ТЕРАПИЯ

 

ГЛОБАЛИСТСКАЯ ФАНТАЗИЯ

 

Нечто творится в этом мире: непонятное, страшное, таинственное, уникальное. Похоже, сбывается пророчество древних майя и корабль цивилизации идет ко дну. Не может быть и речи о спасении пассажиров и рядовых членов экипажа: не хватит шлюпок, пресной воды, еды. О реальности угрозы знают только те, кто руководит плаванием, и профессионалы-аналитики. Крысы из затопленных трюмов уже прыгают в воду, чтобы через некоторое время погибнуть в море. Капитан не торопится: место в шлюпке обеспечено теми, кто надеется, что за безупречную службу их тоже возьмут. Напрасно надеются: спасать будут лишь тех, без кого не обойтись на необитаемом острове, полном опасностей. Пассажиров призывают не паниковать, но на случай активного возмущения оружие заряжено и снято с предохранителей. Впрочем, будут спасены женщины и дети: свои женщины, свои дети.

Сгущаю краски? Дай-то Бог… Даже если в этот раз и обойдется, то прецедент несомненно вызовет рецидив.

 

Юрий Юлов

 

РЕЗЕРВАЦИЯ

 

КОСТЕР РАЗДУМИЙ

 

Отфильтрованные белесыми тучами солнечные лучи тускло освещали долину. Семеро гентестров сидели вокруг костра, который питался полусгнившей древесиной и сушеными фунгами. Древесина давала синий кисловатый дым, который притупившиеся обоняние и вкус стариков воспринимали за сладкий, а желтые попыхивающие клубочки фунгов будили память, просветляли разум старшим и провоцировали на разговорчивость и даже агрессию более молодых.

– Что, Кани, опять за свое? – прервал беседу самый молодой из старейшин-гентестров, которому только в прошлую зиму разрешили присесть у костра Раздумий. – Всё не можешь определиться «человеки» или «люди» – то так скажешь, то этак. Говори, как положено: «антры»!

И не выдержал, передразнил:

– «Вы некогда подчиняли себе весь простор экумены и фремдов вывели вы…»

– Не «вы», а «мы», Руга, – прошамкал Кани. И не преминул одернуть младшего: – Сопли из твоего большого носа тянутся по земле, а ты говоришь слова, унижающие меня?

– Кани, выйдем за границы Зоны – и я убью тебя.

– Вряд ли я смогу дойти до границы Зоны, – вздохнул старик. – А если б и дошел, там нас обоих схватят лимгарды. Тебя отмолотят бастонами и вышвырнут обратно, а меня фремды заберут с собой, посадят в яму и будут пугать мной своих малолетних инфанов.

– Ты пугливец, сморщенный Кани! – высокомерно произнес Руга и тут же начал обзываться: – Тумиги-Кани, Моркело-Кани, Кани-Клык!

– Убей меня здесь, лопоухий Руга, – не сдавался Кани. – Настоящие люди всегда убивали там, где хотели.

– И не боялись фремдов? Ведь только у них есть лицензии на убийство и отлов антров! – насмешливо возразил Руга. – Запах горящих фунгов мутит твой разум, Кани.

– Фремдов тогда не было, – твердо сказал старик. – Да, был Закон, который мог наказать и даже уничтожить, но он был создан нами, людьми.

– А не было ли тогда Закона у ящериц или лягушек? А может, у пауков и крыс?

– Людей тогда было столько, что если бы всё наше племя захотело показать их количество обеими руками и начало хлопать пальцами, то за это время две генерации ушли бы под землю, – не обращал внимания Кани.

– Не морочь голову, готовься к тому, что скоро ты сам не сможешь ничего, даже дышать. А в день, когда племя будет петь над тобой меланхоличную каролу, я плюну в твое лицо.

– Плюй… Ты имеешь право высказать свое мнение мне вслед, Руга. Так всегда было принято у людей, – устало махнул рукой Кани.

– Каноны племени не позволяют эстиматам враждебно или неуважительно отзываться друг о друге. – В спор наконец-то встрял гвидант Цефа. – Вдруг нас услышат молодые? Их пустые головы и легкие языки разнесут дурную молву.

– Цефа, ты, понятно, главный среди нас. Но не пойти ли тебе строить муравейники вместо того, чтобы руководить нашим почтенным консилиумом?

– Дерзкий Руга, нас шестеро, а ты один. Если мы забаллотируем тебя, ты навсегда покинешь костер Раздумий. Фремды посадят тебя в стеклянную яму, которую будут прополаскивать только в большую Луну. А их одинаковые дети будут ходить вокруг, вилять хвостами и смеяться, глядя, как ты топчешься по собственной латрине!

– Давай-давай, Цефа! Три на три – в мою пользу? То-то, не в первый раз! И потом не забудь: для того, чтобы убрать гентестра, нужна конфирма фремдов. А они ох как не любят, когда у нас начинаются дрязги!

– Ладно-ладно! – ослабил нажим гвидант. – Но тебе семьдесят шесть, а Кани-Клыку сто двенадцать. Есть канон: уважать старших, ибо они умудрились пережить ровесников.

– А! – махнул рукой строптивый Руга. – Мне надоело болтать с вами. Скоро ночь, и я хочу провести ее с женщиной.

– У тебя нет женщины. Твоя эдза встретилась с мадонной Морто, и только поэтому к костру Раздумий приняли именно тебя, а остальных антров вернули фремдам…

– Ты ничего не понимаешь, Цефа. Мне нужна айна, любая женщина.

– В консилиуме не может участвовать персона, влекомая сексуальными страстями.

– Зато любая вирина племени должна подчиниться желанию старейшины. Не так ли, гвидант? Да и что серьезного мы тут делаем? Я, честно говоря, пока не был принят, думал, что вы определяете судьбу племени. А на самом деле – нежитесь и жируете!

– Вот пускай теперь так думают остальные…

Руга достаточно резко поднялся, только щелкнул спинной позвонок.

Цефа знал, что голосование ничего не даст: «три на три» было не раз, будет и теперь. Сама процедура, доведенная до исполнения фремдами, практически исключала радикальные решения. Знал Цефа и то, что отвергнуть наглого эстимата невозможно. Он жалел, что сам предложил принять Ругу в Совет старейшин, хоть и чувствовал, что это желание фремдов, которое так или иначе будет реализовано. Не исключено, что ценой поста гвиданта…

Цефа вздохнул; за ним оставалось единственное неоспоримое право: последнее мудрое слово.

– Пусть добрая воля сопровождает деяния и помыслы твои, а Юганта рассудит нас!

Руга пожал плечами и покивал головой. Затем развернулся и ушел.

 

***

Шагов за триста располагалось становище племени, из которого несколько молодых людей, кто с тайным благоговением, кто с невразумительной иронией, посматривали за ежевечерним ритуальным костром старейшин. Они мечтали состариться, избежав всех напастей, и вот так же вольно сидеть у священного пламени.

– Сюда идет Руга. Видимо, консилиум послал его с какой-то миссией, – воскликнул один из юнцов.

– Ты говоришь чушь, Лерта. Он идет забрать одну из наших эдзин. У него есть право. – Фраза принадлежала Ромпи, гвиданту молодых.

– Они нужны нам, они нужны нам, они нужны нам! – засуетился Лерта. – Им, им, им, всё им – нам не хватит!

– Жизнь устроена так, что всем всего хватит: еды, одежды, солнца, женщин, – отозвался Ромпи. – Так учит меня прадед, так оно и есть. Костер Раздумий скоро погаснет. Наступает ночь, нужно прятаться. Фремды не тронут эдзину, с которой будет Руга. Поэтому все они будут стараться ему понравиться. Лучше ночь со стариком, чем риск быть убитой куглой фремда. А жаль, что нет женского костра Раздумий, а, Лерта? – Ромпи подмигнул. – Глядишь, и тебя бы старушка на ночь выбрала!

– Женщины не стареют. – Лерта не воспринял абстракцию. – Фремды никогда не оставляют в резервации женщин, даже тех, кто не рожал. Тех, кого нельзя назвать ни молодыми, ни старыми, они забирают к себе каждое тринадцатое полнолуние. Только некоторых стариков потом возвращают и представляют Совету. А на нас, молодых, охотятся… Говорят, что фремды живут в каменных скалах, которые оставили их великие предки, а не в земляных норах, как мы. Кстати, ты не боишься, Ромпи, что касант убьет именно твою возлюбленную Бонегу?

– Боюсь, Лерта. Однако надеюсь, что ее круглый животик собьет прицел фузилы касанта… Прадед Кани рассказывал, что каменные дома построили некогда антры. А еще они умели не только быстро передвигаться на железных шкатулках, но и парить в них подобно птицам. А их кары не надо было тянуть – они ездили сами, потому что мы приучили их пить черную жижу и выдыхать едкий дым.

– Твой прадед Кани-Клык давно выжил из ума, Ромпи! Без фремдов люди просто вымерли бы! – В разговор вступил еще один парень, Конвин. – Они сотворили нас по своему подобию, но мы оказались несовершенны: ходим на двух ногах, имеем шерсть только на голове и вовсе не имеем хвоста! А как выразить чувства, если нет хвоста? Мы беспомощные животные и не можем ни согреть, ни прокормить себя – нам всё дают фремды.

– …которые забирают у нас жизнь, – завершил фразу Лерта.

– Только у некоторых, глупый спорщик! Они никогда не убивают и не забирают всех. И никогда не ошибаются! Фремды позволяют нам спариваться и размножаться. Но мы не умеем себя ограничивать: если нас не истреблять, мы заполоним всю экумену и начнем уничтожать друг друга, если нам дать вволю еды, мы будем есть, пока наши животы не вздуются и не лопнут. Фремды всемогущи, их воля священна. Даже солнце всходит и заходит по их воле!

Последний аргумент Конвина заставил умолкнуть не только Лерту, но и Ромпи, который, впрочем, произнес заключительную фразу:

– Они не имеют права убивать меня. И они не смогут убить меня. Так по секрету сказали гентестры…

 

***

У костра Раздумий в наступающих сумерках тоже становилось неуютно, хотя Кани-Клык, приободренный отсутствием Руги, продолжал вещать:

– Далекие пращуры говорили, что некогда мы были хозяевами во всем мире. Мы рушили скалы, на которые сейчас не в силах подняться, мы летали на высоту, в которой сейчас ничего не можем даже увидеть…

– У антров были крылья? – спросил Цефа.

– У них не было крыльев, но они могли появляться, – невнятно пояснил Кани, перед тем как продолжить. – Да, мы убивали друг друга, но не для забавы, как это делают с нами фремды, а для владения территориями, женщинами, деньгами…

– Остановись, эстимат. – Монолог Кани прервал старец Шлос. – Я понимал, пока ты говорил о территориях и женщинах, но ты денькнул что-то по-фремдски?

– Нет, Шлос, я говорил о деньгах. У нас, людей, в древности был такой символ могущества и власти. Понятно, что это слово напоминает звенящий язык фремдов. Они ведь и нас не понимают потому, что речь наша кажется им медленной и глухой. Всё, что не звенит, для них – низкий по происхождению звук.

– Увлеклись вы, братья эстиматы. Солнце осветило темную кромку горизонта, пора отходить от костра. – Гвидант Цефа был снисходителен ко всем, однако не забывал о функциях руководителя.

– Завтра они привезут нам огниво? – спросил Шлос.

– Фремды называют огниво «индзь».

– Привезут индзь? – спокойно переспросил Шлос.

– Конечно. И гнилой щепы, и сушеных фунгов.

– А сегодня ночью опять будут охотиться на молодых?

– Никто не знает. Но сезон будет трудным.

– Почему они охотятся на нашу молодежь?

– Так заведено, Шлос. Это малая плата за то, что они не дают нам исчезнуть. Фремды берут с собой дреси-людей, чтобы было легче выслеживать наших.

– Человек легче выследит человека, чем это сделает фремд-касант, – согласился Шлос. – За это дреси и кормят…

 

КОНКЕТ И РОМПИ

 

– О, прекрасный самец, мышцы под кожей так и играют… И нас не замечает – у них плохое обоняние и почти нет ночного зрения. Но почему он не прячется, ведь у него же есть слух?

– Помилуйте, амата Конкет, неужто вам приятно посылать куглу в живое тело, пусть безволосое и бесхвостое?!

– Тихо-тихо, жалостливый мой хельпант… Антры живут лишь по нашей воле. Я ведь не бью беременных самок. Вишь, как ушами стрижет… – Конкет поднял фузилу и прицелился. – Что ты понимаешь в охоте, Фроти! Может быть, охота – единственное, что осталось нам от предыдущей цивилизации.

Вспышка вытолкнула куглу из фузилы – человек опрокинулся и задрыгал ногами.

Голос касанта стал строже и пронзительно зазвенел:

– Возьми-ка двух дреси, пусть затянут тело на кару. И пожестче с ними: если что не так – бей бастоной!

Дреси, подгоняемые хельпантом Фроти, послушно побежали к раненному человеку.

Конвин и Лерта из логова наблюдали, как дреси-люди, ухватив за ноги Ромпи, утянули его по камням в темноту.

– Вот видишь, и фремды ошибаются…

– Нет. Значит, так было нужно, – остался непреклонным Конвин.

 

***

Касант провел над головой и телом человека дифино-пластинкой.

– Отлично, я уложил зверя, но он еще на две трети жив. Не будем пока добивать, он нужен свежим. Наука требует жертв… Знаешь, Фроти, чем хороши антры? С них не обязательно снимать шкуру! Лицензия себя оправдала!

Внезапно самодовольное выражение Конкета сменилось испугом, он даже хвостом прекратил помахивать.

– Фроти, присмотрись, что ты видишь у него на правом локте?

– На правом локте у него начерчены две перекрещенные бастоны – символ власти у антров, амата…

– Я ранил юного гвиданта… – растерянно проговорил Конкет.

– А разве это запрещено, амата?

– В нынешнем сезоне – да. Конклав запретил убивать не только эстиматов, но и молодых вождей. А моя старая фузила не блокирует куглу, нацеленную на них, я не успел модернизировать ее формат.

– Вы не убили его, амата, а только ранили, – попытался успокоить хозяина хельпант. – Давайте завезем его в ресанику!

– Ты прав, Фроти. Это единственный способ избежать ссылки, хотя карьера загублена… Ведь на границе Зоны придется всё рассказать лимгардам.

Ромпи пошевелился и глухо застонал.

Конкет поднял голову и взвыл тонким дребезжащим воем. Фроти не видел его хвоста, поэтому по звуку не понял: радуется тот или судорожно рыдает.

Затем касант выхватил из-за спины бастону и ловко огрел обоих дреси:

– Грузите зверя на кару, лодыри!

Голос Конкета звенел, а антры-дреси лишь что-то недовольно прогудели.

 

ИСТОРИК И БИОЛОГ

 

– Ты пойми, упрямая голова, антры – низшие существа, которые никогда не имели никаких шансов. Они в принципе не могут быть самостоятельными, поэтому нам предписано их беречь. Они беззащитны перед Природой. Бесшерстное тело, плоское лицо и, наконец, отсутствие хвоста – да они нежнее гладиолуса, растущего в твоем горшке!

– Они говорят, Балайла. И понимают друг друга. Я наблюдал это много раз. Конечно, темы примитивны, но что ты хочешь от существ, у которых мы регулярно прерываем связь поколений: забираем отцов и матерей, покидая лишь некоторых дедов, которым предписываем, как себя вести. Даже бабушек не оставляем!

– Если бы я не знал тебя столько лет, Вирга, то вынужден был бы донести в Конклав о том, что ты сравниваешь фремдов с антрами. Какие отцы-матери, дедушки-бабушки?! Разве у них есть институт брака? Да они совокупляются так, что отец не может определить, где его дети, а мать – чьи они! У нас тайна зачатия предопределена Законом, а у них – случайностью. Контроль над численностью новорожденных начисто отсутствует. Они не изолируют детей от родителей и не передают их воспитателям. Только животные не контролируют рождаемость и сами воспитывают детей! «Они говорят…» Я защитил диссертацию и, поверь, исследовал перед этим не один десяток антров. У них нет нормального речевого аппарата – язык чересчур короток и широк, зубы слишком близко к носоглотке, губы маленькие, челюсть недостаточно вытянута, а гортань опущена. Они могут только невнятно гудеть или мычать! А разнообразие звуков не большее, чем у новорожденного фремда. У антров нет науки – следовательно, у них отсутствует ум, у них нет хвоста – значит, им не подвластны эмоции, которые можно выразить в искусстве. И это бесспорные факты, доктрина нашего общества. Вот так-то, друг мой Вирга!

– И все-таки у антров мощный потенциал, Балайла. Мы живем в домах, оставленных предыдущей цивилизацией, а они сами роют логова и даже строят шатры, если мы позволяем им брать древесину. Вместо того, чтобы поделиться знаниями, мы внушили им, что владеем движением Солнца.

– Муравьи тоже строят дырявые горы, ласточки клеят гнезда, осы обустраивают дупла сотами. Многие звери роют норы. Это только подтверждает их животное происхождение. Равно как и неумение отличить вымысел от истины.

– Ложь от правды, – уточнил Вирга. – Если им создать условия, в которых живем мы, они многим смогут нас удивить.

– Да, конечно, – саркастично перебил биолог, клацнув зубами. – Насмотрелся на спектаклях выступлений дреси-собак, дреси-мышей, дреси-антров. Понятно, антры разнообразнее всех. Однако те, кто их дрессирует, утверждают, что нет упрямее скотины. Они, даже будучи голодными, могут не соблазниться кормом и не выполнить команду.

– Не свидетельство ли разума – преодоление инстинкта голода ради отстаивания собственного мнения? – вкрадчиво спросил Вирга. – А позволяем ли мы им делать то, что хотят они сами? У нас ведь только невольники…

– Не смей говорить слово «невольники» в отношении животных! Бог не дал им волю! – разозлился Балайла, забыв, что чуть не брызнул слюной в биолога после слов о «собственном мнении» антров. – Ищи интеллект в куриной голове, сваренной в твоем супе. И это уже не шутки, вольнодумец-репусит Вирга!

Историк задумчиво, но шустро почесал себя за ухом и отпарировал:

– Я знаю больше, чем ты, Балайла. Уходи.

– Статус запрещает таким образом прерывать диспут.

– Ты в моем доме.

– Все равно! – взвизгнул Балайла.

– Мое мнение выше.

Оба вскочили на четвереньки, злобно блеснули зрачками и ощерились. При этом хвост Вирги прижимался к левой ляжке, а хвост Балайлы угрожающе приподнялся и замер.

– Балайла, ты знаешь Статус. Если ты меня загрызешь, тебя сожгут. Мое имя незапятнанно. У меня шесть оболочек социальной защиты.

Балайла неуверенно махнул хвостом и облизнулся.

– Пока «шесть оболочек»…

Приподнялся на задние лапы и стукнул по дверной клавише.

– Мы плохо поговорили, Балайла, не злись на меня долго. – Последней фразой Вирга обозначил себя как более мудрого.

 

РЕПУСИТ ВИРГА

 

Балайла не мог донести Конклаву на Виргу: все кончилось бы тем, что он сам получил бы черную точку на листе судьбы. Вирга был одним из немногочисленных ученых Тутмондии, которые владели знаниями древнейшей истории. И из шести оболочек социальной защиты три не только охраняли и обеспечивали Виргу, но и изолировали его знания от распространения. Чрево планеты время от времени выбрасывало факты существования прежних цивилизаций, порой настолько противоречивые, что можно было выстроить любую концепцию. А создание концепций являлось кормом для его мозга и, после соответствующей обработки, – базой для общедоступной идеологии Тутмондии.

Балайла давно ушел, а в ушах Вирги стоял его визг: «Твои взгляды расходятся с официальными!»

«Разум. Вот что отличает нас от животных. Но, давая животным возможность для развития их разума, не делаем ли мы опаснее собственное существование? Всегда среди живых существ выделяется наиболее значимый и сильный вид, лидер с успешной эволюционной стратегией. Сегодня это мы. Кто был вчера – неизвестно. Кто будет завтра – зависит от нас…» – так сказал на тайном собеседовании секурит.

Впрочем, пора работать. Вирга вытащил свинцовую матрицу, явно оставшуюся от антров, но до сих пор не распознанную ни антрами-фаскинами, ни современными учеными.

Предыдущая цивилизация вместо простой и удобной двоично-матричной системы передачи письменной информации использовала громоздкую последовательную многосимвольную литерную, в которой каждая отдельная литера означала, по-видимому, некое подобие звука. Наряду с этим параллельно у них существовали десятичные цифровые коды, которые они вплетали в текстовые сендиты, конкретизируя их.

Вирга без труда расшифровал отдельные символы, но не мог понять, на что рассчитывали те, кто сочинял послание. «Сахар» – нечто белое, светлое, сладкое; «песок» – мелкие сыпучие камешки; «1954» – количество этих песчинок; «Бакалея» – имя писаря, оставившего послание. Что хотел сказать потомкам неизвестный мастер Бакалея этими белыми камешками, о чем предупредить? Как они были расположены: рисунком или текстом? Вирга взял другой раритет «2071ЕР-7». У фремдов только единица и ноль имели смысл, причем ноль обозначался в матрице пробелом, а начальная единица была базисной точкой. Правда, в последнее время появился значок «может быть» или «вариант», которым ученые пользовались в основном на стадии изучения темы, в черновиках. Присутствие подобного значка в работе, подаваемой на рассмотрение Совета Ученых, исключалось: работа не могла считаться законченной.

Конкретные темы явно не шли. Пускай с ними по установленным методикам возятся лернеры-ученики, а он, респект, обобщит и сделает выводы.

Вирга вошел в профессорскую комнату и крикнул хельпантке Флэти, чтобы подала вианду для активизации процесса мышления. Затем, выпив вианду и сделав Флэти замечание за усталый вид и низкую сервильность, запер дверь и окна и остался в полной темноте. В темноте работалось лучше, ничто не отвлекало, ибо отчетливо была видна только рабочая зона. Вытащил алюминиевый фолий, который ему выдавали для черновиков, взял в руки найл и мартелу и начал излагать мысли, которые даже ему, известному парадоксу, казались крамольными. А если учесть силу Конклава и решительность Комиссии – такими и были.

«Глория Прародителю и Создателю! Ни в коей мере не покушаясь на Официальную историю, хотел бы сообщить, что согласно реальности именно антры некогда владели миром, который ныне подчинили мы. Чудо, сохранившее их, объяснимо: они создали нас, фремдов, что на языке туземцев (осмелюсь их так назвать) означает «чужаки», и внушили нам инстинкт заботы о них. Мое открытие в том, что мы называем себя абсолютно созвучно, если вдвое понизить октавный регистр стерта и ввести снуфы в речь антров. Неприспособленность антров к нынешней жизни объясняется быстрым их покорением нами, выдергиванием из процесса воспитания старшего и среднего звеньев, давлением на них гентестров, отсутствием индивидуальной программы для каждой рожденной особи и тотальным контролем.

Найдены тысячи свидетельств высочайшей, хотя и чересчур запутанной цивилизации. Большинство из них не поддается дешифровке, так как они не несут прямой информации, то есть являются косвенными к разуму. Значит, по психофизиологической сути они ближе к антрам, чем к нам. Эта теза и принята в докладе за директивную. Очевидно, что письменность антры использовали для выражения эмоций, что естественно предположить из-за отсутствия у них хвоста. Недавно нами переведен ряд наскальных надписей, на которых неведомые историки кратко передали смену эпох: «Роман – мировой пацан», «Элен + Виктор = Любовь», «Все лохи!» – от тотального управления отдельным регионом через конформизм до полного либерализма. И именно усложненная письменность при неразвитой речи служила средством общения меж антрами. Только этим объясняется ее громоздкая структура.

Но возникает еще одна проблема: наряду с наскальными изображениями остались строения, которые невозможно воспроизвести. По остаткам ритуальных фундаментов, разрушенных при сдвиге подокеанской тверди, экспериментально определена их высота – более трехсот условных прыжков. Отдельные блоки невозможно поднять ни фремдам, ни нынешним антрам. Значит, представители предыдущей цивилизации были намного крупнее и сильнее нынешних или же имели в качестве дреси очень мощных животных, останки которых иногда попадаются. В пользу данной версии свидетельствует то, что эти могучие звери жили в специальных резервациях-ангарах и имели металлический скелет. Биологам удалось систематизировать их и разбить на классы и виды: краны, экскаваторы, трейлеры, бульдозеры, скреперы, грейдеры и так далее. Ныне они окончательно вымерли.

Предполагаю, что по строению разума наши предки были ближе к антрам, чем к фремдам, ибо их стремление менять мир было выше, чем приспособленность к существующим условиям.

Да, их цивилизацию сгубила разобщенность: они меряли всем особям рост, прикладывали к стеклу пальцы и уши, чтобы найти отличия, делились по совпадению этих факторов, а затем убивали друг друга. Вероятно, скрытой причиной агрессии было отсутствие хвоста как основной комплекс. Был у них доселе нерасшифрованный принцип, за который они боролись, – деньги.

Но были ли они без эмоций? Об этом вторая часть доклада. Фасы антров благодаря оголенности и плоскостности достаточно четко, если присмотреться, передают эмоциональное состояние. Чувства нынешних антров примитивны, но мимика отражает их не хуже, чем хвост. Это мое мнение, конечно. Однако постараюсь убедить и вас».

Респекту Вирге показалось, что в этом месте Совет завизжит и зазвенит. Он, как бы обращаясь к залу, блеснул глазами, примирительно приподнял лапу и снова застучал мартелой по найлу.

«Как они хмурят брови, когда сердятся, как вскидывают вверх глаза, когда просят, как кривят губы, когда недовольны! Само собой разумеется, что это малозаметные признаки. И ушами они шевелить почти не могут. Конечно, гортань их не развита, поэтому о нормальной речи говорить не приходится. Она слишком монотонна, чтобы изложить длинную абстрактную мысль. К тому же визг практически отсутствует, а звона не может быть в принципе. И мозг их слишком медлителен, чтобы при скоротечности дней совершить нечто существенное, не передавая продолжение задачи последующим поколениям. Но даже при этом я воспринимаю антров не больше и не меньше, чем равными себе. В каком-то приближении, конечно. Мемори Прародителю и Создателю!»

Вирга задумался. Вместо одобрительного повизгивания или пусть даже возмущенного дребезжания он услышал тревожную тишину.

Поэтому тезу о том, что обсыпающиеся здания, в которых фремды живут и поныне, некогда построили цивилизованные предки антров, а не даровала Природа, он решил не развивать ни в коем случае.

 

КАСАНТ КОНКЕТ НА ГРАНИЦЕ

 

Лимгард Ароганта издалека увидел тележку-кару, которую тянули по глубокой колее дреси. Опытный глаз пограничника и в темноте легко определил, что добыча опечалила касанта-охотника и обеспокоила хельпанта-слугу. Лимгард облизнул нос и замер.

Впрочем, по мере приближения к посту, который нельзя было миновать, ибо колеса кары просто вдавились бы в грунт и затормозили центральной балкой, внешний облик охотников преображался. Касант сомкнул челюсти и наструнил уши, а хельпант свел глаза в точку, которой являлся Ароганта. Дреси по-прежнему тянули кару и что-то заунывно мычали.

Ритуал требовал всем замереть у линии, проведенной бастоной лимгарда, приподнять головы и прекратить помахивание хвостами. На добычу это, разумеется, не распространялось, а дреси… Ну что возьмешь с бесхвостых животных!

– Хотелось бы вам доложить, гранд, – уважительно начал Конкет, – о некоторых специальных аспектах охоты. Мне было поручено доставить одного из антров…

Касант умолк, а увидев, как лимгард проводит дифино-пластинкой над головой Ромпи, жалобно заскулил.

– Гвидант. Юный гвидант. Ты – малутила, – приговором прозвучали слова Ароганты.

У Конкета задрожали плечи; он еле сумел овладеть собой.

– Гранд, мне поручено доставить полуживую особь для определенных целей…

– Не поступало инструкций об эсклюзивной добыче гвидантов.

– Возможно, это не знаки неприкосновенности, а шрамы, царапины, проступающие сквозь грязь на голой коже, гранд, – попробовал помочь хозяину Фроти.

– Еще один звук, кроме дыхания, и ты будешь низведен в сервутулы. – Для придания решительности тону лимгард отрывисто тявкнул и зазвенел.

Хвост его ритмично и уверенно покачивался из стороны в сторону.

Дреси-антры устало присели и стали подбирать и есть червей, выползающих из теплой влажной почвы в прохладу ночи.

– Гранд, Статус не позволяет командовать хельпантом в присутствии господина без его разрешения. И я не убил гвиданта, только подранил. А теперь везу его в ресанику.

Ароганта задумался. Еще не хватало, чтобы уличенный касант-малутила подал на него кляузу! А ведь внешний повод есть: действительно, лимгард приструнил чужого хельпанта, чем нарушил, конечно, не Статус, но все-таки Кодекс Чести.

Дальнейшее произошло неожиданно для всех.

Внезапно очнувшийся Ромпи вскочил из кары, в которой до этого лежал в ритуальной позе, вырвал бастону у Фроти и побежал в сторону резервации.

Оторопел даже Ароганта.

– Твоя кугла не ударила его?

– Я не успел отформатировать фузилу, но, видимо, она отреагировала на его знак… – Конкет от радости завилял хвостом.

– И он не был убит или ранен, и тем не менее доехал с вами до границы резервации?

И касант, и хельпант опустили глаза и зашмыгали носами. И они, и лимгард знали древнюю легенду: антр, который обманет фремда, – непобедим. А непобедимые делают Революцию. То есть восстают… А еще и бастона в руках животного! Зачем она ему? У него ведь нет права ей пользоваться!

Ситуация резко поменялась: за произошедшее на границе отвечал лимгард. Он умоляюще глянул на Конкета, просяще – на Фроти и виновато поджал хвост. Теперь кляуза с последствием возможного уменьшения пакета содержания показалась мелкой пташкой, нагадившей с большой высоты. Но Конкет осуждающе взвизгнул, давая понять, что принципиальность не позволит ему утаить факт нарушения от Комиссии. Какого из нарушений и как будет выкручиваться сам касант – пока было непонятно. И все же ситуация была очень спорной и рискованной.

 

ЭСКАПАДА

 

Рассвет еще не начинался, когда Ромпи прибежал в резервацию. Лерта, Конвин и Бонега с удивлением смотрели на гвиданта и с испугом – на бастону в его руках.

– Ты… – начал было Конвин и умолк, потому что не знал слов, которыми можно было бы описать виденное и предполагаемое.

– Я убежал от фремдов и отобрал у них бастону. – Ромпи, благодаря общению с Кани, был гораздо более развитым.

– Фремды лишат тебя знака гвиданта и убъют, а резервацию покроют розовым туманом. У нас вывернутся легкие и выпучатся глаза. – Зато Конвин помнил Карательный Кодекс.

– Нет! – воскликнул юный гвидант. – Они будут искать только меня. А я возьму Бонегу, и мы уйдем к монтетам-курганникам.

– Одумайся! Лучше смерть от фремдов, чем от монтетов. Они разрежут нас на кусочки, на три дня закопают в землю, а затем начнут раскапывать и поедать… Они едят подгнивших антров.

– Кани рассказывал, что в курганниках живет дух воли и справедливости. Достаточно победить их капациту или любых двух баталантов, чтобы тебя приняли в племя.

– Кани-Клык выжил из ума. Он не всегда отличает вечер от утра, – возразил Конвин.

– Его разум занят воспоминаниями прошлого и видением будущего, поэтому сиюминутное не всегда подвластно уставшему за жизнь вниманию. А ты повиновением фремдам пытаешься прикрыть собственную трусость!

Бонега восхищенно смотрела на Ромпи, который то раззадоривал, то озадачивал товарищей. Ей было все равно, что решит возлюбленный, – она будет с ним, пока судьба-Юганта их не разлучит.

– У курганников острые когти и сильные конечности. Даже вместе мы не одолеем никого из них. К тому же там нет равнины – одни горы: они нападут исподтишка, не выслушав нас.

– Ты никогда не видел курганников, Лерта. Страх мешает тебе думать. А Кани видел и даже дрался с ними, когда жил в Тутмондии. Бороться буду только я. И предложу единоборство их гвиданту. А показав свою силу, стану справа от него. И еще я знаю, что они бесхитростные – верят всему, что им говорят. А Кани научил меня обманывать!

– Но у курганников нет огня! – не сдавался Лерта.

– Кани даст мне индзь. Мы зажжем пламя и не будем гасить его никогда. Оно будет храниться в черной жиже. Мы будем сами собирать, сушить и жечь фунги. И наслаждаться их запахом, не дожидаясь, пока Юганта и фремды нам это позволят.

– Путь к курганникам ведет через болота. Наши тела утонут в грязи, а рты забъет вонючая тина.

– Кани сделает нам суои, которые позволят пройти марцу. А вот кривоногие фремды лягут на брюхо, если попытаются нас преследовать.

– Ты не сможешь всего предугадать… А обманывать и даже утаивать правду запрещает Карательный Кодекс, – Лерту сменил Конвин.

– Ты прав, Конвин. Мы возьмем с собой мудрого Кани и, если он устанет, будем нести его на руках или на спинах. А Карательный Кодекс у монтетов не действует – там нет фремдов.

– Кани не подчиняется тебе, он гентестр.

– Он мой прадед, и это более важное звание, чем те, которые дают нам фремды. – Ромпи призадумался, не сказал ли он лишнего. – Но пока у меня не отняли знак гвиданта, вы обязаны подчиняться.

Конвин уловил, что Ромпи лавирует между законом и свободомыслием.

– Но тогда и ты должен получить соизволение на эскападу Совета гентестров или самого Цефы. Не так ли, Ромпи? Иначе ты станешь преступником – мальбонулой!

– Не уделяй слишком много внимания процедуре, глупый трус. Я совершу эскападу, а ты останешься. А перед тем как фремды покроют резервацию розовым туманом, они продырявят тебе кислотой язык, которым ты сейчас говоришь со мной, мальбонулой, и порежут на лепестки уши, которыми ты меня слушаешь.

Аргумент произвел действие на Конвина: было очевидно, что именно так и произойдет. Он растерянно глянул на испуганного Лерту, а затем – исподлобья – на Ромпи.

– Процедуры придуманы фремдами для того, чтобы лишить самостоятельности антров. Нас с тобой, Конвин… – добил сомнения гвидант.

 

РАЗБОР

 

Евгений Федорович Жалруневич дочитал неровные строки и поочередно повертел двусторонне исписанные восемь листков, как бы ища пробелы, в которых могло бы уместиться недосказанное.

Взял один из листков и просмотрел его под светом: некоторые чудаки иногда до того на бумаге и стержнях экономят, что готовы обои глазами прожигать, лишь бы высказаться! А гвоздиком на стене или ногтем на газете – тем более.

Должность главврача Новостолбцовского ПНД и звание профессора не позволяли Евгению Федоровичу предаваться эмоциям. Ну еще там с женой или, скажем, с бывшими сокурсниками… Но не на работе. Даже в конце рабочего дня.

Он положил листки на папку «Документы на рассмотрение», из которой их достал, и вызвал по селектору старшую медсестру.

 

***

– Светлана Александровна! Как «это» оказалось у меня на столе?

– Так ординатор из четвертого отделения Андрей Гринич дежурил и среди ночи у больного изъял. А с утра вам положил… Вы ведь целый день в министерстве были.

– Почему без сопроводиловки?

– Первый год работает, устал, может быть.

– Вызови-ка, Света, мне этого усталого…

– Он сегодня отдыхает.

– Логично: устал – отдыхает. Ну хорошо, завтра. А я еще дома под коньяк перечитаю.

Старшая медсестра вытащила из кармана зеленого халата блокнотик и сделала в нем пометку.

 

***

– Ну как работается, Андрей Владимирович? – Тон вопроса намекал на то, что ответ не имеет значения.

– Платят мало, господин директор! – весело ответил Гринич.

– В-третьих, я не директор. Во-вторых, не господин. И во-первых: тебе есть за что платить? – коварно осведомился Евгений Федорович.

– Да жить-то как-то надо. И работа у нас, сами знаете, какая… – подрастерялся ординатор.

– Общий диагноз: жить мы все будем, пока не умрем, – приободрил главврач. – А работа у нас интересная и обществу полезная.

Затем резко выдернул листки.

– Кто писал?

– Пациент Тишкевич из четвертого отделения. Пятнадцатая палата. Дверь приоткрыл, чтоб из коридора свет шел, и пишет. Сам-то уже старый – под пятьдесят, – а освещение ночью только дежурное. Ну и я, чтоб он, значит, режим не нарушал и зрение не портил…

Пятидесятишестилетний Жалруневич проигнорировал молодежную оценку возраста больного.

– Говоришь, когда забирал, то он писал?

– Даже санитара пришлось кликнуть. Лёху Наварова.

– Ну?

– Нет, не буянил. Я только кликнул, он сразу же и отдал.

– Ясно, это ж Наваров: его устроит только иппон – чистая победа…

Жалруневич машинально похлопал по презентованному блоку «Винстона». Проверок он не боялся, ибо сам втихаря покуривал, а контрольная полоска была сорвана, и чек, предусмотрительно оставленный посетителем, валялся рядом.

– Сам-то читал?

– Ну да, так немного. У него почерк неаккуратный.

– Какие впечатления?

В этот раз Гринич был вполне готов.

– Валентин э-э… Владимирович Тишкевич был доставлен к нам на корректирующее лечение после неадекватного поведения на ученом совете. На обследование дал письменное согласие. До этого работал в институте микробиологии, заведовал лабораторией, увлекался эсперанто. Вроде как направление к нам было альтернативой отстранения от научной и преподавательской работы. «Портянку» нашу на месте тоже подписал не задумываясь. Ведет себя в общем и целом нормально. Назначены следующие препараты…

– Не гони, как у вас говорят, – остановил Евгений Федорович. – Мы за эту «портянку» столько юристам заплатили, что нам с тобой на год полноценного отпуска хватило бы. И давай без фамильярностей!

Посчитав, что укорот сделан, Жалруневич глубоко вздохнул и продолжил:

– Я помню многих наших пациентов – и бывших, и нынешних, и, поверь мне, будущих. И Тишкевича, само собой, знаю. Как тебе текст, спрашиваю? Понравился? Да сядь ты, сядь! Чайку давай вскипятим!

Жалруневич щелкнул по клавише электрочайника.

Гринич сел в кресло.

– Текст, можно сказать, никакой. Я такую пургу и в Нете больше трех абзацев не читаю. Я его раскусил. Пациент зациклился на том, что клонирование допускает мгновенную по историческим меркам смену цивилизаций. Концепция у него следующая: во время всемирного природного или космического катаклизма, глубокого экономического или социального кризиса, мировой революции или войны сбрендившими от собственной гениальности учеными выпускается в свет жизнеприспособленный клон в качестве спасателя, солдата, рабочей силы. И пока человечество пытается хоть как-то сохраниться, клоны осваивают жизненное пространство и берут верх над подуставшими гомосапиенсами. Дробят человеческое сообщество на части, прерывают связь поколений, загоняют в резервации… Я этих фанфиков и начитался, и насмотрелся!

Гринич пренебрежительно махнул рукой.

– Он так и утверждает, что клонирование способно радикально поменять расклад сил на планете?

– Ну, я так догадываюсь… – Андрей несколько растерялся. – А что же еще?

– Клонирование фактически является вегетативным способом размножения. Если вы, уважаемый, в медицинском учреждении учились, то термины должны сопоставлять. Растения так испокон веку размножаются. Ну и чего мы добились? Круглых красных твердых и безвкусных помидоров? То же будет и с животными, и с людьми: негативные побочные эффекты перекроют реальную пользу, устойчивое однообразие генного набора не позволит оперативно приспособиться к изменениям. Калифы на час, короче… А слова «откорректированная генная структура» он не употреблял?

– Не слышал, он вообще старается помалкивать. Да что нам его маразматические измышления? Стандартный случай, есть схема лечения, утвержденная Минздравом…

– Стоп-стоп-стоп, Андрей! Я твой Минздрав. Занеси в палату к Тишкевичу бумагу и ручку. Положи на подоконник, но сообщи, что это только для него. Чтоб остальные не трогали. – Жалруневич вновь отвлекся: – А то у меня десять лет назад случай был: смастерил бывший аэродинамик бумажный самолетик, пробрался на крышу и сиганул. Красиво, а? Вот только полетел вниз, а не вверх – знак в расчетах перепутал… А сопли на стекле второго этажа зависли – тут и аэродинамика, и кибениматика, и закон всемирного тяготения четко сработали!

Главврач подмигнул.

Ординатор отреагировал не удивлением – сарказмом.

– То есть вас, Евгений Федорович, эта галиматья заинтересовала?

– Не в этом дело, ординатор Гринич. Мы работаем со сложными людьми, которые порой кажутся занятными или непонятными. Но среди них попадаются такие, кому мы… Как в Библии… Недостойны омыть ноги. И некоторые из них при более удачном стечении обстоятельств и определенной коррекции поведения могли бы и нобелевскими лауреатами стать, и государством руководить. Пусть пишет. Считай, что такая терапия. Сними корбидон и триседил. Не глуши психику антидепрессантами, разве что сам попросит. Витаминов добавь. И мне на подпись!

– Само собой…

– Ты внимание обратишь: мол, Тишкевич, – терпеливо пояснил Жалруневич. – Я вам доверяю. Вверх ногами документ подсунете – так и подпишу. И виноват не буду… На будущее, Андрей Владимирович: когда подобную писанину, – главный тряхнул листками пациента, – на рассмотрение передаешь, указывай в отдельной записке: что, кто, где, при каких обстоятельствах. А чтоб ты не воспринял нашу беседу негативно, хочу рассказать анекдот. Любишь анекдоты?

Андрей дипломатично промолчал.

– Перед Олимпиадой-80 (ты тогда еще не родился) послали американцы шпионов в Советский Союз, чтоб выяснить, кто лидирует среди гребцов. Вернулись шпионы, докладывают: мол, однофамильцы все. На корме – Гребибля, на веслах – Гребубля. Или наоборот. Понял, Андрюша?

Гринич отрицательно мотнул головой.

– Греби, бля, Андрей Владимирович, трудись… И пригласи ко мне Светлану Александровну. Чайник закипел. А ты возьми рукопись, набери текст, распечатай и передай Тишкевичу. В свободное от основных обязанностей время, чтоб по порносайтам за казенный счет не лазил…

– Евгений Федорович, в ординаторской Интернет не подключен, какие порносайты!

– Вот и я говорю: никаких. Считай, что это, – Жалруневич похлопал по рукописи, – личная просьба в пределах курса лечения. Свободен.

Ординатор прикрыл дверь кабинета, рассеянно кивнул, даже машинально подмигнул всеобщей симпатуле Юльке и вдруг сообразил, что звание заслуженного врача Республики просто так не присваивается.

– Гребу, бля, фазер…

 

АВАНТЮРА

 

ПЛЕНУМ

 

Начал спикер Карл, отвечающий за общий порядок во время Пленума.

– Сын мебельщика посмел появиться перед элитой Алатании в платье без бахромы?!

– Мой отец, как ты отметил, – мебельщик, а не швейник…

– На этот случай ты был обязан заказать бахрому.

– Уважаемый Пленум в клочках яркой материи видит проблему, ради которой собрался? – Тон Тензилера был насмешлив.

По президиуму пронесся ропот.

– Сославшись на неуважение к принятой церемонии, мы можем не рассматривать твое предложение.

– Именно так бы вы и поступили, если бы не указание короля.

– Именно так мы и поступим! – Спикер был возмущен.

– Тогда я в следующий раз нацеплю бахрому, и Филипп Мудрый велит собрать Пленум снова, чтобы все-таки разобраться в сути авантюры.

Перепалка грозила бы затянуться, если бы академик Артур, которого в кулуарах прозвали Большеголовым за здравый ум, не предложил сделать перерыв, в течение которого модельеры обязаны были подобрать костюм в публичной гардеробной Пленума, чтобы Тензилер явился в подобающем виде.

 

***

– Все твои предыдущие авантюры были неудачны. Придется постараться, чтобы мы хоть чуть-чуть тебе поверили!

– Я здесь именно для этого. А то, что пытался сделать ранее, прерывалось не по моей вине. Я выбирал самый быстрый и смелый путь. Разве смелость не одно из лучших качеств алатанца? И не следует ли приступить к рассмотрению сути проекта, чем предаваться анализу того, что уже позади, как осевшая на дороге пыль? Солнце не успеет перейти от этого окна к тому, – Тензилер указал пальцами на соседние мозаичные окна, – когда я завершу изложение.

Это была дерзость в сторону спикера. Однако после перебранки по поводу формы одежды она воспринималась как сведение счетов.

Почувствовал это и опытный Карл. Он сдержанно кивнул, давая понять, что Пленум готов выслушать авантюриста.

Тензилер говорил вдохновенно и образно, хотя и не совсем понятно, а порой откровенно словоблудил. И только правило Пленума «не перебивать выступающего» совместно с велением короля «рассмотреть предложение беспристрастно» заставляло ученых и министров слушать. Но все чаще они поглядывали на окошко, из которого должен был блеснуть луч, который прекратит наглый монолог.

Луч блеснул, спикер Карл хлопнул журналом-справочником по столу, давая понять, что время, отведенное для пояснения сути авантюры, завершилось. Первыми задавали вопросы, как обычно, ортодоксы.

– Ты согласен, что сверху Земля ограничена небом, как яйцо скорлупой, а изнутри подогревается негаснущим костром, как сердцем, нагревающим кровь. Так почему ты не согласен с тем, что снаружи она омывается безбрежным, как капля, океаном?

– Есть исторические свидетельства…

– В так называемых исторических свидетельствах указано, что Земля тверда по сути своей, как орех, а водой полита лишь ее впадающая поверхность, что как чаша удерживает воду. Может, тебе следует из касты авантюристов перейти в Группу Несогласных? Или тебе дороже прописи Чера Бузестала, чем Уложение империи?

В Группу Несогласных, иногда называемых Зелеными, Тензилеру не хотелось. Да, там можно было говорить и думать, что угодно, а правительство даже снимало с членов Группы заботу о крове и пище. Но согласно Уложению их число не должно было расти, а увеличение количества неизбежно вело к «подравниванию», которое реализовывалось каждый Строгий Месяц, в праздник Вины. Чера Бузестала не любили и сами Несогласные, однако король почему-то миловал того, когда он попадал под «подравнивание», и даже неоднократно с ним беседовал.

– Мне смешно от того, что говорят Несогласные, даже если я им верю. Не следует говорить только ради того, чтобы двигать языком. Я авантюрист, и мое дело – совершать.

Реверанс был принят на грани снисходительности и недоверия. А заминка дала время ученым, поэтому вопросы посыпались так, что хитроумный Тензилер, великолепно владевший риторикой, логикой, инсинуацией и казуистикой, еле управлялся.

– И поэтому ты предлагаешь проверить, правду ли они говорят, что, кроме Великой Алатании, существуют иные державы, возможно, не менее величественные, и их может достичь простой авантюрист, даже такой безоглядный и эрудированный, как ты?

– Я предлагаю снять головы с правителей этих держав, их короны положить под ноги Филиппу, сокровища отдать в казну, а подданных обратить в касту рабов Алатании.

– Зачем в Алатании столько рабов? На тот рабский труд, который необходимо выполнять для общества, их достаточно и теперь. И всегда есть приток из низшей касты утомленных бродяг!

– Наши рабы смогут выполнять ту же работу, что и непривилегированые алатанцы. Они будут земледельцами, скотоводами, ремесленниками, строителями…

– Согласно Уложению ни земледелец, ни ремесленник не может быть рабом! Они свободные работники, продающие свой ум и труд.

– Уложение создано только для подданных Алатании.

– Но подданные означены как «проживающие». Как только рабы ступят на землю, они сразу же станут тут проживать, а следовательно…

– Ничего не «следовательно»! – перебил авантюрист, чего не было на памяти ни у кого из участников Пленума. – Они будут изначально не жить в Алатании, а существовать. И переход из касты в касту для них также будет исключен, ибо мы сразу назовем их иначе, чем наших рабов. Например, лишенцами или мигрантами…

Тензилер почувствовал, что зал приутих, и сообразил, что употребил термин, применяемый Несогласными.

Однако он столько оттачивал собственные идеи на алатанцах различных сословий, что не растерялся и в этот раз.

– Среди лишенцев будут и женщины, которых вы сможете привести в приятный глазу вид и без порицаний пользовать наряду с женами, вместо того, чтобы посещать куртизанок!

Самодовольный шум в зале доказал предположение Тензилера о том, что за областью абстрактного размышления инстинкты черного, серого и белого света – основных сословий Алатании – одинаковы.

И все же в этот раз Пленум не одобрил авантюры. Формалисты, которых оказалось большинство, сочли, что их согласие может трактоваться как поддержка мнений Несогласных.

 

ФИЛИПП-ВСЕДЕРЖИТЕЛЬ

 

Король Алатании Филипп-Вседержитель, которого в народе называли Повелитель–Всего–Под Небом–Сущего, наконец вошел в личные покои и, приопустив голову, позволил груму-постельничьему снять поднадоевшую за день корону.

Он только что распустил Пленум, который созывался для оценки предложения авантюриста Тензилера, сына мебельщика Тенты.

Тензилер трижды попадал под суд, но судьи каждый раз не могли найти потребной заповеди в Уложении и передавали его под власть Филиппа. Монарх, имевший среди эпитетов характеристики «Терпеливый», «Милосердный», «Справедливый» и подобные, всегда миловал авантюриста с формулировкой «Вина законом не означена, вред неявственен, не карать». А далее делал приписку: «Расширить Уложение по прецеденту».

Уложение из-за таких вот тензилеров-авантюристов увеличилось уже до трехсот обобщенных заповедей или приблизительно до сорока ладоней текста – объема, который устно не в силах был усвоить мозг обычного подданного. А непонимание законов влечет страх перед ними и ведет к беззаконию.

Филипп на аспидной доске точеным грифелем зафиксировал последнюю мысль для передачи на оценку философам и юристам.

Впрочем, при поголовном обучении подданных чтению данный объем запоминается если не полностью, то в той мере, что позволяет соблюдать, а при наличии абстрактного разума – чувствовать границы и дух закона.

Король сделал очередную отметку на аспиде: «Всеобщее обучение подданных чтению? – На Совет ученых».

Однако сейчас надо было думать не об этом. Пленум высмеял дерзкого Тензилера и не поддержал его план. Филипп и сам в детстве читал сказки о том, что некогда суша Земли была необозрима, но никогда искренне не верил этому. Наука, за исключением разрозненной Группы Несогласных, однозначно утверждала, что планета есть громадная капля, летящая в пустоте вокруг Солнца, а Алатания – легкая песчинка на этой капле. В том, что Земля была круглой и водянистой, не было сомнений и у детей: всем приходилось видеть, как она оставляет размытый синеватый круг на Месяце.

И все же в предлагаемой авантюре было нечто заманчивое; часть идей пересекалась с тем, что король слышал от Несогласных, основная суть речей которых была откровенным бредом или же диктовалась непомерными амбициями, которые они демонстрировали, чтобы вступить в Группу либо продвинуться в ней. А в дальнейшем вынуждены были поддерживать собственное кредо или же аргументировано отрекаться от него, тем самым подвергаясь риску быть изгнанным из Группы за неустойчивость убеждений. Такие случаи за долгий срок правления Филиппа были единичны: кров, пища и общественный статус почти всегда оказывались дороже принципов.

«Отправить авантюриста в неизведанное плавание? Да, на краю королевства есть остров Фрус, лишь формально признающий корону Филиппа. И течения, дочери Великого Океана, не уносят его от Алатании… То есть, и Фрус – часть Алатании. Но за ним-то только безбрежная вода! Или все же есть иные песчинки, плавающие, как и Алатания, в бескрайности? Их, конечно, нельзя присоединить, однако если там есть некие существа, которых можно перевезти, или драгоценности, которые можно доставить, то это придало бы вес Короне.

Пускай плывет. Решение Пленумом принято осторожное. Ученые будут оспаривать его меж собой, а когда шпионы донесут, что расстановка сил поменялась, я вновь дам указание собраться и сообщу предварительное решение. Кстати, неплохо узнать, кто сейчас положил в амфору для голосования веточку с корой, то есть поддержал Тензилера. Среди них наверняка найдется лидер, который будет рад служить Короне».

Веки начали было смыкаться, но Филипп знал, что сон короля без жен – симптом слабости. Он щелкнул пальцем по медной трубе – и грум преподнес список с характеристиками. Король долго смотрел на имена и выбрал, наконец, двоих: самую нахальную и самую наивную. И предупредил, что ждет их именно в этих качествах.

Затем вспомнил главное: через три дня – праздник Вины. Он проводился в Алатании каждое второе полнолуние, поэтому один Месяц считался Легким, второй – Строгим. В праздник Вины Вседержителю вменялось в обязанность жертвовать случайных подданных из серого и черного сословий и означенных, то есть тех, на ком была смертная вина, – со всех сословий. Случайные определялись доносами, при нехватке – выборкой. На Тензилера доносов не было. Черное сословие не имело права и не умело составлять доносов, белое – боялось попасть в опалу к королю, а среди серого авантюрист был слишком популярен. «Да, нужно отправлять его куда угодно!»

Филипп с облегчением вздохнул и подписал вердикт на казнь сорока подданных, в том числе двоих лишних Несогласных. Снова щелкнул по трубе и попросил заменить жен, которые начали готовиться к восшествию в королевское ложе. Теперь грум обязан был привести самую говорливую и самую молчаливую. Король предупредил, что ждет их именно в этих качествах, а потревоженным и неиспользованным женам велел передать в виде компенсации дорогие подарки.

 

АВАНТЮРИСТ ТЕНЗИЛЕР

 

Авантюрист ничем не рисковал, когда шел на Пленум. Ничем, кроме самой жизни, которую воспринимал пресной, неудобоваримой и даже несъедобной, когда в ней не хватало смертельной опасности, вызываемой очередным предприятием, которое из-за нерешаемости, несуразности и риска не могло не только одобрить, но и воспринять сознание рядового алатанца.

Рожденный в семье ремесленника, Тензилер всегда с завистью посматривал на высокие клобуки святош, малиновые мантии ученых и гофре-платья вельмож. Избранным от рождения завидовало большинство простых алатанцев. Но работа мебельщика заключалась не только в строгании-пилении досок, подборе-установке фурнитуры в пропахшей опилками и лаком мастерской. Тента был вхож в лучшие дома, когда делал обмеры помещений, готовил дизайн, а также при размещении мебели и подгонке ее на месте. Мебельщику не возбранялось брать с собой сына в качестве подмастерья, чтобы была возможность передать ремесло по наследству. Правда, в домах особо высокопоставленных – только до двенадцати лет, то есть до того времени, когда ребенок будет способен поднять одной рукой и положить на плечо алебарду.

Тензилера никогда не влекло ни ремесло отца, ни большие барыши, что тот за него порой получал. Мальчик замечал: два-три дуката, которые отец бережно принимал в гладкие, как шлифованная доска, ладони, приносил господину лакей. И догадывался, что у богатых настоящие деньги хранятся не завернутыми в тряпку в глиняном горшке, как у отца, а в больших сундуках, кованых железом. И на замках.

Юный Тензилер рано осознал, что, несмотря на напыщенный высокомерный тон, фразы и помыслы вельмож по сути не сильно отличались от простонародных. Помпезность, манерность, вычурность и амбициозность вкупе с одеянием и гримом, которыми не пользовались простолюдины, возносили любую их речь на уровень благоговения толпы.

В обычных условиях, когда сильные мира сего снисходили до обыденности, острый ум мальчика отмечал детали: ненапудренный нос священника, красный, как у последнего буркулая; вздувшиеся, как у седой прачки, вены на неприкрытой кружевной манжетой руке графини; лысина из-под сползшего парика ковыряющего в ухе академика, увлеченно работающего над очередным трактатом…

Уложение, являющееся основополагающим законом на Алатании, допускало только эволюционную смену социального положения. Даже при переходе в соседний высший класс касты, что в случае с Тензилером означало бы возможность считаться купцом, это должно было доказываться двумя поколениями. То есть сын ремесленника женился на дочери купца, но дети их по статусу были ремесленниками. Они, в отличие от собственного отца, имели право торговать, но не могли носить одежды светлых тонов: голубого, розового, желтого. Купцам разрешалось носить светлые ткани, но более тонкий материал для пошива могли использовать только врачи. Учителям также дозволялось носить тонкую ткань, но не более двух основных оттенков в костюме… Даже Группа Несогласных должна была одеждой выявлять свою принадлежность – преобладающим цветом являлся зеленый, за что они и получили в народе прозвище «Зеленые».

Менее всех ограничений было у авантюристов. Понятно, что их могли наказать за копирование форменной одежды и за использование атрибутов белого сословия. А главным их отличием была неповторимость сочетаний элементов одеяния и обуви серого сословия.

…Единственное, что в некоей мере удалось почерпнуть сыну мебельщика Тенты от отца: последовательность, обстоятельность и терпеливость. Тем самым внешне обосновывать разумность предприятий, которые переполняли его мозг. Он научился объединять мелкие задумки в крупные, крупные – в глобальные; привык к скабрезному чувству отказа от нереализуемых идей; обрел талант преподавать их так, чтобы они все же получали шанс на осуществление. Народ Алатании всегда скептически и в то же время с симпатией относился к авантюристам, но Тензилеру и не нужна была оценка народа – он жаждал оценки правителей, а еще лучше – истории.

Первую серьезную авантюру Тензилер провернул, когда ему исполнился двадцать один год. Он собрал ремесленников и наемных работников и, соблазнив их перспективой стать специалистами и хорошо заработать, создал артель. Правдами и неправдами они раздобыли инструменты и отправились делать мост от материка на остров Фрус. В качества примера и аналога авантюрист имел небольшие мосты и акведуки, построенные на пресных речках Алатании, а также натяжные мосты над ущельями.

Через год с остатками артели Тензилер вернулся в столицу. Из тридцати семи человек уцелело восемнадцать: двоих не уберегли от хищников, двое погибли в драках между собой, восьмерых убили внезапно напавшие воины Фруса, остальные потерялись, а может быть, и сбежали. Сам Тензилер во время нападения фрусинцев придерживал под водой центральную сваю, на которую коромыслом давили шестеро. Почувствовав, что свая падает (дерево было пропитанным и просмоленным), авантюрист понял, что ее по неизвестным причинам отпустили. Он сорвал с лица воздухонаборник, сделанный из пузыря акулы, рубанул веревку с грузом, которым был камень, и взлетел с восьмиметровой глубины. Увидав фрусинцев, плывущих быстрее бега, и их острые жестяные дуги, разящие, как молнии, мысленно простился с жизнью. Но его никто не тронул – как будто его и не было. Тензилер доплыл до берега, затем бежал, не в силах защитить людей, за чью судьбу он поручился… После молча стоял, пока мимо него проходили победители-фрусинцы, рубя воздух жестяными дугами. Они даже не рискнули (или не захотели?) обратить взор на авантюриста с Великой Алатании. Остальные работники Тензилера спаслись только благодаря пограничному кордону, на который не стали нападать фрусинцы.

Впоследствии губернатор Фруса Моран принес извинения Филиппу и пояснил, что покарал мостостроителей за самоуправство, так как авантюрист не имел охранной грамоты короля. А уничтожил то, что успели построить, потому что сваи были установлены так часто, что могли разрушить твердь, под водой соединяющую Великую Алатанию и губернаторство Фрус. Филипп недолюбливал Морана по многим причинам. Во-первых, в отличие от остальных, назначенных королем, Морана губернатором избрало население острова, что тот объяснял неискоренимыми пережитками, бытующими в народной среде. Моран имел боеспособную армию и, хотя постоянно заявлял, что она принадлежит Великой Армаде Алатании, под разными предлогами не дозволял Филиппу ставить во главе ее наместников короля. А порой наместники таинственно пропадали по дороге… И наконец Фрус был совершенно невыгодной для проживания землей. Там почти ничего съестного не росло, а основным питанием фрусинцев была рыба и кальмары, чем они и уплачивали налог алатанцам, которым эти продукты изрядно поднадоели. А гористая местность не позволяла даже выявить всех жителей при очередной переписи, поэтому приходилось доверяться сведениям губернатора. Однако формально Моран, как всегда, был прав.

Неправ был Тензилер, пытавшийся осуществить непродуманный и не согласованный ни с кем проект. Против него было выдвинуто шесть основных обвинений. И все же идея добираться на Фрус не на качающейся лодке, а в паланкине, который несут по твердыне моста, была так заманчива, что король сам пленился ей. Это не ускользнуло от адвокатов, которые не нашли в действиях авантюриста противоречий Уложению.

Второй проект, который думал осуществить авантюрист, заключался в том, чтобы сделать мостовые столицы из яшмовика, а не из булыжника. Залежи яшмовика были на другом краю государства, и было понятно, что теперь охотников поехать с ним без денег не найдется. К тому же для обработки требовался корунд. Нужны были деньги, много денег. Но богатые не рисковали давать их для сомнительного предприятия, коим являлось любое предложение любого авантюриста. Тогда Тензилер, будучи неплохим психологом, провел акцию, которую по неофициальной подсказке Чера Бузестала назвал лотереей: выложив на стол двадцать шкатулок, в одной из которых лежали пять дукатов, предложил двадцати сыновьям высокопоставленных и обеспеченных заплатить по одному дукату за возможность выиграть пять. Затем предложил выиграть за три дуката пятнадцать. Затем за девять – сорок пять. На следующий день провел сразу три лотереи с разными суммами… У него было уже более тысячи дукатов, которых с лихвой хватило бы на авантюру, когда нагрянули финансовые чиновники.

Деньги были переданы в казну, а Уложение пополнилось еще одной заповедью.

Тензилер понял, что деньги нужно брать оттуда, где их много, – из казны. А еще лучше – «открытый карман». Так он обозначил формулу финансирования проектов: по обоснованной потребности. Для этого нужна была только грамотно оформленная идея и толковое ее разъяснение. Государство, берущее с подданных налоги на собственное содержание, декларировало функцию перераспределения, упорядочения и осуществления общих проектов. Поэтому любая авантюра, в том числе затратная, при определенной яркости и отчетливости содействовала идее заботы правителей о перспективе державы.

На этот раз авантюрист предложил сделать много больших лодок, собрать их в одну флотилию и отправить в Океан, ориентируясь на звезду Хелу. Он не расстраивался из-за того, что Пленум пока не поддержал авантюру, а спокойно составлял смету: на глазок, но реально. Ибо знал, что следующее за Пленумом более детальное рассмотрение – на Конвенте, где соберутся финансисты и юристы, – будет куда как серьезнее. Хотя тоже – в какой-то степени смехотворным. И к Синоду надо основательно подготовиться – необходимо органично состыковать грядущие авантюры со Священным Писанием. И сословиям, естественно, в общих красочных чертах довести. Поэтому с Чером Бузесталом, одним из лидеров Группы Несогласных, снова следует посоветоваться… В качестве воинов флотилии Тензилер планировал взять фрусинцев. Они хоть и обесчестили его авантюру, зато впечатлили выучкой, решительностью и дисциплинированностью.

Мост между Великой Алатанией и Фрусом теперь строили ремесленники и рабы за счет средств государства, в числе которых были и деньги, поступающие от регулярно проводимых среди алатанцев лотерей. И экспедицию на разработку залежей яшмовика Филипп уже отправил.

 

РАЗБОР

 

Жалруневич дочитал, жестом человека, привыкшего работать с бумагами, отстранил рукопись. Опять взял в руки листок, который приложил Гринич.

 

Главврачу НПНД Жалруневичу Е. Ф.

 

Сопроводиловка.

 

Данный текст передан через ординатора Гринича пациентом Тишкевичем лично Вам для ознакомления. По сути – такая же белиберда, что и предыдущий, но связь с предыдущим не просматривается. Куча логических несоответствий, хотя написано старательно.

 

С уважением Гринич А. В.

 

Думать Евгений Федорович мог над проблемными, спорными вопросами. Здесь было все понятно. Он вышел из кабинета, спустился на один этаж, намереваясь зайти в палату к Тишкевичу, но встретил того в коридоре.

Доктор и пациент какое-то время смотрели друг на друга, пока Тишкевич подобострастно не кивнул, а Жалруневич в ответ не улыбнулся.

Затем Евгений Федорович приобнял Валентина Владимировича и увел в кабинет.

После беседы главврач самолично провел пациента до столовой, а затем позвал ординатора Гринича.

– Как дела у нашего обследуемого Тишкевича?

– Ну вы же с ним сами только что…

– Да-да, конечно, он же мне всё как на духу рассказал! – издевательски произнес Жалруневич. – Ты свои предварительные выводы сообщи.

Ординатор посмотрел на главврача; тот подбадривающе мигнул: давай, мол.

– Наш клиент, Евгений Федорович. Предварительно: ипохондрическая шизофрения.

Жалруневич нарочито-восхищенно вскинул правую бровь.

Гринич, зная шефа, не стал обосновывать диагноз.

– Запомни правило четырех «А». Аутизм, аффект, амбивалентность, ассоциативность. Без этих ярко выраженных признаков, причем вместе взятых и более-менее устойчивых, все мы – шизофреники. Помнишь, песня такая была… – Жалруневич прочистил горло откашливанием и пропел: – «А шизофреники там вяжут веники, а параноики рисуют нолики, ну а те из них, кто просто нервные, – те уж мертвым сном спят, наверное!»

Если бы Жалруневич хотя бы притворно поклонился «публике», Гринич бы зааплодировал и дал бы-таки собственную аргументацию теперь уже по пресловутым четырем «А».

Однако Евгений Федорович поднял ладонь.

– Андрей, я отпускаю Тишкевича на выходные. Не домой, само собой. Тут к нему двоюродная сестра приехала, а с ней – муж. И как-то так они хитро сговорились, что надо бы Валентина Владимировича на трудотерапию отправить, чтоб мышцы не атрофировались. К этому самому мужу. Фундамент там какой-то заливать или забор городить… Реабилитация социумом в общем.

Гринич уперся глазами в Жалруневича: он знал, что это запрещено, и первоответчик – он, лечащий врач.

– Не переглядишь пока, Андрюша, не пытайся. Взяток я за это не брал. И вообще не беру, если по совести. Письменного приказа от меня не дождешься! – Главврач словно прочитал мысли ординатора. – Трудотерапия, я же сказал. Ты читал его сочинение?

Андрей кивнул.

– Где Кани и Ромпи? Где Тутмондия? Почему Тензилер и Филипп, Алатания и Фрус? Как понимаешь?

– Отстой, – бросил ординатор.

– Отстой у тебя в башке, потому что ты вчера до трех ночи по городу шлялся, мир теней собой стращал! А у ученых это называется «концепция».

– Понял я его концепцию, Евгений Федорович! Постобщество, феодальное, современное – конфликт! Рождение, молодость, старость – смерть! Типичный ипохондрик.

Жалруневич приоткрыл бы рот, если бы имел привычку таким образом выражать удивление.

– То есть, ты уверен, что Тензилер, как и Ромпи, не станет героем романа?

– Конечно, нет. – Андрей почувствовал, что шеф обмяк, и позволил расслабиться себе. – Я присяду, можно? А кофе у вас найдется? Седативный эффект снять…

Жалруневич внимательно взглянул на Гринича: не слишком ли зарвался молодой? И ответил в обычной шутливой манере:

– Мгу. То есть, эмгэу… Московский государственный университет. Ты понял, почему он перестал писать о Тутмондии и начал писать об Алатании? Иди чайник налей. Не дополна только, вскипает долго.

Ординатор снял с подставки электрочайник и вышел.

Жалруневич умолк и совершил ритуал табакокурения.

 

***

– Так почему с Тутмондии на Алатанию?

– Я же говорил. Феодальное общество рассматривает…

– Ни хрена он не рассматривает! Он двигается! Я его спросил: а что будет с Ромпи, Кани, как всяческие малутилы себя поведут? Отвечает: мне это уже неинтересно, пускай развивают лернеры, то есть, ученики. Как по ходу сюжета, то старик Кани на эскападу не пойдет, предпочтя тихое сидение под чад фунгов и рассуждения о славном прошлом антров; Ромпи увлечет за собой Бонегу и Лерту; Конвин донесет фремдам о бегстве юного гвиданта; Конклав казнит Ароганту, Конкета, Фроти, а заодно – Балайлу и Виргу за провокацию к Революции…

Жалруневич улыбнулся равнодушному взору Гринича и продолжил:

– Второй, оптимистичный вариант: молодежь вместе со стариком Кани будет идти через болота, пока тот не умрет. Ромпи велит нести труп старика дальше, каждый восход Солнца наедине «советуясь» с умершим прадедом. В конце концов они встретятся со свободными и дикими курганниками-монтетами и обнаружат, что те не могут говорить длинными фразами, зато очень доверчивы. Ромпи обманом и подлостью победит двух курганников-богатырей, но многократным и односложным «Да! Да! Так и надо!» убедит пограничное племя, а затем и весь дикий народ в законности победы. Капациту-вождя курганников он свергнет с помощью «индзя» – тихого огня, который дал ему Кани… Ты понимаешь, о чем я говорю?!

– Эскапада – бегство, мальбонула – преступник, фунги – грибы, гентестры – старейшины… Мне кажется, что на подобные глюки только малолетки западают.

– А, Интернет подключили, эсперанто освоил! – оживился Жалруневич. – Малолетки на глюки западают, а тебе – кажется!

И тут же успокоился:

– Посмотри за окно. Какая осень! Унылая пора, как приказал нам жить поэт. А то перед этим четыре сентября отпылали не хуже августов!

Евгений Федорович подложил ладонь под подбородок и задумчиво уставился в окно. Туда же смотрел и Андрей Гринич, ожидая, пока шеф или задаст более-менее конкретный вопрос, или отпустит. Хотя и кофе попить невредно – в ординаторской кончился, а бежать никто не хочет.

– Да Бог с ним, с эсперанто, хоть без него Вавилонского Столпа не сотворили бы. Вернее, его поэтому и не сотворили: сто барбосов – не свора, сто каменщиков – не стройтрест… Я о Тишкевиче. Что ты понял, Андрей, скажи нормальными словами!

– Муть это всё, Евгений Федорович. Наш пациент реальность от вымысла не отличает.

Жалруневич весьма своевременно щелкнул по клавише переполненного чайника: мощь возрастного и начальственного протеста сравнилась с энергией двухкиловаттного монстра и нормализовалась.

– А знаешь, что он скажет об Алатании?

Вопрос был ожидаем, но ответ не готов: действительно вчера в интересной компании допоздна «быковали» по городу; слава Богу, что не попались. Гринич равнодушно пожал плечами.

– Тензилер погибнет. В любом случае. Наткнется на риф, утонет вместе с флотилией. Или во время шторма… Может быть, кончатся запасы еды или пресной воды – и только пустые парусники с уснувшими мертвецами будут украшать безбрежные волны до тех пор, пока очередной шторм не опустит их на дно.

– А оптимистическое развитие?

– Молодец, Андрей, следишь за мыслью. Оцени версию: Тензилер с уцелевшими после многомесячного перехода матросами-фрусинцами попадет на островок, втрое меньший Фруса. На этом острове девять из десяти рожениц разрешаются девочками. Дальше сам додумаешь?

Гринич уже успел всыпать по ложечке гранулированного кофе себе и шефу и добавил сахар в обе чашечки.

– То есть вы хотите сказать, что когда он вернется, то будет писать про нечто иное?

– Нет, Андрей Владимирович. Я просто питаю надежду, что наш, вернее, твой пациент, повторяю: твой формально и фактически, вернется вовремя и без приключений. Если нет – тебе и дядя из КГК не поможет!

Гринич приоткрыл рот, но тут же поднял чашку, чтобы оправдать классический признак ошарашенности. И еще помогла «школа» начальника:

– Евгений Федорович, а какое отношение имеет кандидат биологических наук к строительству фундаментов и заборов?

Но учитель знал и «сто первый прием»:

– А ты сам, Андрюша, из мамки кем вылазил: школьником, студентом или сразу ординатором? – И соизволил объяснить: – Он в молодые годы три трудовых семестра отработал в стройотрядах.

– И как вы считаете: пускай едет?

– Конечно, Андрей Владимирович. Если боишься, подстрахуйся заявлением больного и распиской родичей. Вернется – в мусорку выбросишь, а случится нечто – не вся правда, так половина правды за тобой будет. Он же в закрытом учреждении находится, с непривычки и в самом деле свихнуться можно…

– А почему он домой не просится? У него вроде жена есть и сын взрослый.

– Потому, что умный. Я его жене позвонил, а она так спокойно отвечает: «Сказал, чтоб не волновались: на своих ногах пошел, так же и вернусь».

– Смело…

– В том-то и фокус, – вздохнул Жалруневич. – Дураком мы его сделать можем, а вылечить – нет.

Евгений Федорович решил, что о работе – достаточно и перевел разговор в более непринужденное русло:

– Мне анекдот примечательный один пациент сегодня рассказал: «Выписывается больной из учреждения, подобного нашему. Высокомерно смотрит на врача и презрительно изрекает: «И это ничтожество утверждает, что сумело избавить МЕНЯ от комплекса неполноценности?!»

 

ТРУДОТЕРАПИЯ

 

Валентин Владимирович отложил плотницкий топорик, которым мастерил опалубку, и сбросил старую кожанку с разгоряченного тела.

– Простынешь, Валик! – Заботу о шурине проявил владелец участка Сергей Климчук.

– Не бери до головы, швагро, – отозвался Тишкевич. – У меня отличная терморегуляция.

– Вот ты ученый человек, – Климчук вытащил из коленного кармашка сморщенную пачку «Винстона», – а что это тебе дало?

– А тебе? – Встречный вопрос был задан раньше, чем завершился предыдущий. – Все мы приблизительно одинаково начинаем и приблизительно одинаково заканчиваем. Бутерброд, где снизу – материнское лоно, сверху – крышка гроба, а начинка – наша жизнь.

– Ну ты не упрощай, Валентин! Если в курсе, я в этих вопросах на уровне раджа-йоги ориентируюсь.

– Поэтому и поехал с тобой…

– Расскажи, как оно там в диспансере?

– Обычное дело: молодежь страдает от неразделенной любви, средние комплексуют, зрелые пытаются что-то сделать, старики рады любому вниманию.

– А ты сам-то лично?

– Терплю пока. Жалруневич – вполне вменяемый командир. Непонятно даже, как в пору всеобщего руководящего маразма сумел остаться и на посту, и человеком. Видно, место медом не намазано… Хотя иногда кажется, что он сдвинулся не меньше, чем мы, его пациенты.

– Это Наташа подговорила тебя на выходные украсть. Сам понимаешь, что мир за субботу-воскресенье мы не перевернем.

– Спасибо. А мир без нас перевернут и нам не скажут.

– Жалруневич говорил, что ты там литературку какую-то писать начал? Довольно интересную… Может, и мне почитать дашь?

– Жалруневич фантастикой всю жизнь увлекается. Он еще ранних Стругацких и Шитика взахлеб читал. А ты, Серега, наверное, после «Букваря» и «Раджа-йоги» только «Пресс-бол» в руки брал. Тебе это надо?

– Ну, меня так уж совсем не стоит… – В голосе хозяина участка послышались предупредительные нотки.

– Извини, швагро, там сложновато написано. Ты ведь больше занят по жизни делом, а не словом. В принципе, я так понял, к любому тексту, кроме примитивного, определенная адаптация нужна. Даже если подать сегодняшний выпуск новостей людям, живущим тридцать лет назад, они бы с катушек съехали, но ничего не поняли. А в будущее переселиться проще, чем в прошлое… Так сотворен человек: ему знания проще приобретать, чем от них избавляться.

– «Приобретать знания»? «Постигать истину» – так благороднее звучит, а, Валентин?

– Эмоциональные оттенки. Помнишь, в доперестроечные времена можно было буднично «купить», а можно было интригующе «достать», – Валентин Владимирович поддался-таки на провокацию свояка. – Мы неспособны создать нечто уникальное. Наш удел – комбинации известного: или понятные, или невразумительные с перспективой осознания современным или будущим разумом…

Паренек с соседнего участка, которого мать послала к Климчуку за телескопической лесенкой самопальной конструкции, приостановился за спинами мужчин, не решаясь их прервать. Мешал контраст внешнего вида и выполняемой работы с темами разговора и непринужденностью их изложения.

Впрочем, его заметил Климчук. И тут же переключился на бытовой тон:

– Никитка? Здоров, наноолигарх! Устроился куда-нибудь на работу или сибаритствуешь?

– ПМК, дядя Сережа. Пока мама кормит.

– Ну правильно, какая ж ты мама, если сына до пенсии прокормить не можешь? – весело отреагировал Климчук и уточнил: – До твоей пенсии, Никитич, учти. А чуть что не так – вопрос в лоб: а зачем рожали, я же не просил!

Посчитав, что шуточная мораль может превратиться в занудство, хозяин вновь переключился:

– Надо что или покурить пришел?

Никитка, отстраненный в этом сезоне от поступления в университет за использование на тестировании мобильника и успешно откосивший от армии, был не против заодно стрельнуть сигаретку у дяди Сережи.

Они ушли в гараж за лестницей, а вернулся Климчук с новой темой.

– Что ты думаешь о нынешнем мировом кризисе?

Тишкевич не переключал мыслительный аппарат в холостой режим, поэтому ответил практически сразу:

– Это война. Уничтожается биомасса основной конкурирующей расы – европейцев. А продолжительность будет зависеть от насыщения жертвами, коими будут убитые, преждевременно умершие, деградировавшие, неродившиеся.

– А на мой взгляд, беда в том, что из экономики выпал фактор «бульдо»…

– Как ты сказал?

– Помнишь народное выражение: «дебет–кредит, сальдо–бульдо»? Индивидуум, чей «ай-кью» отличается от нуля, выбросит лишнее слово из этих четырех. И будет неправ: в этом глупом термине зашифрован человеческий фактор. Необеспеченные дериваты, недостоверный аудит, оффшорные прачечные, спекулятивные хеджевые фонды… Любая финансовая афёра успешно проводится при наличии определенного пакета документов – бумажных или электронных – и никто не проверяет человеческие качества кандидатов на растрату, хищение, коллапс. Ни тебе собеседований с психологами, ни полиграфов… Или, думаешь, шучу?

– Думаю, заблуждаешься. – Недоумение, ирония, удивление, осознание и формирование мнения промелькнули в глазах Тишкевича радужными пленками бензина на воде. – Все, как один, завалили бы беспристрастный и основательный психотест. Искренний и умный человек не может гарантировать ничего. Абсолютно ничего…

– Кофе попьем? – Сергей понял, что отомстил за «Букварь» и «Пресс-бол», и напрягаться больше не собирался.

– Пошли, а то, сам понимаешь, в клинике – один намек на кофе. Больше белого яда, чем коричневой чумы.

– Молока и собственно кофе? – уточнил Климчук.

Тишкевич покивал и улыбнулся.

Оба поднялись и пошли к будочке, которую хозяин соорудил еще весной.

– А покрепче чего?

– Нет, Серега, нам же еще работать.

– А мы без фанатизма!

– И Гриничу обещал…

– Это молодому сынку, что ли?

– Это лечащему врачу, что ли, – поправил Тишкевич. – Толковый пацан, только пока не созрел: жизнь в объеме не видит. Хоть, на счастье, кажется, он далеко не всё решает.

 

ПРИЕМ У ГЛАВВРАЧА

 

– Ну и как наши дела? – осведомился у следующего Евгений Федорович, ища в верхней шуфлядке стола реланиум.

– Наши дела – швах! – медленно ответил пациент.

Жалруневич все-таки ломанул ячейку матрицы, но таблетку доставать не стал, а поднял глаза на вошедшего.

– А, Тишкевич! Извините, Валентин Владимирович, вам же на пол-одиннадцатого назначено?

– Передо мной двое из моей палаты записаны. Толя Еремеенко все равно сам не пойдет, а Багрова Женю по-срочному на желтуху проверяют. Хотя что там проверять – он еще отделение на карантин поставит… Так что после нашего регламентированного общения получите законный тайм-аут.

– Ну что вы, какой с вами регламент! – Главврач улыбнулся, но тут же поджал губы и отвел глаза в сторону. – Впрочем, сначала по делу: обследование идет к завершению; скорее всего, будете выписаны с эпикризом, который полностью вас устроит…

От внимания Жалруневича не ускользнула нарочито глуповатая ухмылка Тишкевича.

– Понимаю. Само пребывание в подобном учреждении в среде обывателей считается окончательным и бесповоротным диагнозом. И все-таки, все-таки… Куда податься думаете?

Валентин Владимирович проникновенно глянул на главврача и снова усмехнулся.

– Организую клуб «Для тех, кто стареет». Прием членов – от сорока лет. Через десять лет присваивается статус члена-корреспондента, через пятнадцать – действительного, через двадцать – можно переводить в учредители, через двадцать пять, если не помер, – в почетные. Да, естественно, при положительном поведении и с учетом градации стажа от возраста!

– Климчук подучил косьбу продемонстрировать? – Жалруневич в упор глянул на Тишкевича. – А вот пошлю-ка я вас (не сам, конечно) на мировую стройку века!

Тут похолодел Валентин Владимирович. В прошлом разговоре с главврачом он чересчур четко выразился о планетном научном замысле – адронном коллайдере.

Действительно, швагер Сергей (все-таки выпили!) убеждал, что лучше «закосить», ссылаясь на непредсказуемость развития мирового кризиса и ненаказуемость любых неагрессивных действий в условиях стационара.

Жалруневич почувствовал, что в очередной раз победил.

Он вытащил таблеточку, проглотил, запил водой из графина и продолжил, как ни в чем не бывало:

– А меня в свой клуб возьмете?

– Вы у меня через полгода станете лордом, – облегченно вздохнул Валентин Владимирович.

Вздохнул и Евгений Федорович.

– А давайте просто поговорим. Был у меня лет двадцать назад пациент по фамилии Сенницкий. Кстати, утверждал, что тоже из академии. Лаборатория релятивистской механики, насколько помню. Не слышали о таком?

– Слышал. Лет десять назад пропал без вести. А лабораторию давно закрыли в связи с неперспективностью…

– Я тогда работал с Дубкиным, он сейчас в Израиле, переписываемся по Интернету, гостевал у него два раза…

Жалруневич задумался, стоит ли откровенничать: в конце концов перед ним пациент. Нет, не стоит, раз Сенницкий и Тишкевич не были знакомы.

– Короче, туда ему и дорога, Сенницкому.

– Я не знал, что он к вам попадал. По возрасту – он тогда или в институте учился, или аспирантом был.

– В том-то и проблема – в возрасте. Когда он ко мне попал, ему было как тебе сейчас. – Евгений Федорович сам не заметил, как перешел на «ты».

Тишкевич был спокоен, как питон, проглотивший десяток ящериц-игуан.

– Успокоительное на ночь брали?

Валентин Владимирович кивнул.

– Ну ясно, наркота! – Жалруневич подмигнул, щелкнул себя пальцем по горлу и снова посерьезнел: – Храпуны достали?

– Не только.

– Обещаю, что о том факте, что вы у нас находились, документального свидетельства не будет. Моей власти хватит.

 

***

«Тайм-аута» не было. Они просидели почти час, обмениваясь силлогизмами. Поговорили про климат планеты, клонирование, экономический кризис, нанотехнологии и адронный коллайдер, пока санитары не впихнули в кабинет Толю Еремеенко, у которого руки скотчем были примотаны к талии. Красная домашняя рубашечка закрывала всё, кроме воинственных конечностей, прикованных к телу поблескивающими неонаручниками. Толя был в одних носках – видать, шлепанцы потерял где-то по дороге.

– Вы здесь все психи кроме меня! – орал Толя. – И ты, доктор, и ты, писатель хренов! Отпустите немедленно, мне нужно съездить в город с одним человеком серьезный вопрос решить!

– Решишь в другой раз, арифмометр «Феликс»… А не заткнешься – намордник надену! – рявкнул Лёха Наваров, борец из политехнического, подрабатывающий санитаром вследствие ранней женитьбы.

 

ЕВРОПА. СИМПОЗИУМ

 

Эльдар Койснер традиционным позвякиванием в колокольчик призвал симпозиум к работе.

– Внимание, господа! Сегодняшнее заседание посвящено обсуждению решений саммита руководителей государств и правительств планеты. Будем здравомыслящими людьми: нам не удастся изменить ход истории, наша задача – корректировать его. Европа по-прежнему остается единственным материком планеты, способным объединить мир. – Эльдар предупредительно поднял руку в сторону вечного спорщика – лидера лейбористов Алекса Телуста: – Знаю, господин Телуст, что мы располагаемся в Африке, а основная часть Европы – на дне Мирового океана. Но она была, есть и будет главенствующей территорией планеты. Где мы – там Европа. Восемь материков и шесть крупных островных государств объединены в общую структуру. Остаются Тутмондия и Алатания. Там развитие цивилизации проходит с обрывом исторической памяти. Тутмондия, как вам известно, клочок Австралии, в котором взяли верх клонированные гигантские бонобо с откорректированной генной структурой, вытолкнувшие в резервации создавших их эралитов. Скорее всего, они не обладают человеческим опытом в завоевании и освоении территорий, а также – в изобретении оружия, хотя люди несомненно там сохранились. Алатания – растаявшая Антарктида – собрала людей со стертой исторической памятью и стирателей этой памяти. Это прежние антиглобалисты и «зеленые», которым удалось не только спастись, но и вдохнуть жизнь в некогда ледовый материк. Там, по нашим сведениям, может находиться только небольшая группа людей, владеющих правдой о цивилизации, и, может быть, определенные особи, которые обладают необходимыми внутренними стимулами к освоению новых территорий. Мы пока только восстанавливаем необходимый военный потенциал. Но тем не менее радиосвязь надежна во всех направлениях; экспериментальные модели первых танков успешно прошли испытания; три крейсера съехали со стапелей; о космосе, сами понимаете, речь пока не идет; ракеты «земля-воздух» еще проектируются на базе сохраненных проектов применительно к нынешним технологиям. Зато огнестрельное оружие вполне надежное.

Исторический опыт человечества показывает, что для успешного развития необходимо покончить с враждебными цивилизациями либо подчинить их, чтобы иметь возможность развивать свою. Мир должен стать единым. То, что не удалось довести до конца нашим предкам, они завещали нам. Мы сделаем это! И еще: я прошу кельнеров погасить свечи в зале. Мы наконец-то включим электролампочки!

Койснер торжественно умолк и поднял голову.

Кельнеры разбежались по рядам, задувая свечи. Один из охранников Койснера подошел к стене и включил рубильник.

Участники симпозиума прищурились от света, который они ожидали семь месяцев.

– А теперь, господа, выступайте по данной теме в соответствии с регламентом. Выскажетесь еще, господин Телуст, успеете!

 

РАЗБОР

 

– Ипохондрия, говоришь? Нет, типичная кататония. Вернее, может попасть к нам как вторичный кататоник. Где обломался первый раз – не скажу, не знаю. Не исключено, что четкой фиксации по времени не было. А теперь у него одна проблема – мы с тобой. Согласись, статус завлабораторией и стареющего психа – не одно и то же. – Жалруневич ненадолго задумался. – И растет, собака, если все это время не косил под зайца. Читал же его «Симпозиум»?

Гринич покивал: мол, чего там читать?

– Мне показалось, что писал он не очень искренне. Корявенько как-то, рублено. Но тем не менее: видишь стабильность и прогресс? Во всех трех отрывках он основную часть уделяет официальному заседанию, но в двух предыдущих эпизодах доводит их хоть до какого-то логического конца, а в последнем даже вопросы оставляет несформулированными, хотя в выступлении Койснера все предрешено. А сюжета и описательной части практически нет. Что скажешь, Андрей Владимирович? По моему разумению, завтречка всё решим и выпишем.

Андрей Владимирович проигнорировал неясность последней фразы.

– Скажу просто. Нам его сдали из Академии наук. За срыв заседания резким выступлением. Попросили проверить. Что мы напроверяли, если вы мешаете его обследовать? – Гринич вчера поругался с Юлькой, которую примерял во временные подруги жизни, и поэтому был слегка раздражен. – А как возможный суицидальный синдром?

– Он успешно преодолел этот период, теперь у него иная задача – самореализация. Когда приходит осознание, что ты не вечен, жалко времени. Не будем отбирать его у Тишкевича. Знаешь, что он сказал о свояке, у которого на даче был? «Трезвомыслящий мозгокрут с обширными знаниями тенденций жизни».

– Не понял. Грубовато как-то…

– Ответ верный. А вот то, что он собственной фантазией городит, ты чухней называешь.

– Ну, это все-таки литература…

– Значит, и ногами по ней можно, по литературе? Пусть даже произведение не книжное, не журнальное, а дурдомовское? – Евгений Федорович резко умолк. – Ты сам-то куришь, Андрей?

Гринич понял, что главврач в очередной раз «обул» его. Да еще и субординация, чёрт ее возьми!

– Бывает…

– Закрывай кабинет, покурим.

Жалруневич поднялся, приоткрыл окно и включил кондиционер.

 

***

– Ты не понимаешь специфики нашей работы, Андрей. Мы про всех всё должны знать. Они в Академии друг дружку съедают вместо полдника. Он разнес то собрание в пух и прах: тонко и аргументировано. А они, раздутые от чванства, признать этого не могли. Поэтому и заседание прервали, что спланированный ход нарушился. А Тишкевича нам сплавили. А ведь он всего-навсего графин разбил. И вполне возможно – ненамеренно: его какой-то шустрик-подхалим с трибуны выталкивать стал – так за что попало хватался… У тебя что-то личное? – Жалруневич чувствовал собеседника не хуже, чем соображал. – Пойду на скидку: окончательный диагноз – обследован, отклонений не обнаружено. Ну, само собой, картину общих заболеваний: кто после сорока не имеет хотя бы трех хронических диагнозов, включая один смертельный, тот не жил, а за чужие спины прятался. Сделаешь?

Гринич посмотрел на главврача, ожидая официальных разъяснений.

– Вижу, что колеблешься. Есть компромиссный вариант – он здесь вообще не обследовался. Перечитай клятву Гиппократа и убедись, что все ее пункты относятся к больным, – Евгений Федорович выделил последнее слово, – людям. А Тишкевич здоров. Впрочем, все документы можешь держать готовыми к восстановлению. Я расскажу, как.

Пассаж был настолько неожиданным, а глаза начальника так вспыхнули, что ординатору захотелось вызвать санитаров. Однако это было еще не всё.

– Я тут по своим связям договорился, что Тишкевич будет включен в штат лаборатории по работе с БАКом, коллайдером. Поедет полномочно от Республики.

Тут уж Андрей Владимирович удивился по привычке:

– А как же Академия добро даст? Они же его – к нам, а теперь – в Европу?

– Решится всё и в Академии. Попросили проверить – мы проверили. А сейчас – он им нужен? Вот то-то…

– Евгений Федорович, вы же сами говорили, что коллайдер – туфта мирового масштаба? И Тишкевич так считает…

– Туфта – андроколл, а сборище умных голов в одном месте – это сотни открытий. – Жалруневич по-обывательски забывал, что название БАКу дала резонансная частица – адрон. – При условии, что ими не будут командовать трехизвилинные особи. А это вряд ли: результат-то получить нужно, хотя бы побочный.

– Тишкевич – микробиолог. Бактерии, так понимаю, вирусы, споры. Причем здесь коллайдер с ускорителями элементарных частиц и воссозданием модели Вселенной?

– Да эти ускорители при каждой нормальной Академии есть! А уж Франция-Швейцария, длиннее-короче – детали. Скорее по Тишкевичевым запискам воссоздашь модель Вселенной, чем по тупиковому лабиринту, в который денег столько вбухают, что голодающая Африка от ожирения бы лечилась беспробудно. Ты слышал такой термин «масштаб эксперимента»? Ну и что тебе даст опыт, проведенный во временном масштабе один к миллиарду?! Даже по одной ноте симфонию воссоздать проще! – Жалруневич и сам посчитал, что разошелся. – А специальность отличная – микроорганизмы в любых условиях выживают. Не везде же будет абсолютный ноль… А биомимикрия, а нанотехнологии? Представь, лучшие умы мира собрались в одном месте; они свободны от забот и бытовухи… Он и у нас-то за две недели беллетристом почти стал! Я, старый грешник, забросил его «Резервацию» на литературный сайт – продолжения требуют! Правда, есть и негативные отзывы: мол, распахнулся, нагрузил, какие-то характеры означил, а не развил. «Песня про бойца без начала и конца…» Но это ведь то же самое, что требовать продолжения, так? Хоть сам пиши… Может, ты добьешь, Андрюша? Я чувствую, что тебе творческое начало не чуждо, а?

– Ну, я в принципе, писал стихи в школе, когда влюбился в учительницу…

– Вот-вот, давай! И учительнице будет приятно. А я тебе уже провел по бухгалтерии надбавку за сложность и напряженность работы: двадцать процентов в плюс. Крути-верти, он же всё пометил, а ты будь лернером, учеником, – вывернись наизнанку!

– А может, сценарий лучше подготовить? Тогда и идеи Тишкевича войдут.

– Ну, ты молодой, тебе и решать. А нашему гению пора и делом заняться.

Евгений Федорович вздохнул и завершил:

– Еще и диссертацию защитишь по Тишкевичу, если вдруг вернется.

 

ГИПОТЕЗА

 

Тишкевич добирался на маршрутке из ПНД домой. Главврач выдал-таки ему больничный «по общему заболеванию». Хотя и пообещал, что по личным связям договорился, чтобы задним числом можно было оформить отпуск за свой счет. И простился двусмысленно: «Заскучаете – заходите!»

Из магнитолы водителя неслась разухабистая ретро-песня Владимира Высоцкого «Слухи»: «Вы слыхали? Под землею город строят! Говорят, на случай ядерной войны…»

«А ведь действительно во время холодной войны все крупные города подрыли… И теперь у каждого серьезного правителя бункер есть».

Мировой финансовый кризис, глобальное потепление и адронный коллайдер образовали жесткий треугольник, на пересечении биссектрис которого лежало решение.

Валентин Владимирович, извинившись перед соседкой, поставил на колено сумку, вытащил исписанный листок и на обратной стороне начал строчить, невзирая на толчки подвески «Газели»:

 

«НАЧАЛО АПОКАЛИПСИСА

 

Чер Бузестал, прекрасно осознавая непримиримый раздел в Группе Несогласных, что насчитывала полторы тысячи человек в империи, именуемой Алатанией, будучи в Группе четвертым лицом после президента, премьера и ответственного секретаря, понимал, что человеческим детям истину нужно доводить языком, доступным умному. Пусть даже ее отвергнут девять из десяти. Одновременно он знал, что истину нельзя излагать напрямую. А вот в виде гипотезы ее предложить можно. Впрочем, в любом случае люди, переврав и исказив, будут использовать ее в сиюминутных целях.

Однако для себя Чер Бузестал был вынужден набросать тезисы проекта по смене цивилизации, чтобы затем планомерно их развить, заретушировать и выразить иносказанием, неподвластным времени.

«Когда климатический кризис стал реально угрожать планете, сильные мира сего – политики, финансисты, богослужители, ученые – стали единым целым. Каждая шкура берегла себя и свое семя, а вместе с тем – элиту, способную восстановить цивилизацию после любого катаклизма. Тем, над кем они стояли и заботу о ком анонсировали, было суждено стать жертвой после использования их труда. В ходе неформальных встреч было принято решение, неозвученное ни одним из миллиона рупоров информации: делать житла-хранилища, где можно пять–семь, а то и пятьдесят–семьдесят лет относительно комфортно отсидеться в случае катастрофы. Для этого требовались внешние условия. Организация всемирного кризиса несомненно способствовала этому. Прежде всего: удешевление рабочей силы и, как следствие, снижение стоимости человеческой жизни. Следующее: секретность, которую в условиях глобальности обеспечат подчинение правительствам средств информации и активизация работы спецслужб. Далее: мировой научный проект, привлекающий незрелые умы и способный нейтрализовать массой законопослушного населения единицы доморощенных ироников и скептиков. Этому проекту надлежит стать легальной лейкой для всемирных финансов и неучтенного труда, а его реальная задача – построение подземных убежищ, обеспеченных инфраструктурой не только для проживания, но и для сохранения достижений цивилизации, продления рода и полноценного воспитания детей, для спасения политической, финансовой и научной элиты. Именно из этих убежищ должно возродиться человечество. Средства и рабочие ресурсы формируются от действия кризиса, им же обеспечивается секретность. Общепринятая норма рассекречивания – два поколения – равнодостаточна как для того, чтобы организаторы естественным образом покинули мир или отошли от дел, так и для оправдания, а как минимум – определенного толкования ситуации, в которой принималось решение. Для фона необходимо организовать еще несколько вторичных проектов, в том числе – авантюрно-научных и псевдо- и околорелигиозных. Также следует инициировать движение в «болевых точках», как внутри держав, так и между странами-соседями – перманентные вспышки по суммарному отрицательному результату должны превзойти мировую войну. Под предлогом тщательной проработки путей всеобщего спасения для развития депрессивных настроений и психологической неустойчивости на научно-популярных каналах следует вывести вариант карты мира после катастрофы, разбить материк на зоны, подлежащие обязательному восстановлению. Развитие темы породит брожение в обществе и приведет к социальным потрясениям, следствием которых и будет реальный кризис. Мир окажется разделенным – им можно будет властвовать…»

«Газель» притормозила – мимо поста ГАИ въезжали в город.

Валентин Владимирович вложил листы в сумку. Завтра или послезавтра он их обязательно порвет. Когда убедится, что Жалруневич не обманул.