Национальный интерес

 

Рассказы

 

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ БОРЩ

 

В одном российском дачном кооперативе, ничем не примечательном, обнесенном колючей проволокой, для устрашения воров соорудили виселицу перед воротами. В натуральную величину. Повесили веревку, скрутили петлю, табуретку внизу поставили, кусок мыла положили. И вздохнули с облегчением: теперь с ворами покончено! Кому хочется за украденную морковку в петле на ветру сушиться?.. Утром глянули — ни мыла, ни веревки, ни табуретки. Сперли! Все подчистую! О ту пору был дефицит на любой товар.

 

Решили круглосуточно охранять дачи.

 

Однажды ночная смена выпала пенсионеру Тунгусову. Он был родом из Сибири, трудился в районе Байкала на слюдяных шахтах, рано вышел на шахтерскую пенсию и, обладая кое-какими сбережениями, переехал жить сюда, в центр России.

 

В напарники Тунгусову выпала по графику его соседка по дачному кооперативу Антонина Скворцова, молодая, одинокая воспитательница детского сада.

 

Так уж сошлись клеточки в таблице дежурства.

 

Узнав об этом, Тунгусов, крепкий еще мужичок, возрастом чуть больше пятидесяти, тайно возликовал. Он часто заглядывался на миловидную стройную соседку, в одиночку воспитывавшую сына, и скорбел о разнице в годах. Хотя, как известно, пылкие надежды питают не только юношей.

 

Тщательно начал он собираться на дежурство. Замаскированный восторг Тунгусова, его сжатую, как пружина, подлую радость, без труда раскусила жена, рыхлая, ворчливая, увядшая в полном соответствии со своим возрастом женщина.

 

— Бабник! Ишь, ликует, искариот! Ишь, выбривается, рожу свою плоскую скоблит. К Тоньке задумал под бочок привалиться? Прыщ с ушами!

 

— Дура опилочная! — отгрызался от жены Тунгусов. — Баба недалекая! Твой урожай буду охранять. Кто на карачках все лето по участку ползал, каждый куст обнюхивал, жуков колорадских в керосине казнил?

 

— Кобель облезлый! — со злобным вдохновением свирепствовала далее жена. — Рано тебя на отдых отпустили. Здоровье так и прет... Пенсионер тоже…

 

— Я шахтер! — с фырканьем умываясь под краном, рычал Тунгусов. — У меня льготная пенсия. Подземный стаж.

 

— Ты в забое не работал никогда. Учетчиком прохлаждался. Это другие слюдяной пылью дышали, а ты бумажки перебирал.

 

— Не ты мне пенсию определяла, а государство. Умолкни до особого распоряжения!

 

Тщательно побрившись, Тунгусов щедро оросил себя одеколоном, и начал опорожнять холодильник, перекладывая в походную сумку все достойное гастрономического внимания.

 

— Чукча! — наконец выдвинула самый чувствительный аргумент жена.

 

— Какой я тебе чукча? — заорал Тунгусов. — У меня отец то ли евреем, то ли немцем был. Сам толком не знаю. Фридрихом звали...

 

— Нации, конечно, серьезные, — помягчела суровая жена. — Что одна, что другая. Кырлы-Мырлы — все из них. Одного не пойму. Чего они на холодном Севере делали? А? В вечной мерзлоте? А? Где чумы да олени? А-а? Они же рощи оливковые любят! В Библии так сказано.

 

— Отец марксизм в чукотских стойбищах насаждал. Он у чукчей первым парторгом был. За всю ихнюю историю. Вот так!

 

— Господи! — воскликнула жена. — Они навроде как умом приплюснутые. Расползлись по всей земле, будто тараканы, где их только нет. На вулканах скоро проповедовать начнут. Не дохлый народец!

 

— Дед мой меха скупал у них, а отец по учению Ленина пошел. Мать-якутка у него в секретаршах ходила. Вот и произвели меня на оленьих шкурах. Я, если хочешь знать, могу за границу на житье перебраться. Хоть в Израиль, хоть в Германию! Фамилия у меня, конечно, по матери, потому что отец, как говорится, поматросил девчушку косоглазенькую и вскорости бросил. Двинулся распространять марксизм дальше на Север. До каких пределов он его донес — неизвестно. Может, в других стойбищах у меня родные братья или сестры есть.

 

— У тебя фамилия — Тунгусов! А тунгус по-ихнему и означает — чукча! Рожа у тебя плоская. Сковородка с глазами. Какая тебе заграница? Видать, немчишка тот хиленький был.

 

— Отец, наверно, снизу лежал. Мать у меня помолоду красивая была. Кругленькая такая, маленькая, глаза — как угольки. С такой секретаршей любой захочет марксизм под шкурами изучать. Назади все так и ходило туда сюда… А Тунгусовых, дура, в Сибири полно. От речки Тунгуски название идет. Там, где до революции метеорит с неба упал.

 

— Все равно — чукча! Немецкий придурковатый чукча! Мерин!

 

— Цыц, тыква старая! Эк хватанула. Мерин это по-лошадиному — евнух. А я на тебе двух дочерей произвел.

 

— Развратник старый! Книжки всякие поганые читаешь. Про секс.

 

— Да, читаю. Образовываюсь... Хочешь знать, кто ты есть? Сказать? По научному сексуальному термину?

 

— Ты, конечно, можешь. Образованный. Горный техникум кончил...

 

— Ты фригидная женщина! По темпераменту. Подробности объяснять не буду. Все равно уже тебе не выправиться.

 

— Спасибочки. Я хоть и не знаю, что это такое, но оскорбления не потерплю. Нахватался понятиев, кобель развратный. Я сроду тебе не изменяла...

 

— Колода! До пенсии дотянула, а отличить маразма от оргазма не можешь.

 

— Уйди с глаз моих. Чтоб сегодня там на дачу метеорит упал! Немец он… Да ты такой же немец, как я балерина!

 

— Умолкни, квашня! Нраву моему не препятствуй. А с соседкой поговорю сегодня под звездами…

 

Еще засветло Тунгусов подкатил на своем чихающем автомобиле “Москвич” к месту службы. И тут ожидало его немалое разочарование. Вместо симпатичной, улыбчивой напарницы топтался у входа в кооператив ее сын Колька, хмурый четырнадцатилетний парень. Летом он часто помогал матери по огороду, и Тунгусов запомнил его.

 

— Здорово, юный дачник! Непорядок, однако, — сразу потускнев, запротестовал Тунгусов. — А где мамка? По графику она должна службу охранную исполнять. А ты по возрасту не годишься.

 

— Идущие на смерть приветствуют тебя, дядь Егор! — бодро воскликнул мальчишка. — Мамке некогда сегодня. На переговорный пункт идти надо. Звонок должен быть. У нас дома телефона нет. Никакого. Я все лето машины мыл — скоро мобильный себе куплю.

 

— Какой звонок? Откуда? — живо поинтересовался Тунгусов.

 

— От отца. Из Германии. У них важный разговор.

 

— Какого отца?

 

— Ну, моего. А мамке он муж.

 

— Логично. Он что, живет там?

 

— Еще три года назад уехал. На постоянное место жительства...

 

— Вона как! Не знал. Один мотанул?

 

— Один. Теперь возвращаться хочет. Думал, за кордоном рады ему будут, да не прижился в чужой стороне.

 

— Вона как! И что, мамка рада?

 

— Еще бы! — откровенно просиял Колька. — И я тоже. У них любовь. Они еще в педагогическом училище поженились. Когда по восемнадцать лет исполнилось. Пишет, что скучает по мне. Нормалёк! Скоро опять у меня отец будет. Физкультуру будет в школе вести. Или немецкий язык.

 

— Я тоже рад за вас обоих. Как можно сына бросить? У меня две дочери, а мальчишки — ни одного. Прямо тоскливо мне…

 

— А насчет дежурства ты, дядя Егор, не сомневайся. Я с любым вором запросто справлюсь. Зимой в секции ушу занимался. Классная вещь, доложу тебе! Приемчики кое-какие знаю.

 

— Ушу? Навроде самбо, что ли?

 

— Круче! Самбо — отстой. Убойная вещь! Ушу — философия победителей. Хочешь, дядя Егор, покажу малость?

 

— Прямо сейчас? — хмыкнул Тунгусов.

 

— Через минуту землю поцелуешь. Ушу — оформленная воля!

 

— Вона как! Хм!.. Ну, попробуй. Только учти, я в армии на китайской границе служил. Тоже кое-что умею. По физподготовке в отличниках ходил. Меня заломать тяжело было. Как говорится, неладно скроен, да крепко сшит.

 

— Ништяк! Ушу это кодекс силы и благородства.

 

— Сопляк.

 

— Воин ушу — внешне свиреп, внутри спокоен. Атака — есть защита, защита — есть атака!

 

— Ишь, философ…

 

Они встали в боевую позицию. Колька выкрикнул что-то воинственное, сдвинул перед грудью сомкнутые в локтях до смешного тонкие руки и мягко, по-кошачьи присев, начал выписывать вокруг Тунгусова замысловатые круги. При этом скорость кружения возрастала, и он молниеносно выкидывал кулаки и кроссовки обеих ног.

 

У пенсионера аж закружилась от мелькания голова. Он видел перед собой не мальчишку, а какой-то живой вентилятор. Но он знал и другое: восточные мудрецы зазря махать руками и ногами не будут. Вот-вот жди ихнего восточного коварства.

 

Землю целовать пенсионеру Тунгусову не хотелось, это было бы несмываемым пятном на его самолюбии, поэтому отставной китайский пограничник решил вспомнить свою молодость и опередить огорчительные для него события.

 

— Дурачок! Видывал я эти ваши приемчики. Ты у меня вперед траву жрать будешь. Каратисты, мать вашу!

 

Невысокий приземистый шахтер уловил в лопастях вентилятора крохотную щель, стремительно нырнул в нее и, просунув руку между Колькиных ног, вскинул невесомого мальчишку себе на плечи. Потом с кряхтением согнул его наподобие калача и больно зажал в своем локтевом сгибе хлипкую мальчишескую шею.

 

— Сдавайся, цапля! А то не увидишь отца-перебежчика. Могу хребет сломать. Ну? Проси пощады!

 

— Все! Пас, дядя Егор, — прохрипел Колька, обвисая безвольным кулем.

 

— То-то же. Оп-ля! Еще умею мельницу делать. Не забыл.

 

Тунгусов сбросил мальчишку на землю, помог ему устоять на ногах.

 

— Ладно, оставайся. Есть хватка. Сгодишься квашню месить.

 

— Спасибо. Не получилось самореализации духа, — печально констатировал Колька.

 

Тунгусов гордо удалился в свой дачный домик, переоделся. Вернувшись, спросил у напарника:

 

— С чего будем начинать службу по охране частной собственности?

 

— Ну, это... Сделаем обход по периметру участка. По забору, то есть, — пробормотал Колька, растирая занемевшие плечи и шею.

 

— А вот и неправильно! Сперва подкрепиться надо. Как говорят умные люди: “Пустой мешок не стоит”. Силы нам пригодятся в борьбе с неисчислимым врагом. Ночи уже длиннющие. Скоро воры так и полезут. Гляди, что у меня припасено для нас с тобой на вечернюю трапезу.

 

И он стал выкладывать на дачный стол привезенную из дома еду, рассчитывая попотчевать напарницу.

 

— Спасибо, я поужинал, — торопливо пробормотал Колька, отворачиваясь от обильных яств.

 

— Сыт он! Так я и поверил тебе, заморыш. Мамка, небось, в детском саду слезы, а не зарплату имеет?

 

— Нам хватает, — с достоинством ответил Колька.

 

— Наблюдай за сервировкой стола.

 

Разложив домашние котлеты, курятину, яйца, сало собственного копчения, маринованные грибки, отварную картошку, обсыпанную жареным луком и свиными шкварками, Тунгусов напоследок извлек и бутылку водки, предназначенную для общительности с Колькиной матерью. Выпив, Тунгусов, как ему казалось, становился остроумным и обаятельным.

 

Он энергично потер руки, крикнул Кольке, старательно отводящему взор от стола:

 

— Чего у нас тут, отрок, для полного комплекта недостает? Для небольшого пикничка на природе?

 

— Витаминов живых маловато, — выпалил Колька, все же притягиваясь взором к еде. Он уже забыл про недавний ужин и чувствовал позывы голода.

 

— Это верно. А ну, прошвырнись по моему участку. Огурчиков найди молодых, петрушки, укропа, перышек зелененьких... Без остроты жизнь скучна.

 

— Понял, дядь Егор! — живо отозвался на гастрономические побуждения напарника Колька. — Я — мухой. А пожрать ты, вижу, любишь...

 

— В точку попал! Одни ушу любят, другие — процесс пищеварения на природе.

 

Пока мальчишка старательно шуровал по грядкам, незаметно, окончив дневную смену, закатилось солнце. С осенних, остриженных под ноль полей стал наползать на дачи синий, как папиросный дым, туман. К столу, гнусавя и имея подлые намерения, подлетела изящная, в природной тельняшечке, оса.

 

— Сгинь, скорпион, — хмуро сказал ей Тунгусов, разливая по маленьким стаканчикам водку, — для тебя рациона нету. Сладкое не ем, диабету опасаюсь.

 

А комары и мошкара, усиливаясь, зудели: “Мильоны нас, мильоны!..”

 

Тунгусов, дождавшись, пока мальчишка усядется за стол, протянул ему один из стаканчиков водки.

 

— Что ты, дядя Егор! Я не пью, — морщась, пробормотал тот и отвернул голову.

 

— Молодец! — похвалил его Тунгусов. — А я слышал, что нынешняя молодежь в разложении пребывает.

 

— В смысле? Не въехал в тему.

 

— Курят с малолетства, химию нюхают, наркотики всякие там. Девчонки прямо за партами рожают... Это нам про тычинки-пестики мозги пудрили. А теперь про секс целая наука есть. Так?

 

— Да, дядь Егор, есть, — подтвердил Колька, уплетая котлеты с зеленым луком. — Проходим специальный предмет, “Основы семейной жизни” называется. Там и говорят про этот самый секс.

 

— Ишь ты! — восхитился Тунгусов. — Специальный предмет. Вот нам-то не повезло, — он с маху опрокинул в рот содержимое стаканчика. Следом, как в бездонную бочку, полетел зеленый огурчик и порядочный кусок хорошо прокопченного сала. Мерно заработали мощные, с железными поблескивающими зубами, челюсти. — И что же, по этому курсу учебники соответствующие имеются, методические указания?

 

— Все как положено! К доске вызывают. Двойки ставят.

 

— Мать честная! Я тоже люблю про это специальную литературу читать. Интересуюсь на досуге. Развиваюсь всесторонне.

 

— Вам это зачем? — усмехнулся Колька. — На пенсии, вроде...

 

— Так, стало быть, ты в будущем по-научному сумеешь бабу удовлетворить, а я до этого, выходит, кроме пестиков и тычинок ничего не знал? — обиделся Тунгусов. — Тогда просвети меня, предка отсталого. Любопытно, до чего наука в этих делах достигла? Какие открытия имеет? До каких пределов горизонты расширила?

 

— Ну, это... Либидо есть, эрогенные зоны, ласки любовные, — краснея, забормотал Колька. — Я, дядь Егор, честно сказать, не помню все. У меня две двойки за последнюю четверть было. Я не отличник по этому предмету. А вообще все женщины разные, индивидуальный подход нужен.

 

— Знамо, разные. У одной вдоль, у другой поперек, — авторитетно подтвердил старый бабник.

 

— Да ну тебя, дядь Егор! — насупился Колька. — Косишь под дурачка.

 

— Теоретик ты паршивый... Эрогенные зоны. Либидо. То да се… Главное в этом деле — ухватить бабу за все эти зоны одновременно. Чтоб у нее гайки прослабли. В переднем мосту и заднем.

 

— Не понял. Как это? — подавился котлетой Колька.

 

— Подумай на досуге. Это потруднее твоего ушу будет... А ты в Германию не мечтал махнуть? Навсегда. Может, бизнесменом бы заделался, миллион ихних “бабок” заработал.

 

— Нет! — решительно ответил Колька. — Если отцу не понравилось — меня тоже отвратит. Я вообще мечтаю мосты строить. Выучиться только надо как следует.

 

— Тогда другое дело, — уважительно протянул Тунгусов. — В Германии дороги и мосты построены, небось, на тыщу лет вперед. Новые нескоро понадобятся.

 

Их разговор неожиданно прервал тонкий протяжный скрип, разнесшийся по всему кооперативу, уже объятому темнотой. Он был похож на писк умирающего комара, только во сто крат усиленный.

 

— Это не комар умер. Это воры пожаловали, — помрачнев, определил Тунгусов.— Доску от забора отдирают. Сухая древесина всегда так скрипит. Лаз делают. В него проникнут к нам, а потом через него же обратно с добычей выскочат. Хитрость давно известная.

 

— Бежим туда, дядь Егор! Надо их тепленькими брать, — Колька засопел от возбуждения и начал перешнуровывать кроссовки.

 

— Э, погоди! — остановил его старший охранник. — Воров голыми руками брать не годится. Стукнут по башке — и хана тебе. Я еще хочу на твоей свадьбе погулять. Жди меня здесь.

 

Он торопливо засеменил в дом. Вернувшись, сказал:

 

— Имею тут кое-что для самозащиты, — и выложил на стол старый охотничий обрез, привезенный им еще из Сибири, и мощный шахтерский фонарик, который сразу отдал Кольке.

 

— Этим стволом я свою пасеку в Сибири охранял, — пояснил он, заряжая пулю. — Бьет лучше двустволки. Вот теперь — вперед! Мы вооружены! Ладненько будет.

 

Они осторожно двинулись вдоль высоченного деревянного забора, стоимостью больше, чем вся земля дачного кооператива. Уже примерно через двадцать метров нашли оторванную доску.

 

— Щель узкая, — осмотрев забор, констатировал Тунгусов. — Только худой человек пролезет. Определяю: мальчишки пришли яблони отряхивать. На чужом дереве они всегда вкуснее...

 

Колька чуть не наступил в темноте на колючего ежа, тоже промышлявшего воровством яблок. Зверек долго не уступал дорогу, грозно фыркал, топал кожаными лапами, а когда мальчишка коснулся его кроссовкой, откатился колючим шаром в сторону.

 

Неожиданно Тунгусову крепко вдарило по голове упавшим с дерева яблоком, отчего мыслительная деятельность бывшего шахтера, как у Ньютона, усилилась, и он решил идти не вдоль забора, а, изменив тактику охраны, осматривать участки поочередно, как клетки на шахматной доске…

 

Пенсионер скоро выдохся, а Колька шел весело, вприпрыжку, и пронизывал темноту ночи мощным фонариком. Он рубил световым лучом мрак во всех направлениях, доставая, казалось, до самых звезд.

 

Поиски сторожей на удивление быстро привели к успеху. Воров, однако, нашли не на земле, среди грядок с овощами, а в кроне старой яблони. Колька высветил две темные фигуры, спрятавшиеся в густой листве.

 

— Вот они, дядь Егор, вот! — закричал мальчишка и от возбуждения даже забегал вокруг дерева, как хорошо натасканная охотничья собака, учуявшая зверя.

 

Тунгусов, хрипло дыша, тоже подтянулся к месту.

 

— Ну, что я тебе говорил? Мальчишки воровство задумали, — сиплым шепотом сказал он, а потом испуганно добавил: — Хотя мальчишки нынче и двухметрового роста бывают. Не враз справишься.

 

— Двое их, вроде. Двое! — возбужденно сообщил Колька.

 

— А хоть бы и четверо. Скрутим как миленьких, — громко сказал Тунгусов, подбадривая себя и напарника и одновременно устрашая воров. — От двустволки куда убежишь? Пуля быстрее любого вора бегает.

 

— Эй, вы там... Слезайте вниз, — вытянув тонкую шею, закричал мальчишка. — Сдавайтесь! Засекли мы вас.

 

Охранники долго вслушивались в темноту, ожидая человеческого голоса, но молчание было им ответом. Колька снова потребовал сдаться, но ни звука единого не сошло сверху.

 

— Что предпримем, сынок? — тревожно спросил Тунгусов. — Нам закон дозволяет по ворам стрелять…

 

— Да ты что, дядь Егор! Можно ведь убить кого-нибудь, — ужаснулся мальчишка. — Не пори хрень!

 

— Они покусились на чужое добро. Нам общественность доверила охранять свою собственность, — жестко произнес Тунгусов и хищно оскалился, железные зубы блеснули в луче фонарика. — Освещай мне их!

 

С этими словами Тунгусов направил обрез в крону яблони. Мальчишке вдруг стало по-настоящему страшно. А вдруг этот старый бабник, вылакавший почти бутылку водки, этот подземный шахтер, сдвинувшийся умом в глубоких слюдяных норах, выстрелит не понарошку? Рожа вон какая зверская, и зубы, как у людоеда, сверкают.

 

— Колька, — громко возгласил Тунгусов. — Уснул? Считай до пяти... Не своди фонарик с цели. А то промажу.

 

— Раз, два, три, четыре... — оторопело запищал мальчишка.

 

— Не так! Обратный счет веди.

 

— Понял, дядь Егор! Пять… четыре… три… два… один... ноль. Ноль! — и комом рухнул в сырую осеннюю траву.

 

Тунгусов, усмехнувшись, свел обрез в сторону и выстрелил в середину Большой Медведицы, в наклон стоявшей над дачами. Синевато-белое пламя сожгло ночную мглу. На мокрых листьях яблони вспыхнули фиолетовые блики, под кронами забурлило, как в котле, обвальное ружейное эхо.

 

От выстрела сорвалась с неба какая-то непрочно закрепленная звезда и упала в ковш Большой Медведицы. А он, этот ковш, уже миллионы лет был дыряв. Звезда не удержалась в нем, тотчас вывалилась наружу и, сгорая трагическим светом, полетела к земле.

 

Едва перекипело эхо, вызванное древним самопалом, как из кроны, ломая ветки, выпал первый вор. Он глухо ударился о землю и застонал. Колька осветил татя. Это был вовсе не мальчишка, а худой, длинноволосый, в распущенной белой рубахе, лет тридцати мужик. Сопротивляться сторожам он и не помыслил. Встав на колени, сразу поднял вверх длинные, как плети, руки, а когда Тунгусов для острастки замахнулся на него прикладом, и вовсе завалился на спину, подняв уже все лапки, как это делают жуки-притворяшки, имитирующие собственную смерть.

 

— Кто еще на дереве сидит? Ну, говори! Кто второй вор? — Тунгусов коснулся его небритого лица обрезом.

 

Мужик, проскулив по-собачьи, косноязычно зашепелявил:

 

— Старуска там. Зеньсина, то есть. Маманя моя. Юбкой за сусья засепилась...

 

— Маманя? — удивленно переспросил Тунгусов. — Мужик, ты не немец случайно? На каком языке говоришь?

 

— Русский я... Русский. Лексашей зовут. А фамилия — Громов! Не расстреливайте меня.

 

— Русский? Тогда другое дело, — удовлетворенно произнес Тунгусов.

 

— Помось мамане надо. Возраст у нее древний, революсию помнит...

 

— Шиш ей! Как залезла — так пусть и слазит. Командуй спуститься.

 

— Сясь!

 

Мужик по-собачьи встал на четвереньки, поднял голову вверх и заговорил с жалобным придыханием:

 

— Маманька! Слазий вниз. Замели нас стороза. Сдаваться будем… Сево молчись? Сомлела?

 

Он утер острый нос рукавом грязной разорванной рубахи, жалобно всхлипнул.

 

— Лексаша! Бздюк! Делай ноги! — раздался сверху скрипучий, как у ведьмы, голос. — Одна ответ держать буду. Я революцию совершила, мне ли их, говнюков, бояться...

 

— У них рузье, маманя! Пальнут солью в задницу — ходи не присемши… Блызнул наш борсик.

 

— Я им, иродам, пальну. Нет указа по убожливым стрелять. Держи меня, Лексаша, чадо угарное!

 

Послышался треск рвущейся материи, оханье, новая крепчайшая ругань. Из кроны выпал второй вор.

 

Старушка долго лежала недвижимой. Листья яблони, кружась, с траурным шорохом укрывали ее.

 

— Дусегубы!.. Маманя, подай голос. Имеешь душу живую?

 

Черный ком тряпок зашевелился. На свет божий явилась древняя старушонка, худая, смуглая, как цыганка, и тоже востроносая.

 

Живописные детали ее внешности, впрочем, мало заинтересовали Тунгусова. Он обратил внимание на тугую авоську с овощами, которую старуха тщательно скрывала в складках своих многочисленных юбок. Он вырвал добычу и аж затрясся от гнева:

 

— Ага, ведьма старая! Пошуровала-таки по нашим грядкам? Погляди, Колька, у нее тут целый ассортимент овощей. Прямо как на базаре каком-нибудь. Капуста, морковь, лук, зелень, свекла... Мы радикулит все лето всей семьей наживали, а они на готовенькое пришли.

 

— Овоси для борсика это... День роздения у Карла Августовися. Юбилей! Маманя хотела борсик сварганить. Она умеет. Пальсики облизесь. У, скусный! — с дрожью в голосе заговорил Лексаша.

 

— Цыц, урод шепелявый, — приказал младшему похитителю Тунгусов. — Умолкни до особого разрешения, а то обрез в пасть запихаю. Говори ты, старая хрычевка!

 

— Дуболом! — яростно набросилась на Тунгусова старуха, пытаясь перетянуть на себя авоську. — Зря кипишь, ретивый. Лексаша тебе правильно толкует. Мы борщ сегодня собирались варить. Для Карла Августовича. Он благодетель наш. Я мастерица на это дело. От самого товарища Кундрюцкого революционную грамоту имею... Тля ты еще ничтожная против меня будешь!

 

— Стоп, мать! — вкрадчиво сказал Тунгусов. — Не смей меня тлей обзывать. Да еще ничтожной… Насчет борща я понял. Сам люблю пожрать. Толкуй мне теперь: кто есть товарищ Кундрюцкий? Это будет Карл Августович, что ли?

 

— Карл Августович, дурень, само собой, а товарищ Кундрюцкий — отдельная знаменитая личность. Это история славы нашей… Да ты, вижу я, не местный будешь? Варяг, что ли? Рожа приплюснутая... Из каких краев переметнулся к нам?

 

— Колька, — обернулся Тунгусов к мальчишке. — Ты местный рожак. Слышал что-нибудь о сем деятеле славы нашей?

 

— Слышал. Первый революционер тут. Пулеметчиками командовал.

 

— Ай, смышленый паренек, — восхитилась старуха. — Товарищ Кундрюцкий — первый красный комиссар в этих краях. Я у них в отряде пулеметчиков поварихой состояла. Молодая совсем тогда была. Красавец мужчина был этот Кундрюцкий. Чапай перед ним — что Кощей Бессмертный. С контрой люто расправлялся. Посечет, бывало, из пулемета роту их, а потом от лютости целый котел борща выкушает. “Скоро, — говорит, — Екатеринка, — так меня кличут, — наступит такая распрекрасная жизнь, что каждый пролетарий борщик досыта будет кушать”. Не дожили чего-то. Видать, перелютовал. У него ни дома, ни семьи не было. Со мной любил баловаться. Кинет под себя и начнет кусать, аж обмочусь вся. Его потом свои же и расстреляли.

 

— Теперь, кляча революции, толкуй про Карла Августовича! Он тоже заслуженный революционер?

 

— Нет! Он просто хороший человек. Хотя и немец по национальности.

 

— Что? Опять немец? Да что за день сегодня!.. — зарычал Тунгусов. — В могилку опустят, и там, как пить дать, сосед немцем окажется... Этот сюсюкалка сын твой будет? — спросил он, указывая на Лексашу.

 

У того от холода выстукивали зубы, и непроизвольно сводило судорогой колени, будто он бежал на одном месте.

 

— Внук он мне! А маманей зовет по недомыслию. Лексашка у нас упорный и вечный защитник родины.

 

— Защитник? Ха! — осклабился Тунгусов, вытирая о рукав куртки обрез. — Ворюга он, это верно! Слабоумный еще, а?

 

— Путается умом малость, — подтвердила старуха. — Но он не всегда таким был. В Афганистане служил — чуток и съехал с рассудка… Еще в Чернобыле досталось ему. Он атомный весь насквозь. Аж светится по ночам, будто гнилушка лесная… Он, варнак, избу нашу и спалил. Приснилось, будто под котлом ихним ход подземный копает. Ну, и засветил спичку, посмотреть, не засыпало ли землей? А сам на сеновале спал... Ну и занялось все, понятно, огнем! Долго мы с ним погорельцами бедовали, пока Карл Августович нас к себе на постой не взял. Век ему будем благодарны, уж такой душевный человек!

 

— Мы тока хотели борсика сварганить, — опять заныл Лексаша. Он уже не мог стоять на ногах и сел в траву. Острые его колени касались подбородка.

 

— Позор! У человека юбилей, а они собрались его ворованным борщом потчевать, — возмутился Тунгусов.

 

— Кила толстопузая! — прикрикнула на него старая революционерка. — Нешто мы ему про воровство скажем? Нужда заставила на лихое дело пойти... Отпустите милостиво. К утру не поспеем домой вернуться.

 

— Колька! — Тунгусов свел глаза в точку, с мукой в голосе сказал: — Я сам скоро с ума рехнусь. Немцы, революция, пулеметы, Чернобыль, борщ какой-то… Достали они меня. Давай задержим их до утра? А там общественности передадим. Для отчета нашего дежурства.

 

Колька неопределенно пожал плечами и ничего не сказал.

 

Тунгусов прикладом обреза грубо поднял с земли Лексашу, подтолкнул старуху и повел их к выходу. Колька зашел сбоку. Вдруг он подобрался и стремительно бросился на Тунгусова. Резко выхватив оружие, он ловкой подсечкой отправил конвоира в глубокую канаву, вырытую дачниками для отвода излишней влаги.

 

Похитили обернулись и, точно две черные статуи, застыли неподвижно и безмолвно.

 

— Бегите к выходу! — крикнул им Колька. — Уходите домой!

 

— Ась?

 

— Быстро! Пока я не передумал. Смывайтесь отсюдова.

 

— Спасибо! Милость явил. Добрый тоже, спаси тебя бог, — дробно забормотала старуха, подтыкая мокрые юбки. — Лексаша, чадо угарное! Мотаем с этого проклятого места, пока этот боров нерусский в канаве глаза пучит.

 

И они исчезли в темноте так быстро, как исчезает ловкач-фокусник на фоне черной ширмы.

 

Колька помог Тунгусову выбраться из канавы. Они молча вернулись к столу. Шахтер был угрюм, тяжело сопел, но долгое время молчал. Затем налил себе остатки водки, махом выпил и только потом, давая выход гневу, яростно стукнул тяжелым кулачищем по столу.

 

— Гад ты, напарник! Зачем воров отпустил? Налицо предательство...

 

— Карл Августович — это мой дед, — коротко и твердо сказал мальчишка.

 

— Вот оно что! — язвительно протянул Тунгусов. — Немец немца спасает!

 

— Эх, врезать бы тебе еще, дядь Егор, за такие слова.

 

— Ну, извини. Хочешь к нему на юбилей пойти? — неожиданно сказал он мальчишке. — Валяй! Дело к рассвету идет. Добью вахту в одиночестве. Борщика революционного отведаешь…

 

— Спасибо! — повеселел Колька. — Я побегу тогда... Как отец уехал, мамка запретила к деду ходить. Пойду, сообщу, что отец возвращается. Вот уж он обрадуется.

 

— Давай. Хоть на крыльях лети.

 

И когда мальчишка уже отбежал на порядочное расстояние, Тунгусов вдруг резким неприятным свистом, точно подзывая собаку, остановил его:

 

— Айн момент, киндер! Подарочек деду будет.

 

Колька вернулся к столу. Тунгусов взял пакет и стал швырять в него остатки еды. Все. Без разбора, в одну кучу.

 

— Гуманитарная помощь, — сквозь зубы процедил он. — Это Германии от России!

 

— Зачем ты так, дядь Егор? — покраснел мальчишка.

 

— Надоели их подачки! Пусть знают гордость наших.

 

— Я возьму, — справившись с обидой, сказал Колька. — У деда собака есть. Можно, я ей скормлю?

 

— Как знаешь.

 

— До свидания, дядя Егор.

 

— Гитлер капут!

 

Колька зажал пакет под мышкой и бросился прочь.

 

УШЕДШИЙ НА ВОЙНУ...

 

Зимой 1941 года в одном из новгородских сел, захваченных немцами еще в первые месяцы войны, происходило житейское и вовсе как бы рядовое событие: настало время рожать в первый раз молодой русской женщине, муж которой был на фронте. При родах присутствовала мать женщины и бабка-повитуха, опытная, ловкая и, разумеется, без всякого медицинского образования. Что не помешало ей за много лет незаконного родовспомогательного промысла принять на руки такое количество младенцев, о котором не каждый врач может и помыслить.

 

Стояла глубокая, по-зимнему выхоложенная ночь. Все спали. И немцы в избах на своей половине села, и коренные его жители.

 

Кроме одной описываемой избы.

 

Уныло подвывал на улице декабрьский, с колючим снегом, ветер. Он царапался в окна, будто умолял впустить погреться. При свете керосиновой лампы бледное лицо роженицы выглядело бескровным.

 

Роды были изнурительными. Бабка-повитуха, приглашенная еще засветло из соседней деревни, горестно вздохнув, утерла рукавом кофты пот на темном морщинистом лбу, перекрестилась и хрипло простонала в полном отчаянии:

 

— Не идет дитя. Зря тужится баба. Видать, пуповина неправильно лежит. Впервой у меня такое... Сказывают, это от тяжелой работы бывает. В колхозе одни бабы да девки надрываются. Немцы велели весь урожай убрать и обмолотить. В Германию хлеб наш и скот уйдет... Девочка, вроде, вскормилась. Вот что, хозяйка, — озабоченно обратилась она к матери роженицы. — Фельдшера Кирьянова надо звать. Он по науке все сделает. Я могу оплошать. Боюсь! Трудный случай. Торопись! Ослабла вконец роженица. Слышь, Игнатьевна, тумбой стоять не велю. Спасать дочку надо. Разумеешь?

 

Та, застонав, всплеснула руками, заметалась по избе, натыкаясь то на лавки, то на жарко натопленную печь. Сверху побрызгивали фиолетовые глаза рыжего кота. В эту зиму развелось несметно мышей, и кот упитал себя до сытного блеска. Была в доме еще и черная кошка, но ее давно вышвырнули на улицу как плохую примету. Старая, полуседая кошка терпеливо сидела теперь на пороге дома и дремала, засыпанная наполовину снегом.

 

— Господи! Спаси и сохрани, дева пресвятая! Легко тебе, Ульяна, сказать. Фельдшер за двадцать километров теперь. Его на станцию забрали раненых лечить. Там бомбят ежедень. Пурга на улице. Еще немецкий часовой пристрелит. Сказано же комендантом ихним: ночами не передвигаться... Не доплестись мне до станции. Вот беда-то!

 

— Тогда вот что, — жестко сказала повитуха. — У немцев, кажись, в селе тоже врач есть. Сама видела. Худенький такой, очкастый, в белом халате. На студента заморенного похожий. Сама, небось, видела?

 

— Примечала. Может, по людям доктор, может, по лошадям. А что с того? Как к ним, сволочам, пойдешь? Они чужие же! Вон из какой дали воевать с нами приперлись. Убьют. Война идет. Русских хотят под себя подмять. Они все при оружии… И лопотать по-ихнему я не умею.

 

— Не будет акушера выученного — заберет бог твою дочку. С ребенком вместе. Сама не разродится.

 

Повитуха вытерла о передник руки и отошла от притихшей роженицы, которая уже впала в забытье...

 

* * *

 

Такая вот случилась в войну история в одном новгородском селе. Той ночью, длинной, беспросветной, встал перед матерью роженицы далеко не шуточный выбор.

 

— А что мне было делать? — рассказывала она много лет спустя своей правнучке, готовившейся пойти в первый класс. — Я так бабьим умом рассудила: убьют меня немцы — значит, суждено. Все одно без дочки отрады в жизни не будет... не простит мне этого бог. Да и что я скажу после войны мужу ее, Алексею, который на фронте? Он так просил оберегать ее. “Не волнуйся, зятек, — сказала я ему. — Эка невидаль, ребенка вылупить. У нас в роду все играючи рожают”. А вот и не получилось играючи. Смерть — вот она, рядышком в ногах топчется. Две жизни — дочери и внучки — как на паутинке зависли. Чуть ветерок колыхнись — и отлетят в иной мир души. Жуткое мне испытание выпало.

 

Решилась я идти ночью к немцам. Замотала в шаль обыкновенное полено, прижала к себе навроде больного ребенка, перекрестилась на икону и пошла.

 

Избу, в которой немецкий фельдшер жил, знала я хорошо. Бывший дом кулака Сибирякова. Этот кулак, хоть и богатый, но, правду сказать, душевный был человек, беднякам всегда помогал, а они его потом в коллективизацию и упекли на Север, где, сказывают, и помер вскоре от воспаления легких. Я никогда не понимала, кому он мешал... Отец мой брал у него как-то рожь на семена. Осенью на чужом гумне отрабатывал. А как же по-другому! Труд за труд!

 

По дороге к немцам решила так: буду с ними говорить по-русски. Я уже много слышала ихнюю речь. Иногда в ней попадались знакомые слова. Что-нибудь, думаю, да поймут...

 

Взошла на крыльцо, зажмурилась от страха и постучала в замерзшее окошко. Вдруг откуда ни возьмись ихний часовой. Наставил на меня автомат и что-то кричит по-немецки. Речь такая противная ихняя, будто на ветру собака тявкает.

 

— Вэг! Вэг! — кричит. — Ихь золль шизе!

 

— Я к доктору пришла. Доктор нужен. Не убивай меня, прошу! Горе в семье! — крикнула я ему прямо в лицо.

 

— Лоз! Партизанен, партизанен! — орет он. — Хэнде хох! Хальт!

 

— Я не партизанен! — воплю. — Доктора позови!.. Человек ты или кто? Доктор нужен! Я знаю, он тут живет!

 

Слава богу, “доктор” по-немецки звучит так же, как и по-русски. Но я тогда этого не ведала. Я ору что есть мочи, а часовой спихивает меня с крыльца... Хорошо, что не пристрелил сразу. Видит, что баба глупая перед ним...

 

На крик выбежал доктор. В одной ночной рубахе, без очков. Худющий, шея, как у цыпленка, волосенки на голове редкие, светлые, как у моих племянников. Засветил фонарик мне в лицо, увидел, что я не партизан, а всего лишь старая баба с каким-то свертком на локте, закашлялся на ветру, что-то проговорил.

 

А я уцепилась за рубаху его и тяну с крыльца. Он вырвал полено, размотал его, недоуменно уставился на меня.

 

— Там ребенок... Там! Не здесь! Идти надо. Пожалуйста! — указываю рукой в направлении дома. — Дочка моя родить не может. А так бы зачем я пришла? Доктор нужен! — и продолжаю стаскивать его вниз.

 

Часовой, защищая доктора, ударил меня автоматом в грудь, и я кубарем полетела в снег. Ну, думаю, разозлила его, сейчас смерть моя наступит. Война же идет, кто его за гибель мою накажет, сама приперлась в неположенное время.

 

Но доктор что-то крикнул часовому, а сам побежал в дом. Через минуту, одетый в короткую немецкую шинель, с непокрытой головой, с санитарной сумкой через плечо, он выскочил обратно. Под мышкой зажимал маленькую книжку.

 

Я, не поднимаясь из снега, стала на коленях то креститься, то будто укачивать на руках ребенка и беспрестанно голосила. При этом всё показывала рукой в сторону моего дома.

 

— Гут! Яволь! Ком! — крикнул доктор, запахиваясь шарфом из разорванной шали.

 

Они, немцы, отобрали у нас все теплые вещи — шали, валенки, полушубки, даже лапти. Предчувствовали русский мороз. А что, лапти хорошая защита от холода. Если под них надеть шерстяной носок или толстую сухую портянку — в любой холод ноге тепло. И летом лапоть от жары спасает. Нога в нем дышит. Одно плохо: дедовская эта обувка воды боится. Даже росы и рыхлого снега.

 

— Ну, слава богу, — встав на ноги, сказала я. — Кажется, он чего-то понял.

 

Доктор приказал часовому следовать с ним, и мы пошли. Я отшвырнула полено и, спотыкаясь, шагала рядом. Я уже знала: паутинка жизни в нашей семье не оборвется…

 

Этот немецкий мальчишка, будто по недоразумению одетый в форму солдата немецкой армии, действительно спас мою дочь и внучку. У дочки потом родилось еще пятеро сыновей, а уж внуков у меня — сразу и не пересчитаешь. И никого бы из них не было бы, не приди помощь от немцев. Наш фельдшер Кирьянов, как мне рассказали потом, был ранен осколком в грудь и лежал в госпитале без сознания. Если бы я побежала ночью на станцию, все одно толку не добилась бы...

 

Роды и для немецкого доктора оказались сложными. Он был еще студентом и не все знал в медицине. Я видела, как напряженно вздулись у него жилы на лбу, как он волновался, как переживал за свою неумелость, в отчаянии колотил себя рукой по голове, бормотал что-то, покрываясь испариной, будто сам рожал...

 

Была у него с собой маленькая книжечка молитв на немецком языке, которую он положил рядом с роженицей. Между страниц книги лежала резная, из белой кости закладка, плоская, напоминающая гусиное перо. На ней четко виднелся рисунок маленькой девочки, доверчиво прижавшейся к большой ладони Бога. Доктор временами клал на молитвенник руки и с нестерпимой мукой обращал лицо вверх. Он был верующим. При тусклом свете лампы он казался помешанным...

 

Только на рассвете я услышала крик моей новорожденной внучки. И моя дочь была жива. Я упала перед немецким мальчишкой на колени и все ловила его руки, чтобы поцеловать их. А он краснел от смущения и пятился от меня, как от прокаженной.

 

И тут мы услышали в селе частую стрельбу. На рассвете сюда вошли наши партизаны. Привел их издалека наш местный комсомолец Валерка Крылов, инвалид, у которого на правой руке не было трех пальцев. Их выломало у него еще помолоду, взрывом ружья. Он по доброй воле смотался вечером в их лагерь, расположенный в соседнем районе, на сухом острове среди болот. Валерку не взяли ни на фронт, ни в партизаны, но он горел ненавистью к врагам и мечтал отличиться в борьбе с фашизмом. Он вырос в семье охотников и знал все тропинки в округе, принес партизанам сведения о гарнизоне немцев, заверил, что перебить их будет нетрудно... Партизаны связались с командованием, получили разрешение. Всех обещали наградить, если уничтожат гарнизон. Всю ночь вел их Валерка замерзшими болотами.

 

Бой получился коротким. Немцы, захваченные врасплох, почти не оказали сопротивления. Лишь некоторые запрягли лошадей и сбежали на станцию...

 

Немецкого врача, на несчастье, партизаны застали в нашей избе. Сам Крылов вывел его на улицу расстреливать.

 

Надо сказать, что Крылов этот давно сватался к моей дочери. Но она отказала ему, выбрав другого парня, тракториста Алексея, который теперь был на войне. С тех пор затаил Крылов злобу на нашу семью.

 

— Врага укрываете? — Валерка почернел и аж заскрипел зубами от ярости. — Вас могу тоже к стенке поставить. Почему этот немчишка здесь обретается? В вашей избе? Предатели!

 

— Он роды у Вальки принимал, — в отчаянии крикнула я ему. — Я сама его позвала... Внучка у меня родилась. Этот немец — врач!

 

— А кто отец ребенка? — недобро прищурился он. — Тоже этот фашист?

 

— Крылов, ты чего мелешь? Разве не знаешь, кто отец? Опомнись такое говорить...

 

— Ладно! — коротко заключил он. — Потом разберемся. А сейчас я лично этого фашистского доктора смерти предам. Он сам в наши края приперся. Запомните: он враг нам. Всем! Даже этому ребенку, который только что появился на свет. А вы смотрите, как этот гад в муках подыхать будет.

 

И он хладнокровно выстрелил в немца из автомата, отобранного у него же. А так как у Крылова не было трех пальцев на правой руке, выстрелил он левшой.

 

Я до сих пор не забыла взгляда немца. Он стоял измученный у поленницы и смотрел на меня, держа под мышкой молитвенник. В своей коротенькой шинели и уже разбитых на переносице очках он выглядел жалко. Белая закладка выпала из книжки на снег, и я отчетливо видела рисунок девочки, прижавшейся головкой к спасительной, чуть согнутой в пальцах, ладони Бога.

 

Но кто мог в данный момент спасти немецкого врача? Предотвратить его смерть было не в моих силах. Такие уж сложились обстоятельства. Он понимал, что сейчас погибнет, и с горьким недоумением смотрел на меня. Он, вероятно, думал, что я специально привела его сюда, подстроила эту встречу с партизанами. Он не укорял меня, не просил заступиться, не просил пощады у своего палача, он, пришедший на чужую землю, понимал, что будет уничтожен без жалости, и с покорной готовностью ждал развязки так нелепо сложившейся судьбы.

 

Крылов выстрелил почти в упор. Немец, пошатнувшись, взмахнул тонкими руками, потом жадно хватанул ртом холодный воздух и мягко, точно сломавшись надвое, упал в своей же кровью запятнанный снег.

 

Рядом шлепнулся молитвенник, тоже забрызганный кровью, и книжная закладка шевельнулась от ветра, будто хотела улететь из этих мест на родину, в чистенький немецкий дворик, в конце которого стояла маленькая церквушка. Изображение ее мы потом рассмотрели в молитвеннике. Она была на печати. И адрес разобрали. Гамбург. Мармдорф. Эрвин Дирс.

 

Крылов, усмехаясь, обшарил немца, забрал содержимое его карманов, поднял окровавленный молитвенник, но отбросил в сторону. А вот изящную закладку к нему подобрал и тоже сунул в карман телогрейки.

 

* * *

 

Немецкий пастор по имени Томас фон дер Веппен внимательно, ни разу не перебив, выслушал не вполне устойчивую немецкую речь студентки из России и доброжелательно сказал:

 

— Я вас прекрасно понял. Покажите, что вы привезли с собой. Вы учитесь на переводчика?

 

— Да. Четвертый курс университета в Санкт-Петербурге.

 

— Прекрасный город! Из вас, уверяю, выйдет со временем хороший переводчик. Только немецкое произношение надо отработать. Чувствуется восточно-европейский диалект.

 

— Спасибо, герр Веппен! А привезла я вот что. Это хранится у нас в семье со времен войны… — она протянула ему небольшой, карманного размера, потускневший молитвенник на немецком языке.

 

Она разговаривал с пастором в церкви именно этого района Гамбурга. Нынешняя церковь по облику лишь отчасти напоминала прежний храм.

 

Пастор внимательно осмотрел книжку с печатью.

 

— Да, это молитвенник из этого храма, — уверенно произнес он. — Данный район Гамбурга в 1943 году подвергся бомбардировке английской авиацией. Тогда в городе погибло свыше шестидесяти тысяч жителей. Это была бессмысленная, варварская бомбардировка. Церковь была сильно разрушена. Ее восстановили, но в несколько ином виде. Что бы вы хотели узнать?

 

— Меня интересует семья Дирсов. Их сын Эрвин во время Второй мировой воевал на русском фронте в качестве санитара и погиб там... Эрвин спас жизнь моей бабушке. А стало быть, и я своим появлением на свет обязана ему... Возможно, кто-нибудь из членов этой семьи жив и сейчас. Я хотела бы увидеть их или хотя бы поклониться их праху. Так завещала прабабушка... Я должна выполнить ее просьбу. Вы меня понимаете?

 

— Да. Я постараюсь вам помочь. Пройдите со мной! — произнес пастор и указал плотно сомкнутыми ладонями внутрь храма.

 

Они прошли через весь полутемный храм, освещенный лишь дрожащими язычками горящих свечей (только что закончилась служба), вошли в кабинет пастора, тесный от книжных шкафов, но залитый светом от полукруглого окна с витиеватой металлической решеткой. За окном, как в России, ярко горели зимние кисти рябины, и белоногая березка, обсыпанная снегом, выглядела игрушечно. За деревьями виднелись аккуратно подстриженные по осени кусты.

 

Пастор предложил гостье сесть на желтый кожаный диван, стоящий за дверью, снял широкий серый плащ, потер руки и уселся за длинный стол. Включил компьютер и, немного задумавшись, стал умело и быстро щелкать клавиатурой. Затем легко прокатился в кресле на другой конец стола, выдернул с полки толстую папку-орднер, опять вернулся к компьютеру. И так проделал несколько раз.

 

Ольга пристально наблюдала за ним. Пастор был немолод, по-спортивному подтянут, с крупной тяжелой головой и шевелюрой наполовину седых волос, торчавших во все стороны. Наконец он сказал:

 

— О семье Дирс, к сожалению, немного сведений. Они действительно жили до войны в этом районе Гамбурга. Их сын Эрвин, студент второго курса медицинского факультета, был мобилизован в качестве санитара. Есть данные о выплате его матери специального пособия. Тогда за каждого солдата на войне выплачивали ежемесячно по 200 рейхсмарок. По современным деньгам почти две тысячи евро… В России многие думают, что немецкие солдаты по доброй воле пришли к ним воевать. Но это не так! Была обязательная военная мобилизация, и не выполнять указания власти являлось преступлением… Мать Эрвина погибла во время бомбежки. Место захоронения неизвестно… Есть данные об отце Эрвина. Он погиб в гамбургском концентрационном лагере в 1935 году. Могу сообщить место захоронения. Никого более из этой семьи в живых нет.

 

— Концентрационный лагерь? До войны? В Гамбурге? — удивленно спросила Ольга.

 

— Именно так! Первые нацистские лагеря были открыты в Германии. В них помещали противников Гитлера внутри страны. Уже потом “лагеря смерти” нацисты завели по всей Европе.

 

Он откопировал ей на принтере место расположения кладбища с могилой отца Эрвина, план города, и маршрут поездки туда на общественном транспорте.

 

— У меня мало времени, — огорченно сказала Ольга. — Мы здесь на стажировке в местном университете. Через три дня возвращаемся в Россию.

 

Пастор сказал:

 

— Не волнуйтесь. У меня есть знакомый русский таксист. Он долго не мог найти в Германии работу, был в отчаянии, обратился ко мне — я помог ему... У меня много друзей из делового мира. И не только деловых людей. Он доставит соотечественницу куда нужно. И, надеюсь, бесплатно...

 

* * *

 

Русский таксист по вызову пастора прибыл скоро. Его звали Игорем. Он был немолод, около пятидесяти лет, с порядочной сединой на висках, упитан выше нормы. Обычный с виду русский переселенец, но что-то в нем сразу не понравилось Ольге. А что именно — объяснить трудно. В его широкой, добродушной с виду улыбке сквозило некое самодовольство и легкое, но уже прочно засевшее в нем презрение к бывшей родине.

 

— Ну, привет, русачка! — голос у него был уверенным, напористым. — Пастор сказал, что ты из России приехала?

 

— Да, правильно.

 

— Россия большая. Откуда конкретно? Опиши себя кратко.

 

— Живу я в Новгороде. Учусь в Питере. На переводчицу.

 

— В бывшем Ленинграде, то есть? — перебил он ее, меняя положение водительского сиденья, приспосабливая его под свое крупное тело.

 

— Конечно!

 

— Для тебя — конечно! А я-то уезжал при Ленинграде... Ну, дальше. По какой профессии кайф будешь в дальнейшей жизни ловить?

 

— Переводчика. Или преподавать в школе… Скажите, Игорь, это правда, что пастор фон Веппен помог вам найти в Германии работу?

 

Таксист с тонкой хитрецой осклабился. У него были прекрасные вставные зубы.

 

— Правда. Он добрый старик. Короче, развел я его на бобах. Прикинулся верующим, пришел на службу, хотя мне их религия до фени, пустил слезу... Они, попы здешние, народ уважаемый, с ними богачи дружат, миллионеры, политики, бизнесмены... По его рекомендации взяли таксистом на одну фирму. Поднабрался опыта, кинул шефа, свое такси завел. Кормлюсь теперь с этого. Нормальные заработки. По ночам люблю работать.

 

— Отчего же по ночам?

 

— Клиенты побогаче... Проститутки, девочки по вызову. Из Союза много дурочек... Тебе, русачка, извини, конечно, сколько лет?

 

— Двадцать два.

 

— Это хорошо! Кстати, у меня отец родом из Новгородской области. Фронтовик! Здесь, в Германии, похоронил его недавно. На войне ни часу не был, а орден заслужил. С немцами воевал, а под старость жить со своими врагами довелось. И даже их сосиски и пиво есть. А пиво он любил. До последнего дня из бара не вылазил. Я по вечерам его домой уводил. В День победы “Гитлер капут” орал. Немцы полицию хотели вызвать. Здесь про Гитлера лучше молчок. Штрафы еще те... Чудно, правда? Я сам русский, у меня жена немка. Потому и очутился за границей. Будто лотерею в жизни выиграл. Такси имею, кроме этого у нас еще две машины. Одна сыну принадлежит. На другой — жена по магазинам рассекает. Живем нормально. Я в продуктовых магазинах на цены даже не смотрю. Беру, что душе угодно. Нормально, да?

 

— И чем же ваш отец заслужил орден?

 

— В войну у них на Новгородчине гарнизон немецкий стоял. Отец был мальчишкой. Мечтал на фронт попасть, да у него трех пальцев на правой руке не хватало... Но люто ненавидел врагов и мечтал прославиться. Он, мальчишка, пробрался через болота к партизанам и привел их к врагу. Партизаны ликвидировали гарнизон. Отца и представили к награде... У меня от него военный трофей остался, с рисунком. Занятная штучка. Из слоновой кости, похоже. Я ее отчистил, отполировал, — он вытащил из бокового отделения белую, как снег, костяную пластинку, протянул Ольге. — Хочу продать трофей… А еще у меня есть медальон немецкого солдата. Тоже от батьки остался. Покупателя ищу. Мне они ни с какого боку не нужны. Жирные пенки можно снять.

 

Ольга, держа в руках костяную пластинку с изображением девочки, прислонившейся к спасительной ладони Бога, вспомнила рассказ прабабушки. “Мне так жаль этого солдатика! Больше всего на свете хотелось бы найти в Германии его родителей и поклониться им за такого сына”, — говорила она. Не это ли обстоятельство подтолкнуло Ольгу после ее смерти поступить на факультет иностранных языков? Она сберегла подаренный ей молитвенник на немецком языке и, когда представилась возможность побывать в Гамбурге, не раздумывая, поехала. И здесь, по невероятной и будто бы закономерной свыше случайности, встретилась с сыном бывшего партизана Крылова.

 

— Ты, собственно, куда путь держишь? — прервал ее размышления таксист.

 

И ей вдруг расхотелось ехать на кладбище. Вернее, посещать его с этим таксистом. Завтра у нее свободный день, и она сама найдет нужный погост и выполнит волю прабабушки — поклонится немецкой могиле и произнесет слова благодарности.

 

— Отвези меня к университету. Наша группа живет в студенческом общежитии. Здание из красного кирпича. Там памятник Шиллеру во дворе. Знаешь?

 

— Я все в Гамбурге знаю. И уни тоже.

 

— Пожалуйста!

 

— Слушай! — оживился таксист. — А поехали к нам? Я тебя со своим сыном познакомлю. Он парень холостой, красивый, и ты, вроде, ничего деваха, все при тебе. Познакомитесь, состыкуетесь. Дело молодое! Со временем сюда переедешь. На цены тоже смотреть не будешь. Тем более, переводчица. Нам такой человек в семье во как нужен, — он провел ребром пухлой ладони по жирной шее. — А?.. На хрен тебе Россия? Она была в заднице и долго еще будет... Работу найдешь. Если понадобится, опять пастора на бобах разведем, он тебе классное место подыщет...

 

— Значит, для тебя, Игорь, родина там, где колбаса дешевле?

 

— Ладно уж, не загибай, — ничуть не обидевшись, протянул тот. — Вижу, дура ты. Гляди, как бы локотки не пришлось потом кусать... Ну, поехали к твоему общежитию. Желание клиента для нас — и здесь закон!

 

И, недобро покосившись на Ольгу, он резво взял с места.

 

ТАМ, ГДЕ РУШАТСЯ МОСТЫ

 

Проснувшись, он первым делом увидел кота по кличке Ватсон, разлегшегося на стуле вблизи кровати. Крупный, упитанный, в черно-белой тщательно вылизанной рубашке, он, точно в улыбке, широко раздвинул усы и, восторженно глядя на хозяина, душевно замурлыкал.

 

Виктор посмотрел за окно. На весеннем свежем небе, туго вытянутом в безбрежную высь, зеленела верхушка старой березы, росшей у их пятиэтажки. Береза цвела, густо обвесившись желтыми сережками. Сверху на освещенное солнцем дерево заходила на посадку ворона и взвихрила черными крыльями тончайшую золотую пыльцу. Облачко, искрясь, плавно пошло вниз.

 

— Ватсон! Плохо мне! — простонал хозяин, и пространство вокруг него заполнилось перегаром.

 

Кот зашевелил подушечками лап и, царапая обшивку стула, запел еще громче и любовнее.

 

Его обожаемым хозяином был Виктор Яковлевич Лангер, бывший мостостроитель, некогда уважаемый специалист, а ныне российский безработный, пятидесятилетний мужик, опустившийся до полного безразличия к себе. Знакомый многим вираж судьбы.

 

В это утро он особенно тяжело выкарабкивался из мутного сна. Открыв глаза, понял, что жив. Он изумлялся этому каждый день. Заныли все мускулы тела. Вчерашний день вспоминался плохо. Ясно было одно: кончился он либо дракой, либо односторонним избиением его самого. Второе случалось чаще.

 

Лангер сбросил на пол длинную и худую, как плеть, руку, нащупал свой портфель, расстегнул его, швырнул коту несколько пескарей. Ватсон, замученный сухим кормом, которым его пичкали жена и дочь Лангера, мягко спрыгнул на пол и принялся за трапезу. Лангер опять запустил руку в портфель, вслепую пошарил в нем. Пусто. Раньше он таскал в нем папки, чертежи мостов, договоры и прочую документацию, а теперь использовал его для сбора тары, служившей ему единственным источником доходов. Ни бумаг, ни тары, ни денег! Даже слегка починить здоровье нечем.

 

Кот, урча и воображая себя грозным хищником, расправлялся с пескарями, перемалывая их кости, и под этот хруст Лангер начал припоминать вчерашнее.

 

С утра он поехал “зайцем” на трамвае за город, где располагалась база его мостоотряда. Решил проведать старых друзей. Мостов теперь почти не строили, коллектив бездельничал и пьянствовал. Все бродили хмурые, равнодушные, не зная, к чему приложить руки. Его, Лангера, полевой вагончик, побывавший когда-то на берегах многих рек и речушек области, оттащили теперь на дальнюю площадку. Крышу ободрал ветер, окна помутнели, стол внутри, лавки, полки — все покрылось плесенью. Вагончик был похож на корабль, закончивший плавание и выброшенный гнить на сушу.

 

Лангеру обрадовались, соорудили на водочку, набились в старое его, прежде уютное прорабское жилище, где у многих, по сути, прошла молодость.

 

Опьянел он быстро. Сидел угрюмый посреди веселья, казнил себя за малодушие.

 

— Лошадиная фамилия? — зудел над ухом здоровенный водолаз Кукушкин, разгадывавший старый кроссворд. — Виктор Яковлевич, блесни эрудицией.

 

— Овсов! — моментально ответил Лангер. — Из рассказа Чехова. Одноименное название.

 

— Подходит! Немец, а русскую классику знает.

 

— Утопленник, зачем обижаешь человека? — проворчал завхоз мостоотряда Гнедич. — Национальность тут ни при чем.

 

— А ты еврей!

 

— Ну и что? Еврей — это разве национальность, это служба у бога. Заместо апостолов.

 

— С тобой говорить — что слабительное выпить...

 

— Тихо! — заорал Кукушкин. — Вот по нашей части. Знаменитый конструктор мостов?

 

— Сколько букв? — спросил Лангер, зачем-то вороша кочергой старую золу в печке-буржуйке. Зола слежалась и пахла горькой сыростью. Тоскливо завывал ветер в трубе. Горький осадок лежал и на душе.

 

— Неважно. Ишь, хитер! Называй всех, кого знаешь... Я тебе так скажу: вредный ты был начальник, утопить хотелось, но сейчас еще хуже. Без снаряжения нырять заставляют... Я же не барракуда им какая-нибудь, под водой дышать не умею... Возвращайся, Яковлич! Пять букв! Ну! Сойди за умного! Или того уже?..

 

Лангер, мучаясь, на жалких остатках былой эрудированности назвал всего одну фамилию, выпил еще водочки и вывалился из вагончика жалким пьянчужкой. Его втянули обратно, уложили спать. Через час он, одуревший от жары и водки, пешком отправился домой. В пути напился родниковой водицы, пожевал молодого щавеля и значительно протрезвел. Старый ворон, таская кости с дерева на дерево, каркая, сопровождал его...

 

В березовой роще, где тонкие деревца, словно стайка белоногих девчушек выбежала на край обрыва, увидел на берегу ручья компанию молодежи. По виду — то ли бандиты, то ли бизнесмены. Не бедные! Они развели огонь и жарили на нем шашлыки. Неподалеку стояли три “иномарки”, внутри которых бился в тесном пространстве всенародно обожаемый певец Кобзон. С парнями было и несколько девушек, которые накрывали на весенней травке стол. Один из гостей рыбачил, забредши с закатанными штанами в ручей, и непрерывно вытаскивал оттуда пескарей, извивавшихся на солнце золотыми пружинками.

 

Виктора повлекло на запах жареного мяса. Ему страстно захотелось еще выпить. Он набрал в сторонке охапку хвороста, приблизился к огню, молча сложил топливо в общую кучу.

 

— Ахтунг! Хенде хох! Гитлер капут! — услышал он за спиной низкий женский голос.

 

Оглянулся. Перед ним — полуголая девица с автоматом Калашникова, направленным прямо в его лицо.

 

— Здорово, дядь Витя! Не узнаешь?.. Ну и видок у тебя. Бродяга натуральный. Расстреляю к чертовой матери!

 

Он поправил старые, давно треснувшие, склеенные лейкопластырем очки, всмотрелся. Дочь водолаза Кукушкина из их мостоотряда. Имени, правда, не вспомнил. Да и трудно вспоминать, если в руках девушки “калаш”. Он тотчас узнал старого знакомца. Небось, служил в Советской армии. Точная копия! Но стеклянная и заполненная, судя по бриллиантовой прозрачности, качественнейшей русской водочкой, лучшей в мире, по отзывам всех и каждого в горести живущих на этой земле людей. Бодро рассмеявшись, он с готовностью поднял руки. Глотая вязкую слюну, ошарашено спросил:

 

— Сколько?

 

— Чего сколько? — спросила девица, ставя приклад к ноге, как часовой на посту. Рукой она придерживала винтовую стеклянную пробочку на конце ствола. Автомат отражал теперь язычки костра. Водка затрепетала и стала золотистой, как настоящая огненная вода.

 

— Емкость какая? — просипел Лангер.

 

— На всех хватит. Три литра. Сорок градусов.

 

— Мама родимая... Красота же! Это какие мастера выдули? Даже в патронном рожке водка, — его начал бить кашель, на глазах выступили слезы. Он снял заштопанные очки, перегнулся вдвое худым плоским телом.

 

Один из парней кулаком хрястнул его по сутулой спине. Лангер охнул и выпрямился. Кашель прошел.

 

— Что, батя! Выпить хочешь? — спросил парень и сбрызнул шашлык пивом. Костер, шипя, окутался белым горьковатым дымком с запахом хмеля.

 

— Если позволите...

 

— Позволим, кирюша! На Руси убогих всегда примечали... Может, и сами такими будем… Надень очки, а то простудишься.

 

Лангер, чувствуя предательскую слабость в коленях, опустился у костра, выставил перед огнем ладони, словно замерз.

 

В сторонке двое парней тискали дочку водолаза.

 

— Светочка! Позагорай! Разденься, — умоляли они ее. — Покажи подводные части...

 

— Еще холодно, — жеманилась та. — А ты, Игорек, вообще отвали на сушу и убей себя о камни. Ты мне, слабак, еще с прошлого пикника один оргазм задолжал. Издеваешься над девушкой, гад. Вдвойне отработаешь!

 

Лангер отвернулся. Иван Кукушкин был хорошим водолазом, но дочка явно подкачала.

 

Скоро начался пикник. “Калашников” заработал. Прямо из дула Лангеру налили доверху граненый русский стакан. Бережно он влил в себя драгоценную жидкость. Трепетно воспринял и посидел изумленно. Вот это русская марка! Не свело лицо судорогами, не перетряхнуло кишки, не засуетились руки, разыскивая закуску. Лишь благодатный вкус поджаренного ореха прилип к языку и нёбу.

 

— Сколько же такой эликсир жизни стоит? — заискивающе спросил Лангер. — Это же несметные средства иметь надо.

 

— А мы больше имеем! — сказал половой ленивец Игорек, подавая Лангеру шашлык. — Ты, батя, не считай наши деньги. Угощайся...

 

И верно! Молчать бы Лангеру да угощаться. Тем более второй “автомат Калашникова” был в машине. Снимай заглушку с дула и отстреливайся до последнего патрона. Так нет же. На этом пикнике встретились два поколения. Отцов и детей! Лангер, осмелев после двух полнозарядных стаканов, начал занудно поучать молодежь. Даже вскочил с земли и, не замечая, что штопанные очки его съехали на ухо, кричал, указывая рукой на самую дорогую машину:

 

— Я в ваши годы велосипед не мог купить. Месяцами из командировок не вылазил. Один костюм двадцать лет носил. За “Почетные грамоты” удавиться был готов от старания. Мы супы из конвертиков бумажных варили. Ливерной колбасе, как собаки голодные, радовались... А вы жрете, чего душа пожелает.

 

Кому такое понравится? Ну, и всыпали ему “дети” от души. А когда сексуально подкованная дочь водолаза пнула его, лежачего, голой ногой и крикнула: “Ребята! Да он еще и немец по национальности! Я точно знаю! У отца моего начальником был. Гад! Сутками родителя под водой держал!” — усердие младшего поколения возросло.

 

А так бы, если поклониться хорошенько, и водочки в дорогу налили бы, и закуски сунули в портфель. Сытые любят кидать крошки со своего обильного стола.

 

Еле уполз. Хорошо, что пескарей для Ватсона заранее выпросил... Лангер первоначально думал и пустой “автомат” для коллекции выпросить, но после криков: “В костер его, фашиста! Как наших он в Освенциме сжигал!” — понял — дело принимает нехороший оборот. Пикник, так прекрасно начавшийся, перестает быть томным...

 

Восстановив в памяти вчерашние события, Лангер собрал в кулак волю, сел на кровати и принялся растирать худое тело. При побоях такой массаж ему всегда помогал.

 

Кот, упрятав в свой желудок пескарей, начал описывать у его ног круги, ласково прикасаясь то белой выкройкой рубашки, то черной. Репертуар его песен при этом не иссякал.

 

Впереди у Лангера была сложная задача: не столкнуться в коридоре или на кухне с женой, а еще неприятнее того — с дочкой, которую Лангер трепетно любил и гордился. Она, не в пример дочери водолаза, отлично училась в мединституте. Семья жила в трехкомнатной квартире, и у каждого была теперь своя комната.

 

Он прислушался. В квартире было тихо. Дочь наверняка на лекциях, жена производит в какой-нибудь фирме ревизию, распутывая финансовые махинации. Он, хромая, прошел на кухню, открыл холодильник. Продукты жена от него не прятала — ешь, что хочешь, но выпивки в доме не водилось.

 

Он полез в шкаф, висящий над плитой, и тут его неприятно смутила баночка с кофе. Людмила по утрам всегда выпивала горячую чашечку “Чибо” и выкуривала хорошую американскую сигарету. Курить она начала недавно, после того как стала независимым аудитором.

 

Он вспомнил, что вчера баночка стояла точно так же, как и сегодня. И позавчера, кажется, тоже. Да и три дня назад надпись “Чибо” смотрела ему в лицо. Он разволновался: жена явно не ночует дома. Она изменяет ему! “Логично, рогоносец, — жестко сказал ему внутренний голос. — У вас восемь лет разницы в возрасте. Ей только сорок два. А ты — алкаш сморщенный”. Он стал задыхаться от гнева.

 

Людмилу он привез в город из деревни, в которой строил свой первый самостоятельный мост. Он купил эту кооперативную квартиру на свои деньги, подготовил жену в заочный институт, писал для нее контрольные, сидел с маленькой дочкой, пока она ездила на сессии... Она стала бухгалтером, и сейчас — просто гроза всех фирм. Ревизор настолько опытный, что ее боятся самые крутые дельцы. Даже в администрации губернатора проводила однажды ревизию. Сколько она зарабатывала — Лангер не знал, но одевалась она прекрасно и выглядела молодо. У кого глаз не замаслится, кто мужа-сморчка пожалеет?

 

Лет пять назад, когда Лангер еще выпивал умеренно, надумал он, по примеру других русских немцев, уехать в Германию. Со всей семьей. Поехал в Германское посольство. Там его огорчили. Нет, Германия не отказывала ему в приеме, но теперь, в отличие от прошлых лет, требовалось перед оформлением документов на отъезд показать знание немецкого языка. Причем каждому члену семьи. Вышел полный конфуз. Русские жена и дочь, позанимавшись дома, выдержали шпрахтест, а он, немец, провалился с треском, хотя в детстве, живя в немецкой семье, многое знал… С того момента захватила его, будто губительный смерч, необъяснимая тоска и хроническая безысходность. Ослабли пружины воли, и он, в чьих жилах текла кровь упорного и трезвого народа, покатился вниз, как это часто случается у русских слабохарактерных мужичков. Дальнейшая жизнь представилась никчемной и бесполезной…

 

Погоревав еще немного в кухне, Лангер, сопровождаемый лоснящимся от счастья котом, вернулся в свою комнату. Требовалось срочно добыть спиртное, иначе муки “рогоносца” убьют его сегодня же. Их требовалось утопить на дне стакана.

 

Взгляд упал на книжные полки. Лангер еще со студенческих лет собирал библиотеку, разбирался в хороших книгах, и библиотека его, по мнению знатоков, представляла немалое богатство.

 

За последнее время, остро нуждаясь в деньгах на выпивку, он продал, чтобы утопить разные беды, немало семейных вещей: хрусталь, сувениры, привезенные когда-то с юга, где они много лет подряд отдыхали всей семьей, картины, фотоаппарат, бинокль, лишнюю одежду... До книг пока дело не дошло. Книги для него — святое. Имелись у него все жанры. Литература по специальности занимала две полки. Был альбом с фотографиями мостов, построенных их отрядом. После сдачи в эксплуатацию очередного моста делалась фотография. Под ней — список бригады, название речки, деревни, колхоза, основные параметры моста. Рядочком — классики русской литературы, философия, детективы, книги по истории... И еще много чего! Он всегда любовным взглядом окидывал свои сокровища. Но сегодня в этом взгляде впервые сверкнула хищная искорка...

 

Короткое время спустя из пятиэтажки, горбясь, вышел худой высокий человек, нагруженный сумками. Рядом деловито семенил крупный черно-белый кот.

 

— Ватсон, сопровождай меня! — сказал ему Лангер. — На толкучку нашу путь держи. Не до чтива мне теперь. Судьба крен дала. Змею на груди пригрел!

 

Толкучка, к счастью, была неподалеку. В живописном месте на берегу реки, там, где стоял древний монастырь. Обливаясь потом, Лангер выбрался в гору и, не доходя до основной шибкой торговли, уютно расположился на зеленой, покрытой дерновым одеяльцем, поляне. Решил перехватывать клиентов на подступе к толкучке. Здесь было тепло, безветренно и пахло цветущей сиренью. Нацепив мутные очки, разложил книги прямо на траве, рассортировал по жанрам и принялся ожидать покупателей. Ватсон нюхал одуванчики и поднимался в дыбки, гоняя в траве маленьких ящерок, вылезших погреться на солнце.

 

Первой на тропинке, ведущей к его развалам, показалась маленькая шустрая старушонка с желтой увесистой тыквой в авоське. Ноша неумолимо тянула ее под гору, но проворство старушки не уступало законам физики.

 

Лангер знал, что она ничего не купит, но пошел на риск.

 

Схватив несколько любовных романов, которыми тогда зачитывались женщины, пропуская реальную жизнь, он веером растопырил перед лицом старушки красочные книжечки, приобретенные давно ради любопытства, и скрипуче запричитал:

 

— Уважаемая! Вот книжки про любовь! “Будь моей”, называется, “Люби меня вечно”, “Лето страсти”. По трешке за штуку.

 

Старушка затормозила авоську.

 

— Ссильничать меня собрался, паскудник? А тыквой по башке не хошь? — едко спросила она, вскидывая груз на плечо.

 

— Послушайте только, как автор пишет... Лангер наугад открыл страницу, вперился в нее заклеенными очками: “В ее комнате был полумрак. Грациозно изогнувшись своим гибким станом, она раздевалась. И когда спали все одежды, он услышал ее чарующий голос: “Вход свободен, милый!””

 

— Понятно. Он что, паразит, квартиру ее пришел грабить? — спросила старушка.

 

— Ага! Угадала! Или вот. Еще круче: “С той поры в спальне кузины каждую ночь горел костер страсти!”

 

— Про огонь не говори, милок. Две избы сгорело. Одна — перед финской, другая — пять лет назад...

 

— Тогда купи вот эту брошюру: “Как узнать, что муж изменяет вам?”

 

— На кой ляд мне такая книжка? — удивилась она. — У меня и мужа-то давно никакого нет.

 

— В битве с фашистами кости сложил?

 

— После войны помер, милок. Концентрата горохового на заводе объелся. Раздулся и лопнул...

 

— Ты купи сперва книжку. А новый муж сам появится.

 

— Шуткуешь, очкарик? Грех над старыми издеваться. Хошь, тыквы кусок отвалю?

 

— Сохрани господь вашу доброту. Ступай, богова невеста, дальше…

 

Едва старушка ушла, к развалам приблизился плотный, широкоплечий, наполовину лысый мужик с волосатыми кулаками.

 

— Товарищ! Я знаю, что вы любите читать, — сказал ему уважительно Лангер и даже слегка поклонился. Его уже начало потряхивать, организм взывал к дозе, а выручка не поступала. — Чувствую, что вы на пище сэкономите, но книжку непременно купите. Вид у вас интеллигентный.

 

— Что предложить можешь? — пробасил мужик.

 

— Вот книжка местного поэта. С автографом! Жена на презентацию ходила... Гениальные строки. Я, правда, не читал, очень занят последнее время на производстве, но говорят: не слабее Гомера. Временами — круче Есенина.

 

Толстяк повертел в руках книжку.

 

— Сколько просишь?

 

— Восемнадцать рублей. Сам понимаешь: местный классик! Взял бы и поболее, да вы первый покупатель у меня, скидка положена.

 

— Почему восемнадцать, а не двадцать?

 

— Совесть имею. Духовная пища должна быть доступна всем слоям населения.

 

— Врешь! Не в совести дело. Бутылка самопала столько стоит.

 

Мужик отдал деньги. Потом с треском разодрал книжицу надвое. Только пыль полетела. И яростно продолжал рвать далее. Руки у него были сильные, мускулы буграми, так что скоро от местного Гомера одни клочки остались, размером каждый с трамвайный билет.

 

Мужик швырнул макулатуру в кусты и еще плюнул ей вслед. Ватсон тотчас метнулся туда же и принялся гонять крохотные, усеянные мелкими буковками листики.

 

Лангера погибель стихов возмутила:

 

— Товарищ! Зачем в лоскуты божий дар? Поэт старался, стихи возводил. Дух свыше ему на ухо шептал…

 

— Ты сам читал этого парнасца? — сурово спросил мужик.

 

— Нет, я прозу классиков люблю. Гоголя больше всего.

 

— Вот и хорошо. Здоровее будешь. Дело в том, что автор этой книжки — я сам. Я! Я! — поэт безжалостно начал колотить себя в грудь, при этом натужно сопел, и глаза его наливались кровью.

 

— Мой респект таланту! Но пошто кипишь, уважаемый? — спросил у него Лангер.

 

— Стыдно мне за этот сборничек. Перерос я себя творчески. Ушел от наивных тем… Надо бы весь тираж уничтожить. Вот следующую книжку — подарю тебе с гордостью...

 

Едва поэт ушел, на боковой тропинке показалась молодая беременная женщина. Лангер засуетился, схватил несколько книжек, подбежал к новой потенциальной покупательнице.

 

— Будущей маме — привет! — беспечно воскликнул он, не глядя женщине в глаза. — Купите книжки по воспитанию детей. Есть Маршак, Чуковский, “Мойдодыр”, “Муха-цокотуха”! Брошюрка по развитию речи... Вам эти книжки обязательно нужны...

 

— Папа! — неожиданно сказала беременная. — Совсем с ума спятил? Ты же эту литературу когда-то для меня покупал...

 

Лангер от неожиданности сел на землю. Господи, как стыдно! Перед ним стояла его родная дочь. Он давно ее не видел. Ее комната в квартире была всегда заперта, и он отсутствие дочери объяснял учебой в институте.

 

— Аллочка! Здравствуй! — ошарашено сказал он и, встав на колени, вперился в ее большой живот. — Ты что, беременна? Вот те и на! Не знал даже.

 

— Да, папа, — улыбнулась любимая дочь. — Ты многого не знаешь. А еще я вышла замуж! И в нашей квартире больше не живу. Ты что, не заметил этого?

 

— Как же... Тихо всегда у тебя.

 

— К мужу переехала жить. У них собственный дом. Восемь комнат. Места всем хватит.

 

— У вас и свадьба была?

 

— Да. Месяц назад... Хорошо погуляли. Гостей была куча. Больше пятидесяти человек. Со всей страны...

 

Он проглотил сухой комок в горле.

 

— Почему ж меня не пригласила? Я ведь еще живой... Как же свадьба без отца?

 

— Извини, папа. Мы с мамой так решили... Неудобно за тебя перед гостями... Ты раньше был хорошим отцом, а теперь — хоть не показывай никому. Сказали, что ты приболел. Мой муж из хорошей семьи. Интеллигентной. Потомственные врачи. Один даже кандидат наук есть. И полковник медицинской службы...

 

Лангер покраснел, глаза его под разбитыми склеенными очками увлажнились.

 

— Выходит, свадьба весело гуляла, а я ничего не знал?

 

— Ты пьяным был все эти дни. Спал у себя в комнате. Мама хитрость одну придумала для тебя.

 

— Какую?

 

— Бумажку крупную в твою комнату подкинула. Ты и запьянствовал...

 

Он ударил себя по лбу и застонал.

 

— Вспомнил! Точно! Пятьсот рублей как-то на полу у себя нашел... Ломал, ломал голову: откуда деньги? Потом решил: раз в моей комнате лежат — стало быть, мои и есть. Ну, Людка, сволочь! Как дурак, на живца попался! Я неделю тогда из комнаты не вылазил...

 

Он стал вытирать слезы под разбитыми очками. Лейкопластырь отставал от стекол, дужка кривилась.

 

— Извини, папочка!

 

— Поздравляю! Внука хоть покажешь мне потом?

 

— Хорошо.

 

— Ты что же, до свадьбы забеременела? — сердито спросил Лангер. — Под венцом с пузом стояла? Нехорошо!

 

— Вы с мамой тоже так венчались. Забыл уже?

 

— Верно! Мама тебя в восемнадцать с половиной лет родила. Дело молодое, простительно. Мама твоя помолоду очень красивой была. Деревенская! Кровь с молоком! Я ее впервые в командировке увидел. Строил в их колхозе железобетонный мост. Простой, с одним быком посередине реки. Она в колхозном поле капусту поливала. День жаркий был. Она ходит со шлангом между рядами, воду на рассаду льет. Ноги босые, грязные... Ну, и познакомились. Я старше ее был на восемь лет. Институт окончил, три моста уже за мной числилось. А она — школьница, считай... Целое лето ухаживал. А как мост приняли — увез ее с собой в город... Такие вот дела.

 

— А теперь она, вроде, еще красивей стала. У женщин такое часто бывает... А уж по работе — равной ей нет, — сказала дочь.

 

— Взятки, небось, берет?

 

— Этого не знаю. Коробки с конфетами часто дарят. И цветы...

 

— Дочка, медицину свою ты побоку теперь или как? Ведь ребенок скоро родится у тебя. На очном отделении с дитем трудно учиться.

 

— Учебу не оставлю. С внуком свекровь будет сидеть. Договорились уже. Моя мама на подхвате будет. Институт мы с Костей добьем. Полтора года осталось.

 

— Если что — я могу помочь, — сказал Лангер. — Когда твоя мать ездила на экзамены, я нянчился с тобой. Опыт есть...

 

— Спасибо, папа. Немецкий язык учишь?

 

— Да ну его к черту! Не запоминается он. Это не главное! На меня, дочка, другая беда набежала. Мать рога мне наставляет. Который день дома не ночует. Кофе не пьет по утрам... Любовника, видать, молодого нашла... Холодильник нетронутый стоит. Это что мне теперь делать? Я ведь ее люблю...

 

— Лангер! Виктор Яковлевич! У тебя совсем крыша поехала? — рассмеялась дочь. — Запомни: твоя жена тебе никогда не изменяла и не сделает этого впредь. Успокойся! Дыши ровно, папочка.

 

— Точно знаешь? — он благодарно посмотрел на дочь.

 

— Точней не бывает. Она мне сама говорила это. И много раз. Пока, говорит, ты живой — не забуду, что сделал в жизни для меня. Иначе бог меня, неблагодарную, накажет. И никогда с тобой не разведется, не бросит тебя... Вот когда ты помрешь от своей водки, а дело к тому идет, извини, тогда ситуация изменится. Имей это в виду!

 

— Фиг вам! Не дождетесь! А почему дома не ночует?

 

Дочка рассмеялась:

 

— Ты посмотри вокруг себя — весна же. Укатила в деревню матери по огороду помогать. И не только матери. У нее же еще брат там есть. Тоже картошку сажает... Взяла недельку отдыха, села в такси и рванула в места детства и юности. Молодец!

 

— В такси? — заморгал он. — Это какие ж деньги надо иметь... Не деньги, а деньжищи немереные… — он передернулся всем телом, как собака после купания, воодушевленно добавил: — Я тоже поеду в Ольховку! Люблю эту деревню. Всех там люблю! И брата Федора, и тещу мою. Нормальные люди.

 

Он стал торопливо собирать разбросанные по траве книги.

 

— Молодец! — хлопнув в ладоши, воскликнула дочь. — Не понимаю, чего ты махнул на свою судьбу рукой? Тебя же тоже все любят. Ты добрый, умный... Денег на автобус дать?

 

— Ссуди дочка. Я верну, клянусь!

 

— Не трудись. Я тоже перед тобой вину чувствую. Сколько ты мне в детстве сказок перед сном рассказал... До сих пор помню.

 

— Спасибо, дочка! Я маме, пожалуй, букет цветов нарву. Вручу и руки поцелую... Я теперь понял, что все у меня в жизни нормально. Нечего мне, дураку, по задворкам ползать. Выгребать надо с этого дна...

 

— Молодец! И еще. Зайди в аптеку, купи себе очки нормальные. Ты в этих сломанных как слепец-побирушка.

 

Дочка ушла, а он, лихорадочно собирая книги, чувствовал в душе необыкновенный подъем сил. Зачем уезжать в неизвестную страну, если тут он имеет все, чем счастлив от веку человек: дом, семья, родственники, внуки пошли?.. Он еще продолжит свой альбом с мостами.

 

— Встать! — вдруг послышалась над головой краткая жесткая команда. — Шнель!

 

Рядом со своим лицом он увидел толстый, окованный железом ботинок, высокий, грубый, со шнуровкой до колен, а дальше — кожаные брюки, черная рубашка и стилизованная свастика русских фашистов. Эмблема эта давно “украшала” город, встречаясь повсюду. Лангер всегда недоумевал, видя бездействие властей.

 

К ботинку подошел миролюбивый Ватсон и, мурлыкая, стал щекотать его пушистыми усами, но сразу был отброшен вон. Он издал в воздухе протестующий рев и шлепнулся в кусты.

 

Окрепший духом Лангер гордо поднялся. Перед ним — двое рослых парней. Один — щуплый, с висячей челкой над светлыми глазами и удлиненным подбородком; другой — плотный, чуть потемнее цветом волос и с лицом боксера.

 

— Ты кто? — спросил здоровяк.

 

— В смысле?

 

— Национальность какая?

 

— Русский! — соврал Лангер.

 

— Рэм! — ухмыльнулся второй чернорубашечник. — Не видишь разве? Свой в доску. Аликом зовут.

 

— Проверим! Есть у тебя книга “Майн Кампф”, наша Библия?

 

— Фашистскую литературу не держу!

 

— Рэм, он позорит нацию! Каждый русский обязан иметь эту книгу. Пришло время очищаться великому народу! Хватит его с грязью смешивать.

 

Лангер поднял указательный палец и, бесстрашно ткнув им в свастику на рукаве боксера, уверенно, чувствуя, что память сама подталкивает на язык нужные слова, выговорил по-немецки:

 

— Behalt sich es. Die Faschisten haben keine Nationalität! Sie alles sind die Schufte! (Запомни это. У фашистов нет национальности! Они все — негодяи!)

 

— Что ты сказал? — рявкнул крепыш. — На каком языке разговариваешь со мной?

 

— Он чурка! Чурка... Рэм! Понял? Убивать их надо! Неполноценная раса! — забесновался второй.

 

И, не дожидаясь приказа старшего, резкой подсечкой тяжелой обуви свалил Лангера на землю. Крепыш ударил лежачего окованным ботинком в голову... Потом, видя, что к ним бежит с криком молодая беременная женщина, они поспешно удалились…

 

Лангер умер сразу. Он лежал лицом к голубому небу, а рядом сидел черно-белый кот и мурлыкал бесконечную песнь о любви…