Вологда-У.Кубенское

1987-90-94гг.

 

У Спаса на грани двух измерений...

- Не тарахти хотя бы пять минут... Помолчи... Смотри, какая вокруг тишина и красота... Всю жизнь, Макс, ты будешь вспоминать эти мгновения..., - прервал я болтовню сына.

Тот замолчал ненадолго, но, так как рыба вот уже час, как перестала клевать, то он снова принялся за свое.

- Пять минут, папочка, уже прошло... Помнишь, ты мне обещал рассказать историю, которая произошла с тобой в прошлом году здесь у Спаса-Каменного... Расскажи ее сейчас - все равно, так сидим...

- В этой истории много такого, что ты еще понять не в силах... Мама очень беспокоится о твоей психике и не разрешает "будоражить" ее всякой там "чертовщиной"... После "Ведьмы" ты, по ее словам, две ночи подряд с каким-то стариком беседовал... Нет уж, дудки... Мне и той встряски, за глаза, хватило...

- Ну, папочка, миленький, Мы же не дома живем, а у тети Вали. Она ничего не заметит. Давай, я за тебя начну рассказывать, а ты продолжишь. Ладно? - а, так как я молчал, то, приняв это, как знак моего согласия, начал мой рассказ такими словами:

- День рыбака мой самый любимый праздник...

- Хотя нам с тобой рыбу, Макс, приходится чаще всего ловить, на сковородке или в тарелке, но к празднику я начинаю готовиться аж за полгода.

Покупаю какие-то новые снасти, хотя у дяди Саши, рыбака, с самых пеленок, все свое, проверенное годами.

В Устье день рыбака отмечают шире и богаче, чем даже самые главные коммунистические праздники. Сотни рыбацких лодок со снедью и семьями, от грудных младенцев и престарелых бабок, снуют по реке в поисках укромных и заповедных местечек, чтобы высадить одних и сразу же ехать за другой партией родных и знакомых. Хотя всем, вроде, места хватает, но нередки драки между местными и приезжими, занявшими пораньше полюбившееся им место.

Для нас же самой главной проблемой было попасть в само Устье, так как уже за две недели до праздника на автобусы не было ни одного билетика.

Приходилось каждый год всеми правдами и не правдами "выкручиваться", унижаться даже, чтобы потом стоять в душном автобусе на одной ноге или висеть на одной руке в течение двух часов, считая себя при этом счастливцем.

А когда в окне автобуса между голов земляков промелькнут кресты Прилуцкого монастыря то, в глазах сразу же "возникает" качающийся на воде поплавок...

В том же году мне, на диво, удалось купить как-то билет с местом, причем без всяких проблем, и я продрых, прижатый к сидению своим рюкзаком, до самого Устья.

Валентина, жена Саши, встретила меня на этот раз неласково - наш рыбак пил напропалую вторую неделю... Ловил рыбу и пил, пил и снова ловил...

Завтра, мол, день рыбака, а у нее в доме нет ни одного окунька, а главное сейчас его нет дома и, где он есть, она не знает.

Достал я из рюкзака бутылку водки и мы за ужином с ней выпили по стопке под какое-то кино по телевизору. Потом я улегся на диван, чтобы удобнее было смотреть в телеящик и задремал, а она с соседкой Ниночкой, у которой волосы были под цвет льна, отправились на свою "рыбалку", интернативную - на танцы. Смотреть на молодяшек, хотя и самим было около тридцати лет от роду, и "пощелкать" язычками.

Разбудил меня Саша в три часа утра... Был он пьяным и озлобленным - Валентина не дала опохмелится и его всего трясло. По такому случаю, он взял из кладовки две трехлитровых банки с брагой из испортившегося какого-то варенья. Я пить не стал, а он, отхлебнув прямо через край хорошую порцию, стал меня "одевать", так как на улице, по его словам, стужа стояла лютая. Из кладовки мне вылетели: сапоги бродни моего размера, теплые штаны на мои спортивки, свитер, весь в дырах, но для этих "дел" годящийся, и фуфайка.

Не успел я одеться, как Саня, у которого все всегда так и горело в руках и ногах, испарился в тумане, который плотно укутал все дома и огороды, сказав, где мне его необходимо ждать с лодкой. Я с фугасами банками в сумке и во всем ватном еле приперся от жары на мыс, где уже меня Саня, ругал на чем свет стоит.

- Нам с тобой до восхода солнца рыбы надо наловить, а ты копаешься, как валявка, - ворчал он, а сам скорее открыл банку и снова в его горло забулькала вонючая брага. - Если ничего не поймаем, то у брата возьмем, - успокоил он меня, сразу подобрев. - Мы вчера ему целую лодку наловили.

Мотор завелся сразу же и Саша мне рукой показал, чтобы я пробирался к нему со своего обычного места. Когда же я сел рядом, он подал мне ручку управления лодкой и, отсев от меня, вновь приложился к банке и скоро я увидел, что движения его стали плавными - он осел вниз лодки, успев банку все-таки закрыть крышкой и поставить так, чтобы она, не дай Бог, разбилась. Я понял, что впервые в жизни остался один на один с лодкой.

На мое счастье, ветер разогнал пух тумана и нос лодки стал, как нож масло, резать лениво воду. На небе не было ни облачка, и цвет неба совпал с цветом воды впереди, и лишь полоска берега справа позволяла мне ориентироваться, куда мне надо править.

Полоски травы становились все уже и уже, и скоро моим ориентиром стала колокольня Спас-Каменного монастыря. Сначала она вращалась вокруг меня, но вот... замерла впереди, и я понял, что выехал в озеро. О дно лодки стало сильно шлепать водой, так как волна была вполне приличной, хотя до этого в протоке ее даже не рябило. Спас стал расти с каждым мгновением и, когда до него осталось совсем ничего, мотор лодки заглох и наступила тишина.

Я понял, что хотя и управлял лодкой, но она подчинялась только своему хозяину и там, где надо было, остановилась, как вчера и позавчера...

Саша сразу поднял свою голову и беленькие реснички из под спортивной кепченки вопросительно заморгали на меня, но и без этого ему стало ясно, что надо вставать. Он встал, отверткой что-то крутанул в моторе, установил в уключинах вички с колокольчиками и, заведя мотор, который на сей раз работал на очень малых оборотах, стал закидывать за борт лески на конце с грузилом и блесной. Моей обязанностью было следить за колокольчиками и помогать Саше вытаскивать в лодку попавшуюся на "дорожку" рыбу. То есть совсем я был ему не нужен.

Я всегда любовался над тем, как Саша что-либо делал. Ни одного лишнего движения: все быстро, все ловко. Косил ли он или загребал, колол дрова или плотничал, пьяный он был или трезвый. При всем этом его главным ругательством было:"Поубивать бы вас всех валявок, ".

Рыба не попадалась и я стал следить за другими лодками, которые также, как и мы кружили. Рыба обычно брала не везде, а поэтому, где она брала, лодки старались крутиться там, но на этот раз они крутились одна за другой вокруг Спаса и наши колокольчики молчали.

 

С высоты птичьего полета, наверное, могло показаться, что лодки медленно кружит самой водой вокруг точки слива, который располагался где-то в районе Спаса.

Саша несколько раз даже трогал вички, чтобы проверить, не заело ли колокольчики, хотя и бренчать им было не за чем, так как леска была не очень сильно натянута...

В банках "топлива" было еще много и я понял - крутиться мы будем долго. Голова моя от равномерного шума двигателя стала тяжелой. Я уснул...

 

... и мое сознание, потеряв всякую связь с "нашим" пространством и временем, как мне уже кажется сейчас, перешло в какое-то другое измерение. "Здесь" "я" "умер" и, если бы Саше захотелось разбудить меня тогда в лодке, у него ничего бы не получилось. Испугавшись, он отвез бы меня в больницу и я, "проспав" длительное время, умер бы по-настоящему, так как, по-моему, мнению, переход из одного пространства в другое возможен не везде, а только в определенных точках...

Некоторое время я ничего не чувствовал, но, когда увидел впереди темного тоннеля яркий свет, мое сознание устремилось к нему и мне показалось, что я открыл глаза.

"Я видел", "я слышал", но это был уже не я. Думал уже не я, а тот объект или оболочка, в которую я "вселился". Я был его подсознанием, о котором он даже и не догадывался, как и мы не знаем ничего о своем. Кроме того я все видел не глазами своей оболочки, а как бы чуть с высоты и чуть-чуть со стороны.

Все пространство заливал яркий солнечный свет. "Я" лежал у самой кромки воды на песке в одних панталонах и спал. Он был явно не "я", так как был моложе лет на десять, среднего роста и с пышной на голове шевелюрой. К тому же он был шатеном, а я был с рождения брюнетом... Место, в котором "я" лежал, было отгорожено от суши густыми кустами и из-за них ничего не было видно...

Вот "я" открыл свои глаза и поднял свою явно тяжелую голову, видимо, накануне "я" здорово "набрался".

 

- Где я? - сразу же подумал он, открыв глаза, и я услышал его мысль. Выходит так, что я думал вместе с ним или просто знал, о чем он думает. Что-то хотеть я мог только вместе с моим "я", а поэтому свое повествование мне легче вести от второго лица.

- Черте, что. Так было весело... О, как болит голова и хочется пить... Почему я голый? Как здорово припекает... Надо вставать, - продолжал он свою мысль.

Он встал и, зайдя в воду по пояс, умылся водой, фыркая, как морж. Сзади его послышался детский смех и, когда он прыгнул из воды прямо на куст, то из него с той стороны кто-то «высыпался» и раздалась дробь босых пяток о тропинку.

- О, Это уже интересно? Не мешало бы мне что-нибудь надеть на свои панталоны, - пробормотал он, неодобрительно осматривая свой торс, и, продравшись сквозь куст, высунул голову из него. - О?, Да, я на Спас-Каменном... Кто же меня сюда из Устья завез и еще раздел к тому же? В женский монастырь и в голом виде. Вся губерния после этого хохотать будет до колик в печени, - взревел он.

"Я" же только сейчас и здесь могу, рассуждать и удивляться, а тогда "там" увидел посыпанные речным песком ровные дорожки и газоны с ровно скошенной свеже-зеленой травкой, бытовое здание монастыря и церковь с колокольней, побеленные так, что резало глаза.

На дорожке, ведущей к кусту, в котором "мы" сидели, показался мужик в зипуне на простой белой рубахе, охваченном большим кушаком вокруг талии, огромных лаптях и шляпе - именно такого я видел в учебнике когда-то, стоящего на одной ноге на своем маленьком поле. Был он к тому же лохмат и имел рыжую большую бороду. Подойдя к кусту, он обратился с приветственным поклоном к торчашей из куста голове:

- Здравствуйте, барин. Матушка игуменья послала меня к вам, чтобы узнал, не надо ли чего вам. Мол, иди и узнай, Василий, у Сергея Михайловича, чего ему надобно...

- Милейший, я, в некотором роде, нахожусь в голом состоянии, а поэтому попрошу принести какую-нибудь одежду. И еще скажи, откуда она мое имя знает и о том, что я тут у вас нахожусь.

- Отколь она вас знает по имени, барин, я не знаю, а о том, что вы здесь фыркали, как моржа в воде, то дети видали... Прибежали и сказали ей.

- Ну, тогда мы у нее все выясним, а ты ступай сейчас за одеждой, - Василий при этом снова поклонился и пошел своей твердой походкой к монастырю.

 

Только здесь после моего возвращения "сюда" я понял, что меня по времени забросило не вперед, а назад и к тому же в совершенно какое-то параллельное пространство, так как Спас Каменный монастырь был когда-то мужским монастырем. Сравнить же строения того монастыря, который я видел, с тем, что есть на самом деле я не могу, так как я видел от нашего монастыря одни лишь развалины.

 

Минут через пять на дорожке из монастыря показался Василий с узелком в руках. Подойдя, он с поклоном положил у ног Сергея Михайловича свою ношу. В узле оказалась рубаха, такая же, как и на Василии, штаны крестьянские и монашеская ряса.

- Вот, барин, что у нас нашлось из мужской одежды... Монастырь-то женский... Их белье вам будет не впору, - при этом в его бороде появилась ухмылка, а, когда барин одел рясу, он расцвел широкой улыбкой и отвернулся, чтобы не обидеть ею босоного.

- И обувки у нас на вас не нашлось, - добавил он, не поворачиваясь. - Если вот только мне лапти свои снять... гм... хмы...

- Не надо, Я и босиком похожу, - сам еле сдерживая над собой смех, сказал Сергей Михайлович, оглядывая себя и одергивая рясу. - Только вот голову надо оторвать тому, кто вздумал надо мной подшутить так зло.

- Матушка, барин, велела, как вы оденетесь, привести вас в средний наш дворик тропками, чтобы наших моляшек не напугать...

- Ну, я готов, кажется... Сам то ты, кем тут у них в монастыре будешь? На моляшку, вроде, не похож, совсем, - спросил Сергей Михайлович, следуя за Василием.

- Нет, барин, я у них за животину здесь живу. Оне меня за мужика не считают вовсе... Как конь, в пример, али собака... Живу в землянке вон с той стороны монастыря. Дрова им к крыльцу подношу, пилю, колю их. Сторожу их. Очень они боятся всего эти моляшки - я их так всех прозвал... Больно они уж много молятся и, как молины на свету летают, света солнышка боясь... Другой раз ветер у них в трубах воет, а оне мне приказывают в рельс стукать через раз... Попробуй у них, усни - голосить начинают... Самого ужас берет от их крика... А, как увидят, что я иду, их, как метлой в кельи сметает... Вот и пришли уже, барин. Подождите здесь матушки.

Из калитки, скрытой кустом, вышла высокая вся в черном игуменья монастыря. Была она уже в возрасте, и по ее стати можно было судить, что это была женщина властная и непреклонная. Без всякой улыбки она строго оглядела босоногого барина, вместо приветствия кивнула ему головой и спросила:

- Как вы в таком состоянии очутились на нашем Спасе и как посмели это сделать?

Сергей Михайлович готов был раствориться даже в солнечном свете, если бы это было возможно, под строгим ее взглядом и острым для него, как штык, вопросом, но тут в нем проснулся офицер "гвардии", каким он почувствовал себя здесь на Родине и над которым какие-то силы надругались - но сломить воли этим не смогли. Он выпрямился и таким же официальным голосом "пошел в атаку":

- Сударыня, Я сам этого не знаю, Но, так как вы знаете мое имя, то я могу судить, что вы в этом вопросе знаете больше меня. Вы сами можете пролить свет, указав тем самым моего обидчика и оскорбителя.

- Полно, кричать-то. Здесь вам не полк, - лицо ее при этом как-то смягчилось, а из Сергея Михайловича как будто кто-то воздух выпустил и он сразу же уменьшился в размерах. - Я тоже ничего о вас не знаю, кроме имени, конечно. Мне наш устьянский купец Собакин в письме еще весной написал, что в начале июля к нам на остров приедет офицер Сергей Михайлович Николаев, владелец села Тучкино соседнего уезда. Вы, мол, познакомьте его с моей племянницей Варей, которая вот уже третий год воспитывается здесь у нас в монастыре. Пообещал, что, если, мол, моя воспитанница этому офицеру понравиться и он на ней женится, то он монастырь на целый год обеспечит мукой. Но, когда этот офицер появляется в монастыре в голом виде, когда кричит и пыжится, как индюк, мне никакой и муки не надо... Чтобы мой цветочек, мое солнышко отдать в руки какому-то пьянице и моту? Не бывать этому...

- Правильно, Правильно, матушка, - вскричал как-то уж больно радостно, все сразу же понявший Сергей Михайлович. - Не достоин я вашего цветочка и солнышка. Дайте мне лодку и Василия всего на два часа, и я тут же покину вашу святую обитель и буду всю жизнь прославлять вашу святость и чистоту. А, чтобы загладить свой грешный поступок, сам подарю вашему монастырю несколько пудов самой наилучшей муки и сам же ее привезу.

- Вижу, Вижу ваше раскаяние, но лодки ни одной на острове сейчас нет - отдала крестьянам на сенокос. Завтра они привезут на остров сено - завтра и уедете. А сейчас будете делать то, что я вам скажу: Василий вас отведет в свою землянку, принесет еды и даже выпивки, так как чем хранить ее, попала она к нам случайно, выпою ее вам. Но уговор такой, чтобы по острову ни шагу. Ясно? Василий, где ты? Слышал, что я сказала? Ну и хорошо... Ступайте с Богом, - и она перекрестила их вслед...

Землянка была вырыта прямо в крутом берегу и имела окно и дверь во внешней стене, выходившей к реке и сложенной из кирпича. Три остальные стены и кровля располагались в толще земли и были деревянными. Зимой в такой "землянке", расположенной с южной части острова, к тому же она имела отличную печь, было тепло, а летом было прохладно. От воды озера землянку отделяла песчаная коса метров десяти шириной.

Сергею Михайловичу землянка понравилась и не успел он моргнуть, как на столе появилась корзинка с провизией и трехлитровая бутылка с самогоном. После стакана самогонки он совсем успокоился и решил порасспросить Василия о жизни на островке.

- Что, Василий, видел ли ты Вареньку? Хороша ли она?

- Ох, барин, как хороша. Таких красавиц я еще в жизни и не видел и не увижу, наверное, больше... А, умница, какая? Меня Васильком, шалунишка, прозвала. Кормит меня только она - из других рук я еды и не принимаю. А, как она поет? Я ей и говорю, что я буду делать, когда тебя дядюшка миллионщик замуж отдаст, а она мне в ответ, мол, я тебя Василек с собой возьму, и ты у меня детей моих будешь няньчить... А какая она грамотейка? Не прошло и двух недель, как ей, поди, сорок книг толстенных из Петербурга и Парижа прислали... "Давай, - говорит она мне - я тебя по-французски говорить научу". Шутница...

- Все, Все, Хватит, Василий, мне рассказывать про нее. Не желаю я ничего про нее знать.

- Вот и я ей про это же говорил десять минут назад. Мол, нужна ты барину, как же? Он дворянин, а ты купеческая дочь... Он пропьет тебя вместе с твоими миллионами, а она мне, мол, пускай только попадется в мои руки, а там посмотрим... У-У-У, Силища в ней колдовская...

От этих слов Сергею Михайловичу стало жутко. Вот такой же ужас охватывал, наверное, Миколу в гоголевском Вие, когда его закрывали на ночь в церкви. Схватив бутылку со стола, он прямо из горла стал заливать вином охвативший его ужас. Сознание угасло и он опустился на кровать, забывшись пьяным сном.

"Я" же и "мое сознание", видимо не зависели от вина вообще. Пока он пьяный спал, я бодрствовал, и видел, как в комнату вошла девушка и, увидев, что Сергей Михайлович спит, запачкала свой пальчик за вьюшкой сажей и, разрисовав его лицо под смешного усатого котика, смеясь, выбежала из землянки, оставив на столе свое зеркальце.

 

Так прошло часа четыре. Жара на улице спала, поднялся сильный северный ветер и по поверхности озера побежали белые барашки, но под защитой обрыва у землянки было тихо. Сергей Михайлович стал постепенно просыпаться, выкрикивая какие-то непонятные слова, а, когда совсем проснулся, то, спустив ноги на пол, сел, обхватив голову руками.

Голова трещала и вдруг его жизнь так и потекла перед его глазами, как на сцене какого-нибудь театра...

Вот он мальчонкой вместе с крестьянскими детьми собирает землянку, а вот он уже подросток и его отправляют родители в город на учебу в гимназию. Мать плачет, а отец украдкой смахивает рукавом слезу из глаза... У них, кроме Сереженьки, еще пятеро... Работать приходиться наравне с крестьянами, так как отсудил у них все имение старший брат отца. Сереженьку же взялась учить дальняя их родственница...

Вот он оканчивает офицерское училище... Потом полк и он без "гроша в кармане" у богатых офицеров на побегушках. А вот он едет в отпуск и заезжает в Устье, где его уже давно ждали, так как он переписывался с некоторыми знакомыми. И завертелась счастливая и развеселая жизнь. Здесь никто не смотрит на то, что он гол, как сокол. Он офицер, он завидный по красоте жених... Купец Собакин ссужает его без всякой меры деньгами в долг, обещая отсудить ему, мол, законное имение Тучкино, уговаривая при этом жениться на племяннице... "Зачем мне жениться, - отговаривался Сергей Михайлович. - Если только-только жизнь еще моя началась настоящая, и я не вижу еще для себя достойной красавицы. А деньги меня и сроду не интересовали... ". Но он тогда уже заметил того непреклонное желание и знал, что от Собакина ему будет открутится нелегко.

- Так и получилось... Ладно, что матушка игуменья на его стороне... Почему у меня в саже руки? - пробормотал он и, увидев на столе зеркало, посмотрелся в него. - Вот это рожа, Это шалунишка Варенька мне лицо разрисовала - пойду умоюсь.

Он вышел из землянки и пошел по каменным плитам к воде. Монашеская ряса развевалась на свежем ветру. Вдруг он увидел у куста девушку. Она стояла и смотрела на него с улыбкой. И так она была красива и таким был обворожительным ее взгляд серых глаз, что он забыл сразу же, куда и зачем шел.

- Ах, какой у меня красивый котенька Вася. Какой у нас богатый и великолепный наряд. Мур-мур-мур, - и она исчезла из его глаз как-будто ее там и не было.

- Ну, совсем, видимо, я перепил лишка, если такое видится... В самом деле, хороша, Такой попадешь под каблук, так и пикнуть не даст, - он подошел к воде и, сняв рясу и рубаху, стал умываться. Это его отрезвило.

Возвращаясь в землянку, он услышал, как Варенька пела. Он не слышал никогда такой песни и плохо разбирал слова, но в ней столько было жизненной все утверждающей силы, что его помутившееся от вина сознание вдруг очистилось и в душе родился звук и он запел, сам не зная чего.

Голос его креп с каждым мгновением и их песню уносило в уже бушующее озеро.

Хотя он и пел, не зная что, но мысль его заработала четко:

- Это же колдовство. Этак они меня живехонько оформят под аналой. Надо бежать отсюда и поскорее, а то не видать мне свободы.

Он вбежал в землянку и увидел еще почти полную бутыль с самогоном. Сразу же с первыми глотками вонючей жидкости отстал от него тот мотив, который еще минуту назад овладел сознанием, а желание бежать становилось все требовательнее, как будто от этого зависела его жизнь.

Поперхнувшись, он отбросил бутыль и побежал к воде. Заходил постепенно, но не из-за того, что были какие-то сомнения, а из-за холода. Вот он уж по пояс в воде, вот вода уже скрыла его плечи... Он легонько оттолкнулся от дна и поплыл к далекому берегу...

 

- Ну и спать же ты горазд, - разбудил меня Сашин голос. - Я тут без тебя допил уже вторую банку. Рыба не ловиться. П-поехали домой - я продрог весь. Уже восемь часов. Сейчас зайдем к брату, возьмем рыбы. Наверное, все уже собрались, чтобы ехать на праздник... Одних нас черт носит, - сказал он, поворачивая нос лодки от Спас-Каменного.

 

- Ну, понял что-нибудь из моего рассказа Макс? - спросил я сына, закончив рассказ.

- Понял... Выходит, что, если бы "он" не поплыл тогда, то ты в наше пространство и не вернулся бы?

- Не знаю... Я сам даже не верю теперь в то, что со мною было, а может и не было... Саша меня катал всего часа четыре, а там я провел целый день... Чушь какая-то...