История эта так и осталась непонятной для большинства ее участников. Точнее сказать, никто из нас не видит ее до сих пор целиком. Кто-то из участвовавших в ней лиц считает ее состоящей из цепи несчастных случайностей, кто-то видит в ней злой рок Провидения, кто-то – одно из бесчисленных последствий вселенского жидомасонского заговора. Стоила она, по самым скромным оценкам, не менее десятка человеческих жизней.

 

В любом случае в нашей истории было одно действующее лицо, которое знало всю правду, да, в общем, знает ее и сейчас. Только оно этого никогда никому не расскажет, как не рассказало до сих пор сотни и тысячи подобных историй. Я считаю Колыму реально действующим лицом.

 

Для бывшего советского человека Колыма объединяет в себе два достаточно разных понятия.

В первую очередь – это огромный золотодобывающий район, бывшее советское Эльдорадо, охватывающее территорию Колымского нагорья – величественного каменного развала площадью в несколько сотен тысяч квадратных километров. С этого развала и стекает в Северный Ледовитый океан огромный поток Колымы и ее притоков. Граниты этого нагорья пронизаны клиньями белого кварца, наполненного сгустками желтого металла, который по разным причинам возведен человечеством в ранг вселенского идола. Именно сгустки этого металла и спровоцировали на Колыме одно из самых массовых жертвоприношений в истории Западной цивилизации.

Люди из-за золота совершали достаточно зверств по всему миру. Однако, именно тут, на Колыме из-за него погибло больше всего человек. Возможно, только какие-нибудь неизвестные нам рудники доколумбовой Америки унесли такое количество жизней. Но, я в этом абсолютно уверен, нигде этого не случалось за более короткое время. Зверства Колымы - людоедство, убийство голых голодных людей, которых оставляли в пятидесятиградусный мороз в железном нетопленном вагоне , расстрелы по жребию безумного майора Гаранина превосходят любые ужасы Освенцима. Просто руководство Советской России находилось в момент конца войны на правильной стороне и избежало международного трибунала. Полмиллиона человек погибло при добыче пятисот тонн золота.

Аура страшных событий висит над Колымой до сих пор, и я искренне считаю, что до сих пор она подвигает обитающих тут людей на самые дикие поступки.

Безусловно, Колыма очень красива. Но эта красота не предполагает присутствия там человека. Я думаю, что черные скалы, голые каменистые безлесые склоны, корявые лиственницы, пурги и торосы в той же степени являются соучастниками творившихся там кошмаров – наряду с прокурорами, конвоирами и другими винтиками крутившейся тут машины смерти.

 

История, которую я хочу рассказать, не имела ничего общего с колымскими лагерями смерти – их полностью ликвидировали за сорок лет до того, как она произошла. Она произошла на реке Колыме – географическом феномене, последней крупной реке Евразии, если следовать по Северу на Восток.

Мы с товарищем вступили в эту историю примерно ближе ко второй ее половине и вышли из нее ближе к концу. Однако, из-за склонности к анализу и наблюдениям, я продолжал следить за ее развитием до самого конца – точнее, до того места, которое мне сегодня кажется этим концом.

Тогда мы работали в научно-исследовательском учреждении, которое изучало приспособления животных к Северу. Особое место среди этих животных занимал гигантский колымский лось – громадное нелепое существо, состоящее из ног, горба, огромных рогов и ушей. Он имеет довольно отдаленное сходство со своими европейскими и уссурийскими сородичами – хотя бы из-за своих размеров. Самые крупные звери весят почти тонну и носят рога почти двух метров в размахе. Загадкой является хотя бы то, как такой громадный зверь ухитряется прокормить себя среди, в общем-то, скудной северной природы.

Нам предстояло найти место для строительства биостанции по изучению этих зверей. Я вспомнил (видимо, в не очень добрый час), что когда-то наблюдения с самолета показали их очень большое количество на реке… назовем ее Коскодон. Коскодон был притоком Колымы в том месте, где Колыма пересекает административную границу с Якутией. Идти туда на лодке было четыреста с лишним километров, и еще – минимум – полтораста вверх по Коскодону. Я, правда, собирался немного смухлевать с доставкой – по Колыме вниз до устья ходили самоходные баржи, и я надеялся, что хоть одна возьмет нас на борт и довезет прямо до устья реки. Вверх мы уже пойдем только своими силами – на лодке с подвесным мотором «Вихрь».

Там нам предстояло исследовать почти двести километров в поисках подходящего места для строительства и вернуться уже перед самым ледоставом. Обратно по Колыме, как я предполагал, нас поднимет такая же самоходная баржа, возращающаяся обратно.

Таким образом, на самоходной барже, моторной лодке, и частично – на своих двоих, нам предстояло проделать тысячу двести километров – по шестьсот в каждую сторону.

Несколько слов стоит сказать об обитающих на Колыме людях.

Вопреки широко распространенному убеждению, там практически не осталось ни бывших заключенных, ни, даже, их потомков. Легенда гласит, что после смерти Генералиссимуса колымские лагеря пустели с фантастической быстротой – причем, в первую голову их покидала охрана, боявшаяся мятежей. Позднее в эти места пришли люди, работающие по срочному договору с государством – государство гарантировало им высокую (в три раза выше, чем в среднем по стране) зарплату. Потом обещавшее им это государство исчезло, и в многочисленных колымских поселках эти люди остались почти без средств к существованию. Естественно, те, у кого не хватило средств покинуть эти «благословенные» места, кинулись выживать самыми разнообразными способами. Значительная часть колымских обитателей переселилась в одну относительно теплую и плодородную долину в ее верховьях (теплую и плодородную, насколько это может быть на Колыме). Там они начали заниматься сельским хозяйством, расхватав пахотную землю у существовавшего там еще в советские времена совхоза. Хозяйство это выражалось в выращивании картофеля, капусты и моркови. Те из них, кто не чувствовал в себе тяги к земледелию, ушли в тайгу, добывать шкурки соболя и мясо пресловутого колымского лося на продажу.

И над всем этим висел дрожащий, опасный, и, тем не менее, чертовски привлекательный призрак золота…

Золото на Колыме составляло монополию государства, и добывать его можно было только под недреманным государевым оком – на приисках, которые оставались государственными предприятиями, в старательских артелях, где все поголовно доносили друг на друга, или на горно-обогатительных фабриках. Вольное старательство называлось хищничеством, и государство выжигало его огнем и железом. Однако, многочисленные банды, в основном состоящие из кавказцев, (так называемое «Ингушзолото»), до сих пор весьма эффективно скупают это самовольно добытое золотишко, и, судя по всему, обладают в тех краях властью, посильнее государственной.

Этот центр человеческой жизни на Колыме так и назывался – «Сеймчанский оазис», и главный поселок – он же основная пристань самоходных барж, курсирующих отсюда до Северного Ледовитого Океана, называется Сеймчан.

 

Поселок Сеймчан: охотники и охотоведы.

 

Поселок Сеймчан был, как принято говорить в старину, уездным городом, то есть – райцентром. Ехать нам предстояло в совершенно неизвестные места, и для проведения предварительной разведки я пошел испытаннейшим путем – пошел искать районного охотоведа.

Районные охотоведы (а на поселок Сеймчан их оказалось почему-то аж целых два), как и ожидалось, были отчаянными головами и пьяницами. Охотовед Митя, человек типажа, известного в народе как «семь на восемь, восемь на семь» тут же осведомился, сколько патронов к дробовику мы берем с собой на Коскодон. И, узнав, что всего-то не больше сотни, предложил поехать с ним в рейд и отобрать нужное количество у охотников. Этот же Митя, после безумной попойки, продолжавшейся полтора дня, устроил нас пассажирами на баржу, идущую вниз по Колыме торговать с Якутией. Другой районный охотовед по фамилии Чайка и кличке Казак, невысокий, черноволосый и черноглазый крепыш все время изучал нас прищуренным взглядом. И под конец сказал слова, к которым стоило бы прислушаться повнимательнее.

- Вы, ребята, там, на Коскодоне, повнимательнее будьте. Там не все просто…

Я буркнул что-то вроде того, что нынче везде непросто.

На это Чайка и произнес:

- Да там как-то непроще всего. Люди пропадают.… За три года три человека.

Тут я уже заинтересовался, но не так сильно, как стоило бы.

- Местные разборки. То ли золото там ищут, то ли охотники участки делят.

Я ответил, что не собираюсь там ни искать золото, ни отбирать участки. Чайка тут же познакомил меня с местным охотником, владельцем участка на Коскодоне, по фамилии Чулков. Звали его, естественно, Чулком.

Чулок вел себя вполне гостеприимно и предлагал жить на его зимовье.

- Там у меня раб живет, он все как надо устроит, - сказал он под конец, как что-то само собой разумеющееся.

Таежное рабовладение до сих пор довольно широко распространено в глухих районах Восточной Сибири. Как правило, «рабом» становится человек, по той или иной причине находящийся не в ладах с законом – долголетний алиментщик, поселковый хулиган или воришка. Он скрывается от суда и следствия на какой-нибудь таежной заимке, при этом выполняет всю черную работу для её основного хозяина – заготавливает и рубит дрова, готовит еду, обдирает зверьков, но главное – сторожит хозяйство в отсутствии промысловика. Такое «рабство» не дает человеку совсем уж опускаться, и некоторые «рабы» так привыкали к этой жизни, что оставались при своих содержателях уже после того, как истекал срок нахождения их под следствием.

Судя по всему, именно такой раб и проживал на базе Чулка.

Чулок немного рассказал и об исчезновениях других охотников в низовьях Коскодона. По его словам, все получалось не столь уж страшно. Первый пропавший охотник был уже довольно пожилым человеком и пропал по осени во время заброски на свой участок.

- Примерно в такое вот время: - сказал Чулок, и Чайка снова резко посмотрел на нас.

- Коскодон – река быстрая. Где-нибудь сердчишко схватило, его в лодке под завал занесло – поминай, как звали.

- Вещи бы выплыли, - заметил Чайка.

- Да там двести километров искать. Можно и не заметить.

- Ну ладно. А другие два?

По словам Чулкова и другие два случая имели какие-то вполне внятные объяснения. В одном случае, охотник добирался до своего зимовья в пургу, при этом реки замерзли еще не до конца. Человек мог попасть в промоину и утонуть. Другой должен был выбираться на прииск Рябчик в трехстах километрах от зимовья. Триста километров колымской тайги в декабре могут укатать кого угодно. И, главное, найти на этих трехстах человека, замерзшего, как клубочек, под бревном или под валежником – задача не выполнимая в принципе. Особенно, если лыжню замело, что случается не только в метель, но и во время любой поземки, и в этих краях на похожих лыжах ходит еще пять или шесть человек.

- Люди – оне мудаки, - отрезюмировал охотник Чулков, - вечно с ими чё-то случается.

- На корабль я вас устрою. Железный. Ииик. - сказал уже поздней ночью Митя.

- Оно, может, вы и не собираетесь там искать золото или участок присматривать, - с сомнением сказал на прощание Чайка-казак, - Но всегда есть шанс попасть под раздачу.

 

Поселок Сеймчан: корабли и капуста.

 

Железным кораблем, на который нас устроил Митя, была самоходная баржа, 1947 года постройки. Капитан баржи был весьма своеобразным вариантом плавающего колымского коробейника. Он скупал у местных аграриев капусту и картошку и вез ее вниз по Колыме, в страну вечной мерзлоты, страшный якутский поселок Черский, притаившийся возле кромки льдов Восточносибирского моря. Носил он затасканную кличку «Валет» - по причине наличия фамилии Карточкин.

Торговля капустой обещала принести баснословный барыш. Кроме того, в арктических поселках низовий Колымы Валет планировал затовариться соленой и копченой рыбой – и в свою очередь, продать это «наверху». Кроме того, он погрузил на баржу огромное количество горного оборудования, которое ехало на прииск Рябчик. Ответственный за все это железо мужик Семёныч уже третий день ходил по палубе баржи, повторяя одно и то же: «Я – помбур . А помбур должен быть тупой и сильный. Я помбур».

На борту кроме нас, помбура Семёныча, еще двух геологов прииска, двух охотников – братьев Скуловых, которые забрасывались на другой приток Колымы – Угликан, были еще два угрюмых типа.

- Это моя команда – представил их Валет – Сахар и Демагог. Один корабль привязывает, другой отвязывает.

Должен сказать, что Валет принципиально игнорировал любую моряцко-матросскую лексику, как то слова «ходят», «швартуют» и т.д..

Кроме того, он не удосужился даже объяснить нам, кто из этой страхолюдной парочки Сахар, а кто – просто Демагог.

Должен сказать, что в главном капитан Валет был прав. Ни в какой другой деятельности, кроме привязывания и отвязывания судна его команда замечена не была. Все на своей барже занимался сам Валет. Даже варил кашу.

- Ну их к черту, - объяснил он наше недоумение. – Отравят еще. Не по злобе, просто люди такие. Мудаки оне. Они сами жрут только то, что готовить не надо – себя боятся.

Ко всему этому плавучему паноптикуму мы привязали свою лодку, а сами устроились наверху – среди труб, картошки, капусты, двух запасных дизелей для самоходки (одному запасному дизелю капитан Валет категорически не доверял). Геологи-помбуры поставили на баке палатку, а братья-охотники расположились на корме – просто расстелив на палубе свои страхолюдные спальные мешки-кукули из оленьего меха.

Братья держались совершенно на особицу, ни с кем не знакомились, и даже не разговаривали. Капитан Валет сказал, что они родом из старожилов – из тех считанных семей, которые жили здесь до тридцатых годов. Эти семьи пришли сюда еще в середине восемнадцатого века и перемешались со всеми аборигенами крайнего Севера. Низкорослые, черноглазые и черноволосые, они и выглядели, как аборигены, хотя крестились и звались по православному обычаю. На нас всех они поглядывали угрюмо, и где-то даже – злобно. А может, это просто казалось из-за их монгольского разреза глаз.

 

Река Колыма: лодки и мели.

 

Первые двести километров пути вниз по реке ознаменовались тем, что мы утопили свою лодку. В какой-то момент кто-то из геологов увидел, что вместо болтающейся в кильватерной струе плоской жестянки «Крыма» из под воды торчит туго натянутая веревка. Валет застопорил двигатель, мы всей командой потянули за этот конец – и вытащили лодку из под воды, как ни странно, такую же целехонькую, какую мы ее привязали в Сеймчане. Видимо, ее утопили брызги от волн, которые подхлестывали через нос лодки на коротком поводке. Лодку отпустили на веревке подальше, и Валет стал иногда поглядывать за корму. Возможно, даже более внимательно, чем по курсу, потому что через тридцать километров баржа нашла свою мель – первую в этом походе.

Мой студент Руслан раньше был матросом на похожей посудине и хорошо представлял себе, что надо делать в подобных ситуациях. Он с лихвой заменял собой Сахара и Демагога, а также – мне иногда так казалось – и капитана Валета. По крайней мере, частично.

Мы заводили с судна на берег длиннющий трос, цепляли его за деревья на берегу, а затем кораблик начинал елозить по выпуклой спине мели. Колыма – сильная река, и течение в ней - что надо. Течение размывало гальку под днищем баржи, и, таким образом, река сама стаскивала с себя серое вонючее громыхающее насекомое.

Знай я, сколь часто мне придется прибегать к этой манипуляции в дальнейшем, я бы уделил ей уже тогда гораздо больше внимания.

Я пишу сейчас только о неприятностях нашего плавания, но было бы несправедливо не сказать и о многих приятных сторонах этой поездки.

Прежде всего – Колыма – фантастически красивая река. Как уже говорилось – в верхнем течении – это река горная. Причем – река большая. Больше всего она по своим масштабам напоминает Неву. Но такую Неву, которая течет со скоростью и мощью железнодорожного экспресса, прозрачная и серая вода которой не уступает по чистоте разлитой в бутылки питьевой воде. Обширные галечные поля-косы обрамляют несущийся поток воды неправильными полумесяцами то с одной, то с другой стороны, иногда вдаваясь в реку длинными пепельными языками, или, неожиданно, всплывают каменными спинами многочисленных островов и мелей.

За галечниковыми косами колымских берегов встают горы. Иногда они плавно спускаются к реке пологими склонами, иногда – сваливаются к воде иззубренными скальными обрывами. По этим обрывам видно, с какой безумной мощью прорезала и продолжает прорезать горный массив эта титаническая водяная струя. Иногда, прямо посреди реки, поднимаются на высоту пятиэтажного дома обелиски скал – на местном наречии – клыки – остатки тех самых кварцевых жил, которые, рассыпавшись, и заполнили речные долины золотым песком.

Горы покрывает редкий лиственничный лес, травянисто-зеленый летом, оранжево-желтый осенью и черный и страшный зимой. Над ним нависают темно-зеленые каракулевые воротники зарослей кедрового стланика. А выше начинаются бесплодные и голые плато, гребни и вершины, насквозь промороженные и вылизанные ветрами – подлинная страна холода, ветра и камня, населенная снежными баранами, сурками и птицами.

Вдоль реки, а местами – и прямо посередине, на островах, на Колыме растут тополя и огромные корейские ивы - чозении. Временами это напоминает классический европейский парковый лес, а иногда – непроходимая и захламленная тайга. Именно долинные леса и сосредотачивают в себе всю жизнь на Севере – сюда стремятся все живые существа – от птиц – рябчиков и глухарей, до зайцев, медведей и лосей.

Но, как уже говорилось выше, вся красота этих мест не предполагает присутствия здесь людей.

 

Река Колыма: местный заповедник.

 

Люди, конечно, не были бы людьми, если бы они в таком красивом и диком месте не придумали бы кого-нибудь куда-нибудь не пускать. В среднем течении Колымы Советская власть, в своей неизъяснимой милости, для «не пускания» определила кусок реки, километров в сто длиной и обозвала его заповедником. Там жили те же самые лоси, медведи, глухари, росла лиственничная тайга (правда, изрядно потрепанная пожарами). Самое главное – там не было золотоносных речек, и, соответственно – именно эта территория никому не была нужна. (Собственно говоря, именно по этому принципу в бывшем Советском Союзе создавалось подавляющее большинство заповедников). И, как всегда, все получилось черт-те как.

Охрану этого заповедника государство поручило булычанским якутам.

Появление якутов на Колыме (равно как и отвод половины этой реки в республику Якутию) выглядит анекдотом. Правда, довольно скверным.

Дело в том, что якуты пришли на Колыму позднее русских, будучи маркитантами при казачьих ватагах. А потом они привели туда свои роды, создали там систему полуторговых факторий, и, в конечном итоге, сумели создать впечатление, будто существовали на этой реке всегда, вытеснив оттуда коренных жителей – эвенов и юкагиров.

Естественно, к заповеднику булычанские якуты относились, как к собственной вотчине. Будучи существами территориальными, они чужаков в эти места не пускали, но сами черпали из этого источника без особых ограничений. На страже интересов этой общины стояла и местная ассоциация малочисленных народов, так что найти какую-нибудь управу на этих людей было в высшей степени проблематично. Собственно, никто и не искал.

Кордонов в заповеднике было два – верхний и нижний, естественно. Каждый из них заселяла банда (иначе не поворачивается язык назвать это законное вооруженное формирование) из трех-четырех инспекторов. Все они жили меновой торговлей с баржами на реке, а кое-кто, по слухам, занимался и речным грабежом.

Несмотря на крайнюю малочисленность булычанских якутов и их этническую однородность, в Колымском заповеднике постоянно происходили всяческие неприятности. Вечно там кто-то в кого-то стрелял, резал по пьянке, бил молотком по голове, стамеской под ребра или привязывал на ходу за моторной лодкой.

Впоследствии я неоднократно слышал версию, что серия коскодонских происшествий началась с каких-то разборок в заповеднике. Жизнь косвенно подтвердила это предположение.

Шайка булычанских якутов на моторной лодке подлетела к нашей барже на закате. Послышался мат, звяканье передаваемых с корабля в лодку бутылок, наконец, на палубу глухо шлепнулись две лосиные ляжки. Команда корабля и помбур оживились, а братья Скуловы насупились. По слухам, территория, отошедшая заповеднику, была раньше угодьями их семьи.

 

Река Коскодон: особенности таежного рабовладения.

 

Когда я говорю, что по мощи Колыма не уступает железнодорожному составу, это намного недостает до действительности. Именно на спине этого потока, с небольшой помощью корабельного дизелька, мы доехали до устья Коскодона менее чем за сутки. В верховьях Коскодона недавно прошли дожди, река вспухла и мутный поток тащил сорванные с берегов бревна, куски торфа и мелкий древесный мусор. В устье реки мы загрузили лодку нашим снаряжением, и, заведя мотор, двинулись вверх по течению.

Небо было низким, время от времени с краев плоских облаков сыпалась белая крупа первого снега. Лес уже потерял свои пронзительные желтые краски – деревья побурели и порыжели. Ветер сдул листья с тополей, и они торчали вверх огромными серыми мертвыми метлами. Сопки по бортам долины стали буро-черными и верхушки их присыпало пудрой первого снега. По краям леса перелетали черные вороны, в паре мест с опушек взлетели глухари. Я несколько раз останавливался на косах, которые еще торчали из воды, пытаясь рассмотреть следы. Но чувствовалось, что дождь со снегом будет продолжать идти и если так дело пойдет дальше, то дня через два река просто выйдет из берегов.

Базу охотника Чулкова мы нашли очень скоро. Это был огромный блокгауз, сложенный из бревен в обхват – наверное, так выглядели замки первых рыцарей Европы. Тех, которые жили не в землях римского влияния, а на границе с языческими странами – Русью и Литвой. Только здесь в качестве язычников выступали медведи и росомахи.

Степан Сиблов оказался долговязым мужиком в возрастном интервале от тридцати пяти до шестидесяти лет. Бывает такая порода людей – она закостеневает в каком-то предпожилом возрасте, рамки которого определяют спиртное, табак, невзгоды и принципиальное ничегонеделание.

Скрывался в лесу он оттого, что как-то, будучи в беспамятстве, пырнул ножиком своего собутыльника после разгрузки баржи. Сам он не видел в этом своем действии ничего особенно предосудительного. Судя по всему, точно так же считала и поселковая милиция – Степану дали беспрепятственно скрыться из поселка, и если кто-то из стражей закона за каким-то лешим заезжал на Коскодон, ему предупредительно давали на время затаиться в лесу. По крайней мере, ни для кого не составляло секрета его местопребывание, и при минимальном желании водворить его за решетку не составило бы никакого труда.

Охотник Чулков Степана кормил, поил, давал крышу над головой и даже, якобы, откладывал ему в поселке какие-то деньги, в чем я, честно говоря, несколько сомневался.

Все это Степан рассказал нам в первые пятнадцать минут, покуда привязывал нашу лодку и помогал таскать вещи в дом.

- Бабу мне два раза в год привозят – из поселка Разлога, что на водоразделе стоит. Весной и перед новым годом. Возят ее по всей реке, чтоб мужики могли пользоваться.

- Одна баба-то?

- Да нет, разные. Там вдов много – мужики поспивались, да и сгинули – кто замерз, кто потонул.

На чердаке избы у Чулкова хранилось несколько десятков килограммов книг и журналов. Журналы для таких людей поступали одним путем – охотник приходил на поселковую почту и собирал все то, что не забиралось по подписке. Я обратил внимание, что таким образом собирались три журнала прямо противоположных направлений – «Наш Современник», «Молодая Гвардия» и «Новый мир». Их и читал Степан долгими зимними вечерами… И не только зимними. Но мир, описываемый журналами, для него существовал отдельно от его собственного мира, с постоянными пьянками, поножовщиной, дождями, пургами, привозными женщинами. По-моему, в этот мир журналов он даже не очень верил.

 

Река Коскодон: охотники и браконьеры.

 

- Дикое место. Но нисколько не глухое, - говорил нам Сиблов, который не видел людей уже почти три месяца.

- Зимой здесь просто проходной двор. Постоянно по тайге гудят «Уралы» - народ с приисков мясо скупает, рыбу. Иркутские перекупщики за пушниной приезжают. Иногда здесь возле избы по пять грузовиков стоит. Сами мясо тоже пытаются охотить. Мы с ними боремся – в прошлом году пришло с побережья три «Урала» за сохатыми. Чулок им по покрышкам пострелял – они и свалили. Правда, обещали вернуться и разобраться. Но не вернулись.

- А что тут говорят – люди пропадают? – вспомнил я намеки охотоведа Чайки.

- Дааа… Люди… Мудаки они. С ними вечно чего-то происходит. Вот и пропадают. Кто в пурге замерзнет, кто в наледь попадет. Мишка может прихватить кого-нибудь. Или стрельнет кто-нибудь оленя в стаде по неосторожности, местные его и прикопают. - заключил Свиблов. – Но я один никуда с базы и не хожу – вдруг заявил он.

Все вышесказанное он произнес совершенно естественно – такие вещи для него, скрывающегося убийцы, были, судя по всему, в порядке вещей.

На базе Чулкова мы прожили довольно долго. Мы поднимались вверх по реке, проходили маршруты по гребням хребтов, тщательно проглядывая долины речек, впадающих в Коскодон, считали следы и пытались оценить численность сохатых на этой реке. Получалось не очень хорошо. Судя по всему, браконьерская вольница, кинувшаяся на границу с Якутией, за десять лет со времени последних подсчетов, изрядно разредила поголовье этих зверей. Практически каждый вечер мы возвращались на базу и там, при свете керосиновой лампы, Свиблов рассказывал нам истории из таежной жизни, от которых, буквально, холод пробегал по спине.

Через десять дней я решил, что ситуация прояснилась. Численность лосей в этом районе невелика, и организация здесь биостанции была явно нецелесообразна. Я решил вернуться на Колыму – через неделю там должен был возвращаться «железный корабль» капитана Валета. А в устье Коскодона стояла метеостанция, и я рассчитывал получить на метеостанции дополнительные сведения о природе этого места.

Метеостанции на советском севере были настоящими культурными центрами. Во-первых, туда попадали и там задерживались, люди активные, образованные и любознательные. На метеостанциях стояли дизель-электростанции и кинопередвижки, впоследствии именно там появилось такое чудо мировой техники, как антенны спутникового телевидения. Привычка к постоянным многодневным наблюдениям, а также необходимость выживать в суровых условиях, сделали этих людей настоящим кладезем информации о местах, где эти метеостанции располагались.

Поэтому именно на метеостанцию Усть-Коскодон я и направился для того, чтобы окончательно составить представление об этих местах и целесообразности разворачивания тут стационарных исследований.

Река петляла среди крутых шерстистых боков сопок, иногда залетая боками под завалы смытого с берега леса. Или растягиваясь на многокилометровые плесы, подернутые рябью хариусовых прыжков.

На одном из поворотов нашу лодку обстреляли с берега.

Я увидел прямо перед носом лодки всплеск с рикошетом – как будто кто-то бросил камень, пуская блинчики. И тут же даже сквозь рев мотора услышал приглушенный выстрел. Я выжал газ до упора, пытаясь сообразить, какую позицию в тайге занимает стрелок, и насколько быстро мне удастся уйти с его линии прицеливания. Если удастся, конечно. Руслан также понял, что происходит, и устроился спина к спине, схватив карабин, который был у нас один на двоих, и направив его в сторону леса. Пока мы скрывались за поворотом, по нам выстрелили еще как минимум два раза.

Проехав, а точнее, пролетев по реке еще десять километров, я завел лодку в глухую протоку, которая вела под горы. Там мы пришвартовались, и я устроил временный бивак за древесным завалом.

Безусловно, кое-кто решит, что надо было дать полный газ и лететь до устья Коскодона. Я изначально так и хотел, но потом подумал, что если нас захотят преследовать, то перегруженную лодку будет гораздо легче нагнать на длинной дистанции.

А методически искать затаившуюся и вооруженную группу среди круговерти проток, древесных завалов и бурелома не решится самый преотчаянный таежный Чингачгук – это все равно, как искать голой рукой кобру на каменной россыпи в темноте. В конце концов, вы ее обязательно найдете.

Собственно говоря, это и была вторая цель моей остановки – я был отнюдь не против поглядеть в лицо гражданам, стреляющим из леса по проходящим моторкам.

До конца я не был уверен, что нас на сто процентов хотели убить. Возможно, задача стрелка была просто напугать вторгшихся на чужую (с его точки зрения) территорию людей.

Мы пережили эту ночь, безусловно, не самую приятную в нашей жизни, укрывшись за завалом из снесенных рекой деревьев, не разжигая огня, и ничем не обнаруживая своего присутствия.

Не было слышно ни шума мотора, ни лязга вездеходных гусениц. Конечно, бандиты, если это были они, могли потихоньку сплавится вниз по реке на лодке, но это произошло бы только в том случае, если бы они были твердо уверены, что ранили или убили нас обоих.

Я подождал до середины следующего дня, затем, со многими предосторожностями, вывел лодку из протоки и «добежал» до коскодонской метеостанции насколько можно быстрее.

 

Река Коскодон: колымский детектив.

 

Мы подъехали на метеостанцию Усть-Коскодон уже по вечернему холодку. Как всегда, станция была расположена не с точки зрения элементарного удобства, а с точки зрения обеспечения лучших условий для метеонаблюдений. То есть, засунута она была в глухую потайную протоку, идти от пристани до нее было с полкилометра по разбитой тракторами дороге, стояла она на продуваемой всеми ветрами бесплодной площадке. Рядом располагалась метеоплощадка и две огромные антенны для связи с внешним миром.

Преодолев разбитый гусеницами тундряк, мы ввалились в тамбур метеостанции, и тут же были встречены двумя небритыми мрачными личностями в милицейских полушубках.

- Ну и откуда вы такие красивые нарисовались – протянул с издевкой тот, что постарше и попьянее. – Документы! Снимайте шубы и расходитесь по разным комнатам!

Подобное веселое обращение даже на Севере было некоторым откровением, но, памятуя все связанные с Коскодоном неурядицы, я не стал сильно дергаться. Точнее - не стал дергаться вообще.

Однако, будучи не на шутку перепуганному, мне в голову кроме логичных объяснений, касающихся местной бытовой уголовки, которой, как вы поняли, было в здешних углах хоть отбавляй, лез еще всякий бред, вроде начала войны, контрреволюции и диверсантов с Марса. В конце концов, однажды, в 1991 году, я, в аналогичной ситуации, вернулся из тайги в совершенно другую страну.

В радиорубке меня допросил старший оперуполномоченный капитан Свиридов – так звался милиционер, что выглядел постарше и попьянее.

Но я довольно сильно удивился, когда обнаружил, что все вопросы Свиридова касаются не Коскодона, а Колымского заповедника, который мы проехали поздним вечером, остановившись только один раз ради встречи с непонятной ватагой то ли егерей, то ли браконьеров.

Во-первых, он наотрез отказывался верить, что мы появились с верховий Коскодона.

- Ну мы же не видели, откуда вы приехали, - с неопровержимой логикой заявил он.

Во-вторых, он проверил мои документы с такой тщательностью, как будто в ближайших окрестностях работал целый взвод фальшивопечатников и по крайней мере, половина местных жителей пользовалась поддельными аусвайсами.

В-третьих, его страшно удивляло, почему я не спрашиваю его о том, что случилось. Здесь я резонно предполагал, что все как-нибудь разъяснится само собой.

Об этом у нас были принципиально разные сведения, но так как Свиридов начисто отказывался слушать меня, а мне он ничего не рассказывал, то диалог наш напоминал разговор слепого с глухим.

В конце концов, мне все-таки разрешили рассказать нашу коскодонскую одиссею. Тут уже пришло время задуматься Свиридову. Он заставил меня рассказать эту историю один, два, три раза.

Рассказывая ее, я, конечно, должен был постоянно помнить о несколько сомнительном статусе нашего временного хозяина Степана. Поэтому, упоминая его, я использовал сдержанный эвфемизм «один мужик».

Как ни странно, оперуполномоченный, который тщательно фиксировал каждое мое слово, первый раз услышав это слово, согласно кивнул, словно давая понять, что хорошо знает о чем идет речь. Подозреваю, что именно с этого места его доверие к моему рассказу мгновенно выросло.

Так как я нашу одиссею повторял с упорностью ростовщика Джафара, которого несли топить в водоеме святого Хазрета, то оперуполномоченный в конце концов смилостивился и решился рассказать свою часть истории.

 

Река Колыма: колымский детектив и заповедник.

 

Кордоны заповедника на реке Колыме имели устойчивую связь с центральной усадьбой по меньшей мере, раз в сутки, и, когда с дальнего кордона этого самого заповедника, связи не было три дня подряд, начальство этого государственного образования забеспокоилось и затребовало туда приезд лесников с кордона ближнего.

Лесники с ближнего кордона обнаружили на дальнем кордоне труп одного лесника, и отсутствие другого. Кроме лесника там отсутствовали моторная лодка и все наличное оружие. Одновременно с этим пропала связь с ближним кордоном, где, на страже рубежей, оставался еще один лесник.

Тут уже руководство заповедника не выдержало и потребовало выезда милиции. Так и появился на реке катер «Прогресс» старого пьяницы, рыбака и охотника капитана Свиридова. Для техники безопасности, и «вместо собаки, чтоб разговаривать» он прихватил с собой стажера, имени которого моя память не сохранила. Именно этот стажер и сторожил студента Руслана, пока Свиридов занимался моим допросом.

Все это в местном отделении милиции гордо назвали оперативно-следственной бригадой.

На ближнем кордоне оперативно-следственная бригада застала жуткую картину. Оставленный для догляду лесник лежал в воде практически обнаженный и кожа с его тела слезала длинными широкими полосами.

Был он мертв, к их приезду, уже, наверное, сутки.

Как ни странно, именно с этим случаем проблем никаких не возникло. Оказывается, неопытный человек решил сполоснуться в избе, не затапливая баню. Воду он начал греть в алюминиевом жбане для молока, который поставил на хорошо растопленную печку. Что случилось дальше, трудно предположить с точностью, но, судя по всему, лесник про жбан слегка подзабыл, и тот взорвался, обварив его кипятком и паром. Человек успел добежать до реки, упал в воду, и там умер.

Услышав эту жуткую историю, я мгновенно вспомнил вердикты Степана и Чулкова по поводу здешних исчезновений.

«Люди… Мудаки оне…»

Но ведь вокруг нашей лодки летали настоящие пули!

Составив по правилам протокол, Свиридов двинулся на кордон дальний, где, по его мнению, его и ждало настоящее дело.

Дело его там, может быть, и ждало, только к нему уже изрядно приложили руку лесники с кордона ближнего.

- Труп они с улицы убрали, избу вымыли, потрогали руками все, что возможно, передвинули все, что возможно передвинуть, и напились вдрызг, - последнее капитан произнес с мечтательной завистью.

Тем не менее, факт оставался фактом – лесник был убит выстрелом из огнестрельного оружия, второй лесник, ведомственное оружие и лодка с мотором исчезли.

Собственно говоря, в поисках этого лесника, оперативно-следственная бригада и двинулась на «Прогрессе» вниз по реке.

- Вот, продолжал свою повесть Свиридов, - едем мы. Видим – лодка привязанная стоит. Мы подъезжаем, хотя видим – не заповедницкая это лодка. Но мало ли – человек или видел что. Или слышал может.

И вот он – человек. Местный он, сеймчанский. Охотник Гранкин. Прямо возле лодки лежит. Полголовы снесло. Но на этот раз, видимо, из дробовика. В лодке шарили – нет оружия, нет горючего, может, еще чего нет. Откуда мы знаем? Не мы с ним в путь собирались. Ну мы что? Берем остатки горючего и идем вниз. Всех расспрашиваем. Никто никого не видел. И вот мы здесь. Горючего нет ни литра. Как там Валет, когда он обратно пойдет?

- Ну вот, - завершил свою жуткую историю капитан Свиридов, - эт же ты представляешь, сколько мне сейчас работы? Сколько жмуров за раз! Вам-то что – шлепнул человека и все, дело сделано, - похоже, капитан Свиридов всех встреченных людей считал убийцами (не убил, так убьет, или убить думает). А мне мороки – аж жуть! И все эти мертвяки висят ВЕЧНО! Нет срока давности по нему! И даже уйду я на пенсию, придет вместо меня еще мудак какой-то, и то он будет про эти висяки бумаги писать, начальству отписывать!

Идиотская мысль, что эти убийства можно раскрыть, капитану Свиридову даже не приходила в голову.

Под конец этого мартиролога капитан расчувствался, приказал накрывать стол, разрешив сесть за него всем, в том числе и подозреваемым – то есть, нам с Русланом.

- Но водки пока не наливать! - грозно сдвинул Свиридов брови. - Еще с ними не все ясно! А то они самогонку выпьют – а там – раз – и виновны!

Мысль, что виновные могут выпить его самогонку, была, судя по всему, капитану непереносима.

- А где теперь эти покойники-то, - спросил Руслан

- А как где? Здесь – в леднике лежат! В лесу их оставлять нельзя – или мыши объедят или медведи растащат. Вот и доставили их сюда. Чай тут метеостанция – государственное место.

 

Река Колыма: государственное место метеостанция.

 

Метеостанцией руководил государственный человек Федор Чибисов. Метр шестьдесят ростом, коренастый, лысый, чернобородый, черноглазый и смуглый, он походил на какого-нибудь кунака или абрека из кавказских рассказов то ли Толстого, то ли Лермонтова. Ежели бы мне довелось быть последователем Ломброзо, то я попытался именно на него повесить все здешние мыслимые и немыслимые преступления. Закавыка для последователя Ломброзо заключалась бы при этом в пикантном обстоятельстве, что Чибисов не мог отлучаться от метеостанции, вверенных ему приборов и рации больше, чем на восемь-двенадцать часов. За это время он просто физически не смог бы произвести такую бездну злодейств, каковую исторгали тутошние места. Лет ему было за пятьдесят, может быть – около шестидесяти. И виды он повидал во время службы на бесчисленных метеостанциях Советского Севера – любые.

Напарником его на метеостанции был совсем еще молодой паренек по кличке Попович. Был он из новообращенных православных. Веру свою он обрел в метеорологическом техникуме. Водку он называл «шайтан-водой», но пил исправно.

Вот делайте со мной что хотите, дорогие читатели, но при любой сюрреалистической жизненной ситуации, которую доводилось мне наблюдать, существовал некий крестящийся или бормочущий мантры балбес, который от души развлекал всех окружающих. Нет, это не голливудские штампы, правда истинная!

Но в данном случае, Попович составлял всего лишь одну из деталей декорации.

Одной из главных достопримечательностей Усть-Коскодонской метеостанции был самогонный аппарат. Такого циклопического сооружения, мне, признаться, не доводилось видеть даже в кино и на карикатурах про жизнь люмпенского элемента. Медный змеевик, по легенде, гнули вокруг телеграфного столба. Сам агрегат стоял в специально приспособленном для этого сарае. Змеевик для лучшего охлаждающего эффекта был выпущен на улицу и зимой покрывался мохнатым белым инеем.

Самогоном метеостанция славилась на всю Колыму. Собственно, по-моему, этот самогон и приманил сюда оперативно-следственную бригаду.

Славилась она, откровенно говоря, количеством самогона, а не его качеством. Был тот напиток вонюч, жгуч и годился, с моей точки зрения, только, чтобы заливать его в двигатель. Тем не менее, пили его все местные жители совершенно исправно, и приезжали километров за триста.

Конечно, разговоры с Чибисовым очень сильно прояснили для меня ситуацию с здешней обстановкой в природе. По его словам, несмотря на общую удаленность от центров цивилизации, зимой тайга здесь гудела от рева двигателей вездеходных грузовиков.

- Всем занимаются – пушниной, мясом, левым золотишком. Даже не сказать, чем больше.

- Уж конечно, поддакнул я, кивнув в сторону ледника, на котором к настоящему времени хранилось уже три трупа.

- Да нет, это ты зря, - скривился Чибисов, - это все просто потому что мудаки оне.

 

Река Колыма: что бывает, когда люди не мудаки.

 

Чибисов в качестве иллюстраций рассказал пару историй, когда люди, по его мнению, не были мудаками.

- На одной метео, в бассейне реки… он назвал реку, - на метеостанции жила молодая семья и начальник. Вообще, баба – на метео всегда не есть очень хорошо, только если она не страшнее медведицы, которая при этом готовит как в ресторане «Приморский» в Магадане на улице Коммуны. Ну, муж этой девахи был парнем энергичным, наладил вокруг капканные путики, лося бил, лису, росомаху. В общем, зарабатывал как мог себе на квартиру. Но при этом метеозаботы маленько подзабросил. Жена же его потихоньку с начальником начала сходиться. Парень это заметил, но вида не подал. Но начал колотить медведей с удвоенной силой. Тут у начальника подходит время отпуска. Он уезжает, обещает вернуться через полгода. Парень ему через пару месяцев отправляет посылку с вяленой медвежатиной – дескать, напомнить о Севере. Съел начальник это мясо, тестя, пару друзей угостил – и все в ящик сыграли. Отправил он им мясо медведя с самым высоким содержанием трихинеллеза. Шлепнул он их так же верно, как если б своей рукой из винта положил. А в итоге самому ничего не было.

- Во как оно бывает, когда люди мудаками не оказываются, - торжествующе завершил Чибисов.

 

Река Коскодон: гибель Сиблова.

 

На следующий день Свиридов связался с Сеймчаном по рации и дотошно расспрашивал радиста метеоцентра, радиста госпромхоза, охотника Чулкова и охотоведов, которых для этой цели специально оторвали от пьянки. Тут я начал понимать, что, будучи хамом, бездельником и пьяницей, капитан Свиридов, как бы то ни было, дело свое знал хорошо, был дотошен, въедлив и аккуратен в мелочах.

В конечном счете, то ли, для проверки показаний, то ли для рыбалки и охоты Свиридов решил подняться по Коскодону и пообщаться со Свибловым. Он, так же как и я, продолжал говорить: «с тем мужиком». Почему-то мне казалось, что со Степаном плохого не выйдет.

Как оказалось – совершенно зря.

Степана они нашли на пороге избы. Мертвого. Еще точнее – убитого из дробовика.

- Мы бы, конечно, вас заарестовали – протянул по возвращению опер Свиридов. – Но тут вот какая незадача. Этот ваш Сиблов выходил на связь когда вы уже тут были. Никак его на вас не повесишь. А так – отлично бы все сложилось. Люди вы не тутошние, никого из местных мы не обидим, если вас посадим. А так – пес его знает, что делать со всеми этими покойниками, которые здесь плодятся, как мухи на солнце.

Как ни странно, милиционеры не стали сильно обращать внимание на наш рассказ об обстреле лодки.

- Вы ж живы остались, - несколько нелогично, с нашей точки зрения, заявил Свиридов. – Что же – мне еще один висяк добавлять?

Я, может быть, слишком эмоционально, спросил – а как он собирается раскрывать этот «таежный клубок»?

А я и не собираюсь – с римской прямотой ответствовал колымский детектив. – Такие дела сами по себе решаются, я их только записываю Вот кто-нибудь пропадет последний раз – значит, он здесь и постреливал. Ну, наливай!

Я понял, что с нас сняты все возможные подозрения.

 

Река Колыма: колымский детектив и метанол.

 

Рация Коскодонской метеостанции начала обслуживать почти исключительно представителей власти, скопившихся на метеостанции в преизрядном количестве. Милицейское начальство Сеймчана, видимо, решив, что: во-первых – вряд ли когда им удастся еще раз загнать оперуполномоченного в такое проклятое богом место; во-вторых – раз уж его загнали, тем более – со стажером, то надо поручить ему сделать в этом месте все, что елико возможно. Не проходило сеанса связи, чтобы оперу Свиридову не давали поручения выловить на бескрайних колымских просторах какого-нибудь хищника-старателя, беглого алиментщика, проверить документы на постройку какого-нибудь барака и т.д. Опер Свиридов к делу подходил творчески. Не выходя из дома, он рапортовал о выполнении всех этих поручений, причем в своих рапортах проявлял фантазию, достойную Агаты Кристи. Алиментщики скрывались в тайге, предупрежденные неизвестными недоброжелателями (или доброжелателями – с какой стороны поглядеть), хищники-старатели, испуганные его появлением, уходили на какой-нибудь дальний кордон, бараки не находились по причинам пурги, ливня или внезапного подъема воды.

Но однажды, после очередного разговора с начальством, Свиридов вдруг схватил свой плащ, планшет, фуражку, а также автомат на случай, если повстречается что-нибудь съедобное, стажера и таинственно поехал на прииск Рябчик в восьмидесяти километрах вниз по Колыме.

- Труп, - мрачно сказал начальник Чибисов. – А то и два. Ничто больше опера от самогонки не оторвет.

- Да ну, труп, - усомнился Попович, - что здесь, война на самом деле, что ли? Вон их уже четыре штуки на леднике лежит.

Тем не менее, и он примолк, когда на следующее утро Свиридов со стажером выволокли из лодки два продолговатых брезентовых свертка.

- Поножовщина? – спросил умудренный Чибисов.

- Хрена тебе, - ответствовал еще более умудренный Свиридов, - метанол.

Он зашел в дом и залпом проглотил стакан самогона, после чего соизволил вернуться к объяснениям.

- Привезли водку из Зырянки на закрытие промывочного сезона. Ящиков двадцать. В одном из них была бутылка метилового спирта. А может и не одна. Два пролетария налетели на нее – вот – он махнул рукой в сторону ледника.

- Что за год такой проклятый. И место тоже, - продолжил он. – Наверное, надо вообще все перестать делать, чтоб ничего не случилось, - он рухнул на нары и заснул.

- Ну вот – кто говорит, что не мудаки, - сказал этим же вечером Чибисов, подымливая беломором на крыльце домика. – Пили б у меня самогон – живы б остались.

 

Река Колыма: последний рейс Валета.

 

К концу сентября на метеостанции Усть-Коскодон, кроме основного состава, скопились шесть покойников, два милиционера, и мы – научные сотрудники. Вертолета в Сеймчане как не было так и не было, вся надежда была на «железный корабль» капитана Валета. Однако, прошли уже все мыслимые и немыслимые сроки. Температура ночами падала за тридцать градусов, вот-вот должна была пойти шуга. При этом всем мы понимали – идти вверх по такой реке, как Колыма – это не катиться по ней вниз. На подъем уйдет дней пять, а то и вся неделя. Причем дни будут сокращаться, а ночи – увеличиваться, морозы будут давить сильнее и сильнее. В это время, время ледостава, вода начинает как будто густеть, затем с на перекатах начинает образовываться шуга – плавучий лед, похожий в первые часы своего существования на снежную кашу. Очень скоро он начинает катиться по реке сплошным шелестящим потоком, образуя тягучую массу, которая на следующий день встает сплошной сверкающей глазурью.

Оказаться в такое время на реке на катере, барже или моторной лодке – это почти наверняка потерять ее, а самому остаться на ползимы посреди тайги, пока не появится устойчивый санный путь.

Мысли у нас, что и говорить, были нехорошие. Я считал патроны к винтовке и заряжал их к дробовику, Руслан, Попович и стажер вкалывали как проклятые на заготовке дров, даже капитан Свиридов начал интересоваться, можно ли делать брагу из кедровых иголок и лиственничной коры.

На Колыме появились лодки.

Это были охотники-промысловики, по последней воде перед ледоставом уходившие на свои участки. Они везли с собой все – бензин, муку, сахар, гвозди, продукты, рубероид для крыш, брезент для палаток, запчасти для снегоходов, инструменты для строительства – все, что было им необходимо для промысла в полном отрыве от поселковой жизни.

Первыми проезжали те, у кого участки находились дальше всего по Коскодону. Я запомнил любопытную пару – отца и сына, носивших знаменитую революционную фамилию Гершуни . Им было подниматься вверх по реке почти триста километров – их угодья отстояли в восьмистах километрах от основного дома. Они посидели на метеостанции, рассказали нехитрые поселковые новости – как Коля-Мясо с моста упал и как пьяные якуты Фимку Попова на тракторе переехали, и пошли вверх по реке – к своим соболям, сохатым, белкам, оленям и невесть откуда вылетающим метким и не очень пулям.

Следующая лодка шла снизу – с прииска Рябчик, и новость, которую она привезла, ошарашила нас насмерть.

- Баржу ждете? – спросил управляющий приискового магазина Сенька Шарапов, прихлебывая вонючего чибисовского самогона. – Да, шла такая снизу, была. Прошла вверх от нас километров двадцать, тут капитана на ней кондрат хватил, он и помер. Команда там зимовать собирается.

 

Река Колыма: Сахар, Демагог и зимовка.

 

Я судорожно обдумывал сложившуюся ситуацию. Выход подсказал мне студент, Руслан.

- Арсеньич, - сказал он, - мне на учебу надо. Вас работа ждет. Вы же рассказывали – у вас в экспедиции катер был на Анадыре. Я тоже на катере мотористом был. На похожем. Хрена ли – спустимся на лодке до этой баржи, заведем ее – и потихоньку-потихоньку подымем в Сеймчан. Заодно и сами поднимемся.

Идея была безумной, простой – и единственно верной. Я даже не стал долго рассуждать – мы покидали в лодку минимум вещей, сказав колымским детективам, что остановимся напротив метеостанции и заберем их вместе со всеми их трупами.

- Ну уж фиг вам! – взорвался капитан Свиридов. – Индейская хижина то есть! С вами поеду! Покойника, то есть место происшествия, осматривать! Это кто сказал про кондрат? Патологоанатом, млин! А ты здесь сиди, жмуров сторожи, - рявкнул он на стажера, - а то эти – он махнул рукой на Чибисова и Поповича, - их на самогонку переведут. Эй, Наука, - он риторически обратился к нам – из трупов самогонку гонят?

Мы подошли к самоходке и с удивлением обнаружили, что Сахар и Демагог уверенно готовились к зимовке. Причем делали они это так сноровисто, что мне показалось, будто делают они это не первый раз. Они поделили каюты, разобрали теплые вещи, и их совершенно не смущало мертвое тело Валета, завернутое в брезент тут же на палубе.

На наши слова, что мы собираемся на «их» самоходке подниматься в Сеймчан они отреагировали безо всякого энтузиазма.

-Эва вы что задумали, - говорили они по очереди, - вы ж реку видели, мелей-то на ней сколько?

Подъем кораблика на четыреста километров вверх по реке в преддверии зимы казался им делом гораздо более фантастическим, чем восемь месяцев зимовки в железном коробе судна.

Собственно говоря, с ними никто не собирался разговаривать – ни мы, ни милиционеры, не собирались куковать на Колыме до установления зимнего пути. Хотя, проверив груз корабля, опер Свиридов только присвистнул.

- Да, ребята, здесь пару лет жить можно!

Торговля Валета в низовьях Колымы принесла довольно ощутимые результаты: трюмы самоходки были сплошняком заставлены бочонками с соленой и копченой рыбой, вяленым мясом и оленьими языками. Как впоследствии выяснилось, кроме этой меновой части, существовала еще и финансовая прибыль. Но о ней немного ниже.

 

Поселок Сеймчан: возвращение.

 

История о лоцмане, знающем все мели на реке полностью соответствовала нашему возвращению.

Вообще, мало что в моем богатом экспедиционном опыте могло посоперничать в своем сюрреализме с этим подъемом по предзимней Колыме. Из тайги перед ледоставом выходили самые невероятные ее обитатели – геологические отряды, семьи охотников, какие-то старатели-одиночки и забившийся в поисках вдохновения в колымскую глушь поэт-художник. Все они спешили на стук дизеля, как на звон последнего трамвая, грузились на железную палубу, разбивали на ней таборы и лагеря, и принимали посильное участие в процессе движения корабля к теплым и освещенным домам, магазинам, столовым, школам и кинотеатрам.

Палатка жены охотника Шмидта, где она жила с взрослым сыном, стояла рядом с выложенной шеренгой из семи завернутых в брезент покойников. Когда мы садились на очередную мель, кто-то из пассажиров садился в лодку, заводил конец на берег, и мы, елозя и скребя дном, с мели сходили. Иногда трос, заведенный на берег, лопался и отлетал на палубу. Пару раз его удар приходился по палатке жены охотника Шмидта, а как-то раз пришелся по шеренге брезентовых кукол. Вечером, во время ужина в кубрике (а его по праву занимали люди, захватившие судно первыми – то есть мы, и капитан Свиридов, Руслан мрачно поинтересовался – остаются ли синяки на трупах.

Но наибольшую пикантность этому плаванию добавляли деньги капитана Валета.

 

Деньги капитана Валета.

 

Дело в том, что кроме бочек с чебаками, чирами, муксуном, хариусом и оленьими языками, капитан Валет выручил во время торговли в низовьях реки довольно крупную сумму. Об этом каждому, кто поднимался на палубу нашего плавучего паноптикума, по секрету «на всю жизнь» рассказывали Сахар и Демагог. Сами они оценивали ее в семьсот миллионов рублей, что на те деньги составляло около ста тысяч долларов. Естественно, в низовьях Колымы таких денег не водилось, а если и водились, то их никто бы ни за какую картошку Валету не отдал. Но Сахар, Демагог и большая часть пассажиров в эти деньги верили свято. Как и в то, что спрятаны они на самоходке. А так как любая значительная сумма того времени, будучи собрана в рублях, занимала бы довольно значительный объем, то к поискам этих денег втихаря подключилось все население этого ковчега.

Поэтому днем наша баржа жила естественной, так сказать, жизнью. Она буром шла против течения. Садилась на мели, вертелась на них. Как неуклюжая серая плоская рыбина, рыча ползла по плесам, цепляя за кусты и упавшие в воду деревья. Ее обитатели также вели себя совершенно адекватно. Стояли вахту, заводили концы, обслуживали машину, выбирали курс, варили еду. Ночью же, на стоянках, с ней происходили странные вещи. Юркие тени шмыгали в кромешной темноте вдоль бортов, отвинчивали заглушки на трубах, приподнимали линолеум в кубриках, отвинчивали все, что могло скрывать в себе хоть какие-то емкости – а мест таких на любом кораблике, будь это самый ледащий катер, было хоть отбавляй. Как вся эта братия, вооруженная фомками, стамесками, топориками и гаечными ключами, расходилась друг с другом в тесных трюмах, машинном отделении и заставленной бочками, палатками и мешками палубе для меня до сих пор остается загадкой.

 

Во время одной из таких остановок мы утопили свою лодку. Она попала под корму баржи во время одного из ее неуклюжих пируэтов и мгновенно ушла под воду. На этот раз мы ее больше не видели.

Вечером мы с Русланом сидели на корме баржи и слушали ночной лес.

- Лодку жалко, - мрачно сказал Рус, - послужила она нам хорошо.

- Черт с ней – отозвался я. – Валить отсюда надо. Что-то здесь не то происходит. Посчитай – на четыреста километров реки здесь живет девяносто человек. Уже сейчас погибло семь. Прикинь – мы находимся в пределах математической ошибки судьбы.

 

Эпилог первый.

 

Гибель Сиблова, двух лесников заповедника, охотника Гранкина, Валета и двух старателей не были последними в этом году. Зимой ко мне пришел Юрий, сын промысловика Гершуни, который останавливался тогда в нашем лагере. Он рассказал мне историю смерти своего отца, которая случилась где-то через месяц после того, как мы с Русланом покинули эти края. Сам он пошел ставить капканы и забрал с собой собаку. Гершуни-старший перевернул вверх гусеницами снегоход и остался его ремонтировать.

Гершуни-младший потом говорил, что, оставь он в зимовье собаку, отец остался бы жив.

- Вернулся я к базе уже затемно. Перевернутый снегоход стоял так же, как это было с утра. Я несколько раз позвал, но отец не ответил. Понял я, что случилось что-то. Собака скулила, жалась к зимовью. Сел я в зимовье, всю ночь не спал, дверь в зимовье заложил.

Я представил себе беспросветно черную ноябрьскую колымскую ночь, когда мороз уже давит за сорок, а тьма длится шестнадцать часов в сутки. И двадцатилетний пацан с двустволкой шестнадцатого калибра, который понимает, что что-то ужасное произошло, и верит в это, и не верит, но не знает ничего наверняка.

- Стало светать, я собаку на улицу выпихнул. Залаяла она в ста метрах от зимовья, я тогда вышел на улицу, взял с собой все «пули» (пулевые патроны). Собака в кустах лает, видно, что там темное что-то копошится и урчит. Понял я, что медведь это. Залез на тополь недалеко и стал сквозь кусты по медведю стрелять. Двенадцать раз выстрелил. Непонятно – пули, наверное, о ветки «играли», наконец он шевелиться перестал. Я в избу пошел, чаю попил, собака вернулась, уже умер он. Медведь, то есть. И отец там под ним. Он его ветками всякими закидал и сам там сверху сидел.

- Надо было мне из тайги выходить. Вертолет вызывать. Пошел я на ближайшую избу – к Чулку на участок.

Да уж, - подумал я. До участка Чулка надо было идти сорок с чем-то километров. и это – опять же в ноябре, когда шесть часов ходового времени, ночевать приходится у костра под открытым небом, и все это – помня о том, что день – два назад дикий зверь при похожих же обстоятельствах убил его отца, и отец сейчас лежит мертвый и промороженный, как кусок дерева в избушке. И то, что он делает сейчас – отцу уже не поможет, а только наоборот – может привести к концу их корень – колымских греков Гершуни. И сорок километров в это время, когда еще не все реки и ручьи замерзли, несмотря на мороз, и черная вода парит над белыми стылыми берегами…

- Три дня шел. Пришел – у Чулка рация сломана. Надо к соседу идти.

Еще шестьдесят километров – подумалось мне.

- Ну, Чулок со мной вместе пошел. Четыре дня еще шли. Ну, госпромхоз прислал вертолет – за свой счет, у милиции опять денег не нашлось. Повезли его в поселок.

- А ты?

- А я там остался. Промышлять, семью кормить.

 

Эпилог второй.

 

Развязка, которую я считаю окончательной, наступила только через три года. Той весной Митя-обалдуй и Чайка-казак поехали по своим инспекторским делам вниз по Колыме. В устье Угликана, возле кордона Колымского заповедника, они увидели дымок костра и причаленную лодку.

Возле костра сидели уже знакомые нам братья Скуловы – те, которые исчезли из моего рассказа, сойдя с баржи Валета в устье Угликана.

По инспекторскому же обычаю, Митя-обалдуй и Чайка-казак попросили у братьев показать документы на оружие. Оружия этого у костра лежало аж пять единиц, и ни на одно ружье никаких документов братья показать не смогли. Тем не менее, вели себя они подчеркнуто дружелюбно, и даже попросили заехать на обратном пути – дескать, документы обнаружиться могут.

Спустившись еще на полтораста километров вниз и справив какие-то там свои дела, ребята вернулись.

Братья приняли их не менее радушно, чем в прошлый раз.

Напоили чаем, посетовали, что документы не нашлись, и один из них вызвался проводить инспекторов к лодке. Другой отошел на десять метров в сторону, и когда охотоведы уже начали садиться в «Крым», выхватил из кустов СКС и открыл огонь.

Первыми выстрелами он насмерть поразил Чайку. Митя же, обалдуй обалдуем, но даже получив пулю в нижнюю челюсть, успел схватить свой «Тигр» и выстрелить в Скулова.

Какой бы это не выглядело фантастикой, первой же пулей он уложил стрелявшего наповал.

И тут же сразу несколько раз выстрелил во второго, уже вытащившего нож.

Самое любопытное – это то, что Митя, даже раненый в голову, ухитрился остаться в живых.

На кордоне услышали перестрелку – а в общей сложности из двух винтовок сделали пятнадцать выстрелов – и поехали посмотреть, что случилось. Раненого Митю подобрали, вывезли в больницу и зашили.

Как потом выяснилось, один из отобранных карабинов принадлежал убитому охотнику Гранкину.

Тут колымские милиционеры облегченно вздохнули и списали на злодейскую деятельность Скуловых весь коскодонский и околокоскодонский висяк. Как и все колымское население.

 

Перестрелка на Угликане и гибель «братьев-разбойников» подвела черту лишь под смертями охотника Гранкина, «раба» Сиблова, и, возможно – еще трех промысловиков за три предыдущих года. Скорее всего, именно братья Скуловы и стреляли тогда по нашей лодке.

Однако, мартиролог «колымской истории» значительно длиннее.

Лесник заповедника Рябов обварился и умер от ожогов.

Капитан Валет умер от сердечного приступа.

Лесник Хамзаев был найден застреленным из карабина лесника Цыцерова.

Два старателя на прииске «Рябчик» умерли от бутылки метанола, непонятным образом затесавшейся в ящик самой обычной водки.

Промысловик Гершуни был убит медведем-шатуном в середине ноября.

Лесника Цыцерова больше никто никогда не встретил.

За два месяца на четырехстах километрах реки, которые населяло всего девяносто человек погибло восемь.

Почему так случилось, знает только одна Колыма.

Таков печальный итог.

 

Демагог через год выехал на «материк», и неожиданно оказался с большими деньгами. Возможно, это и были деньги капитана Валета.

 

История эта так и осталась непонятной для большинства ее участников. Точнее сказать, никто из нас не видит ее до сих пор целиком. Кто-то из участвовавших в ней лиц считает ее состоящей из цепи несчастных случайностей, кто-то видит в ней злой рок Провидения, кто-то – одно из бесчисленных последствий вселенского жидомасонского заговора. Стоила она, по самым скромным оценкам, не менее десятка человеческих жизней.

 

В любом случае в нашей истории было одно действующее лицо, которое знало всю правду, да, в общем, знает ее и сейчас. Только оно этого никогда никому не расскажет, как не рассказало до сих пор сотни и тысячи подобных историй. Я считаю Колыму реально действующим лицом.

 

У меня есть своя собственная точка зрения на эту череду бессмысленных смертей и потерь.

Случилось все это потому, что люди, имевшие еще не так давно и кусок хлеба в настоящем, и кусок масла в будущем, то есть – прирученные, оказались отпущены на свободу. Предоставлены сами себе. И повели они себя так, как это им казалось естественным для них.

Поэтому я изначально собирался назвать этот рассказ «Колымская история». Но немного позднее я понял, что это просто история одичания людей и перехода их в естественное первобытное состояние. С точки зрения большинства ее действующих лиц люди делились на две категории – одни погибали – и были поэтому мудаки; а вторых не удавалось даже посадить – и они мудаками не были. Поэтому я называю ее просто - естественной историей.