Светлой памяти безвременно ушедшего сына Антоши Селезнёва

Ветер, порой, жалобно стенал. Это было в те мгновения, когда он сдерживал свою мощь, но через считанные секунды снова взвинчивался, ревя, куражась, и обрушивал свою силу и ярость на крохотную одинокую хибарку, притулившуюся на краю поля. А может это был и не край поля, а наоборот, хибарка стояла посреди снежной пустыни… Да и в том ли дело? Главное − хибарка была один на один со свирепствующей и лютующей стужей.

Иногда, порывы ветра были настолько сильны, что бревенчатый домишко жалобно постанывал, словно живой, дрожал мелкой дрожью, сдерживая натиск ветра. Порой, казалось, что следующий шквал снежной стихии будет последним для одиноко стоящего деревянного домика, казалось, дерево вот-вот не выдержит шквала и домик рухнет, растекаясь бревенчатым потоком.

Стекла в доме угрожающе дребезжали даже под защитой плотно закрытых ставен. В печной трубе завывало так, будто над домиком кружилась стая злой силы, насылая неистовые шквалы ветра, чтобы тот помог ворваться в хибарку и сотворить свое злодеяние. Домик дрожал почти непрерывающейся дрожью, словно замерзший маленький звереныш.

 

Маленькая бревенчатая хибарка обладала всего лишь одной небольшой комнатой, да еще у входа притулилась крохотная терраска, в рамах которой не было ни единого стекла. Издали терраска казалась остовом какого-то большого давно умершего животного. Ветер свободно прогуливался сквозь остов терраски, пытаясь вломиться в плотно закрытую дверь дома. Ступеней перед хибарой не было, а если и были, то они оказались полностью погребенными под толщей снега. Ни зги не видно в кромешной замети. Лишь неистовый воинствующий ветер, да колючим крошевом снег.

Внутри хибарки, в небольшой единственной комнате, тоже холодно. Хотя камень печи и был еще теплым, но он не мог противостоять холоду, прорывающемуся сквозь печную заслонку.

Такой же одинокий, как хибарка и комната, деревянный стол в углу, на котором еле теплилось, подрагивая, пламя догорающей свечи. Белые дымчатые шторы, шитые тонкой золотой нитью, украшали единственное небольшое оконце. Шторы серебрились инеем, резко контрастируя с нехитрой окружающей обстановкой. Досчатые полы не крашены, но добротно подогнаны − доска к доске.

Напротив стола большая роскошная деревянная кровать с замысловатым орнаментом резьбы, а подле кровати низкая тумбочка, на которой стоял деревянный ковш, окаймленный резьбой, изображающей какие-то тайные знаки.

На кровати, широкой и, по-видимому, мягкой, кто-то лежал, укрывшись с головой атласным одеялом красного цвета. И все. Больше в этой комнате ничего не было, даже стула. Хотя… у печки, почти у самого дымохода, стояла добротная коса, прислоненная к дверному косяку, касаясь своим острым носиком побеленного кирпича.

Сталь косы зловеще поблескивала в полумраке, отбрасывая тусклые блики свечного огня. Хороший, видно, хозяин у той косы, любит, наверное, свое дело и инструмент в исправности содержит. Даже зимой. Но до страды еще так далеко…

Лежащий под атласным одеялом шевельнулся, и атлас заволновался, словно от ветерка, который пробрался в хибару, задумав пошалить и здесь. Но это был не ветер. Одеяло зашевелилось сильнее и плавно откинулось в сторону. С большой мягкой подушки приподнялась голова, накрытая черным капюшоном и человек сел на краю кровати. Он был молод, а лицо его, неестественно бледное, выглядывающее из-под капюшона черной мантии, в которую был облачен человек. Он посмотрел в сторону стола, на котором догорала свеча, взял бледной худощавой рукой деревянный ковш и припал к нему губами. Напившись, человек поставил ковш обратно. Движения человека были медленными, плавными и аккуратными. Он встал, прошелся по комнате. Даже не прошелся, а проплыл. Медленно-медленно… Его звали, ему предстояла работа. Это был Танат, то есть − Смерть.

А в это время где-то далеко, в полном одиночестве, умирал мальчик, задыхаясь в приступе бронхиальной астмы. В эти последние минуты он был совершенно один. Так уж случилось…

− Пора-а-а, − длинным протяжным шепотом протянул Танат. − Пора…

− Свеча еще не догорела, Танат, − послышался неожиданно тихий, но всеобъемлющий голос, льющийся отовсюду.

− Да, Отец всех людей, − вздохнул Танат, − ты прав, свеча еще не догорела, но она догорит, пока я буду в пути. Мне нужно спешить.

Танат подошел к двери, собираясь открыть, но снова услышал всеобъемлющий голос Отца всех людей:

− Ты забыл свою косу, Танат.

− Нет, Отец всех людей, я не забыл косу. Но сегодня не тот случай и она мне не понадобится. Душа, которая вскоре предстанет перед тобой, чиста и невинна. Готов ли ты принять ее, Отец всех людей?

− Да, Танат, я приму ее. Я знаю, о чьей душе ты говоришь.

− Тогда мне пора в дорогу, Отец всех людей. Нельзя, чтобы тело человека мучилось, высвобождая душу.

Танат распахнул дверь, и ветер рванул ее изо всей силы, бросая в черный саван охапки колючего снега. Саван затрепетал, заметался на ветру…

Танат уверенно шагнул навстречу неисвующей стуже, придерживая рукой капюшон савана.

Из непроглядной снежной крутоверти вынырнул стройный красавец-конь. Его буйная грива развевалась на ветру, сливаясь со снежной заметью. Конь остановился перед Танатом, выбивая копытами, снежные брызги из утрамбованного, хрусткого морозного снега и нетерпеливо похрапывая, смотрел на своего хозяина.

− Что, дружок, застоялся? − послышался из-под капюшона голос Таната и ветер тут же подхватил его слова, разнося по снежной пустыне. − Пора нам, милый мой, − говорил Танат, − нас с тобой ждут. И во Дворце все готово для встречи. − Конь снова громко и нетерпеливо заржал, гарцуя перед хозяином. − Вот и хорошо, − вздохнул Танат, с легкостью вскакивая в седло. − Нам нужно достойно принять душу маленького человека, ей предстоит долгий и интересный путь. Пора, мой мальчик, пора…

Танат легонько хлопнул коня по холке и тот, взметнувшись на дыбы, рванул в глубину снежной стужи, растворяясь в ней. Лишь гулкий топот копыт Коня Блед еще долго стоял над снежной пустынной равниной.

 

Скопинский район, пос. Побединка