ГЛАВА - 4

 

КАЛИТКА

(ИЗ ПРОШЛОГО)

 

В тесном уютном дворе весело от нежаркого вечернего солнца. Роются куры в земле, мелькают между ними пискливые цыплята, белье сушится на проволоке. Ключ Илья нашел на прежнем месте: в нише, вырубленной в матице навеса над амбаром. В дом не пошел, решил подождать мать. По всему видно, она скоро придет. Сбросил с плеч рюкзак и этюдник, присел на лодку у амбара, где родители неторопливо обговаривали вечерами свои дела в пору его детства. «Ох, и ничего-то здесь не изменилось, - подумал Илья, чувствуя, как взволнованно бьется сердце, – только калитка перекосилась. А ведь это я так неловко прибил ее когда-то».

Было это вскоре после похорон отца, когда Илья уже учился в десятом классе. После школы, едва перекусив, бежал на пятачок, Там, на окраине деревни, на поляне, окруженной старыми дуплистыми тополями, жгли костры, затевали игры или расходились парами по травянистым берегам Чудиновки. На той утоптанной многими поколениями молодежи поляне, каждый вечер ждала его Варька – его сладкая мечта неискушенного сердца. И разве могла быть важнее этого какая-то покосившаяся калитка?!

Из-за тех-то осенних костров, из-за предрассветных Чудиновских туманов, не хотел он видеть, с каким отчаянием в полном одиночестве борется мать со своим горем. Смерть отца для него тоже была болезненным ударом. Но переживал он ее по-своему. Прибегая к разным хитростям и уловкам, бежал от сиротской запустелости дома к друзьям, к кострам, к Варькиным зеленым глазам. А мать оставалась в доме одна, где каждый вбитый гвоздь, каждая вещь напоминали об отце.

Как-то утром, выходя из дома, он увидел, что мать сама пытается приладить сорвавшуюся с петель калитку. В темном, до бровей повязанном платке, в большой отцовской телогрейке и сапогах, одинокая и беспомощная, она, вдруг напомнила ему раненого неуклюжего грачонка выпавшего из гнезда. Он как-то нашел такого в тополиной роще, С ним играла соседская собачонка, наскакивая и поскуливая от удовольствия. А он бил слабыми крыльями по земле, угрожающе разевал желтогубый клюв, и не мог ни защититься, ни убежать, ни взлететь.

-Мам, ну что же ты? Не так, - лепетал он, чуть не плача от стыда и боли, - дай я… ну, давай же! – пытался он оттеснить мать от болтающейся калитки.

Вдруг ощутил под пальцами тонкое запястье материнской руки. Гораздо тоньше его, острое плечо под телогрейкой, увидел близко ее глаза в темной сетчатой оправе морщин, уже не молодые, как раньше, без блеска, с горькой мудростью несчастливого человека и слезы досады на себя и любви к последнему на земле близкому человеку залили его глаза.

Мать стояла рядом и смотрела с тайной горечью и иронией на его суетливую возню. Сказала негаданное:

-А Варя хорошая девушка, Илья, работящая, приветливая, Ты бы при¬гласил ее к нам, в дом.

-Вот еще?.. – оторопел Илья от неожиданности. – Зачем это? Да и не пойдет она, засовестится...

-Да ты попробуй сначала – не пойдет - много ты понимаешь. И рюкзак сними, работяга. Что у тебя там? Уж больно тощий.

Мать проворно стянула с плеч Ильи почти пустой рюкзак, расстегнула верхний клапан.

-Т-а-ак, хлеб, лук, соль, яйца… и все, что ли? Ты, никак, в лес со¬брался и, поди, с Варей, а?

-На Тимофееву пасеку решили сходить. Варька просит показать ей мои корни и рисунки, что я за лето напластал. Да и так, отдохнуть. Выходной же.

- И этим ты ее потчевать там будешь, а, обалдуй? Пошел с девушкой, а взял с собой сухую корку?

-Ну, так . что нашел…

-Что нашел… - передразнила его мать. А в печь заглянуть, лихо тебе было да? А спросить мать, где, что есть? Ну, точно, обалдуй. Ладно. Дож¬дись тут меня, я сейчас соберу вам подорожники.

Мать ушла в дом, а он, обрадованный ее неожиданным участием,

веселее принялся за работу и, конечно же, зашиб себе палец молотком.

Палец, помнится, болел долго. Ноготь потом слез и на его месте вы¬рос жалкий уродец. Но торопился он не зря. Варька ждала его в условленном месте. Еще издали видел, как нервно она расхаживает под тополем, облюбованном ими за то, что стоял он несколько в стороне от рощи, а в его дупле, начинающемся прямо от корней, они вдвоем могли спокойно укрыться от дождя и ветра.

Илья был встречен холодным блеском изумрудных глаз и едким, как осиновый дым вопросом:

-Уж не Верочка ли Коростылева подкараулила тебя у дома? Я видела, как она прыгала вчера вокруг тебя в школе. Небось, нравятся ее ро¬зовые щечки и пухлая попка, как у пупсика?

Повернулась спиной, сунула руки глубоко в карманы простенького пальтеца.

«Ох, Варька, Варька! Где ты сейчас? Услышать бы тебя, увидеть…»

-Да ладно тебе, Варюха, матери надо было помочь. Я совсем ничего не делаю дома – не могу. Знаю, что надо, а не могу и все. Не знаю, почему. А мать по отцу убивается. Днем слова не вымолвит, а по ночам воет в подушку, разговаривает с ним, как с живым. Я в амбар перешел обратно спать, хоть и прохладно уже. И днем не могу видеть ее без содрогания, сил нет.

Напряжено вздернутые плечи опустились, послышался едва улови¬мый вздох.

-Палец вон зашиб, до сих пор в глазах искрит, - выставил он последний козырь.

-Ой! Что же ты сразу не сказал? Ну-ка, покажи. Больно? Дай подую…

Улетела с мокрым ветром холодная немилость, растаял едкий дым, и уже блестят в глазах скорые слезинки.

Осень в тот год пришла рано. Дуло и мочило неделями. Первые заморозки ударили уже в сентябре. А в ноябре, вдруг растеплило. Кисло пахло квашеным листом и недозрелой, но близкой зимой. День был воскресный, и Илюшка с Варькой решили провести его на Тимофеевой пасеке. Собственно пасеки там давно уже не было. Лишь сиротливо доживал свой век одинокий домишко. Схоронив свою старуху, Тимофей сильно затосковал, забросил пчел и пил напропалую, пока от тоски не за¬лез в петлю.

Падкие до всякой мистики деревенские старухи, поговаривали, будто бродит теперь он там по ночам, зовет свою старуху и нападает на всех, кто ему попадется. С тех пор люди этого места побаивались, хоть и было оно ягодным. Малинники стояли там стеной, осыпая перезревшие ягоды. Одичал небольшой, но урожайный вишнево-яблочный сад, разведенный в лучшие годы расторопным Тимофеем. Прошлым летом Илья забрел туда в поисках диковинных корней и прочей лесной басоты, из которых мастерил и вырезал всякого рода зверушек, сказочных уродцев и что придется. Тимофея не встретил, а избушка ему понравилась. Подремонтировал печурку, забил корьем и мхами дыры в прогнивших бревнах сруба, застеклил единственное оконце, прибрался.

Он любил уединение, и избушка пришлась кстати. Там он сушил корни, принес картон, бумагу, краски, резцы. За лето домишко обжил, а к осени наготовил дров, намереваясь бывать здесь и по снегу. За все время его никто ни разу не побеспокоил, только чаще стали бабы поминать Тимофея, жарким шепотом нагоняя друг на друга жути и крестясь.

Мать о затее сына знала, но помалкивала и, как-то со смехом рассказала, что тетка Вера Оксанина и бабка Сидоровна прибежали из леса взмыленные с безумными глазами и без корзин. Сначала, дескать, увидели над Тимофеевой избушкой дым, а потом и сам он выскочил и ну за ними!.. Так, говорят, и гнал их до самой деревни, еле ноги унесли.

Илья те корзины нашел вскоре и каждой подбросил под ворота. Так бабка Сидоровна слегла от страху, запоносила, а тетка Вера стала уговаривать мужа продать дом и ехать жить к ее родне в другую деревню. С тех пор Илюшкин покой на бывшей пасеке охранялся надежнее всяких замков.

Измученным старческим скрипом встретила их с Варькой Тимофеева дверь. В полутемной избе стоял густо замешанный запах багульника, древесной плесени и сушеных грибов. Тяжелой мутной брагой бродившее небо, почти не пропускало света, не смотря на тлевший еще день, и сразу же пришлось зажечь керосиновую лампу.

Пока Варька осваивалась, Илья взялся растапливать печурку. Дорога не ближняя, они изрядно устали и продрогли от лесной сырости. Да и перекусить не мешало бы. Быстро разгорелись сухие поленья, потянуло дымком, потеплело. Варька щебетала лесной птахой:

-Ой, Илька, а это что за чудо?.. А это?..

Он довольно улыбался, объяснял, где, что нашел, как резал…

-Это леший. Безобидная лесная тварюшка. Их тут много водится всяких. Видишь, сучок похож на руку с тремя пальцами? А это нос у него такой длинный и кривой в шишках. Тут и резать-то нечего было. Он сам такой уродился. Надо только увидеть, фантазия нужна.

- Ой, как здорово! И правда, похож на лесовичка, только на доброго, улыбается даже. Ой-ой-ой!.. Это же ящерка! Как живая, и глаза зеленым горят. Камешки вставил?

-У матери старую брошку расковырял…

-Какой ты молодец, Илька. Прямо, Данила-мастер. Погоди-ка, а это не я ли нарисована, а? А это?.. И это!.. Ой,- сколько!..

-Что, не похожа?

-Наоборот, вот только не верится, что я такая красивая.

-Ты красивее, Варюха, только я еще плохо владею рисунком. Мне учиться надо. Вот закончу Суриковский, напишу твой портрет маслом на холсте. А лет через сто искусствоведы назовут его « Портрет неизвестной» кисти великого художника Ильи Софронова. А? Будешь висеть где-нибудь в Лувре, рядом с Джокондой.

-Нет. Не хочу быть неизвестной. И ни с кем я не хочу висеть рядом, даже с Джокондой твоей. Виси с ней сам. Она капризно бросила свой портрет на стол, уставилась в окно. Но спустя минуту спросила:

-А зачем ты это делаешь?

-Что? – не понял Илья.

-Ну, меня рисуешь…

В голосе Варьки он почувствовал ту хитринку, с которой она всегда выведывала его тайны.

-Как, зачем? Я вообще рисую… всех, ну и тебя тоже, - засмущался Илья.- Мне заниматься надо. Поступать собираюсь после школы.

-Но меня здесь больше всех, почему-то, - безжалостно добивала его Варька, с хитрым прищуром глядя в темное окно.

-Хотел сделать тебе подарок на прощание, Варюха, - решился он, на конец сказать правду. - Да мне все что-то не нравится, все не получается, как я хочу.

Илья был немного растерян прямотой Варькиного вопроса и счастлив одиночеством с ней в далекой заброшенной избушке в глухом лесу и своим откровенным ответом, похожим на признание, которое, по-видимому, и хотела она услышать. Да и сама Варька, чувствовал он, была смущена неожиданным поворотом их поначалу невинного разговора. Вдруг засуетилась, пряча заблестевшие глаза. Нашла веник, стала выметать пыль из углов. Илья кинулся на улицу, прихватив чайник.

-Ты куда, Илька? Испуганно вскинулась она.

-Надо за водой сбегать. Чайник пустой. Да ты не трусь, Варюха. Это рядом, в двух шагах. Ручей тут небольшой в низинке.

-Нет, я с тобой, - заканючила она, бросив веник. – Умру тут от страха в этой берлоге с твоими чертями, пока ходишь.

К ручью шли вместе по еле заметной тропе. На землю белыми парашютиками спускались редкие снежинки. Стих ветер, подгонявший их в спину всю дорогу. Тишина стояла глухая, влажно-тяжелая, настороженная.

-Ой, Илька, тихо-то как, вдруг шепотом заговорила Варька. - Первый снег. Как здорово.

Подставив пухлые ладошки, она ловила снежинки и счастливо смеялась.

-Смотри, Илька, какая красавица. Растаяла… Бедная маленькая сне¬жинка. Я ее погубила.

А настоящей красавицей была она, его Варюха. Его боль и радость, и вечная тревога, так и не покинувшая его с того самого дня. Позднее, в жизни Ильи Софронова будет еще много красивых девушек, и, как он понимает теперь, гораздо красивее Варьки. Их нежность и ласка не раз согреют его холодное одиночество, помогут выбраться из мутной глыбы отчаяния. Но всякий раз от их непрошенного, преданного взгляда будет болезненно вздрагивать его, никому не принадлежащее сердце. Никому, кроме тоненькой девчушки в невзрачном пальтеце, в резиновых сапогах и в белом пуховом платочке. И будет много светлых, почти счастливых дней и вечеров среди образованных подружек и друзей с умными разговорами и хорошей музыкой. И жизнь его, в общем-то, обычная, будет интересна ему своими важными событиями. Но уже никогда не повторится в ней тот осенний заснеженный вечер у лесной одинокой избушки. Уже не замрет больше в немыслимом полете оборвавшееся сердце от одного только вида снежной пушинки на длинных ресницах, от теплой малень¬кой ладошки в его руке.

А снег все падал и падал. На темные волосы, выбившиеся из-под платка. На покатый, высокий лоб. На яркие пухлые губы. В ямочку у самой шеи с пульсирующей голубоватой жилкой. И таял, таял, оставляя влажные следы, похожие на не высохшие слезы.

Вдруг, вскинулись длинные ресницы, стряхнули снежный пух, и Илья увидел себя маленького и растерянного в темной глубине Варькиных изумрудов.

-Поцелуй меня, Илья, - сказала она серьезно, без тени обычной иронии в голосе. – Сегодня самый красивый день в моей жизни. Пусть он будет таким до конца. Я хочу, чтоб он запомнился на всю жизнь.

Она сказала это так тихо, как падает снег. Но он услышал.

Губы у нее были теплые, нежно-покорные и чуть дрогнули, когда он к ним прильнул. А холодная пуговка носика уперлась ему в щеку.

-А ты когда-нибудь целовался? спросила она полуобморочным шепо¬том, лишь только он решился перевести дух.

-Нет, - прохрипел он обалдело. – Никогда. А что? - Застыдился он своей неловкости.

-Ничего… Я чуть не задохнулась, – сказала Варька с незнакомой улыбкой на пылающем лице. – Ладно, - тряхнула она головой, будто прогоняя наваждение. – Пошли-ка обратно, а то простоим тут, и тропинку занесет, и печка прогорит.

В избушке, за столом с домашней снедью, они веселились, как дети в первый день каникул. Илья что-то рассказывал, кого-то высмеивал, корчил рожи. Варька расплескивала чай, заходилась в неудержимом хохоте до мышиного писка, топала ногами…

Они были одни. Они неосторожно были счастливы.

«Что случилось с нами тогда? Какой запрет слетел с наших, закованных настороженностью, сердец? Куда летели наши души? Мы были взрослыми или остались еще детьми? Любили? Играли?

Такое не повторяется. Такое случается раз в жизни. Ослепительная вспышка в кромешной тьме, после которой уже не видно ровно тлеющей свечи!..»

Быстро и незаметно стемнело. Уже обвалом сыпавший снег залепил окно. Опомнились поздно. Крутило во всю и об обратном пути нечего было и думать. Дорогу, по которой они пришли, изрядно затянуло где мелки сосняком, где диким малинником и прочим подлеском и в этой снежной круговерти ее можно было легко потерять. А выбрести из

Чудиновской тайги без дороги мог только опытный лесовик и не в такую погоду. И выходило им с Варькой коротать эту ночь в Тимофеевой избушке. Единственное, что Илья мог – это принести еще пару охапок дров.

Веселье сменилось апатичной тишиной. Варька сидела у приоткрытой печурки присмиревшая, с опаской косилась на окно. А за ним с утробным аханьем и стоном билась в трухлявые стены непогода.

-Сколько натикало?

-Седьмой час, глянул Илья на доставшуюся ему от отца «Победу».

-Как быстро летит время, – вздохнула Варька. – Мама, поди, обежала уже всех девчонок. Небось, и к вам зашла.

-Тогда все в порядке, Варюха, мать знает, что мы здесь.

-И про меня знает?

-Допросила с пристрастием. Да ты не трусь, бодро успокаивал ее Илья. - Все будет Абге махт. Дрова есть, крыша не упадет, прорвемся.

-А тебе не страшно? – Все не унималась Варька. – Глухой лес кругом, аж на восемь верст – ни души. И такая буря. А, вдруг, бандиты, а? - выдохнула она жутким шепотом, округлив для убедительности глаза.

-Да какие бандиты!? Что ты, ей Богу! Когда они у нас водились-то?

Только в войну и грабили, да и то на тракте. Голод был. А теперь?..

-А если волки, Илька?

-Ну, ты заладила, Варюха, - бандиты, волки, лешие, кикиморы… Что еще? Волки, во первых, сейчас сыты по горло – осень, а во вторых, в такую погоду все живье в лесу по дуплам и норам прячется. Не до нас им сейчас – самим бы выжить. А лешие и кикиморы все здесь, на тебя, вон, пялятся с полок и посмеиваются.

-Твоих кикимор не боюсь, - улыбнулась Варька, но на стены покосилась. – Они все веселые, добрые. А мне все равно страшно. Ты меня не успокаивай. Добавь-ка лучше свету, что-то темно стало.

Илья выкрутил фитиль керосиновой лампы. Он затрещал, задымил, огонек подскочил, было, и тут же увял.

-Керосин кончился,- вздохнул Илья, досадуя на свое упущение - забыл.

-Ну, долей, я темноты боюсь.

Илья покачал головой. Остались две свечки, да толку от них немного.

В густых сумерках тесной избушки наступила тишина. Малиновые блики выпрыгивали из печной дверцы и метались по бревенчатым стенам, по закопченному потолку, облизывали вжавшуюся в угол испуганную Варькину фигурку, отражались в оконном стекле.

Было жарко, только что уши не жгло. Но от двери по полу несло холо¬дом. Зябли ноги. Помешав в печурке головешки, Илья расправил на лежанке свой старенький полушубок, поколотил мешок с сухой травой, служивший ему подушкой.

-Устраивайся Варюха спать. До утра ничего не случится, не бойсь.

-А ты? – Спросила она встревожено.

-А я буду сидеть у двери, и караулить тебя от волков и бандитов.

-Тогда отвернись и не смотри, пока я не лягу.

Илья сел к столу и уставился в черное, как печная заслонка, окно.Перед ним дотлевала лампа, воняя керосином и горелой тряпкой. За спиной послышалась возня, хрустнули резиной сапоги, прошуршало сено, и Варька затихла. Только гудел в печурке огонь, да стонала и билась о стены пурга за окном.

Он сидел неподвижно, чувствуя настороженный Варькин взгляд. От неподвижности затекли и стыли ноги, но жарко было в голове и отчаянно билось сердце. Перед глазами мелькали то круглые Варькины коленки, то гибкая, по мальчишески поджарая фигурка под тонким на сквозь пронизанном солнцем платьем, два упрямо торчащих бугорка у широкого выреза. Раньше Илья этого не замечал. Они росли вместе, на одной улице, учились в одном классе. Варька была всегда рядом, привычная, как друг Кольша. Сейчас он пытался вспомнить, когда все переменилось для них? Когда они стали смотреть друг на друга иначе, чем всегда, и не мог. Все произошло само собой, незаметно для них, каким-то непостижимым ходом вещей.

-Илька! – Услышал он слабый похожий на вздох шепот. – Тебе не холодно?

-Да нет, так же, почему-то шепотом ответил он. – Только ноги стынут. Дует от двери очень.

В темном углу за спиной опять зашуршало сено.

-Иди сюда. Сними сапоги, погрейся. Места хватит нам обоим. Мне боязно, Илька. Все кажется, что ты уйдешь. Ты не уйдешь, а?

-Куда же я уйду от тебя, Варька ты Варька!..

Он быстро скинул сапоги. Нащупав свободное место, осторожно прилег.

Молчали. Прыгали по потолку тускло-оранжевые блики, ныла пурга за стеной, дышало жаром напрягшееся рядом Варькино тело. Илья лежал, окаменело вытянувшись в струнку, и скорее согласился бы умереть, чем пошевелиться.

Не услышал – почувствовал:

-Ты что, плачешь, Варь?

-Кажется. Ну, вот, а платок остался в пальто…

-Я принесу, - дернулся, было, Илья.

-Не надо…

Горячие пальцы нащупали его руку, судорожно стиснули и потянули на себя.

-Послушай, как стучит мое сердце, - под рукой Ильи, в теплой глубине, за едва ощутимыми ребрышками, внятно и ритмично билась Варькина жизнь, а сверху руки касалась нежная, волнующая тяжесть ее груди.

– Слышишь?

-Да. И у меня вот-вот сердце выпрыгнет…

-Как хорошо!.. Поцелуй меня, Илинька, еще, как первый раз…

Голос ее шелестел в темноте, будто ветер нес поземку по мерзлому снегу. От этого голоса веяло родным теплом и детством. Так шептала ему мать когда-то перед сном: «спи, сынок. Я с тобой, мой Илинька».

Закружилась в голове огненная метель. Смешались на губах прохлада Варькиных слез и жар ее губ. Утонула, растворилась, сгорела до тла в этом жару пленившая их метель, и эта избушка, и лес вокруг, и далекая заснеженная Чудиновка.

«Куда летели наши души? О чем кричали? Куда звали из-за облачной выси?»

Давно отзвенела, отплакала недолгая песня, но тянется паутинной, тонкой нитью, не замирает та мелодия.