Воскресный день подходил к своему завершению. Михаил Борисович Ходоимский, заглазно называемый некоторыми своими знакомыми Миша Мздоимский, ведущий менеджер одного не мелкого московского банка, находясь в состоянии легкого алкогольного опьянения, расслабленно двигал рулем своего нового джипа. Миша производил впечатление человека не пожилого, но повидавшего жизнь. В свои неполные тридцать пять он обладал плотным, но не грузным телосложением, не обремененным избытком мышц, скорее - наоборот. Второй подбородок явственно проступал под первым, а благородные залысины с успехом вели наступление на макушку. Впрочем, оба этих обстоятельства не печалили Мишу, с раннего детства имевшего желание всегда и во всем выглядеть солидно. И сегодня он искренне наслаждался достижением очередного этапа собственной солидности, каковым ему представлялась идея проведения деловых переговоров в непринужденной обстановке охотничьих забав, подобно тому, как это делали высшие руководители партии и правительства в приснопамятные времена застоя.

 

Путь был не дальним. От маленькой избушки местного охотхозяйства до двухэтажных бревенчатых хором, купленных Мишей всего месяц назад для проведения уикендов в лоне дикой природы, было не более тридцати верст. Версты эти пролегали по избитой грунтовой дороге, рельеф которой не позволял развивать скорость выше шестидесяти километров в час, что Ходоимского в общем-то, устраивало - стакан водки, выпитый им с местным егерем, делал уверенное управление транспортным средством на больших скоростях делом, мягко говоря, не слишком простым. Стакан же был выпит отнюдь не напрасно, а в ознаменование выгодного обмена некоторой денежной суммы (и двух бутылок дешевой водки) на лицензию на отстрел кабана. Денежная сумма, по мнению Михал Борисыча, была просто смешной, при переводе ее в эквивалент общечеловеческих ценностей, она не превышала и пяти десятков вечнозеленых североамериканских рублей. Тем более, что лично Мишей подразумевался отстрел не просто одного кабана, а по одному на каждого из ожидавшихся гостей, включая, разумеется, и самого Мишу. Гостей же ожидалось не более пяти, но уж никак не менее трех. Причем, гостей однозначно уважаемых, сподвижников и партнеров по банковскому бизнесу.

«И чего он так долго ломался? - размышлял Миша по поводу длительного нежелания егеря идти на сделку. - Ну, сказал бы сразу - сто, дал бы и сто… Да я бы и триста дал бы! Если бы он сказал…»

«Дал бы?» - переспросил самого себя Миша, «Да нет вопроса! Дал бы!»

Внутри у Миши стало хорошо при мысли о своей предполагаемой щедрости.

Миша еще раз припомнил, как мялся и отнекивался, не пойми по какой причине, немолодой уже егерь. И, похоже, денежный вопрос интересовал этого клятого егеря меньше всего. Он все бормотал что-то несвязное про заповедную зону, нехорошие места да нечистую силу. В общем, нес откровенную похмельную чушь. При этом егерь все упоминал каких-то Лешего и Акбара, которым, дескать, «это может не понравиться». Когда же Миша, сразу сообразивший, что речь идет, скорее всего, о местной шпане (хотя, рассудить, какая шпана в глухом лесу, где до жилья ближайшего полста верст?), произнес – «Если пацаны недовольны будут, ты на меня ссылайся, скажи – важный человек из Москвы, я с ними сам говорить буду», - егерь посмотрел на него уж особенно диким взглядом. Пожалуй, только две упомянутые бутылки и решили дело ко всеобщему удовлетворению.

«Дурак егерь!» - продолжал размышлять Миша, - «Впрочем, и я дурак! Не надо было с ним пить целый стакан!» - подумал он (или не успел подумать) через секунду, когда из-за поваленного дерева на обочине дороги прямо под колеса выбежал небольшой серый зверек и рванул к противоположному краю дороги.

Секунд через пятнадцать, осмысливая произошедшее, внезапно и радикально протрезвевший Ходоимский осознал, что промелькнувший силуэт был, по всей видимости, кошачьим, просто, несомненно, кошачьим и никаким иным.

Но это Миша подумал только через пятнадцать секунд, а в самое первое мгновение он просто рефлекторно рванул руль влево, ибо вдруг в долю секунды помстилось ему, что вот-вот он разобьет дорогую машину об огромную тушу то ли кабана, то ли медведя, то ли сам черт не поймет обо что, но это что-то было, несомненно, огромным, тяжелым и угловатым. Дергание руля естественным образом привело к заносу тяжелой машины, съезжанию на обочину и дружеской встрече с последующим крепким объятием с бетонным пасынком от давно сгнившего телеграфного столба, взявшегося пес его знает откуда на этой обочине, и уж наверняка единственного на три версты взад и вперед.

Так вот, как уже было сказано, на пятнадцатой секунде Миша Ходоимский, слегка пришедший в себя после удара о бетон, осознал со всей неизбежностью, что силуэт был однозначно кошачьим да, к тому же, хоть и очень крупным для кота, но, все же, не чрезмерно. Осознавать это ему помогало то обстоятельство, что, вопреки первому впечатлению, кошачий силуэт этот не мчался стремглав через дорогу, а неторопливо эту дорогу переходил. Да что там переходил! Просто нагло, не торопясь шествовал, подобно тому, как шествуют всякие там титулованные особы, направляясь на очередную церемонию награждения самих себя очередным орденом Большой Медведицы имени последнего созыва Королевского Совета. Причем, шествовал, нимало не озаботясь событиями окружающего мира, как-то: несущимися на него джипами, соприкосновениями оных с опорами телеграфных столбов или окаменевшими за рулем Ходоимскими. И на исходе упомянутых пятнадцати секунд означенный кошачий силуэт (да что уж там силуэт - здоровенный серый котяра!) скрылся в кустах на противоположной стороне дороги, еще и замерев на секунду перед зеленым насаждением, как бы в раздумьях - ни то скрываться с места происшествия, ни то постоять и обратить-таки на него внимание. Но головы в сторону Миши так и не повернул…

Михаил Борисович никогда не отличался особой любовью к животным (за исключением съедобных видов и именно у себя на столе). То есть, осознай он сразу, что перед капотом его средства передвижения оказался именно кот, он и на короткий миг не задумался бы о том, что надо свернуть или затормозить. Да еще и припомнил бы какой-нибудь анекдот на эту тему или произнес бы услышанную в каком-то фильме и навсегда полюбившуюся ему фразу о котах: «Уж мы их душили-душили!..» Но он поклясться был готов, что силуэт был именно огромным, тяжелым и (черт его дери!) именно угловатым!

«Нет и нет! Точно дурак! Не надо было пить целый стакан!» - снова подумал примерзший к рулю Миша. Верующим он никогда не был, но некое религиозно-мистическое чувство внезапно и сильно накатило на него мощной, хотя и не очень длительной волной, ибо, в отличие от своего джипа, физически он не пострадал, чего нельзя было сказать о его душевном самочувствии.

Выбравшись из машины и убедившись в том, что состояние его организма действительно не внушает опасений, Ходоимский от души выругался. Положение осложнялось тем, что ручной телефон он сегодня оставил по нелепой случайности дома, и надежды вызвать «техничку» не добравшись до жилья, не было ну совершенно никакой. Причем, до собственного жилья, поскольку Миша серьезно сомневался, что в какой-либо из близлежащих деревень мог сыскаться телефон.

Внезапно… (Однако! Не слишком ли много внезапностей на столь коротком отрезке повествования? Да что поделать? Не иначе - совпадение…) Итак, именно внезапно Михаил Борисович осознал, что не обратил внимания на то обстоятельство, что у дорожно-транспортного происшествия как-то невзначай, прямо из ближайших кустов (как бы и не тех, в которые удалился подлый зверь) образовалась парочка свидетелей. При всякой другой ситуации Мишу весьма повеселил бы внешний вид пары бодрых старичков, вышагнувших из леса на обочину дороги.

Внешность первого была вроде и не броская. Росту среднего. Коренастый, да вида стройного. Линялые джинсы, еще советского производства, едва ли не домотканая рубаха практичного грязно-серого колера, подпоясанная куском бельевой веревки, серенький тертый пиджачок на три размера больше, чем надо, явно с чужого плеча. Лицо простецкое, с курносым носом, ехидным прищуром светлых глаз, короткой светлой бороденкой. Прическа деда густотой отнюдь не отличалась, в особенности в теменной части.

Второй казался фигурой более колоритной. Низенький, но широкоплечий. Голова полностью скрывалась под густым волосом цвета растрепанной конопляной веревки, снятой с виселицы и неделю пролежавшей в луже. В буйной растительности лица выделялись лишь ярко-зеленые глаза, да бугристый нос картошкой, цветом своим навязчиво напоминая о беззаветной любви к алкоголесодержащим жидкостям. Довершал облик старый замшелый тулупчик мехом наружу, невообразимого вида обрезки валенок на ногах да корявые руки, чинно заткнутые под лыковую опояску на животе.

 

"Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" - "Доедет", - отвечал другой. "А в Казань-то, я думаю, не доедет?" - "В Казань не доедет", - отвечал другой.

 

Проницательный читатель, одолевший в школе хотя бы первую страницу бессмертной поэмы «Мертвые души», уже вероятно узнал происхождение дословно процитированного текста и поневоле задумался, откуда это знание классики у двух деревенских жителей, не похожих даже и на сельскую интеллигенцию. Но надо принять во внимание, что Миша, хотя и считал себя человеком образованным, на деле имел углубленные знания прежде всего в экономической сфере. Поэтому, прозвучавшие слова не произвели на него впечатления цитаты великого Гоголя, а произвели впечатление полного бреда.

"Не-ет!, - снова сказал, уже не по классику, первый, - по всему видать, оно теперь и в Москву не доедет…" - "Не доедет", - снова согласился другой.

 

С трудом открыв дверцу, Ходоимский буквально вывалился на дорогу.

-Вы кто? - глупо спросил он стариков.

Ловко набросив на голову кепчонку образца тысяча девятьсот тринадцатого года, зажатую до этого в левой руке, первый дедок лихо отдал честь правой и громко, противным голосом отрапортовал:

-Дед Кошак, почетный исполняющий обязанности верховного идеолога трижды краснознаменной, особо тоталитарной секты единственно верного пути имени второго пика славы товарища Джугдердамидийна Гурагчи! А это, - он показал рукой на второго старика, - просто Леший.

- А как… - по инерции попытался задать второй вопрос Миша, но тут до него дошел дикий и несуразный смысл ответа и голос его резко завял. «Ну вот, подумалось Мише, «белочка»… И это с одного стакана! Из чего ж нынче водку делают?.. Правда, еще добавим шок от аварии… Но, все равно – бред…»

- А и очень просто, милок, - внезапно, нормальным голосом ответил на недосказанный вопрос дед. – Тут и пешком недалече. А телефонов никаких и в помине нет.

Потом, прищурив ехидно глаза, добавил, - Ты ж на охоту собрался? Ну, так, с почином тебя! Охота в нашем лесу – вещь замечательная. Правда, не для слабонервных… Ну, бывай! Я, чай, свидимся еще…

Деды дружно повернулись к Ходоимскому спиной и в два-три шага скрылись в лесу…

 

***

Теперь уже нет смысла вдаваться в подробности того, как Миша за каких-нибудь полчаса добрался до дому пешком, и, выпив еще стакан водки, завалился спать, так и не вызвав автосервис. Равно не стоит и описывать подробности того, как рано утром (часиков в двенадцать) к его дому подъехал большой красивый «хаммер», принадлежавший одному из ожидаемых гостей. Из «хаммера» вылезли:

Первым - хозяин его, Севастьян Братиславович Селиюхин, крупный, не сказать грузный, мужчина, с резкими чертами лица и громким властным голосом. Был Селиюхин директором банка, посредством которого Ходоимский намечал провести одну любопытнейшую финансовую операцию. Собственно, охота и была организована Мишей именно потому, что охоту страстно любил Селиюхин. Был Севастьян Братиславович не только завзятым охотником, но и устоявшимся эстетом (любил время от времени скупать оптом уникальные произведения искусства, такие, как, например, пластмассовые японские фигурки «нэцке», производства подмосковных кустарных фабрик), слыл завзятым гурманом (то есть любил поесть, не столько утонченно, сколько обильно), а также слыл закоренелым антисемитом, несмотря на обилие родственников, эмигрировавших именно в страну их, семитов, естественного обитания (хотя, не исключено, что и именно поэтому).

Вторым – Петр Иванович Иванов, мужчина невзрачного вида (с одутловатым бледным лицом, говорящим о малоподвижных видах трудовой деятельности и нарушениях обмена веществ) и загадочной судьбы, о котором Мише было известно лишь то, что работает он в городской управе и зависит от него административный контроль проведения неких сумм через некоторые счета.

Третьим – старый знакомый Миши, Семен Маркович Синенький, финансист в неизвестно каком поколении, финансист от бога, на котором даже новая камуфляжная форма, приобретенная именно по случаю предстоящего мероприятия, сидела как потертый бухгалтерский пиджачок с нарукавниками. Отличали Семена Марковича грустные карие глаза-маслины (аж скулы сводит от избитости данного образного выражения, но именно избитость образа и была одной из черт Синенького), толстые очки на грустно опущенном носе и удивительное чутье финансовых схем и раскладов. Собственно, именно за это чутье он и удостоился почетнейшей роли координатора в предполагаемой Мишей операции.

На этом список гостей заканчивался, если не считать, конечно, шофера «хаммера», здоровенного флегматичного парня, который в данном повествовании проходит фигурой эпизодической и незначащей.

 

Гости тепло приветствовали хозяина, почтили присутствием предложенный им короткий фуршет с обязательной «за удачную охоту» (совсем по чуть-чуть!), посочувствовали Мише по поводу разбитого джипа, порадовались за то, что он остался невредим, погрузились вместе с Мишей в машину и двинулись в лес.

Началась большая охота на кабанов.

А, может, продолжилась?..

***

 

Тут, как бы, небольшое лирическое отступление. Может, и не стоило, скажут, описывать и Мишу, и гостей его, да и упоминать об их делах тоже, вроде, ни к чему. Не стоят они упоминания, дела эти. Да вот тут и как посмотреть? Оно, может, и не стоит, а с другой стороны, на людей поглядывать надо, ой надо! И что за человек, и что он собой представляет, да и как выглядит? Понятно, много их, таких вот, ни белых, ни черных, а почти никаких и – одинаковых… Однако ж, вдруг да мелькнет в ком-нибудь что-то особенное, глубокое?.. А и не мелькнет, да пригодится такой человечек хотя бы и для того, чтобы взять его, повертеть в руках, да и показать в качестве примера, а то и наглядного пособия – вот, мол, смотрите – типичное существо для данного, отдельно взятого ареала.

Вон, смотрите – приехали в лес, разошлись по местам. Двое на номера встали, в засаду, значит. Двое – в загон пошли, кабанов поднимать… Люди…

 

***

Дед вышел на поляну, прислушиваясь к приближавшимся звукам. У самого края поляны на старом пне сидел лешак в своем нагольном тулупчике с лыковой подпояской, подвернув под себя правую ногу и явно в глубокой печали.

«О чем задумался, детина?» - спросил дед Кошак, подходя к нему сбоку и замечая, что с другого направления ко пню привалился в лохмотья пьяный егерь.

«Проигрываю…» - коротко отозвался леший.

«Ему, что ль?» - осведомился Кошак, кивнув на недвижное тело егеря, «И во что?»

«В тотализатор. Себе» - так же коротко ответил тот.

«Какой тотализатор?! Ты где в нашем лесу тотализатор выискал?» - изумился дед.

Леший поднял на него погрустневшие зеленые глаза.

«Бега… Вот, первый забег, пятый круг» - он мотнул головой на темнеющую с левого края поляны прогалину.

Именно оттуда приближался, да и приблизился уж совсем, и вывалился на поляну звучный аккорд, состоявший из вскрикивания, тяжелого дыхания, задорного поросячьего взвизга, хриплого взрева матерого кабана и дробного топота многих ног.

Бежала странная команда. Впереди азартно несся молодой подсвинок, прошлогоднего помета. Создавалось впечатление, что он просто показывал дорогу, куда бежать.

Отстав от него шагов на двадцать, высоко подбрасывая ноги и надсадно дыша, стремительно нес свое истекающее потом тело грузный Селиюхин. Видно было, что он изрядно устал, очень напуган, но сдаваться явно не собирался.

Следом влачил изможденный нездоровым образом жизни организм Петр Иванович. Вид у него был предосудительно растрепанный, ружье и нож он потерял, и бежал уже через силу, периодически спотыкаясь и становясь на четыре точки.

Но отдыхать ему в этом положении больше двух-трех секунд не позволял кабан Акбар, не столько стремящийся догнать охотников, сколько создающий страшный шум и визг. В моменты, когда Петр Иванович вставал на четвереньки, Акбар подбегал к нему вплотную и деликатно подпихивал его под ягодицу могучим клыком. Эта процедура неизменно приводила к выявлению новых скрытых резервов у Петра Ивановича, он совершал очередной рывок вперед, а Акбар продолжал бежать следом, гадко хихикая.

Гонка охотников по пересеченной местности было любимым развлечением Акбара. Изначально-то будущего грозу лесов папаша нарек красивым именем Карачун. Но однажды, загнав на высокую сосну очередную пару охотников, Карачун услыхал, как тот, который висел пониже, кричал дурным голосом что-то вроде «а-ах амбар» или «а-ах акбар». Не сдержав своего любопытства, Карачун рванул за консультацией к лешему, который, хотя и был самоучкой, однако самоучкой весьма начитанным и с широким кругозором. Леший не акцентируя внимание на слове «а-ах», объяснил, тем не менее, что означенный «акбар» переводится на человеческий язык, как «великий», упомянув к случаю некоего падишаха Акбара. Польщенный кабан тут же заявил лешему, что новое имя нравится ему больше старого, и что отныне пусть все называют его только Акбар, а не какой-то там Карачун. А кто не станет его звать по-новому, на того, дескать, он обидится с последствиями. На что эрудит-леший тут же прочел ему короткую лекцию о том, что Карачуном звали великого бога древности, который был настолько велик, что ежели он кому являлся воочию, то с этим кем-то происходил полное прекращение жизненных функций со смертельным исходом. Отчего подобного рода неприятность и стала называться красивым именем «карачун». Подумав, кабан согласился именоваться Акбар Карачун (Великий Карачун, кто забыл), но добавил, что Акбар все равно звучит красивее. На радостях от обладания новым именем он даже не стал удерживать охотничков до утра, как это делал обычно, а позволил им слезть с дерева, продержав их там всего каких-то два часа.

На текущий же момент Акбар получал видимое удовольствие от бега с препятствиями и явно не собирался останавливаться в ближайшие полчаса.

 

Миша неотрывно глядел на прогалину, по которой Селиюхин с Ивановым должны были гнать кабанов. Он старался не обращать внимания на предосудительное в рамках охоты поведение своего соседа по засаде Семена Марковича, стоящего в кустах в каких-то пяти шагах от Ходоимского. Тот все время переминался с ноги на ногу, шмыгал носом, покашливал и даже, судя по звукам, перемещался постепенно поближе к Мише. Но, ничего поделать было нельзя. Синенький был слишком важной фигурой в задуманной Мишей коммерческой комбинации, чтобы его можно было осадить хоть словом, хоть взглядом. И Миша терпел, упрямо глядя только в сторону, откуда ожидалось появление кабана.

Топот приближающегося кабана и его хриплое повизгивание заставили Мишу поднять ружье и замереть в полной готовности к выстрелу. И тут Мишу снова покоробило от навязчивой бесцеремонности Семена Марковича. Ну, ладно, ну, деловой партнер, ну, очень уважаемый человек, наконец, допустим, что старших надо уважать, но всему же есть предел! Зачем, к примеру, надо тянуть свой выдающийся нос, пытаясь заглянуть через плечо Миши, да еще и препротивно сопеть при этом в самое ухо?

Терпение Ходоимского не выдержало подобного испытания, и он решительно повернулся к Синенькому, собираясь в возможно более мягкой форме попросить его замереть и не двигаться до момента, когда прозвучат выстрелы…

…Говорят, что в критические моменты, например, в момент смертельной опасности в сознании людей проносится вся их жизнь… В сознании Ходоимского, застывшего на манер жены известного библейского персонажа, жизнь не проносилась. Она просто застыла, собираясь остаться в таком состоянии надолго. Внезапно пришло понимание того, что же называется медвежьей болезнью - это, когда смотришь в глаза медведю, уткнувшись с ним нос к носу, а организм легко и непринужденно повышает свои аэродинамические качества, освобождаясь от лишнего балласта.

Окончательно рассудок покинул Мишу в тот момент, когда медведь, которого он все это время принимал за Семена Марковича, выдержав драматическую паузу, тихо спросил: «Ну что, так и будем стоять?». Он не помнил, как, задыхаясь и обливаясь горьким потом, несся сквозь бурелом и канавы, растеряв и ружье, и патронташ, и рюкзак, и нож из чехла. Сознание вернулось к нему лишь в тот момент, когда, надсадно дыша, он сел на заднее сидение «хаммера» рядом с Синеньким, сидевшим в машине уже, по всей видимости, давно, глядя куда-то вдаль с выражением покоя и умиротворения на благообразном лице.

«Знаете, Миша, - произнес Семен Маркович, - вы не должны на меня обижаться. Когда видишь такие глаза, как у того медведя, в полный голос начинает говорить весь богатый опыт моих многострадальных мудрых предков. А говорит он о том, что надо двигаться очень быстро и, по возможности, бесшумно. А еще я понял, что в этом мире есть многое, что будет много раз сниться не только мне, но и всем, кто принял участие в сегодняшней охоте, что бы там ни говорил уважаемый господин Гамлет.

И еще, Миша… Я и в мыслях не держу упрекать вас за этот немелодичный стук зубов, который вы производите, или за этот специфический запах… Боже мой! Я и сам был на грани этого. Но обещайте мне! - тут Синенький повернулся, наконец, к Мише лицом. - Обещайте мне, как финансист - финансисту: никогда, слышите, никогда больше не приглашать меня на охоту!..»

 

Дальше – опять интересного немного. Охота закончилась. Флегматичный шофер, так и не покинувший своего сиденья в процессе всего действа, завезя Ходоимского домой, повез своих измученных и очень молчаливых пассажиров в Москву. А Миша, войдя в какое-то возвышенно-отрешенное состояние сознания, все думал, думал... Перед его мысленным взором вновь проплывали сцены охоты, серый кот проскакивающий перед капотом его машины, удар оной машины о бетонный столб, глумливые слова медведя и грустные слова Синенького...

Через пару дней Ходоимский уехал. И уехал не только из своей новой загородной усадьбы, но и из Москвы. По слухам, он осел в каком-то селе в Сибири, под Абаканом, стал местным сельским интеллигентом (пастухом общественного стада), пьет часто, но понемногу, и даже стал читать художественную литературу, в особенности трепетное восхищение у него вызывает иностранный писатель Толкиен. Миша даже организовал местный клуб любителей загадочного, единственным членом которого и стал. И даже фамилию сменил. Теперь он – Хородримский.

Так, собственно, о чем бишь я? Да, об охоте... Лес у нас особенный, удивительный. Каждого приехавшего мы готовы встретить теплом да лаской. Особенно, если не приставать с глупыми расспросами к егерю, не предлагать пить «на брудершафт» лешему и не лезть с пьяными поцелуями к Акбару. Глядишь, и еще из кого, как и из Миши, выйдет что-нибудь путное...

...Охота в нашем лесу – вещь замечательная. Правда, не для слабонервных…