(Отрывок из повести «В поисках себя. Записки из сложного времени»)

 

 

В первой половине дня уже заметно парило, было очень тепло и как-то особенно душно.

 

Похоже, быть грозе, да и скорей бы уж! – изнывала Алла. Ей было нужно, просто необходимо, чтобы что-то огромное, сильнее ее, прорвалось сейчас наружу, высвободилось, прогромыхало, пролилось сильным целебным, очищающим ливнем и освежило ее, и чтобы сердце освободилось от тоски и боли, и в него вошел долгожданный свет.

 

Сидя за компьютером и мучительно подыскивая слова и краски, чтобы достоверно передать всю степень терзавшего ее смятения, она совсем забыла о внешнем мире.

 

И тут-то как раз он напомнил ей о себе.

 

О начале грозы ее оповестил звонкий хор мальчишеских голосов, орущих что было мочи, и с этим дружным воплем наперегонки уносивших ноги по домам. В комнаты врывались порывистые струи теплого воздуха, окна и двери хлопали, компьютер заглох. Она спешно убрала с балкона белье и закрыла часть окон, чтобы не выбило стекла.

 

Ну, наконец-то началось! Оглушительно грянул первый гром, налетел сильный, порывистый ветер, засверкали молнии… От предвкушения непревзойденного по своему ярчайшему эффекту и силе явления природы стало жутко и радостно, захватывало дух!

 

Как завороженная, стояла она у окна не в силах оторвать взгляда от живописного зрелища этой первой майской грозы. Высунув голову наружу и задрав ее к небу, она надолго застыла так, обалдевая от созерцания мощного натиска и буйства природы, мгновенного высвобождения всех ее сил и необузданной энергии. Обильными и беспорядочными, самых разных калибров и направлений струями, водяными вихрями и отвесными, как стена, водопадами обрушивался с небес на землю и заливал все вокруг грозовой ливень.

 

Могучими раскатами невероятной силы, грозно сотрясая все вокруг – и землю, и небо – страшно и весело грохотал гром. В осерчавших на землю сине-черных, клубящихся небесах гневно вспыхивали то тут, то там ослепительно-яркие, огненные зигзаги молний.

 

Нежная, еще желто-зеленая, только-только проклюнувшаяся листва, благодарно трепетала навстречу животворным струям, ликуя и радуясь жизни. Все вокруг задышало вдруг сияющей и прозрачной, блестящей какой-то чистотой, наполнилось нежным, свежим ароматом первой зелени и сирени.

 

Еще полчаса и дождь стал понемногу затихать, появились первые босоногие смельчаки, с удовольствием шлепающие по теплым лужам.

 

Она облегченно вздохнула. Безусловно, гроза – великое сумасбродство стихии. Но как она прекрасна, естественна и гармонична от начала и до конца! Недаром в музыкальных произведениях, и, первым делом, у Чайковского мы находим столько примеров и зарисовок из жизни природы. Она безупречна и совершенна, и потрясающе гармонична даже в своем гневе, протесте и конфликте, в своем несогласии с чем-то…

 

При этой мысли Алла горестно вздохнула. Ей стало стыдно за себя… И когда гроза прошла, а компьютер снова заработал, она уже знала, подходя к нему, что и как ей хочется написать. Весь вечер и ночь она самозабвенно трудилась, и к утру ее роман (вернее, его первая часть) был в общих чертах окончен.

 

В вагоне метро, или те двое

 

…Она ехала по своей кировско-выборгской ветке из центра города домой, в сторону площади Ленина. Приятная, интеллигентного вида, взрослая женщина сорока пяти – пятидесяти лет. В ее взгляде было что-то трогательное, немного наивное и нежное. Время было довольно позднее, и она незаметно поглядывала на людей, желая увидеть их настроение, состояние, услышать тональность текущей рядом с ней жизни.

 

Они подъехали к площади Восстания, и здесь много народу, как всегда, вышло из вагона. И тут она увидела этих двоих, мужчину и женщину, сидящих напротив нее. Они были примерно одного с ней возраста, и, возможно, возвращались откуда-то из гостей. Оба – довольно крупные, видные и заметные, они составляли единое гармоничное целое… Алла старалась, как могла, отводить от них взгляд, но тут же ее глаза сами возвращались к ним обратно.

 

Симпатичная, сильная женщина полулежала, слегка наклонившись вбок и положив голову на плечо своего мужчины. То, что это был ее мужчина, не вызывало никаких сомнений. В их позе, взглядах и состоянии Алла легко усмотрела то редкое и потрясающее со стороны единение двух в одно монолитное целое, когда каждый из них не столько он сам, сколько часть другого…

 

Алла была потрясена тем, что она увидела в реальной жизни и так близко к ней самой, воплощение своей же мечты о любви и союзе с мужчиной. В том, как она сидела, полулежа на нем и прикрыв глаза, было ясно видно, что эта здоровая, симпатичная женщина принадлежит всей душой и всем телом только этому, дорогому ей и единственному ее мужчине. Они – кровная пара, и он вожак. Она не нарушала правил приличия, но и ничего не скрывала, полностью прозрачная и понятная со всей ее глубинной женской, преданной ему любовью…

 

А он не спал, – он сидел на страже. На страже ее покоя и безопасности, бдительно охраняя каждый ее сапожок, завиток, волосок, любую пуговку на ней. Он был впечатляюще силен, и было ясно видно, что она для него именно то и такое в жизни, за что он, не задумываясь убьет, если вдруг что-нибудь…

 

Алла вышла из вагона метро, бережно неся образ этой незабываемой пары в своем сердце, – она, действительно, запомнит их навсегда… Она вообще обращала внимание на всех мужчин и женщин, идущих за руку, и у нас и особенно за границей, где часто можно встретить такие пары с поседевшими уже волосами и даже самого что ни на есть пожилого возраста. Сердце Аллы всегда при этом радостно-горестно трепыхалось и покалывало, потому что, сколько она себя помнила, – это была ее несбыточная мечта: быть не одной в этой жизни, а иметь любимого и друга…

 

Внутри себя она чувствовала ужасную правду: она была рождена для любви к мужчине, возможно, для нее одной и только! Может быть, ей возразят, а как же призвание, творчество, профессия?! Она не знала, как? Ей не пришлось найти себя в профессиональной деятельности: ни в науке, ни в менеджменте.

 

Впрочем, более чем в других областях, была успешной ее работа в качестве руководителя проектов по созданию и выпуску новых книг в довольно крупных издательствах северной столицы. Да, конечно, она выпустила из печати много интересных и полезных изданий, как специальной, так и популярной литературы, которую создавала с нуля в содружестве с найденными и приглашенными ею же авторами и художниками, редакторами и корректорами, дизайнерами и верстальщиками. Однако и эта увлекательная и трудоемкая работа не могла убить или заглушить в ней голоса ее природы. Будучи сильной, красивой и крепкой внешне, в глубине души она малость прихрамывала, постоянно силясь отыскать вокруг своего мужчину, свою защиту и гордость, свою судьбу, тыл, крепость и любовь.

 

Значит, она была рождена, чтобы любить кого-то, жить самой этой любовью и сделать счастливым другого? Как знать, может быть… Но всю ее жизнь она вольно или невольно подчинялась этой внутренней своей, властной, огромной и непреодолимой потребности: найти его, своего мужчину, чтобы просто быть рядом с ним и любить.

 

Безмозгло и стремительно, как рыба на нерест, она шла по жизни к этой главной цели. И чем безуспешнее были ее поиски, и чем горше – разочарования, и чем меньше цветущих женских лет оставалось впереди, – тем упорнее она продолжала идти и надеяться, «гневно замыкая слух» и не желая внимать ироничному и отрезвляющему голосу ни своего, ни чужого разума.

 

О, начиналось это еще со сказок про принцесс, с ее самого раннего детства. Тогда она, порхая светлым мотыльком по роскошному азиатскому саду, жила одними лишь мечтами. Но повзрослев, превращалась в настоящую грозную тигрицу для всех, кто стоял у нее на пути…

 

В гостях у подруги, или «хлебнули»

 

Алла давно не видела свою институтскую подругу Светлану и решила навестить ее в выходные. Увидев друг друга через несколько лет, они радостно защебетали.

 

– Ну, как дела? Что нового, – рассказывай поскорей. – Все живы-здоровы? – спрашивала Светлана, радостно улыбаясь.

– Маму похоронила… А сын уже работает, институт закончил…

– Да, я помню, тяжело тебе было одной тогда…

– Знаешь, особенно мучает чувство вины перед матерью… Действительно, трудно было очень, она ведь четыре года из дому не выходила, болела очень тяжело, – целая серия инсультов. Ну, а я и ночей не спала, и работала… Вот и срывалась, конечно…

– Брось, ты сделала все, что могла, не мучай себя.

– Да… я и уколы делала, чтобы припадков судорожных не допустить, – боялась она их очень. Даже сюда их делала, – и Алла дотронулась пальцем до мякоти своего подбородка, чтобы лекарство скорее подействовало, когда она уже дергаться начинала… Не одного не допустила я такого припадка.

– Ну, ты уж теперь-то успокойся. Пусть земля ей будет пухом! – сказала Светлана и они выпили по рюмочке.

– Но знаешь, когда хронически не досыпаешь по ночам, а утром на работу… Я ведь даже под машину угодила тогда.

– Вот видишь…

– Но и это не оправдывает! Самому больному – труднее всех… А я срывалась, – уставала очень… И то сказать, какую мы жизнь одолели: муж спился и умер, сына растила одна, да мальчишка еще и болел постоянно. Знаешь, мы ведь не только во всех больницах Петербурга лечились, а еще и до Москвы с ним добрались… Правда! Три месяца там у одного знаменитого детского хирурга обследовались.

– Да как же ты могла там столько с ним быть? – удивилась Светлана.

– А мне на работе командировку в Москву оформили, сжалились…

– Да как же тебя-то с ним на отделении так долго держали? Ведь ему уже лет восемь-девять было тогда?

– А я согласилась им за это помогать. Да, бидоны здоровые с едой на себе таскала с общей кухни на отделение. А ночевать там не оставляли, – так я каждый день, три месяца, к семи утра через всю Москву со своей квартиры моталась… А когда уснет вечером, так и обратно. До того не отпускал меня, боялся. На квартиру приеду, рухну в постель ночью, только усну, а уже будильник звонит, – вставать пора…

– Да… хлебнули мы все по самое некуда… – сочувственно откликнулась Светлана. Я-то, как с Валерием разошлась тоже из-за пьянки его, так с тех пор Наташку с внуком на себе тащу. Она ведь тоже со своим из-за пьянок и гулянок его разошлась. Я вот за отца теперь боюсь: совсем плохой он стал там, дома. А я все никак вырваться не могу к нему, – работа.

– Сколько ехать туда?

– Два дня, считай. Но там сейчас, слава Богу, жена его вторая с ним, есть кому поухаживать.

Так они сидели, рассказывая друг другу о своей жизни, детях, их успехах и проблемах. Уходя, Алла предложила:

– Ты уж не пропадай теперь, звони хотя бы. А то моя подруга, с которой я работала несколько лет и общалась, в Швецию укатила, – замуж вышла, – улыбнулась она. – Так я теперь немножко в одиночестве пребываю, близкой души не хватает...

– Ну, конечно, уж теперь-то не потеряемся… – улыбнулась Светлана.

 

Возвращаясь домой от подруги, Алла всю дорогу думала о них. Она вышла из метро, пересела в автобус и, безрадостно созерцая унылый, как всегда, дождливый и пасмурный пейзаж за окном, глубоко задумалась.

 

Сейчас, когда позади оставалась большая часть жизни, она ощущала огромную жажду исповеди и уж если не отпущения грехов, то хотя бы молитвы и самоочищения, пусть даже перед самой собой, но вывалить, как на духу, весь переполняющий ее груз мыслей и чувств на спасительную бумагу. Которая все, как известно, стерпит, – грустно улыбнулась она.

 

Самым властным звуком этой внутренней, несмолкающей, сумбурной какофонии был, конечно же, голос совести, саднящее чувство вины, непоправимой уже никогда, а потому безысходной. Еще и раньше, когда мама была жива, она пыталась представить себе то время, когда ее не будет. И даже в воображении при этой мысли весь мир мгновенно заполнялся таким мертвяще-бездушным вакуумом, что сразу становилось как-то не по себе, неуютно, холодно и жутко.

 

И однажды, решив, что она может не успеть сказать главные слова своей матери, Алла сказала:

 

– Мама… ты у нас самая лучшая, ты выше всех нас… ты вообще – неземная какая-то, идеальная, словно сошедшая с небес. Мы не достойны тебя, и я не стою даже ногтя на твоем мизинце. То, как ты отдавала всю себя другим, – мы на это не способны, мы – эгоисты по сравнению с тобой. Прости…

 

Значит, все ты понимала уже тогда, много раньше, но исправиться уже не успела? Что ж, неси теперь свой крест до самого смертного часа, – привычно-безжалостно и злорадно припер ее к стене внутренний голос.

 

– Алла, что с тобой, как ты можешь, почему ты так ведешь себя? – дивилась иногда дочерней резкости мать. Да, Алла срывалась все чаще, с трудом уже волоча ноги под грузом становящихся непосильными бытовых и материальных проблем.

– Это уже не я, мама, меня больше нет… Это не я!

– Да, к такой жизни ты была не готова, – печально признавала мать.

 

Бедная моя, великодушная, чистая, добрая мама… В этом вся ты! Ведь я всегда была обожаемым, тщательно хранимым от бед, избалованным вниманием ребенком…

И, как всегда, и тут оправдание мне было найдено!

 

Бабушкин буфет

 

В доме Аллы, к счастью, ее стараниями сохранилась до сих пор кое-какая мебель из дома бабушки и деда. В особенно трудные моменты жизни, когда ее никто не мог видеть, Алла подходила к старому, с резьбой, из дерева и стекла, буфету. Сначала она, любовно прикасаясь к нему, смотрела на дореволюционную фотографию с юной бабушкой и ее пятью старшими братьями, стоящую на нем. Затем открывала верхнее, самое просторное отделение с вазочками и рюмками, и осторожно засовывала туда свою голову.

Как ни странно, ее голова, будучи совсем не маленькой от природы, прекрасно вписывалась туда. Оказавшись таким образом, в обстановке той, прошлой жизни, она закрывала глаза и блаженно принюхивалась к запаху буфета. Там пахло бабушкиным вишневым вареньем, пахлавой, чак-чаком… их домом на Аклане… Постояв так, неподвижно, несколько минут, она, нехотя, вылезала оттуда, немножко более спокойная, адекватная жизни, уверенная в себе и сильная, чем до того…

 

Глава 1. Родом из детства, или увертюра к жизни

 

Знала ли она тогда, что это была не увертюра к ее взрослой жизни и взрослому счастью, а само это истинное (не сравнимое ни с чем в ее дальнейшей жизни) реально выпавшее на их долю с братом чудо и счастье. Вот и выходит, что счастье человека – это выпавшая на его долю любовь…

 

Самым большим потрясением в ее жизни с самого детства стало знакомство с театром, с его волшебно-колдовским миром музыки и танца, с его балетом…

 

В Большой театр оперы и балета им. Навои в самом центре Ташкента, как на праздник, их водила мама, часто вместе с другими взрослыми и детьми. «Спящая красавица», «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Аленький цветочек», «Каменный цветок», «Жизель», – все эти шедевры классической музыки и хореографического искусства западали девочке глубоко в душу, потрясая ее до самого основания. Они волновали и будоражили ее воображение, надолго заполняя его картинами свободно-парящего в воздухе, роскошно-полетного танца всегда каких-то неземных, в разноцветных прозрачных нарядах, невесомо-воздушных то ли фей, то ли богинь…

 

Она «заболела» балетом, но в балетную школу ее не взяли, даже не посмотрев. Оказалось, что привели ее туда поздновато. Теперь-то она понимала, что это было, конечно, к лучшему, ведь ее взрослую фигуру и конституцию вряд ли можно было бы назвать подходящей для хореографии, изящной или хрупкой.

 

В отпуск Алла решила махнуть на Черное море и заодно, там, на отдыхе, если получится, конечно, попробовать написать что-нибудь. Она остановилась в доме отдыха «Псоу» в Абхазии, где ей очень понравился громадный живописный парк, ее двухместный номер, в котором она жила одна, и вполне удовлетворительное трехразовое питание и меню. Но главным преимуществом здесь была спокойная, тихая обстановка вдали от так называемой «цивилизации», которая в Сочи и Курортном городке Адлера проявлялась в рекордном количестве народа и критическом уровне децибеллов самой разной ударной музыки, грохочущей до поздней ночи из всех кафе и ресторанов.

 

Она, действительно, взялась здесь за свой роман и теперь, выйдя из моря, уютно располагалась под своим индивидуальным, здоровым пляжным зонтом на лежаке с полотенцем, общей тетрадкой и ручкой в руках.

 

Что ж, вот она, ирония судьбы! В самом расцвете своей по-взрослому активной, женской жизни, когда она, вырастив сына, а также оправившись, наконец, от всех своих испытаний и потерь, стала принадлежать только самой себе… И, оглянувшись по сторонам, вдруг побежала, не чуя под собой ног, на эти самые бальные танцы… Вот тут-то ей неожиданно и понадобилось вдруг…

 

Понадобилось вдруг все сразу: и хрупкость, которой не было никогда, и стройность, которой уже не было теперь… И красота, которая с улыбкой удаляясь, пока еще, правда, довольно ласково помахивала ей рукой… Ей стало нужно теперь все сразу, – ведь она встретила там свою долгожданную и сумасшедшую, с почти реальными полетами в ярко-синих просторных небесах и неизбежными падениями в кромешно-черную пропасть ада, свою последнюю любовь…

 

Далее при этой мысли, для поддержки внутренних ресурсов, она, как за соломинку, уцепилась взглядом за оранжево-золотистый, зовущий и примиряющий с жизнью, изысканно-нежно-облачный коктейль закатного пейзажа морского горизонта. Да, она встретила там его, своего Елкина, три года назад. Впервые, в почти пятьдесят своих женских года! Какой ужас, смешно и грустно, право… Что же ты не смеешься, Алла? – тут же осведомился недремлющий внутри кровожадный злодей.

 

…Да, в балетную школу ее тогда не взяли, но это не помешало девчонке войти уже в третьем классе в прекрасный танцевальный хореографический коллектив их средней школы города Калуги. Руководила этим коллективом бывшая балерина и ее же учительница немецкого языка Людмила Петровна. За семь лет до окончания школы они разучили и исполнили на смотрах художественной самодеятельности чуть ли не все танцы народов мира и даже ездили выступать в Москву, а это тоже тебе не фунт изюму и не хухры-мухры в смысле наличия некоторой начальной базы, определенной школы и навыков танцевания.

 

Так или иначе, а восьмилетней уже школьницей и, конечно же, принцессой в душе она носилась по саду, пружинисто разбегаясь, лихо отталкиваясь и с удовольствием, долго, подражая Спящей красавице или Жизели, паря в воздухе над очередным, оказавшимся на ее пути, арыком.

Надо сказать, что жила она в Ташкенте иногда не только в каникулы. Отношения родителей не были столь безоблачными. И когда они, после продолжительных скандалов, собирались очередной раз разводиться, то ее всегда привозили на этот период в родной Ташкент. Так было, когда ей еще не было семи, так было и когда исполнилось девять!

 

Она пошла в третий класс в русской школе Ташкента, где успешно изучала вместе со всеми и узбекский язык. Она была одной из первых отличниц в классе и бесконечно, ежедневно радовала дедов своими пятерками с двумя плюсами! Ее серо-голубые лучистые глаза светились гордостью и жизнелюбием. Понятно, что была у нее в классе и своя большая симпатия, темноглазый и темноволосый, немного сутулый мальчик, с которым она, за дополнительный плюс к очередной пятерке, решала задачки наперегонки… Это был острослов, весельчак и симпатяга Сема Мазур, живший неподалеку от их школы на ул. Лахути.

 

В то счастливое время, в своем цветущем саду, она без конца танцевала, подпрыгивая и кружась, носясь, щебеча и чирикая, радостно и громко перекликаясь через весь двор с обожающим ее дедом и с хохотом предугадывая наперед неизбежно следующий за этим «беспределом» возмущенно-строгий возглас бабушки:

– Абдрахман, куйсанче индэ, куй-са-на-а-а индэ! – что в переводе на русский язык могло означать только одно:

– Абдрахман, ну хватит уже, перестаньте!

 

Что ж, порхай, малышка, от цветка к цветку, склоняясь над кустами бело-розовых, желтых, оранжевых или бардовых, или малиновых, или кремово-золотистых, великолепных ваших роз… Гуляй по нежному, атласного шелка ковру урючных лепестков… Лети к своей еще неясной, но уже родившейся мечте о любви и о сказочном принце…

 

– Вот и лечу, и летаю до сих пор, – иронично усмехнувшись про себя и отхлебывая кофе, глядя на сине-зеленое, сверкающее на солнце море, констатировала взрослая женщина. Вокруг нее оживленно брали пиво и другие напитки, рассаживаясь за соседними столиками, свежие люди в купальниках, парео и плавках, с мокрыми волосами и капельками воды на загорелых телах.

 

…Откуда ей было знать тогда, этой веселой голубоглазой девочке с двумя густыми каштановыми косами до колен, что для нее всем ее счастьем, главным и почти единственным в жизни, навсегда и останется то самое, благословенное время, та атмосфера любви и обожания в доме бабушки и деда, как друг к другу, так и ко всем близким (родным ли, детям ли и внукам)… Тот незабываемый, до сих пор согревающий душу комфорт, мир и лад, которые царили в этом удивительно добром, благородном, хлебосольном и гостеприимном доме…

 

Со слов родных, она уже знала тогда, что в годы войны у дедов была своя корова и вся многочисленная родня кормилась в их доме. Ее голубоглазый дед был чем-то похож на древнегреческого патриция. Возможно, правильной строгостью черт лица, высоким лбом и прямым носом. Голубоглазый, стройный, по-мужски интересный и очень обаятельный, дед (для детей бабаем) был сыном муллы и исключительно широкой, благороднейшей души человеком.

 

Эти широта и благородство души были в нем настолько естественными, органичными и, может быть, даже врожденными, что при общении с ним вы ощущали их просто физически. Может быть, в виде светлых, теплых и ласковых лучей-флюидов его улыбающихся глаз? Она хорошо помнила эти серо-голубые, умные и проницательные глаза, его слегка ироничную, грустноватую улыбку… И то огромное, головокружительно-восторженное чувство привязанности к нему от неизменного ощущения в его обществе глубины и безграничности уникального пространства его любящей души, его сверхчуткости и реактивности, сверхскоростного, еще до взгляда и до слова или с полувзгляда и полуслова понимания…

 

Да, дед был сыном оренбургского муллы и имел лишь духовное образование. Но в «политических» диспутах с повзрослевшей к окончанию школы внучкой всегда обнаруживал настоящую прозорливость и безусловную грамотность.

 

Так, она, убежденная комсомолка и даже комсомольский лидер, как было принято в среде передовой успешной молодежи нашего общества в конце 60-х годов, как-то горячо и со знанием дела разъясняла деду программу партии о строительстве коммунизма в СССР в течение ближайших двадцати лет! Бабаем никак не хотел принять на веру или согласиться хотя бы с одним ее доводом…

 

– Нельзя этого построить ни за 20 лет, ни за какое другое время, – улыбался дед.

– Но, бабаем, ну, как ты не понимаешь, что все уже запланировано, рассчитано и все практические задачи будут шаг за шагом последовательно и конкретно решаться в продолжение нескольких предстоящих пятилеток!

– Нет, балам (дитя мое, по-татарски), это никак невозможно, – пряча едва заметную иронию в своей слегка насмешливой улыбке, ласково возражал ее дед, покачивая головой…

Гадание

 

– Аллочка, иди-ка сюда! – однажды позвала маленькую внучку скромная, невысокая и чуть полноватая, садовница в длинном сером фартуке, с садовыми ножницами и шлангом в руках. Это была та самая бабушка Зайнаб, которая являлась автором проекта, феей и создательницей их божественного сада. Одинокая женщина, родная сестра деда, она жила вместе с ними под одной крышей.

 

– Иду, абака, – и быстроногая внучка тут же подлетела к бабуле.

 

Как мы уже упоминали, идею этого сада абака, вынашивала еще в те давние времена, когда они с дедом еще только выбирали участок для этого дома и вместе с ним ходили присматривать его. Потом, после покупки этого участка земли, началось и строительство дома. Любовно планируя этот сад по всем правилам садового искусства, бабушка Зайнаб придирчиво выбирала и высаживала роскошные кусты ягод и деревья, руководствуясь строгими требованиями садовых энциклопедий. Позже она, к примеру, скрещивала крыжовник со смородиной, получая особенно крупную изысканного вкуса ягоду, выискивала и добывала удивительные сорта роз, сирени и хризантем, яблонь, персиков, урюка, алычи, вишен и винограда.

 

– Ну-ка, сделай пальчики вот так, – и абака плотно прижала друг к другу указательные пальцы своих натруженных рук. Они у нее примкнули друг другу ровнехонько от самого основания до кончиков ногтей!

Внучка заметила это и послушно сделала пальчики так, как было показано бабушкой. Старательно выпрямив, она плотно прижала друг к другу, два своих указательных пальца.

 

Заинтригованная чем-то непонятным и новым для себя, внучка с улыбкой, снизу вверх, взглянула на бабушку, а затем снова на свои пальчики, ожидая услышать что-нибудь интересное... Оказалось, что примерно до середины средней фаланги пальцы девочки плотно и ровно прилегали друг к другу. Но выше… Выше они отчетливо расходились и все больше отклонялись друг от друга в разные стороны, и получалось, что очень ровная в начале дорога, начиная примерно с середины пути, явно раздваивалась, на глазах распадаясь на две: левую и правую…

 

По инерции продолжая улыбаться, но уже встревоженная затянувшимся молчанием, девочка вопросительно подняла лицо к бабуле. От неожиданности Алла испугалась. Никогда раньше она не видела у бабушки такого потемневшего вдруг лица. Ее дорогая абака смотрела на свою любимицу с каким-то настороженно-озабоченным, одновременно недоуменным и сострадательным выражением. Будто хмурая туча омрачила вдруг всегда такой нежный и ласковый ее взгляд…

 

Опечаленная и подавленная, абака, не сказав ни слова, повернулась к девочке спиной и на глазах погрузневшей, какой-то не своей походкой медленно зашаркала садовыми калошами, по-утиному тяжело переваливаясь с боку на бок, прочь в глубину сада. За ее плечами были долгие годы тюрьмы, проведенные там вместе с мужем и из-за него. Когда он умер, так и не дождавшись вместе с остальными осужденными в 30-е годы светлых дней, бабушка Зайнаб была освобождена из-под стражи и с тех пор жила в их доме с семьей брата.

 

А длинные, до подола, каштановые косы 6-летней внучки уже опять мелькали то тут, то там меж цветов и деревьев, у русской печи и в малиннике.

 

Взрослая женщина снова вобрала в легкие побольше морского воздуха и оглянулась на зеленые, в белых клочьях облаков, вершины окружающих море гор. Господи! Неужели уже тогда, в детстве ее судьба была так жестоко определена? Неужели ей на роду было написано все, что она испытала? И даже это итоговое «раздвоение личности», и этот внутренний надрыв, и периодическое бегство от своих принципов и совести, и готовность к капитуляции, и горькое признание в том, что… «меня уже больше нет, мама, меня больше нет… это – не я!»

 

…Любимейшим занятием подолгу гостивших в их доме молодых родственниц, ее многочисленных теток из Оренбурга, было наряжать в разноцветные шелка и тончайшие покрывала жизнерадостную, кокетливую озорницу. Они вдохновенно трудились, устраивая из ее роскошных волос немыслимые по красоте и причудливости форм сооружения, тщательно укрепляемые фигурными шпильками. Шикарности этих фантастических, вполне взрослых причесок вполне могла бы позавидовать любая восточная красавица и, может быть, даже коронованная особа…

 

Вечерами все женщины дружно, как принято в Узбекистане, мазали свои глаза и брови соком свежевыжатой усьмы. Эта нежная зеленая травка имеет свойства не только красителя, но также и естественного укрепителя и удлиннителя бровей и ресниц. Ее тщательно растирали между ладоней и отжимали на донышко перевернутой пиалы. Затем спичкой, обмотанной ватой, наносили на брови и ресницы. Так же, как все, старательно и серьезно Алла вместе со взрослыми женщинами выполняла этот традиционный ритуал. В результате ее ресницы сделались бархатно-черными, густыми и длинными, окружив естественной поволокой сияющие бирюзой глаза. Цвет глаз, как правило, менялся в зависимости от цвета платья, мгновенно перенимая последний. Контуры этих больших, миндалевидных глаз были обведены темными, загибающимися вверх ресницами так, что не нуждались более в прикосновениях черного красящего карандаша.

 

Ее волосы никогда не мыли мылом. Для этого использовалось только кислое молоком с размешанным в нем желтком (натуральные витамины А и Д для роста волос), а полоскали их настоем ромашки. Этим способом мытья головы женщины Средней Азии добиваются особенной гущины и холености своих иссиня-черных, многочисленных, длинных кос.

 

Маленькая артистка

 

В те годы, когда Алла училась в третьем классе в Ташкенте, в их доме вместе со своей матерью жила в одной из больших комнат дальняя родственница – тетя Земфира.

 

Утонченная яркая брюнетка, с большими карими, на выкате, глазами и зачесанными вверх с высокого лба волнистыми волосами, восточного типа красавица, она преподавала иностранный язык в университете. Они подружились. Земфира дарила девочке в ее альбом начинающей филателистки гашеные, потрясающих форм и расцветок, удивительные зарубежные марки, а порой уделяла школьнице даже и более пристальное внимание. В ее фантастически-притягательных восточных шкатулках хранились несметные богатства из украшений на все случаи жизни и для любых частей тела…

 

Случались такие праздничные для девочки дни, когда все их содержимое, в разных сочетаниях, после особенно тщательного и утомительно-прихотливого укладывания ее волос водружалось на лоб, шею, уши и весь спонтанно-импровизированный наряд юной прелестницы… Затем в саду, руководимый творческой фантазией Земфиры друг-фотограф, заранее приглашенный на этот случай, старался изо всех сил запечатлеть и остановить те неповторимые более никогда мгновения ее счастливого, цветущего детства. Взрослая женщина хорошо помнила каждый из этих пожелтевших от времени, черно-белых снимков…

 

На них, в костюмах всех народов мира и в соответствующих им пластичных позах, та самая, смеющаяся от восторга и производимого ею впечатления, девятилетняя, длинноволосая девочка, которая, похоже, с тех самых пор, была уже маленькой артисткой. Она явно «входила в образ» то томной и капризной индийской красавицы, то игриво-декольтированной, смеющейся во весь рот, зажигательной испанской кокетки с веером, то задушевно-лиричной и скромной русской девушки в кокошнике над высоким гладким лбом, пластично и гибко откинувшейся чуть в сторону и назад, придерживая в руке край нарядного сарафана.

 

– Кыланщек! (по-татарски, – «ломака»), – с ласковым укором и звонким смехом восклицала из открытого окна кухни зорко следящая за всем происходящим абаба. Царя на своей кухне она, как всегда, готовила очередной шедевр: чак-чак или пахлаву, или узорный ромбиками пирог с вишней, или баклажанную икру, или плов, или лагман (особенное жаркое из мяса с кусками тонко раскатанного по типу лапши, но только нарезанного крупными квадратами теста)…

 

Абаба учила, конечно, делать и Аллу кое-что на кухне. Например, ей доверяли изготавливать парамач, – небольшие из кислого теста и мяса посередине, как бы говрированные белишики. Их приготовляли из пышного и легкого, как пух, кислого, дрожжевого теста, которое поднималось несколько раз. Затем из него делали легкие шарики. Потом Алла разминала пальцами каждый шарик, превращая его в маленькую, правильной формы лепешечку. Посередине этой лепешечки намазывали кружочком сырой мясной фарш, заранее перемешанный с репчатым луком, солью и перцем.

 

Дальше бабушкина помощница должна была очень аккуратно брать двумя пальцами край лепешечки и прижимать его к мясу, оставляя в середине кружочек открытого, не залепленного тестом мяса. Прилепив первый раз краешек лепешки к мясу и старательно прижав его, чтобы не отлипился потом, Алла бралась пальцами за соседний с первым край лепешки. Его надо было тоже прилепить недалеко от серединки лепешечки, вплотную к тому, первому, уже загнутому к середине краешку. И так надо было прилепить к мясу, недалеко от центра, все края этой лепешки. Получался очень симпатичный белишик, или парамач, который имеет по всему его кругу много складочек из мягкого теста, а в середине свободный от теста кружочек из сырого мясного фарша. Если у Аллы получались разные по виду изделия, то она получала серьезное и строгое замечание:

 

– Надо стараться, чтобы все парамачи были одного размера и чтобы они были красивые! Кривые и косые нельзя делать, – не надо. Надо обязательно, чтобы все они были один к одному, ровненькие, с аккуратными, одинаковыми складочками и очень красивые. Поняла меня, детка?

 

Даже теперь, когда Алла делала эти самые парамачи, которые сразу после их изготовления жарятся в сковороде с большом количеством подсолнечного масла, плавая в нем, сначала «лицом» вниз, а потом «лицом» вверх, она, помня эти заветы бабули, изо всех сил старается соблюдать их и делать все на уровне. Золотистого цвета, горячие и ароматные парамачи обожают все, кто у них бывает. Их уплетают полными большими тарелками на ур-ра, качая лишь при этом головой, выражая восторги и проглатывая языки от удовольствия.

 

– Дорогая моя абабуся! – мысленно обращалась снова и снова к своей бабуле взрослая женщина. – За все годы своего добровольного служения их семье в качестве кулинара, стряпухи и прачки она, в прошлом дочь миллионера, владеющего огромным многоэтажным домом в Оренбурге, в результате постоянной и нескончаемой работы: замешивания теста, стирки, уборки и других бесконечных домашних дел, приобрела тогда уже слишком натруженные и развитые кисти рук с заметно непропорциональными для ее хрупкого телосложения, громадными кулачками…

 

Танец на свадьбе, или первое выступление

 

Ее жизнь с родителями в России была далеко не столь безмятежной. О матери – высококвалифицированном враче педиатре-инфекционисте можно было бы написать отдельную книгу. Она отдавала всю себя лечению крохотных детей с тяжелейшими заболеваниями. Не щадя своих сил, она мужественно вступала в борьбу за их жизни и часто побеждала опасность даже в тех случаях, когда ее коллеги недоумевали: «Зря только медикаменты переводите…» О ней ходили легенды, но силы ее истощались с каждым днем. Она работала дотемна, не выходя из отделения до тех пор, пока оставался хотя бы малейший риск для жизни ее крохотного подопечного. Особое внимание она уделяла детям из детских домов, подолгу не спуская заболевшую кроху со своих рук. В их семье таких малышей и их диагноз знали по именам, и дочка часто приходила к матери на работу, чтобы повидать их. Но оформлена ее мама при этом всегда была только на одну ставку.

 

Отец, опытный строитель, в прошлом офицер-фронтовик, вырос за несколько послевоенных лет от прораба до главного инженера крупного строительного треста. Он строил нефтезаводы, и его переводили по окончании строительства объекта из одного города в другой. Семья жила в разных городах на Волге, всякий раз благодаря отцу получая хорошую квартиру при переезде.

 

Ее родители были глубоко порядочными, интеллигентными, серьезными и обаятельными, с юмором, людьми, беззаветно любящими детей и стремящимися сделать для них все возможное в плане их развития и образования. В жизни их семьи нередко бывали долгие периоды почти идиллических, задушевно-нежных отношений и вполне гармоничного существования. Походы в театр, чтение книг, особый интерес к русскому языку и происхождению любого редкого слова с поиском его значения и трактовки в самых полных, еще дореволюционных толковых словарях, совместные катания на коньках и лыжах, прогулки по лесу, пикники близ воды, костюмированные праздники… Душой и заводилой во всем этом духовно-богатом общении была, конечно, их мама.

 

Тем не менее родители не всегда ладили между собой. Возможно, огромное напряжение всех внутренних и физических сил, с которым работала мама, и большая нагрузка дома и на работе, валившаяся при этом на отца, а может быть, и несходство их характеров и воспитания, со временем все больше давали о себе знать…

 

Отец вернулся домой с войны весь в орденах и медалях. Он был артиллеристом и участвовал в Сталинградской битве, форсировании Днепра, освобождении от фашистов Будапешта. Там же он спас от лихой беды и одну венгерскую девушку по имени Эржек от наших же солдат… Ее семья долго чествовала и гостеприимно принимала потом молодого советского офицера, не допустившего их несчастья и насилия.

 

Кстати в 1964 г., в самом начале хрущевской оттепели, Алла, будучи уже семиклассницей, в отрывном настенном календаре углядела любопытную статистику. Оказывается, по числу Героев Советского Союза, награжденных этим высочайшим званием и признанием их подвигов и вклада в Победу в Великой отечественной войне ее народ, татары, занимали одно из самых первых мест в приведенном списке. Было указано, что по абсолютному числу Героев СССР в годы ВОВ татары стоят на втором месте после русских. А вот по относительному их числу, в пропорции к численности всего татарского народа, они вышли на первое место! Жаль, что эта информация, промелькнув в одном-единственном маленьком календаре именно в годы разоблачения культа личности Сталина, позже никогда уже более не встречалась и не упоминалась в СМИ. А между тем, вслед за ее народом и близко к нему в этом списке находились и чуваши, и башкиры, и грузины, и другие народы.

 

После ранения отец был контужен, а в окопах получил еще и туберкулез. Он писал маме письма с фронта, и после окончания войны они поженились. В конце концов, вырастив детей, они разошлись. Но те ссоры и скандалы со слезами, случавшиеся иногда в их доме, сильно травмировали психику детей. В мае каждого года перед началом каникул девочку спрашивали, поедет ли она на лето в Ташкент? Но, как мы с вами знаем уже теперь, разве надо было ее об этом спрашивать?!

 

Каждый год, добравшись, как дорвавшись, до родного уголка на Аклане, она пулей летела в сад, к своим любимым уголкам. Заглядывая в каждый цветок, ласково прикасаясь к тугим бутонам и соцветиям, зачарованно всматриваясь в каждый перламутровый лепесток и золотистую, пахнущую свежей малиной тычинку розы, она наслаждалась и оттаивала всякий раз, и отходила от той, другой ее жизни. В душе воцарялись мир, покой и гармония, жизнь снова превращалась в великолепный, волнующий праздник.

 

А праздников и гостей в их доме в те годы тоже бывало достаточно. В день рождения деда, в конце июня, во дворе устанавливали длинные столы под виноградником, за которые усаживались многочисленные гости. В саду и доме толпилось много народу, все от души веселились и радовались, чествуя деда. К приготовлению блюд в такие дни привлекали и других женщин, всегда приходивших помогать бабушке заранее и даже накануне.

 

Сами они тоже частенько ходили к родственникам в гости. И так случилось, что однажды на свадьбе племянника деда состоялось первое в ее жизни публичное выступление с неожиданным исполнением продолжитель-ного и абсолютно импровизированного танца.

Да, это было на свадьбе дяди Ильдара и тети Розы.

 

Накануне этого долгожданно события ее абаба сделала свой знаменитый чак-чак – татарское свадебное блюдо, состоящее из маленьких воздушных продолговатых, тонкого теста и полых внутри, овальных катышков, слепленных между собой медом. Ему, как правило, придается форма усеченного конуса, который к тому же может быть украшен вдобавок сверху разноцветным монпансье. Его утонченный, и сладкий, и нежный вкус, вряд ли можно описать словами. Но изобильно-насыщенная сладость и калорийность чак-чака – наверняка неслучайный традиционный выбор для свадебного приношения!

 

Всей семьей, дружными рядами, они тронулись в путь на трамвай по узбекской махалле – Аклану – с ее широким полем и стадами барашков, жующими клевер, чтобы доехать до остановки Дербаза, где жили племянники деда. Абака, переваливаясь как утка с ноги на ногу, шла медленнее всех и потому замыкала шествие этой процессии. А маленькая Алла, очень переживавшая всегда за низкую скорость перемещения в пространстве абака, постоянно носилась челноком от впереди идущих родных к фее-садовнице и обратно, умоляя придержать шаг и подождать первых и что было сил помогая, пытаясь буксировать ее, отстающей бабуле.