Это мог быть поздний вечер, это могло быть раннее утро.

В темноте зимы пряталась остановка. Хотя нет, не пряталась, она спала в свете единственного фонаря, чей свет иногда перекрывал снег, падавший крупными хлопьями. Этот снег понемногу скрывал тысячи следов, оставленных тысячами ног на этой остановке. Он мягко ложился на маленькую площадку, скромно отделявшую заснеженную дорогу от незаметных уже под зимней белизной рельс. Пустой кирпичный дом стоял на другой стороне дороги, по которой в этот час не ходили машины. Днем его рыжина не выделялась бы на этой бесконечной снежной белизне в своре разноцветных зимних курток и еще более разноцветных трамваев и машин, ночью же темнота прятала его от зимы, которая могла бы возмутиться, увидев пустые окна, в которых уже не горел больше свет, вырезанные в рыжей кирпичной стене. Все небо было скрыто сонно проливавшими на мир снег облаками, и все небесные светила прятались за ними. Лишь одинокий фонарь рассеивал темноту остановки, и в свете этого фонаря стояла девушка.

Если бы одежда её не была слишком женской, никто и не смог бы сказать, какого пола тот человек, который стоит в круглешке света, отбрасываемого фонарем. Руки её были в карманах, лицо сокрыто капюшоном, создававшим еще больше тени, чем этот поздний вечер – а может, раннее утро. И некому было смотреть сейчас на нее, кроме единственного светила и кирпичного дома.

Следы её разбивали пришедшую с неба на землю, чтобы вздремнуть, белую целину, разрушая её, но на те места, куда только что ступала её нога, падали новые хлопья, лечившие нанесенные раны. Но там, где темнота зимы заправляла миром, не было следов этой девушки, а если и были, они давно уже утонули в этой ночной, наполненной лишь неслышным падением снега, тишине.

И эта ночь – ночь, ибо она стирает все различия между вечером и утром – ждала. Но ждала она не девушку, что пришла разделить эту тишину вместе с ней.

Такие ночи всегда ждут.

Но не рассвета они ждут. Ночам неведомы людские чаяния и желания, и потому они не ждут того, чего ждут люди.

Такие ночи ждут начала.

Такие ночи ждут конца.

В такие ночи всегда рождается что-то новое. Не люди, людям все равно, когда рождаться, и потому они появляются на свет из темноты материнской утробы, не имеющей ничего общего с темнотой ночи, кроме ожидания владеющей ею женщины, появляются, и им все равно, что ждет – или не ждет – за окном.

Нет, то новое, что рождается в такие ночи, не замечает никто, покуда такой же ночью это не умрет, оставив после себя лишь пустоту. И девушка, стоявшая на этой сонной остановке, ждала того же, чего ждала и приютившая её ночь.

А где-то там, вдалеке, а на самом деле – в тридцати шагах, стоял другой, серый дом, и в этом доме жили люди. Но ни в одном из окон не горел свет, и тьма ночи владела и спящими комнатами со спящими в них людьми. Но девушка смотрела на эти невидимые окна, как и смотрел тот поздний вечер – хотя, скорее, раннее утро.

И вот в одном из окон засиял трепет огня, но сияние это принадлежало лишь ночи, а днем никто не увидел бы его. И эта ожидающая ночь, ожидавший кирпичный дом, и все, кто разделял это ожидание, услышали еще более тихий, чем падение хлопьев снега, шелест страниц, услышали, как прикоснулась ручка к бумаге и начала вести линии, складывавшиеся в буквы, слова и целые миры, освещаемые лишь трепетом огонька свечи.

Ночь дождалась.

В темноте её пряталась остановка, освещенная единственным фонарем и укрытая во сне своем белизной снега, падавшего с неба крупными хлопьями. Они мягко ложились на последние следы, оставленные в круге света, подаренного фонарем, – а там, где темнота зимы заправляла миром, не ступала ничья нога.