Ласточка

 

Голубей мы отстреливали из рогаток на животноводческих фермах, не смея покушаться на них в улицах села. Просто те, «коровничьи» голуби, считались бесхозными. Но, поучаствовав в одном из таких побоищ, где стаи доверчивых домашних сизарей и дутышей были совершенно беззащитными мишенями, я ни за что потом нигде в голубей не целился. Да и в охоте на воробьёв всегда слыл неудачником, поскольку скрытно жалел неказистых пернатых и напропалую «мазал» в цель. А вот дружки мои дичи из презренного их племени набивали великое множество. И не всегда для форса: тушки воробьёв мы, бывало, обжаривали на костерках и ели, но не по причине голодного детства, а в силу удалой мальчишеской вольницы.

Отстреливали мы и щёголеватых скворцов-налётчиков, разбойничавших по усадьбам в пору вызревания скороспешной черешни-колировки. Раннее лакомство детворы клювастые обжоры-конкуренты обгладывали с деревьев почище нас самих! И лишь исключительно из-за их бесчинств опасные рогаточные стрельбы не возбранялись нам взрослыми на излёте мая.

Но и скворцам я сочувствовал не меньше, чем воробьям. Потому, наверное, и очень даже хорошо, что у нас с матерью не было ни своего частного дома, ни своего сада и огорода, ни вообще какого-либо домашнего хозяйства, кроме крошечной комнатки в общежитии. Зато все колхозные поля, все баштаны, все фруктовые сады и виноградные плантации, все лесопосадки местности были – моими!

А ещё моим было целое небо – безбрежное ново-эстонское* небо, в которое запустил я однажды великолепнейший камешек-голыш, чтобы опробовать новенький кожеток снайперской своей рогатки. Кожеток был вырезан из язычка старого туфля, а любимая рогатка выстругана ещё прошлым летом из тополиной ветки безукоризненного геометрического разветвления. Даю честное пацановское слово, что все раскрошенные в брызги бутылки, все пустые изувеченные консервные банки тех времён, а также сколотый фарфор чашечек изоляторов на электроопорах, могли бы доказать безупречную работу оптики моего вооружения!

И вот в той неоглядной до головокружения, безмятежной и безоблачной голубизне, пролетало в тот миг одно-единственное крылатое создание – ласточка.

Вольная!..

Мой камешек не проткнул насквозь пустую высоту и не упал из неё незримо в густое парковое разнотравье. Наугад запущенный ввысь, он необъяснимо и ужасно попал прямо в животрепещущий символ весны, разбив и окровавив всё белоснежное брюшко чудесной солнцелюбивой пташки! А ведь в нашем мальчишеском воинстве на жизнь элегантных ласточек-красоток не посягали даже самые беспощадные стрелки!..

И упала из неба ясного внезапная и скорбная жертва его прямо к окаменевшим ногам моим. И поразила та случайная, нелепая смерть, свершившаяся по невероятной ребяческой вине, погасшие глаза и юную душу мне - тоской отчаянной, не детской…

Бедная!..

Нет! Не изломал и не изорвал я тогда свою рогатку, но - ошеломлённый – заплакал от жалости и несправедливости. И надломил коленки свои, склонился над мёртвой крылаткой… И беспомощно всхлипывал, складывая в развороченный животик синие трубочки птичьих кишок… А потом на ладошке перенёс несчастную под ближний куст молодой сирени, выковырял бутылочным осколком неглубокую могилку в корнетистом дёрне и похоронил убиенную…

И никто из людей в целом мире не был свидетелем безмолвной трагедии той!

Славная!..

Многое, очень многое из виденного и содеянного в судьбе стёрла-сокрыла щадящая сердце память. Но только помнится теперь, что с часа того, в продолжающемся детстве моём, в птиц я уже не стрелял никогда, и после, в жизни своей, не убил ни одной из них…

 

* Ново-Эстония – село в Крыму, где рос автор.