одной стороны, почему бы не приучить мужика хоть к какой-то санитарии в отхожем месте, а с другой стороны, сидя на «толчке», он, глядишь, и почитает передовицу о светлом будущем и проникнется, а когда же еще мужику читать. Так что не нужно так уж проклинать советскую прессу; какую-то, и весьма немалую, пользу она, безусловно, приносила массам!

А вот в общественных туалетах – на железнодорожных станциях, в организациях, в школах и т.п. – газеток никто не припасал для нужд народа. Что же народу делать, если прихватило, а газетки с собой нет? Хм, как и в древние времена, пальчиком – и на стену! А как, вы полагаете, люди обходились до изобретения бумаги? Поэтому стены туалетов всегда были в засохших мазках, а более запасливые и брезгливые массы писали карандашиком в уборных такую вот укоризну: кто вытирает пальцем жопу – тому позор на всю Европу!

Пора, однако, вернуться к нашему рассказу. Глядя на терзания сына, кончилось, видно, терпение и у отца тоже. В один прекрасный выходной день он, дождавшись, когда мать отправилась в спальню отсыпаться после ночного дежурства в больнице, выпилил два березовых чурбачка, выбрав подходящее, без сучков полено из поленницы во дворе, затесал их топором, чтобы сужались к низу и заострялись спереди и, принеся чурбаки в дом, заявил Сеньке:

- Будем делать тебе коньки!

- А как? – встрепенулся обрадованный Сенька, недоуменно глядя на чурбаки. – Деревянные что-ли? А как они по льду будут скользить?

- А вот увидишь! Смотри сюда, - добавил отец и показал пруток толстой медной проволоки в другой руке, - Наша с тобой задача – проложить пруток по низу чурбаков и закрепить так, чтобы не соскакивал, вот и получатся коньки.

- Ага, - кивнул головой Сенька, сразу схвативший идею. - А как они будут к валенкам привязываться?

- Ты вот что, растопи-ка печь. А отверстия для веревок мы прожгём вон той кочергой из толстой стальной проволоки, после того, как раскалим её на огне.

Пока Сенька растапливал печь, отец кончиком ножа прорезал желобки глубиной в половину толщины прутка вдоль зостренного низа каждого чурбачка. Согнув прутки нужным образом, так, чтобы их концы загибались на заднюю и переднюю части будущих коньков, он уложил их в приготовленные желобки, а загнутые кончики закрепил спереди и сзади согнутыми в форме латинской буквы U гвоздями. Таким образом, коньки были уже почти готовы, оставалось только проделать отверстия для веревок. После того, как дрова в печи прогорели, отец засунул кочергу в угли и, выждав время, когда её конец раскалился докрасна, стал прожигать по два поперечных отверстия сквозь чурбаки в их передней и пяточной частях. Дело шло медленно, поскольку кочерга быстро остывала и надо было раскалять её снова и снова. Кухня постепенно наполнилась едким дымом, висевшим густым облаком под потолком, но ближе к полу, где сидели отец с Сенькой, дыма было меньше и дышалось вполне нормально.

Вдруг, когда отец уже приступил к прожиганию последнего отверстия, в спальне раздался грохот, потом мамин истошный крик:

- Ой, пожар! Ой, Боже мой, горим!

От неожиданости отец выронил кочергу, упавшую раскаленным концом ему на ногу, и, зашипев от ожога, выругался своим самым страшным ругательством:

- Аааа, жаба тебя возьми!

В этот момент, растрепанная со сна и перепуганная мать появилась на пороге кухни и, разглядев сквозь дым отца с Сенькой на полу, закричала:

- Вы чего тут расселись? Выносите вещи! – и, почему-то схватив с кухонного стола самовар, бросилась, как была в одной лишь спальной комбинации и домашних тапочках, на улицу, продолжая, при этом, орать во всё горло:

- Пожар! Люди добрые, помогите! Пожар!

Тут комизм ситуации стал доходить до Сеньки. Он взглянул на отца и, увидев смешинку в его глазах тоже, сначала фыркнул, а затем расхохотался, поддержанный смехом отца, который, не переставая смеяться, вскочил и бросился вслед за матерью. В дверях он лоб в лоб столкнулся с Адамом, соседом по дому, поспешившим на помощь в ответ на отчаянные крики матери. Увидев, как оба мужика толкутся в дверях потирая лбы, Сенька совсем завалился на спину от хохота и задрыгал ногами, своим смехом заразив отца и соседа, который уже понял, что никакого пожара нет и в помине. На общее ржание в дверях появилась замерзшая и недоумевающая мать, все еще в обнимку с самоваром, что вызвало новый приступ хохота.

- Гы-гы, - со злостью передразнила она хохочущих мужиков и, грохнув самовар на кухонный стол, ушла обижаться в спальню.

Отец вытер слёзы, выступившие от смеха, и, махнув Сеньке рукой на коньки – продолжай, мол, сам, – ушел в спальню утешать маму. Заинтересованный из-за чего весь этот сыр-бор сосед подошел к Сеньке и, поняв в чем дело после Сенькиных объяснений, помог доделать последнее отверстие, а потом еще принес ремешки из сыромятной свиной кожи, которые были, конечно же, много надежнее, чем простые веревки, приготовленные отцом. Через полчаса коньки были готовы.

Адам помог Сеньке привязать деревянные коньки к его подшитым валенкам, после чего тот, крикнув в спальню, - Мам, я пошёл! – отправился на первые испытания. Коньки вполне скользили по утоптаному снегу на тропинке и, после нескольких приземлений, вернее приснегений, на задницу, Сенька приноровился и даже отважился прокатиться по утрамбованой грузовиками проезжей дороге на центральной улице.

Неприятности начались позже, когда через несколько дней освоившийся и обретший устойчивость на коньках Сенька осмелился явиться на каток, расчищенный на пруду, со своей самодельной хоккейной клюшкой. Узрев, что привязано к его валенкам, старшие ребята дружно заржали, а дружок Колька добавил:

- Ну, лошадиные говёшки в них по снегу гонять, а не в хоккей играть! Да и то от крыльца до забора!

Обидно, конечно, но Колька был, в общем-то, прав. Сенька попробовал прокатиться по льду, но коньки разъезжались в стороны и разогнаться на них было невозможно. К тому же, деревяшка постепенно стёрлась снизу и проволока стала выскакивать из желобка, так что через пару недель коньки уже никуда не годились.

К счастью, кто-то с маминой работы предложил ей снегурки. Родители долго совещались, видимо цена была безумной, однако коньки были, наконец, куплены и счастливый Сенька докатался в них эту зиму. И в хоккей играть его тоже приняли, невзирая на «девчачность» снегурок. Настоящие хоккейные «дутыши» появились у него на следующую зиму, и это был полный восторг. Не каждый из поселковой ребятни мог похвастаться такими коньками. По льду они просто летели да и по утрамбованной снежной дороге лихо катились, особенно если зацепиться крюком за борт грузовика, что Сенька неоднократно и проделывал, несмотря на оханье старушек и ругань матери. Самый же кайф был, когда в начале зимы пруд покрывался первым, не толще двух сантиметров, ледком и, если первые морозные дни были безснежными, лед был ровным и прозрачным, как стекло,. Если на нем стоять, он прогибался и потрескивал под тяжестью тела и, в конце концов, мог провалиться, но если разогнаться с берега и потом мчаться мягким конькобежным шагом без резких толчков, то можно было гонять по прогибающемуся ледяному покрову и объездить весь пруд, не приближаясь только к плотине или к тому месту, где в него впадала речка и где лед был сосем тонкий, с прогалинами чистой воды.

Много позже, уже сам заимев детей, Сенька понял, что отец, конечно же, «достал» тогда эти самые дутыши, наступив на горло своим принципам, ведь в продаже их нигде ещё не было. Как часто нам приходится жалеть, что уже нет возможности обнять отца и мать и сказать им запоздалое спасибо. А впрочем, родителям это и не нужно. Их награда – в неподдельной радости, что вспыхивает в глазах ребенка, их счастье в том, чтобы быть, как говорят американцы, miracle workers – творителями чуда, пусть не часто, пусть небольшого, пусть самого простого, но чуда.