Ю. Лугин «Рогоносцы» Леонида Андреева. Трагифарс в 1-ом действии по мотивам рассказов «У окна» и «Рогоносцы». ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ, актуариус (чиновник 13 класса), 34 года; он же - ТИПЕ АННА ИВАНОВНА, квартирная хозяйка, 46 лет; она же – ЭСМИНИЯ ФЕДОР ИВАНОВИЧ, ее муж, 52 года; он же – ПАДРЕ НИККОЛО НАТАША, дочь Анны Ивановны и Федора Ивановича, 22 года; она же – РОЗИНА НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ, доктор, 44 года; он же – АПТЕКАРЬ МАРТУЧЧИО ВАНЬКА ГУСАРЕНОК, приказчик, 26 лет; он же – ДЖУЛИО КАТЕНЬКА, горничная, 32 года; она же - КАТАРИНА Сцена разделена на две части: комната АНДРЕЯ НИКОЛАЕВИЧА отделена от хозяйской половины дощатой перегородкой. Место действия обозначается изменением освещения. Комната АНДРЕЯ НИКОЛАЕВИЧА. Типичное холостяцкое жилище небогатого и нелюдимого чиновника 13 класса. Круглый стол на фигурной ножке, покрытый блеклой скатертью, с грязной посудой, оставшейся не убранной с ужина, керосиновая лампа, пепельница, коробка папирос… Ближе к окну, выходящему во двор, – скрипучая кровать. Накрывшись одеялом, на кровати спиной к зрителям лежит АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Действие начинается с шарканья ног, голосов и звона чайной посуды на хозяйской половине. ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА (брюзгливо). Дело вот в чем – две копейки потерял… ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ. Господи, опять! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ с протяжным стоном откидывает одеяло, садится на кровати, зажигает лампу, смотрит на догорающую спичку, и в последний момент перед тем, как ей погаснуть, успевает прикурить папироску. Пересаживается на стул, переставляет на подоконнике горшок с засохшей геранью, раздвигает занавески, смотрит в окно. ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА. Две копейки… Две копейки… ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ (умоляюще). Да брось ты их, Федор Иванович! ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА. Не могу… За перегородкой слышны тяжелые шаги, грохот упавшей табуретки. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (вздыхая). О, глупость человеческая! ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ. Нашла! Вот они, твои две копейки! ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА (после короткой паузы). Вот в чем дело… Это не те две копейки. Те две копейки щербатые. Это ты нарочно меня дразнишь! ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ (с надрывом). Господи, да когда же ты приберешь меня? Со скрипом открывается дверь в комнату АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА. Входит КАТЕНЬКА. КАТЕНЬКА. Опять натощак курите, барин! Чай пить будете? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (втаптывает окурок в цветочный горшок). Неси! КАТЕНЬКА (уже уходя, задерживается в дверях). Что вы, Алексей Николаевич, ровно бирюк какой… Третий год, как квартируете, а все с утра одно и то же: курите да в окошко пялитесь! Прогулялись бы, моцион сделали… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (не оборачиваясь). А вот барыня сейчас поедет… Нарядная! Сыночек при ней – экой пузырь! Семь лет всего, а уже по виду – «Ваше превосходительство»! Такие дети наверняка родятся с погонами на плечах и не тем простым способом, как другие… КАТЕНЬКА (хмыкнув, возвращается от дверей и с любопытством смотрит в окно через плечо Алексея Николаевича). Ну, вы скажете, барин! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (отстраненно). Мне похороны снились. Отца… Черная холодная яма в ноябрьской земле… Порывистый ветер, мокрая снежная крупа, секущая лицо… Стук обледенелых комьев грязи о крышку гроба… Проснулся, оттого что заплакал… А стук остался – бум, бум, бум, бум… Больше спать не мог – все думал: что там стучит. А сейчас вижу: в соседнем доме ставня отвязалась… (Почти без перехода, не меняя интонации.) А у вас вечером скандал был! КАТЕНЬКА (оправдывается). Зятек приходил… Ну, выпимши слегка… Ну, с Федором Ивановичем повздорили малость… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (ужасно фальшивя в мелодии и глумливо коверкая речь образованного человека под народное просторечие, напевает). Ой ты, будошник прекрасной, Ты не бей меня напрасно, Не гляди, что пьяна я – Нонче горе у меня-а… Откликаясь, с улицы раздается наигрыш гармони и разухабистое, пьяное пение ВАНЬКИ ГУСАРЕНКА: Она, моя милая, Сердце мое вынула, Сердце мое вынула, В окна с сором кинула… АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ. Никак опять он, зятек? КАТЕНЬКА (язвительно). Оне самые! Пляшут! АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ (глубокомысленно). Пляшет – значит, будет сегодня жену бить… КАТЕНЬКА отступает от окна, в сердцах замахивается на АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА полотенцем, КАТЕНЬКА (с ненавистью и презрением). Не каркай!.. Кикимора! (Уходит.) Освещение меняется. Декорации разительным образом трансформируются: обои на стенах вдруг становятся чище, краски на них ярче, стол накрыт праздничной скатертью, вместо грязных тарелок – ваза с цветами. Темная от табачного дыма тряпка на стене за кроватью вдруг оказывается аляповато ярким ковром, на котором изображена сцена из неаполитанской жизни. Сам АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (не меня своей позы у окна) преображается в достаточно опрятного и привлекательного господина, одетого в нарядный домашний халат, небрежно запахнутый на груди. Из окна в комнату льется яркий солнечный свет. На затемненной хозяйской половине - шарканье ног и звон посуды. ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА. Дело вот в чем – две копейки потерял… ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ. Опять! Да вот же они! ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА. Это не те две копейки…Те две копейки были щербатые… Входит НАТАША с самоваром на подносе. НАТАША (приветливо). Чай пить будете, господин постоялец? С вишневым вареньем и бубликами с маком? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Доброго вам утречка, Наталья Феодоровна! Непременно с вареньем! И - с бубликами! НАТАША, украдкой поглядывая на АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА, накрывает на стол АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ порывисто встает, кладет руки на НАТАШИНЫ плечи, благоговейно птичьим поцелуем касается губами ее губ, лба… НАТАША (слегка отстраняясь, указательным пальцем касается губ Алексея Николаевича). Не нужно целовать в глаза – примета нехорошая. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (снисходительно). Какая же такая примета? НАТАША. Такая. Разлюбите меня, вот что. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Раз есть возможность разлюбить, значит, любовь существует? НАТАША. Садитесь чай пить, Алексей Николаевич. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ садится за стол. НАТАША разливает чай. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (вроде бы подразнивает Наташу, но говорит именно то, о чем думает). Но откуда же она взялась, любовь эта? И интересно, куда она девается на то время, когда я тебя не вижу? (С аппетитом съедает три ложечки варенья подряд и пьет чай.) НАТАША. А про то вам лучше знать, Алексей Николаевич. Вы у нас человек образованный… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. А вообще, что я о тебе знаю? Кто ты? Как жила все это время без меня? НАТАША (присаживается за стол напротив). Жила, как люди живут. Вы лучше о себе расскажите. Пауза. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Странно… Почему-то трудно… о себе… Тридцать четыре года, а в памяти от этих лет – ничего. Так, серенький туман какой-то… Отец – маленький рыжий чиновник в больших калошах и огромным свертком бумаг под мышкой… Мать – худая, высокая, вечно печальная и умершая рано вместе со вторым ребенком… С шестнадцати лет вместе с отцом ходил на службу… Отец умер от холеры – и я стал ходить на службу один. В его стареньких калошах… Когда-то любил играть на бильярде, играл на гитаре, ухаживал за барышнями… НАТАША. И только? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. И только. Что же еще? НАТАША. Я думала, у вас другая жизнь, не так, как у нас. Книжки читаете и все говорите так тихо, благородно, и все о хорошем, чувствительном. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Читал я и книжки, да что в них толку? Все выдумка одна. НАТАША. А божественное? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Кто же теперь читает божественное? Купцы одни, как нахапают побольше, так божественное читают. А у нас и без того грехов мало. НАТАША. И не скучно вам так-то было, все одному да одному? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (только сейчас спохватывается и начинает ухаживать за Наташей, предлагая ей чаю). Чего же скучать? Сыт, одет, обут… (Кушает варенье.) У начальства на хорошем счету. Секретарь прямо говорит: примерный вы, говорит, Андрей Николаевич… Кто губернатору доклады переписывает, - я небось! НАТАША (аккуратно размешивает сахар в стакане). Начальство не люди. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Да что в них, в людях? Свара одна да неприятности. Не так скажешь, не так сядешь. Один-то я сам себе господин, а с ними надо… А то пьянство, картеж, да еще донесут… А я люблю, чтобы все было тихо, скромно. Тоже ведь не кто-нибудь, а актуариус – тебе и не выговорить. Другие вон и благодарность принимают, а я не могу. Еще попадешься грешным делом. НАТАША (задумчиво). А ко мне Ванька Гусаренок, как вина с дружками выпьет, так приставать начинает… Потом на улицу идет – к прохожим задираться… Он и вас побить грозился – поберегитесь! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (усмехается и закуривает папироску, не замечая, как Наташа морщится и отгоняет от лица папиросный дым). Не посмеет, я чиновник! НАТАША (после короткой паузы). А как у вас, у чиновников, жены, дочери, дети живут? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (пожимает плечами). Как-нибудь да живут… Мне откуда знать? НАТАША. А когда чиновники водку пьют, то что делают пьяные? Жен, поди, не бьют? А что ихние жены делают, когда мужья на службе? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Да уж как-нибудь что-нибудь пристойное, как-нибудь по-благородному… НАТАША (после короткой паузы). А помните, как весной, мы с вами на речку ходили? Солнце тогда уже зашло, вода была неподвижная, а нам сверху казалось, что мы смотрим не в реку, а в небо… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Нет, не помню… НАТАША (отодвигает стакан, так и не отпив из него ни разу). Как не помните? Это же вы тогда сказали про небо… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Да? (Делает вид, что пытается вспомнить.) Не помню… НАТАША (задумчиво). На том берегу, на бахче у соломенного шалаша сторожа костер горел. Лежалыми яблоками пахло и свежескошенным сеном… Пламя от костра поднималось вверх как от восковой свечи. Потом сторож на улице ударил в колотушку, галки подняли крик, а вы, Алексей Николаевич, с перепугу так и вздрогнули весь… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Я?! С какого такого перепугу? НАТАША. А вы потом сами смеялись, оттого что испужались так некрасиво. Потом по книжке мне читали… (Напевно декламирует.) «На одном из маленьких островков Средиземного моря, где среди камней, жирных кактусов и низкорослых пальм витают призраки веселых греческих богов, сохранился от давних времен один очень странный и необъяснимый обычай. Ему удивляются редкие путешественники, прихотями бродяжнической судьбы занесенные на остров, с ним борется мрачное духовенство, против него восстает и современный разум, холодный и скучный…» Пауза. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ докуривает папироску и аккуратно «затаптывает» окурок в пепельнице. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (с удивлением). Надо же, запомнила! Слово в слово… НАТАША. Красивые! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Что? НАТАША. Слова… Необычные такие. Не складно, а будто песня… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (с досадой). Ерунда какая! Увлекался когда-то изящной словесностью. Даже мечталось иногда: вот бы самому что-нибудь этакое сочинить. Думал, напишу книжку – и все про меня узнают… Стыдоба! НАТАША. А мне понравилось… Потому и запомнила… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (закуривая новую папироску). Понимаешь, Наташа… Жизнь – странная и ужасная вещь. Так много в ней всего неожиданного и непонятного… НАТАША. То человеку не понятно, а на самом деле – все по промыслу Божьему. Для чего-то ведь каждый из нас родится? Женится, детишек воспитывает… Выходит, так и должно быть. Оттого унынию предаваться и роптать – грех великий! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Когда я в окно смотрю, во мне уныния и на золотник не наберется! Весьма забавно на мир Божий со стороны смотреть. Это у меня смолоду… Даже представляется иногда, как бы можно было по-другому… Чтобы не так, как за окном, а совсем наоборот… НАТАША (встает, неловко теребя кончики платка, рассматривает ковер). К примеру, как здесь на картинке? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (снисходительно). Это не картинка, а гобелен. «Виды Неаполя в лучах заходящего солнца»… Дорогая вещь, между прочим, сорок рублей. НАТАША (ахнув). Сорок рублей?! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (с самодовольством). Так в ломбарде сказали… Хозяин прежний под залог в двенадцать целковых сдал, в срок не уложился, а я за восемнадцать возьми да выкупи! НАТАША (ведет рукой по поверхности гобелена, после короткой паузы). Красиво… И люди там лучше нас живут, и вообще лучше наших наверно… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Это у тебя от молодости, Наташа… Мне рассказывали, ничего особенного в этой Италии нет. От моря гнилыми водорослями пахнет, на мостовых – раздавленные апельсины вперемежку с рыбьей чешуей, опять же мухи… А люди… Все одинаковые! Хоть у нас, хоть в Италии, хоть в какой-нибудь Аргентине. Живут и умирают и не знают нынче о том, что завтра умрут… Шел чиновник в погребок за пивом, а на него сзади карета наехала и задавила, и вместо пива к ожидавшим приятелям принесли еще не остывший труп… Получил чиновник награду, пошла его жена Бога благодарить, а в церкви у нее деньги и вытащили… И куда ни сунься, всё люди грубые, шумные, смелые. Так и прут вперед и все побольше захватить норовят. Жестокосердые, неумолимые, идут напролом со свистом и гоготом и топчут других, слабых… Писк один несется от растоптанных, да никто не слышит… НАТАША (легко касается сгорбленных плеч Алексея Николаевича). У вас лопатки таки острые, худенькие… А сами вы… такой… (Сбивается, не в силах сдержать слез.) АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (со вздохом и как бы продолжая какую-то свою невысказанную мысль). Так вот всю жизнь и проживешь… НАТАША (с надрывом). Голубчик ты мой! (С плачем обхватывает рукой шею Андрея Николаевича и прижимает его голову к своей груди.) Освещение меняется. Комната ФЕДОРА ИВАНОВИЧА и АННЫ ИВАНОВНЫ. Типичная гостиная в мещанском доме семьи среднего достатка в начале ХХ века: убранные домоткаными половиками полы, буфет из мореного дуба на заднем плане, комод, накрытый полотняной салфеткой… За столом перед початой бутылкой водки – АННА ИВАНОВНА и вальяжно развалившийся на стуле ВАНЬКА ГУСАРЕНОК, франтоватый и наглый приказчик из, как говорится, первых женихов на бедняцкой улице. ФЕДОР ИВАНОВИЧ прохаживается по комнате, сосредоточенно наморщив лоб и беззвучно шевеля губами, что-то ищет: время от времени приподнимает половики на полу, перебирает содержимое комода в углу… ВАНЬКА ГУСАРЕНОК (играет на гармони и поет). Она, моя милая, Сердце мое вынула, Сердце мое вынула, В окна с сором кинула… АННА ИВАНОВНА (подпевает). Я милая не твоя, Есть миленок у меня: Не сапожник, не портной, А чиновник молодой… ВАНЬКА ГУСАРЕНОК (обрывает игру). Это вы, мамаша, не на ту ли кикимору, что у вас за перегородкой живет, намекаете? (Поет на тот же мотив с издевкой в голосе.) Писарем в управе служит, С околоточными дружит, Дарит мне на именины Монпансье и ландарины… ФЕДОР ИВАНОВИЧ, пытаясь заглянуть под амбарную книгу, лежащую на комоде, нечаянно роняет ее. ВАНЬКА ГУСАРЕНОК (через плечо). Вы, папаша, чем греметь, лучше за стол сядьте да с нами вина выпейте! ФЕДОР ИВАНОВИЧ (с раздражением). Какой я тебе папаша, ирод непутевый? (Продолжает рыться среди бумаг на комоде.) ГУСАРЕНОК. А вы дочку в замуж за меня отдайте, вот и буду я вам сынок, а вы мне – папаша. Ха-ха! (Хозяйке.) Опять две копейки ищет? АННА ИВАНОВНА вздыхает. Две копейки – дело пустяшное, безобидное… Некоторые с недельного запою чертей по фатере гоняют. Тут уж под горячую руку не попадайся! (Хохочет, развязно наливая себе водки в стакан, которую тут же и выпивает залпом.) АННА ИВАНОВНА (в сердцах). Ну его к ляду, кровопивца! Ушла бы от него совсем, да куда уйдешь? (Замахивается на Федора Ивановича полотенцем.) Да садись ты, аспид! ФЕДОР ИВАНОВИЧ покорно садится за стол, в руке его оказывается граненый стакан, услужливо подсунутый ГУСАРЕНКОМ. ФЕДОР ИВАНОВИЧ (тупо смотрит в стакан, медленно выпивает, крякнув, переводит взгляд на Гусаренка). Ты здесь зачем? ГУСАРЕНОК (весело). Дык, я это… Свататься пришел! (Разливает водку и демонстративно чокается с Федором Ивановичем.) Нашенские вам почет и уважение! (Выпивает и поет.) Я мою Наталию Обойму за талию, Крепко-крепко обойму и В губки алы поцелую! Входит НАТАША – веселая, разрумянившаяся. Заметив ГУСАРЕНКА, мрачнеет и пытается пройти мимо. АННА ИВАНОВНА (останавливает ее вытянутой рукой). Поздоровайся с гостем, невежда! НАТАША (насмешливо кланяется Гусаренку). Исполать тебе, добрый молодец, Иванушка-свет Андреевич. Хлеб да соль от доброго сердца, да веселия от вина хлебного! (Крутанув юбкой, гордо выпрямив спину, уходит.) ГУСАРЕНОК (сквозь зубы, в сторону). Мы вам попомним это, Наталья Федоровна! (Наклоняется, что-то заметив под столом.) Эка! Кажись, кто-то две копейки потерял! (Протягивает Федору Ивановичу монетку.) Не ваши ли будут, папаша? ФЕДОР ИВАНОВИЧ (с сомнением разглядывает монету). Щербатые! Мои!!! (Пытаясь положить монетку в нагрудный карман, роняет ее, не замечая этого.) ГУСАРЕНОК (с намеком, поет). Коли девку в замуж взять – Буду теще с тестем зять, Буду зять почтительный К жениным родителям… Есть купец, добрый молодец, есть товар, девица красная… Через сговор бы да честным пиром за свадебку… АННА ИВАНОВНА (бросает взгляд на половину Алексея Николаевича). Наталья наша – девка видная, складная… Работящая и лицом-фигурою пригожая… ГУСАРЕНОК. Намекаете, мамаша, не по моему росту дерево? АННА ИВАНОВНА (уклончиво). Да уж не всякому каждому и не за рупь двадцать отдадим доченьку единственную… ГУСАРЕНОК (выхватывает из рук Федора Ивановича бутылку, которой тот было уже прицелился в свой стаканчик, затыкает ее бумажной пробкой и прячет во внутренний карман). Ах, какие мы разборчивые! Ах, какие гордые! Коли так, то прощевайте, хозяева дорогие! Вижу, не ко времени гость… Ну, да мы не гордые, подождать могем! (Встает из-за стола, идет к выходу, развязно напевая.) Девка допоздна гуляла, Дома не казалась, Дома не казалась – С пузом оказалась! АННА ИВАНОВНА испуганно крестится, ФЕДОР ИВАНОВИЧ, вдруг обнаруживает пропажу двух копеек и начинает озабоченно хлопать себя по карманам. Перед дверью, ведущей в комнату АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА, ГУСАРЕНОК останавливается, достает и допивает водку прямо из горлышка. ГУСАРЕНОК (ногой стучит в дверь). Эй, Кикимора, ты живой там еще? (Распахивает дверь и cо злостью швыряет в комнату Андрея Николаевича порожнюю бутылку.) Звон разбитого стекла. Пауза. Затемнение. Комната АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА, освещенная только светом, льющимся через запыленное окно. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ болен, лежит на кровати с самым скорбным выражением на лице. Лоб его накрыт мокрым полотенцем, руки бессильно вытянуты вдоль тела поверх одеяла. ГОЛОС НАТАШИ (на хозяйской половине). Доктор, прошу вас, сюда… Со скипом открывается дверь. Входят взволнованная НАТАША и НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ с докторским саквояжем в руках. НАТАША (заботливо поправляя одеяло на Алексее Николаевиче, взволнованно). Третий день уже… Аппетита нет, только пьет и курит… Ночью был жар, сейчас вроде как получше… НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ (присаживается на кровать, раскрывает саквояж, пристраивает безучастному ко всему Алексею Николаевичу градусник под мышку, ощупывает лоб, проверяет пульс, с деланной веселостью выговаривая). Ну-тес, господин актуариус, позвольте-ка… И что вы это себе позволяете? Захворать изволили? Такую милую девушку пугаете… НАТАША, взволнованно теребя платок, отходит в сторону. ДОКТОР, не оборачиваясь, взмахом руки приказывает ей выйти. НАТАША выходит. НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ достает стетоскоп, прослушивает грудь АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (страдальчески). Голова болит… НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ (приподнимает полотенце и осматривает голову Алексея Николаевича). Порезов и ран не освидетельствую, уж не взыщите, господин актуариус! Ввиду отсутствия таковых… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (вздыхает). А если бы были? НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ. А коли б были, то была бы Ивану Гусаренку чистая каторга. За покушение на убийство и причинение тяжкого вреда здоровью дворянина и служащего 13 класса… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Досадно… НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ (со смешком). Досадно, что в живых остались? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (после короткой паузы, чуть ли не с упреком). А голова болит и третий день не проходит… И в горле все пересохло… И временами сердцебиение вдруг учащается и резко в пот бросает… НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ. Это у вас, батенька, от нервов… Я вам микстуру успокоительную пропишу. А главное - покой и хорошее питание. Кстати, Гусаренка раньше, чем через неделю, из холодной не выпустят – мне о том доподлинно со слов городового Бергамотова ведомо, ибо только вчерашнего дня его от желудочных колик пользовал… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (злорадно). Так ему, подлецу, и надо! НИКОЛАЙ ТИМОФЕЕВИЧ (заливисто смеется). Баргамоту? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (бросив взгляд на хозяйскую половину, повышая голос). Гусаренку! Затемнение. Освещается хозяйская половина. За столом АННА ИВАНОВНА с вязанием в руках, рядом у буфета протирает только что вымытые тарелки и расставляет их аккуратными рядами КАТЕНЬКА. КАТЕНЬКА (напевает). Для тебя одного, мой любезный, Я, как цвет ароматный, цвела; О тебе об одном лишь мечтала И ночами я спать не могла. Гуляли с тобой мы в садочке, А сердце просило любви, Упала тогда на колени, Сказала: « Мой милый, люби! Для тебя я фату вышивала, Девичию честь берегла… АННА ИВАНОВНА (возмущенно). Глупая песня! КАТЕНЬКА (гремит посудой и, повышая голос, продолжает петь). …За тобою из дома бежала, Оставив папашу и мать…» АННА ИВАНОВНА (в сердцах бросив на стол вязанье, приказным тоном). Довольно! Я не желаю, Катерина, слышать подобную гадость в своем доме! КАТЕНЬКА. А чем вам песенка не приглянулась, Анна Ивановна? В ней все правда одна, про долю тяжкую, девичью, а у вас дочь… АННА ИВАНОВНА. Причем здесь Наташа? КАТЕНЬКА. А будто вы не замечаете! АННА ИВАНОВНА. Что именно я должна замечать? КАТЕНЬКА. А коли не замечаете, то и слава Богу! (Закончив с посудой, закрывает дверцу буфета и уходит.) АННА ИВАНОВНА (взволнованно). Нет, постой! Начала, так договаривай… (Торопливо идет следом за Катенькой). Затемнение. Комната АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА – прибранная, освещенная солнечным светом. Окно широко распахнуто, и стекла в нем вымыты. НАТАША сидит с ногами на кровати, укутавшись одеялом. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ курит у окна. НАТАША (с внутренним напряжением, нарушая долго длившуюся томительную паузу). Гусаренок свататься приходил… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ молча стряхивает пепел с папироски в цветочный горшок. Папаша и мамаша к нему, как про вас узнали, с полным расположением… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (удивленно). Про меня? Что узнали? (Злорадно). А вчера этого Гусаренка снова в участок вели. Я как раз у окна сидел, видел… Рубашка разорвана сверху донизу, лицо белое, как мел, и по нему кровь течет… Сзади мальчишки бегут, улюлюкают… НАТАША (деланно смеется). Кому он нужен такой пропащий! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ «втаптывает» окурок в цветочную землю. Но вы поберегитесь его, Алексей Николаевич. Коли про нас узнает – побьет обязательно. И не посмотрит, что чиновник! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Дикарь! (Зябко передергивает плечами.) Кстати…(Резко разворачивается.) Что узнает? НАТАША (после короткой паузы, отстраненно глядя перед собой.) А то, что полюбовники мы с вами… АЛКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (достает из лежащей на столе коробки новую папироску, обстукивает бумажный мундштук о ноготь большого пальца, закуривает и долго смотрит на догорающую спичку, пока она не обжигает ему пальцы). Наташа… НАТАША. Ну? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (после короткой паузы, сухим канцелярским тоном). Дело вот в чем, Наталия Феодоровна… НАТАША (перебивает). Две копейки потеряли? Какой вы смешной! (Деланно смеется, встает, поправляет одежду и машинально расправляет одеяло поверх смятой постели.) АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (с недоумением). Смешной? Какие две копейки? НАТАША. Да вы ровно папаша мой… Как придет с вечера пьяный, все с утра две копейки ищет, скаред… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. А папаша здесь причем? НАТАША (накидывает на голову платок). Да так… Очень вы сейчас вдруг стали на него похожи! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (пожимает плечами). Вообще-то, я хотел с тобой серьезно поговорить… НАТАША (в дверях). В другой раз, Алексей Николаевич, некогда мне… И вот еще что… Папироски, что вы курите, семь копеек за десять штук стоят… Когда эту коробку закончите, в счет квартирной платы учтите… (Уходит.) АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ, не оборачиваясь, курит у окна. За окном слышен приглушенный смех и женское с пьяным надрывом пение: Когда были юные годы, Когда я была молода, Красою была одарёна, И в мире, как роза цвела, Гуляли мы с милым в садочке, А сердце просило любви, Упала пред ним на колени, Сказала: « Мой милый, люби!» Вдруг небо огнём засияло, И сумрачный гром загремел; Бежала домой торопливо, А дождик мне резал в лицо, Всё платье до нитки смочило, Когда я взошла на крыльцо. А утром я встала всех раньше - Все милого друга ждала, Да только его не дождаться, Наверно, уж мне никогда…* *Мещанский романс в записи А.С. Монаховой. Затемнение. Освещается хозяйская половина. Входит КАТЕНЬКА с самоваром и накрывает на стол. ФЕДОР ИВАНОВИЧ и АННА ИВАНОВНА садятся за стол и пьют чай. Входит АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ – в чиновничьем сюртуке, застегнутом на все пуговицы, причесанный, напомаженный, величаво серьезный. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (сухо). Приятного аппетита. ФЕДОР ИВАНОВИЧ, на этот раз на удивление трезвый, молча отхлебывает чай из блюдечка. АННА ИВАНОВНА хлопотливо вскакивает с места и выдвигает из-за стола третий стул. АННА ИВАНОВНА. Присаживайтесь, Алексей Николаевич, отзавтракайте с нами… Жаль Наташеньки дома нет… КАТЕНЬКА, презрительно фыркнув, отходит к буфету, достает еще один чайный прибор и с грохотом ставит его на стол. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (кладет руку на спинку предложенного ему стула и задвигает его на место). А что вашей дочери нет, так то, пожалуй, и к лучшему… (Протягивает Федору Ивановичу почтовый конверт.) ФЕДОР ИВАНОВИЧ (машинально берет конверт). Что это? Зачем… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (сухо). Прошу вас, как отца, довести до сведения дочери… Так сказать, во избежание недоразумений из-за сложившегося у Наталии Феодоровны превратного на мой счет мнения… Вы читайте, письмо не запечатано. ФЕДОР ИВАНОВИЧ неторопливо водружает на нос очки, достает и расправляет перед собой вложенное в конверт письмо. ФЕДОР ИВАНОВИЧ (читает). «Милостивая государыня, Наталия Феодоровна… АННА ИВАНОВНА, не отводя глаз от АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА, садится. В дверях у входа появляется НАТАША. …Сим письмом от 22 августа текущего года имею честь поставить вас, милостивая государыня, в известность о том, что по слабости здоровья, изможденного трудами и бдением на пользу престола и отечества, будучи чиновником тринадцатого класса и похоронив родителей, папеньку Николая Андреевича и маменьку Дарью Прохоровну, во блаженном успении вечный покой… (Обрывает чтение, увидев только что вошедшую Наташу.) НАТАША жестом призывает папашу продолжать и тихо, стараясь оставаться незамеченной для стоящего к ней спиной АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА, опускается на табурет. ФЕДОР ИВАНОВИЧ пожимает плечами, сворачивает недочитанное письмо, вкладывает в конверт и отдает АЛЕКСЕЮ НИКОЛАЕВИЧУ. ФЕДОР ИВАНОВИЧ. К Наташе писано, так вы ей письмецо и отдайте! Она у нас девушка взрослая, неглупая… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (велеречиво). И все-таки я вынужден настоятельно требовать вашего родительского вмешательства, ибо дочь ваша ведет себя весьма предосудительно. АННА ИВАНОВНА (испуганно). Наташа?! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Вот именно! КАТЕНЬКА (всплескивает руками, насмешливо). Ай да Сусли-Мысли, какую штуки выкинул! ФЕДОР ИВАНОВИЧ (медленно отставляет чайный прибор, откидывается спиной на спинку стула и упирается руками в столешницу). Соизвольте объясниться, милостивый сударь! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (выдвигает стул на середину комнаты, садится, небрежно закидывая ногу на ногу). Соизволяю! (Прокашлявшись, назидательным тоном, словно читая по писаному.) Имею основания, исходя из личного, так сказать, печального опыта общения с вашей дочерью предполагать, что Наталия Феодоровна в своем желании выйти замуж пренепременно за чиновника, имеет на меня виды. Желание это никак не соответствует моим жизненным планам и – более того! – для коего я не давал ей ни малейших оснований… АННА ИВАНОВНА. Наташа? Замуж? За вас?! КАТЕНЬКА (с издевкой). На экого гуся позарилась! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не перебивайте! Она женщина малограмотная, говорит «теперича» и «поемши», вращается среди людей низких сословий и ей приходится терпеть наглые любезности и заигрывания. И поэтому ищет мужа с положением, образованного, который мог бы быть ей покровителем и защитником… ФЕДОР ИВАНОВИЧ. Вы себя имеете в виду? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Естественно. На нашей всей улице только один такой и есть – ваш покорный слуга! ФЕДОР ИВАНОВИЧ. Да коли бы так оно и было, что ж в том предосудительного?! Все девушки мечтают выйти замуж. КАТЕНЬКА (язвительно). Ага! За этого вот… принца заморского, Бову-королевича! Тьфу! (Уходит). АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (нимало не смутившись). А то предосудительно, что, как женщина умная и хитрая, она скрывает свои планы и делает вид, что любит бескорыстно. Опытного человека, в молодости ухаживавшего за барышнями, не проведешь. Иначе как объяснить чувством ее якобы бескорыстной любви ее постоянные намеки на некоего Ивана Гусаренка, который якобы в ней души не чает? Зачем она постоянно расхваливает его при мне за силу и молодечество? Угрожает мне возможностью физической расправы с его стороны? НАТАША вздрагивает, оборачивается и с этого момента не отводит взгляда от АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА. АННА ИВАНОВНА (возмущенно). Напраслину наговариваете! Не было этого! ФЕДОР ИВАНОВИЧ. А коли бы и было, зачем бы вам с ней прежде не объясниться, а не перед нами ябеды разводить? АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. И тому причина есть! Давно бы объяснился, кабы не боязнь… А вдруг ваша Наташа на себя руки наложит? Или дикарю Гусаренку пожалуется? Пауза. НАТАША намеренно шумно поднимается – только сейчас АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ обнаруживает ее присутствие, смотрит на нее с изумлением, на мгновение испуганно втянув голову в плечи, правда, тут же берет себя в руки и изображает равнодушие и невозмутимость. НАТАША (деланно веселым тоном). А налейте-ка мне чаю, маменька! Чтой-то у меня в горле пересохши! Оттого, наверное, что намедни селедки с черным хлебом поемши! АННА ИВАНОВНА наливает и подает НАТАШЕ стакан чаю. Поднеся стакан к губам, НАТАША вдруг резко выплескивает чай в лицо АЛЕКСЕЮ НИКОЛАЕВИЧУ. Тот, взвизгнув, вскакивает и, закрыв лицо руками, приплясывает от боли. Убирайтесь вон! Тоже лезет с разговорами… Кикимора! Затемнение. Шум проливного дождя, стук отвязавшейся ставни о подоконник. В темноте повторяются реплики из начала действия: ПЬЯНЫЙ ГОЛОС ГУСАРЕНКА. Она, моя милая, Сердце мое вынула, Сердце мое вынула, В окна с сором кинула… ГОЛОС АЛЕКСЕЯ ИВАНОВИЧА. Никак опять зятек ваш? ГОЛОС КАТЕНЬКИ. Оне самые! Пляшут! ГОЛОС АЛЕКСЕЯ ИВАНОВИЧА (глубокомысленно). Пляшет – значит, будет сегодня жену бить… ГОЛОС КАТЕНЬКИ (с ненавистью и презрением). Не каркай!.. (После короткой паузы.) Кикимора! Сцена освещается пламенем зажигаемой АЛЕКСЕЕМ ИВАНОВИЧЕМ керосиновой лампы на его половине. То же убогое убранство, что и в начале действия, тот же помятый и потасканный вид АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА… АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (закуривает папироску). Почему именно кикимора? Глупое слово! Ничего не обозначает… ПЬЯНЫЙ ГОЛОС ГУСАРЕНКА (из-за деревянной перегородки, на половине хозяев). Наталья! Подь сюды! Али не рада приходу мужа законного? Сапоги… сыми! Резкий удар по чему-то мягкому и болезненный женский вскрик, на который тут же плачем откликается разбуженный ребенок. АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ, поморщившись, передвигается ближе к окну и распахивает форточку. Шум дождя усиливается… ГОЛОС ГУАРЕНКА. Врешь, не уйдешь! Удары раздаются резче и чаще. Грохот опрокинутого ведра, битой посуды… ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ (с надрывом). Уймись, аспид! Удары прекращаются. Слышен детский плач. ГОЛОС НАТАШИ (обреченно спокойный). Отравлю я его… ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ. Что ты, что ты! Не для себя терпишь, а для ребенка, - его-то куда денешь, грех свой? А этот… ишь храпит! Успокоился… Я тебе на кухне постелю… А к глазу, на вот, пятак приложи – ишь как изуродовал, разбойник… Постой… Кажись, жилец не спит… ГОЛОС НАТАШИ (намеренно громко). Это кикимора-то? ГОЛОС АННЫ ИВАНОВНЫ. И впрямь кикимора. Пойду самовар ставить и тебе в чайнике заварю. Ах, разбойник, что наделал-то! АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Ну, вот опять! Вот как пожалуюсь Федору Ивановичу, он покажет вам кикимору, дуры полосатые! (Продолжает, словно бы красуясь перед воображаемыми зрителями.) Как непостоянны женщины! То милый, неоцененный, а то – кикимора! (В сторону перегородки.) Да, с норовом баба, недаром учит ее Гусаренок. (Повышая голос.) Спокойной ночи, маркиза Прю-Фрю! Ложится на кровать, ворочается… встает, гасит лампу… Сначала тихо, но постепенно нарастая, звучит мелодия мещанского романса: Как солнце закатилось, Умолк шум городской, Маруся отравилась, Вернувшися домой. Измена, буря злая, Яд в сердце ей влила. Душа ее младая Обиды не снесла…* * «Маруся отравилась». Мещанский романс начала ХХ века. ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА. Вот ведь в чем дело: двух копеек я так и не разыскал… Приметные такие две копейки – там, где орел, щербатые… Мелодия «Маруся отравилась» плавно переходит в мелодию неаполитанской песни « О, мое солнце». Сцена постепенно освещается. Декорации вдруг самым сказочным образом трансформируются: пейзаж с блеклого гобеленчика над кроватью АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА заполняет собою весь задник сцены, расцвечиваясь ярчайшими, режущими глаз своей пасторальной неправдоподобностью красками, перегородка между комнатами исчезает – образуется комната в псевдоитальянском стиле, ограниченная от пейзажа на заднике арочным акведуком, колонны которого увиты плющом и цветами… Кровать АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА превращается в нечто аляповато-барочное; одеяло, скрывая лежащего под ним, превращается в атласную накидку ярко красного цвета… Словом, все слишком ярко, акцентировано неправдоподобно… Так и должно быть… во сне русского чиновника 13 класса о солнечной Италии… ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА (без видимого перехода из ворчливого становится напевным, чистым, выразительным). А впрочем, Бог с ними, с двумя копейками… А дело в том, что… На одном из маленьких островков Средиземного моря, где еще витают призраки веселых греческих богов, сохранился очень странный и необъяснимый обычай… Каждый муж, считающий себя обманутым женою, привязывает ко лбу бычьи, козлиные или иные рога и в сообществе с такими же рогоносцами в течение целого дня шатается по городку и тропинкам маленького острова… Их странное шествие дышит весельем, они поют и смеются, дудят в маленькие флейточки, барабанят, тренькают на мандолинах и гитарах. Некоторые даже подплясывают, перекидываются остротами с сопровождающей их толпой, что под ярким солнцем Средиземноморья, на фоне гор и голубеющих морских далей составляет отнюдь не печальное зрелище… Сцена полностью освещается. Стук в дверь. Полог откидывается – ТИПЕ садится на кровати и, стараясь не шуметь, опускает ноги в тапочки и крадется к двери. Самый день торжества обычно держится в тайне, но в один из первых больших церковных праздников, следующих за сбором винограда, весь островок вдруг наполняется громким пением, музыкой и криком… Входит аптекарь МАРТУЧЧИО. Обменявшись с ТИПЕ понимающими взглядами, МАРТУЧЧИО передает ТИПЕ тщательно упакованный сверток и уходит. ТИПЕ с довольным видом запирает сверток в сундуке. Количество мужей-рогоносцев, конечно, в разные годы различно и сильно колеблется. Ибо если есть урожай на виноград и маслины, то существует он и на рога… ТИПЕ, сбросив тапочки, ложится и закрывает за собой полог кровати. Бывало время, когда всего десятка два или три рогоносцев вяло таскались по острову, теряясь от малолюдства и скуки. Но случались и такие годы, что чуть ли не пол-острова убиралось рогами и производило неописуемый шум и гомон… Звучит песня: Там золотой песок Ласкает море синее, Там круглый год цветут Лимоны с апельсинами,- И зимы там не снежные Там не бывает вьюги, Там женщины все нежные И красотой богатые – И оттого супруги их, Как правило, рогатые… РОЗИНА выглядывает из-за полога, стараясь не шуметь, осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить ТИПЕ, подходит к сундуку, трогает замок и в сердцах всплескивает руками. РОЗИНА. Неужели он догадался? Входит ЭСМИНИЯ. ЭСМИНИЯ (сварливо). Можно подумать, ты выходила замуж за слепого и глухонемого! Между прочим, сапожник Джаккомо, говорят, тоже приобрел себе рога! РОЗИНА (с деланным возмущением). О чем ты говоришь, мама! Мой Типе никогда не пойдет на такую глупость: рога! ЭСМИНИЯ (насмешливо). Ой ли? Интересно, а что за сверток нес под мышкой аптекарь Мартуччио? И куда делся этот сверток, если Мартуччио уходил, весело размахивая пустыми руками? И с чего бы моя дочь прыгала вокруг запертого сундука? РОЗИНА. Глупости! Ни перед каким сундуком я не прыгала! Кстати, мама, от этого сундука есть второй ключ? ЭСМИНИЯ. А зачем тебе второй, когда достаточно попросить Типе…(в сердцах пинает сундук ногой.) ЭСМИНИЯ. Не шуми – разбудишь бамбино! ТИПЕ (одергивая полог, садится на кровати, сладко потягиваясь). Не велика беда – мне так редко удается повозиться с малышом. Ухожу – он спит, прихожу – спит… (Соскакивает с кровати и склоняется над детской колыбелью.) Жаль, не проснулся… (Розине.) Все хотел спросить, кто угощал его цукатами во вторник на позапрошлой неделе? ЭСМИНИЯ (украдкой бросает на Розину весьма красноречивый взгляд). Это Джулио, помощник нотариуса. Он приходил с поручением от синьора Бумбы… РОЗИНА (с деланным равнодушием). Да. Ему нужно было что-то уточнить в бумагах покойного дядюшки Паоло. ЭСМИНИЯ. Очень воспитанный и обходительный молодой человек! Меня называл милейшей синьорой Эсминией, угостил бамбино фруктовыми цукатами и очень смущался в присутствии Розины. Сущий мальчик! Между прочим, намекнул, что, возможно, нас ждут приятные новости насчет наследства. ТИПЕ. Синьор Джулио? (С облегчением.) Тогда я спокоен – Джулио не способен всучить ребенку какую-нибудь гадость. Не то что пройдоха Джиованни, который однажды угостил сынишку синьора Бумбы сливочными тянучками! ЭСМИНИЯ (с изумлением). Джиованни? Рыбак? РОЗИНА. А что, простой рыбак не может угостить сынишку богача сливочными тянучками? ЭСМИНИЯ (пожимая плечами). Только в том случае, если… (Закрывает ладонью рот, бросив мимолетный взгляд на Типе.) ТИПЕ (невозмутимо). Может, конечно. Джиованни сделал это из лучших побуждений, но, когда синьор Бумба вернулся из деловой поездки, он из-за тянучки во рту не смог разобрать ни слова из сказанного малюткой Робертино… ЭСМИНИЯ (обращаясь прежде всего к Розине, с намеком). И почему у богачей всегда такие легкомысленные жены? РОЗИНА (торопливо подхватывает). Да уж! Могла бы и проследить, чтобы малыш не запихал в рот весь кусок. ТИПЕ, напевая незатейливый мотивчик, одевается, снимает с вешалки шляпу и направляется к выходу. ТИПЕ. Пожалуй, я пойду… Насчет обеда не беспокойтесь – перекушу чем-нибудь в кабачке у Алехандро… РОЗИНА. Куда? Сбор винограда уже закончился! ТИПЕ (обернувшись в дверях, после короткой паузы, многозначительно). Вот именно! (Уходит.) Пауза. ЭСМИНИЯ (рассуждает вслух). Помню, однажды Типе говорил – то ли в шутку, то ли в серьез, что в случае измены… РОЗИНА (с возмущением). Что? ЭСМИНИЯ (чуть повышая голос). Что в случае измены не только наденет рога, но даже позолотит их… РОЗИНА. Ну, мама..! (Уходит.) Оставшись одна, ЭСМИНИЯ подходит к окну, распахивает створки и задумчиво глядит перед собой. С улицы доносится песня: Не светится окошко, как бывало, И встретить друга не пришла Нинелла: Мой голос, мою песню не узнала, А, может быть, бедняжка заболела…* *на мотив «Fenest Che Lusine» (ария Амины из оперы Беллини «Сомнамбула»). Декорации комнаты перекрываются стеной, изображающей фасад аптеки МАРТУЧИО. Сам МАРТУЧИО, сидя на ступеньках крыльца перед распахнутой настежь дверью, тщательно полирует лосиные рога. Выходит РОЗИНА. РОЗИНА (с деланным равнодушием). И кого они могут напугать этими рогами? МАРТУЧЧИО, занятый делом, не отвечает. Интересно, эти для кого? МАРТУЧЧИО. Интересно? (Любуется делом своих рук.) РОЗИНА (вызывающе). Просто хотелось бы узнать, всех ли дурачков я знаю на нашем острове, или нашелся кто-то новенький? МАРТУЧЧИО улыбается и молчит. (После короткой паузы.) Какие хорошенькие получились… Их надо непременно позолотить. МАРТУЧЧИО. Ты советуешь? РОЗИНА смущенно опускает глаза, но тут же гордо вскидывает голову. РОЗИНА (с вызовом). Мой Типе никогда не пойдет на такую глупость! МАРТУЧЧИО. А разве… (Резко оборвав фразу, смотрит на Розину и усмехается, после короткой паузы.) Эти для меня. Правда, хороши? РОЗИНА (хмыкнув). А ты примерь! МАРТУЧЧИО торжественно водружает рога на голову – они ему явно велики. РОЗИНА непроизвольно поднимает к вискам ладони, припоминая, какой лоб у ее мужа Типе. МАРТУЧЧИО (удовлетворенно откладывает рога в сторону, вытирает руки о фартук). Тебе что-нибудь нужно, Розина? РОЗИНА (спохватывается). Ах, Мартуччио, я и забыла… Я зашла попросить у тебя лекарство для моего бамбино… Что-то он жалуется на животик… МАРТУЧЧИО (уходит в дом, через несколько секунд возвращается с провизорским флаконом и протягивает его РОЗИНЕ). Вот эти капли ему помогут… С тебя пять лир, Розина. РОЗИНА (отдает Мартуччио монетку и резко перехватывает его руку). Послушай, Мартуччио, умоляю тебя! Я дам тебе еще двадцать лир, если ты ответишь, был у тебя Типе или нет. МАРТУЧЧИО (освобождает руку и прячет ее за спину). Ни за сто, ни за тысячу лир, красавица. Ты знаешь обычай? Если я начну выдавать, то и заказывать мне никто не станет. Подумай сама. РОЗИНА (с надрывом). Но ведь он лжет! Я ему никогда не изменяла! Ты меня знаешь, Мартуччио, такая ли я, чтобы изменять мужу? Это так дурно! (Закрывает лицо руками, изображая рыдания.) МАРТУЧЧИО (пожимает плечами). Да я и не говорил, что Типе заказывал мне рога. РОЗИНА. А для кого эти… такие большие? МАРТУЧЧИО, улыбаясь, молча разводит руками. Выходит КАТАРИНА. КАТАРИНА (с деланной озабоченностью в голосе). Здравствуй, Мартуччио… А я к тебе за лекарством – у моего бамбино режутся зубки… (Замечает Розину.) А, это ты, Розина, здравствуй! РОЗИНА, схватив бутылочку с лекарством, торопливо уходит. Под мелодию неаполитанской песни сцена трансформируется в дом ТИПЕ и РОЗИНЫ. За столом ЭСМИНИЯ угощает ПАДРЕ НИККОЛО молодым вином, сыром, праздничным пирогом и фруктами. ПАДРЕ НИККОЛО (продолжая начатый разговор). Сам знаю, что нехорошо, и тщетно борюсь с этим дурным грязным обычаем. Истинный христианин должен со смирением принимать испытание, а не веселиться… (Назидательно поднимает перст к небу.) Не прыгать козлом и не петь непристойные песнопения, подобно нечестивому язычнику. Сам знаю, дочь моя, и горько страдаю, но что могу поделать, если мужчины так безумны! ЭСМИНИЯ (подливая вина). Помоги им, падре, ты видишь, как несчастны эти оклеветанные женщины! Пауза. Как-то странно, немного вбок и искоса НИККОЛО смотрит на ЭСМИНИЮ, отчего та торопливо оправляет на себе кофточку. ПАДРЕ НИККОЛО (вздохнув). Как человек безбрачный, не могу понять, какое они находят в этом утешение? Вот, допустим, я приставил бы рога… (поглаживает себя по надбровью) …к этому месту и с музыкой пошел бы по острову… Какое испытал бы я чувство, кроме известного, конечно, облегчения… и даже некоторой радости при виде такого количества однофамильцев? Входит РОЗИНА, при виде которой ПАДРЕ вместе со стулом отодвигается от ЭСМИНИИ. РОЗИНА (с ходу). Какая тут может быть радость, а оклеветать честную женщину ничего не стоит! (Проходит на свою половину и демонстративно покачивает колыбель бамбино, хотя тот спокойно спит и в этом не нуждается.) ПАДРЕ НИККОЛО (после короткой паузы, подчеркнуто велеречивым тоном). И не будет ли радость моя нечестивою? Ведь в самой потребности испытать таковую, не кроются ли сети дьявола? (Поглаживает себя по залысинам на висках.) ЭСМИНИЯ (смиренно осеняет себя крестным знамением). Господи Иисус! Не введи нас во искушение и обереги нас от лукавого! (Меняет интонацию.) Угощайтесь вином, падре! И не побрезгуйте отведать нашего сыра и маслин. Маслины в нынешнем году уродились на редкость! ПАДРЕ НИККОЛО (с готовность отпивает из кубка). Да, лоза у вас отменная! Как и все в этом доме… (Оценивающе окидывает Эсминию взглядом.) Давно ли ты причащалась, дочь моя? ЭСМИНИЯ (зачем-то теребит воротничок кофточки). В прошлом году перед пасхой, святой отец! ПАДРЕ НИККОЛО. В награду за отличное угощение, я готов исповедовать тебя прямо сейчас, дочь моя! ЭСМИНИЯ (зардевшись, вскакивает). Это большая честь для меня, падре! ПАДРЕ НИККОЛО промокает губы салфеткой, встает, галантно помогает подняться ЭСМИНИИ и важно шествует следом за нею. РОЗИНА подбегает к окну, кого-то высматривает и, сделав испуганное лицо, возвращается к кроватке. Входит ТИПЕ – веселый, в самом наилучшем расположении духа. РОЗИНА делает вид, что не замечает его, качает кроватку, напевая колыбельный мотивчик. ТИПЕ (сняв куртку, достает из внутреннего ее кармана нарядные бусы). Розина, дорогая! Посмотри, что принес тебе твой козлик Типе! (Застегивает бусы на ее шее, обнимает сзади за плечи.) РОЗИНА (оборачивается и изображает радость). Ой, какие нарядные! Козлик Типе балует свою козочку! ТИПЕ (с самодовольством). Это потому, что козлик намерен хорошенько пободаться! (Разворачивает Розину лицом к себе и, склонив голову на бок, выжидающе заглядывает ей в глаза.) РОЗИНА. Шалун! (Замахивается на него фартуком.) Разбудишь бамбино! ТИПЕ замечает богато убранный стол, обрадовавшись, садится за него, наливает себе бокал вина, выпивает и с аппетитом закусывает. РОЗИНА подходит к нему сзади, лицо ее принимает задумчивое выражение, она поднимает руки над головой ТИПЕ, словно собираясь ощупать его голову, потом изображает скрещенными руками рога – сначала что-то вроде оленьих, потом - лосиных, как бы выбирая, какие подойдут лучше. Но когда ТИПЕ оборачивается, лицо РОЗИНЫ приобретает самое невинное выражение, а руки застенчиво скрещиваются на груди. ТИПЕ (с набитым ртом). Представляешь, а наш синьор Бумба сошел с ума! РОЗИНА (с изумлением). Синьор Бумба? Наш нотариус?! (Садится напротив Типе.) ТИПЕ. Ну да! Ни с того, ни с сего набросился на беднягу Джиованни! Утром, когда Джиованни как обычно принес кухарке синьора Бумбы свежую рыбу. Порвал на нем рубашку, представляешь?! РОЗИНА. С трудом… Синьор Бумбы обычно такой выдержанный, важный… И кто бы мог ожидать от него такого! ТИПЕ. Вот именно! И бедняга Джиованни не ожидал – иначе с чего бы он, здоровый и сильный мужчина, сразу кинулся бежать? А когда синьор Бумба кинул ему вдогон одну из макрелей – кинул и попал! – к тому же еще кувыркнулся через перила на мостике через ручей и упал в воду! РОЗИНА. Фи, какая некрасивая история! Как глупо… (Ластится к Типе.) Я тебя так люблю, ты такой умный! Ты ведь не станешь набрасываться на людей ни с того, ни с сего? Вместо ответа ТИПЕ засовывает в рот огромный кусок пирога. (После короткой паузы.) А знаешь, что эти дураки опять задумывают? ТИПЕ. Что такое, моя дорогая? Не знаю. РОЗИНА. Да опять эти рога… Такая глупость! Я как-то проходила мимо аптекаря, и у него их столько заготовлено, просто смешно смотреть. Я так смеялась! ТИПЕ (наливает себе вина, смакуя, отпивает глоток). Да, говорят, этот год счастливый: и виноград хорош, и рога удались… РОЗИНА. Кто говорит? ТИПЕ. Кто-то говорил, не помню кто. РОЗИНА. Но ведь это глупо, мой дорогой, ты не думаешь? ТИПЕ (пожимает плечами). Такой уж обычай, дорогая. РОЗИНА (встает из-за стола и подходит к окну, с деланным равнодушием). А ты пойдешь? ТИПЕ (тоже встает из-за стола и берт в руки картуз). Да. Надо будет посмотреть. Все пойдут, так нельзя же мне одному оставаться дома. РОЗИНА (не оборачиваясь). А куда ты идешь сейчас? ТИПЕ. На участок карабинеров хлопотать за синьора Бумбо. РОЗИНА (слегка вздрагивает, кого-то заметив через окно, немного рассеянно). А-а… Конечно, тебе надо идти… ТИПЕ надевает картуз… зачем-то предварительно круговым движением проведя по голове ладонью, и уходит. РОЗИНА торопливо бросается к его куртке, торжествуя, достает связку ключей и бросается к сундуку, открывает его… разочарованно захлопывает крышку и обессилено садится на полу рядом. РОЗИНА (в сердцах). Какой лицемер! Наверняка отнес рога к аптекарю менять на лучшие или спрятал в другом месте! Осторожный стук в окно. ГОЛОС ДЖУЛИО (призывным шепотом). Розина? РОЗИНА. Заходи, Джулио, - Типе только что ушел, а Эсминия самое малое два часа будет исповедоваться падре Никколо… Через несколько секунд, воровато оглядываясь, напряженный и слегка испуганный входит ДЖУЛИО. ДЖУЛИО (капризно). В чем дело, Розина? Мне очень не хотелось встречаться с тобой в доме Типе. Это так опасно! РОЗИНА (задумчиво). Посоветуй, что лучше: покаяться и попросить прощения у Типе или же спокойно довериться его якобы близорукости? ДЖУЛИО. Якобы близорукости? Намекаешь, что твой Типе обо всем догадался? (Нервно расстегивает пуговичку на воротнике рубашки и машинально допивает вино из стакана, оставленного Типе.) РОЗИНА (устало). Мне кажется, он заказал себе рога у Мартуччио. Причем, золоченые! ДЖУЛИО (в сильнейшем волнении). Какой ужасный год! Ты знаешь, Розина, что наш нотариус, синьор Бумба, также приобрел себе рога? РОЗИНА. И когда же он успел? ДЖУЛИО. Час назад. Сразу после того, как его выпустили из участка. На удивление в сравнении с тем, как он вел себя утром, пришел домой задумчивый и совершенно спокойный. Заглянул по дороге к аптекарю Мартуччио… РОЗИНА (перебивает). Что же будет, Джулио? Не лучше ли действительно пасть на колени и сознаться? Типе такой добрый. ДЖУЛИО. Он не добрый, если заказывает рога, и притом золоченые! РОЗИНА (обиженно). Он не может не золоченые, ведь мы богатые, не тебе чета… Но если я сознаюсь, а окажется, что он ничего не знал, и я только удивлю его? ДЖУЛИО (задумавшись). Это очень возможно, а когда ты сознаешься, он возьмет и купит рога, и нам хуже будет. Я думаю, лучше положиться на Бога. Нашим умом мы тут ничего не сделаем. И еще я попрошу тебя, чтобы ты больше не звала меня, и не приходила ко мне, и не смотрела на меня даже в церкви. Прощай! РОЗИНА (со слезами). Какой же ты дурной, Джулио, я очень жалею, что полюбила тебя. ДЖУЛИО (высокомерно вскидывает подбородок). Я не дурной, а если ты любила меня, то зачем была такой неосторожной и твой муж все заметил? Я уважаю себя и не хочу, чтобы надо мною все смеялись и показывали пальцем: вот прячется у стены глупый Джулио, который попался! Тогда меня ни одна женщина любить не станет и лучше мне совсем уйти с острова. Прощай! (Торопливо допивает оставшееся вино и уходит.) РОЗИНА тихонько плачет, закрыв лицо руками. В колыбельке ворочается и начинает плакать бамбино. РОЗИНА встает, берет ребенка на руки и убаюкивает его песенкой. Затемнение. Звучит мотив неаполитанской песни «О, мое солнце» … и тут же обрывается взволнованным криком РОЗИНЫ: «Типе!» РОЗИНА в ночной рубашке зажигает настольную свечу и мечется по комнате от окна к двери… не замечая сидящего на кровати, взъерошенного и отупевшего спросонья ТИПЕ. ТИПЕ. Что с тобой, дорогая? Сон дурной приснился? РОЗИНА (без сил опускается на краешек кровати, с облегчением). Ты никуда не уходил? ТИПЕ (зевает). Опомнись, ночь на дворе - куда я мог уйти? Ложись спать… (Снова зевает и ложится лицом к стене, укрывшись с головой одеялом.) РОЗИНА словно бы проверяя, здесь ТИПЕ или нет, кладет руку на одеяло. ТИПЕ со вздохом разворачивается. ТИПЕ (обеспокоено). Ты не больна? Может, тебе нужно сходить к аптекарю и посоветоваться? (Отворачивается к стене и засыпает.) В дверях появляется заспанная ЭСМИНИЯ. РОЗИНА на цыпочках подбегает к ней и виновато опускает глаза. ЭСМИНИЯ (злым шепотом). Чего шумишь? РОЗИНА (тоже шепотом). Помнишь, несколько лет назад в День Рогоносцев одна решительная женщина успела запереть своего мужа в сарайчике, а один он потом идти не захотел? ЭСМИНИЯ (припоминая). Синьору Элларию? Отлично помню. Вздорная была женщина –изменяла мужу с мусорщиком… То есть ты решила запереть Типе в сарае? РОЗИНА. А что мне делать, мама? В последнее время Типе ведет себя очень странно. Бог весть, что творится у него на уме! ЭСМИНИЯ. Вот ты и решила не спать совсем, уследить мужа, когда он захочет пройти на процессию, отнять у него рога и не пустить его… Только учти, ты не все помнишь про Элларию… Вряд ли ты можешь помнить ее лицо, после того как ее Эухенио выбрался-таки из сарая… Два дня оно под глазами было фиолетовым, потом иссиня-желтым… Ложись спать! (Решительно разворачивается и уходит.) РОЗИНА, приглушенно всхлипывая, гасит свечу. Затемнение. Вновь – с того места, где оборвалась, - звучит мелодия «О, мое солнце». ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА (наложением на мелодию). И с той поры каждую ночь Розина крепилась и не спала, но к утру каждый раз засыпала так крепко, что трудно было добудиться. Со страхом смотрела она, тут ли муж, а любезный Типе, нежно глядя ей в заспанные глазки, спрашивал… ГОЛОС ТИПЕ. Ты не больна ли, моя дорогая? И не сходить ли тебе к аптекарю посоветоваться? ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА. Так случилось и в это роковое утро: проснулась Розина, а солнце уже высоко, и мужа нет, и в отдалении явственно слышится музыка, песни и смех, гуд бубна и веселые крики… Уличная музыка, смех, грохот барабанов… Сцена освещается. РОЗИНА (садится на кровати, кутая ноги в одеяло). Какой сегодня праздник? (Догадавшись, вскакивает, мечется по комнате.) Никуда я не пойду! Буду лежать на постели и прятаться, никому не покажусь на глаза; лучше умру, чем вынесу такую насмешку. (Суетливо роется в бельевом шкафу.) А если Типе вовсе и не участвует в процессии, а стоит в стороне вместе с другими, зрителями? Серьезный и важный, как всегда? Нет, придется пойти, и самой убедиться… Одеть праздничное веселое, как подобает невинной женщине? Или темное, приближающееся к трауру? (Надевает темные юбку и блузку, но голову покрывает веселым платочком и выходит.) Затемнение. Звучит песня: Там золотой песок Ласкает море синее, Там круглый год цветут Лимоны с апельсинами… Убранство дома ТИПЕ перекрывается экраном с движущимися силуэтами РОГОНОСЦЕВ. (Это – единственный источник света на сцене). Перед экраном кто спиной, а кто вполоборота к зрителям – ЭСМИНИЯ, КАТАРИНА, ПАДРЕ НИККОЛО. …И зимы там не снежные Там не бывает вьюги, Там женщины все нежные И красотой богатые – И оттого супруги их, Как правило, рогатые… ЭСМИНИЯ (всплескивает руками). Смотрите! Смотрите! Беневолио! Кто бы мог ожидать от такого хорошего человека? ПАДРЕ НИККОЛО. Страсти господни! Да это Леоне! Бедненький! Здравствуй, Леоне! КАТАРИНА (взвизгнув, от неожиданности хлопает в ладоши). Ой! Глазам своим не верю! Скажите, а вон там… с лосиными рогами… Неужели мэр?! Надвинув шляпу низко на лоб, с невозмутимый видом выходит ДЖУЛИО. ДЖУЛИО (деланно равнодушным тоном). Именно с лосиными … Другие на его челе смотрелись бы легкомысленно и не по чину… ЭСМИНИЯ (осуждающе качает головой). А какой скупец этот синьор Бумба! Не мог для такого дня купить новые рога! КАТАРИНА. А разве эти не новые? ЭСМИНИЯ. Ну да! В прошлом году в них щеголял пирожник Пиетро. (Призывно машет рукой.) Поправьте рога, синьор Бумба! ПАДРЕ НИККОЛО. Странно, а почему синьор Бумба и рыбак Джиованни идут рядом? Ладно, Бумба… Но почему с рогами Джиованни? ДЖУЛИО отворачивается и опускает голову. КАТАРИНА. Обратите внимание на весельчака Алессио! Мало того, что выкрасил рога пурпуровой краской, так еще навесил на них маленькие бубенчики! (Встав на цыпочки, приветливо машет рукой.) Браво, синьор Алессио! ПАДРЕ НИККОЛО (осеняет себя крестным знамением). Святые угодники!!! Аптекарь Мартуччио! ЭСМИНИЯ (резко разворачивается к нему, с напряжением). Мартуччио?! ПАДРЕ НИККОЛО (указывает Эсминии рукой, куда смотреть). Да кому другому быть?! Конечно, его запоминающуюся лысину трудно разглядеть под такими необыкновенно высокими и прямыми рогами. Да он никак еще и концы их обделал в серебро! (Вдруг замолкает и, искоса посмотрев на Эсминию, задумчиво гладит себя по голове.) КАТАРИНА. Вот и доработался! (Обернувшись к Эсминии.) Но ведь, насколько я помню, Мартуччио не женат? ЭСМИНИЯ молча отходит в сторону. Выходит изо всех сил пытающаяся сохранить веселый вид РОЗИНА. РОЗИНА (безмятежно). А что, мой Типе еще не подошел? Мы договорились встретиться с ним на этом месте. Неужели мы разминулись? КАТАРИНА. А не его ли мы видели в первых рядах процессии? В бычьих золоченых рогах? Кажется, он еще курил сигару… РОЗИНА (возмущенно). Мой Типе не из таких! Иногда он позволяет себе курить сигары, но чтобы с рогами… Тем более, у него нет ни малейшего повода вешать на голову рога. ДЖУЛИО, сгорбившись еще сильнее, начинает тихонько двигаться к выходу. КАТАРИНА (насмешливо). Судя по поведению Джулио… РОЗИНА (резко перебивает). А при чем здесь Джулио?! ДЖУЛИО торопливо уходит. На проекционном экране среди силуэтов вдруг появляется голова ТИПЕ, украшенная длинными позолоченными рогами – теми самыми, которые заканчивал аптекарь Мартуччио на глазах у РОЗИНЫ. ТИПЕ подмигивает и улыбается. ГОЛОС ТИПЕ. Доброе утро, дорогая! РОЗИНА (в негодовании всплескивает руками, обращаясь к рядом стоящим). Нет, он еще и издевается! Посмотрите на этого пьяницу и разбойника! (Обращаясь к Типе.) Лжец! Немедленно возвращайся домой и сними эту пакость со своей пустой головы! ГОЛОС ТИПЕ. Не раньше ужина, дорогая! ТИПЕ на экране снова подмигивает и уступает место силуэтам РОГОНОСЦЕВ. Пауза. ПАДРЕ НИККОЛО (задумчиво). Действительно на редкость урожайный год… Жатва рогов превзошла всяческие ожидания… РОЗИНА хочет что-то сказать, но вместо этого бросается в объятия ЭСМИНИИ, и плечи ее содрогаются от рыданий. Затемнение. Карнавальный шум, нарастая, звучит еще несколько секунд в темноте и вдруг резко обрывается. Тусклым светом зажженной на столе керосиновой лампы освещается комната ТИПЕ и РОЗИНЫ. Стол убран по-праздничному: бутылка кьянти, ваза с фруктами, накрытая салфеткой фарфоровая супница, жареная рыба… РОЗИНА в тревожном ожидании сидит на краешке кровати и вздрагивает от каждого шороха. Кроватка бамбино закрыта чем-то вроде ширмы. Слева льется свет из двери и слышен характерный стук костяшек домино по деревянной столешнице. ГОЛОС ЭСМИНИИ. Тише! Для святого отца вы слишком азартны, падре! (Приглушенно смеется.) ГОЛОС ПАДРЕ НИККОЛО (с шутливой назидательностью). Именно поэтому капитул кардиналов исключил домино из списка запрещенных игр. Не в кости же играть, не в презренные карты, как это свойственно людям распущенным и сластолюбивым, бедным служителям господа в монастырских кельях в свободное от молитв время! РОЗИНА подбегает к окну, осторожно сбоку заглядывает в него и торопливо прыгает в постель. ГОЛОС ЭСМИНИИ (приглушенно). Бедняжка Розина! Она вся извелась! ГОЛОС ПАДРЕ НИККОЛО (не совсем уверенно). Типе не из тех, кто не прислушается к доброму наставлению духовного лица… Думаю, мне удастся остановить его, если он вздумает поднять на Розину руку… ЭСМИНИЯ. Тихоня Типе – не прислушается? (С превосходством.) Куда ему до моего Паоло – упокой, Господи, его грешную душу… То-то он всыпал мне однажды – месяц не выходила из дому и перевела на синяки всю свинцовую примочку, что была в аптеке… Мартуччио тогда был не лысый, а молодой красавчик с вьющимися черными локонами и тоненькими усиками… (Вздыхает.) Что с нами делает время! ГОЛОС ПАДРЕ НИККОЛО (с тревогой). Тише, Эсминия! РОЗИНА, приподняв было голову, торопливо прячет ее под одеялом и замолкает. Входит веселый, благодушно пьяный ТИПЕ. ТИПЕ (фальшивя, напевает). «Скажите, девушке, подруге вашей …» (Замолкает, остановившись посреди комнаты, с пьяной озабоченностью качает головой и поправляет одеяло на Розине.) «Что я ночей не сплю, о ней мечтая…» (Замечает накрытый стол, садится, потирает руки и с аппетитом закусывает.) РОЗИНА из-под одеяла украдкой наблюдает за ним. Удовлетворенно рыгнув и запив съеденное вином прямо из бутылки, ТИПЕ, пошатываясь, встает и уходит за занавеску к кроватке БАМБИНО. Занавеска, просвечиваясь изнутри, превращается в экран, на котором, странно ломаясь в совершенно абсурдном ритме меняющегося света, высвечиваются силуэты ТИПЕ и БАМБИНО.* *Происходящее абсурдно в том смысле, что это – всего лишь сон Алексея Николаевича. Иначе совершенно необъяснимо, почему грудной ребенок вдруг заговорит, как трехлетний. ТИПЕ (гулюкает). Какой у нас славный малыш! Ну, иди, маленький, к папочке на ручки – папа тебя приласкает! (Берет бамбино на руки и подбрасывает его несколько раз.) БАМБИНО весело хохочет. ГОЛОС БАМБИНО. А я буду ходить с рогами, как и ты, когда вырасту? Мне очень понравилось, ты был такой важный! ГОЛОС ТИПЕ (абсолютно серьезным тоном, которым взрослые говорят с детьми, демонстрируя им полное доверие). Конечно будешь. Это я тебе обещаю…(Прижимает ребенка к груди, убаюкивает его, напевая 1-ый куплет «Неаполитанской серенады».) Звуки гитары нежные Ей про любовь расскажут. Мне из окна с улыбкою Донна любезно скажет: «Жду ведь я вас, поймите, синьор, Жду я сегодня вас…»* ТИПЕ укладывает ребенка; бережно отодвинув РОЗИНУ, садится на кровать, зевает, раздевается, ложится под одеяло и сразу засыпает. Голосом ТИПЕ – но теперь мелодичным, в сопровождении инструментальной мелодии - звучит 2-ой куплет «Неаполитанской серенады»: Сердце, отбрось сомнения: Любит меня Колетта! Страстью и вдохновением Грудь моя вновь согрета! Пойте же, пойте, струны мои Сонет, сонет любви…* РОЗИНА приподнимается из-за спины ТИПЕ, с нежностью и болью смотрит на него. ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА. Розина осторожно протянула руку к мужу, лежавшему рядом… РОЗИНА обнимает ТИПЕ. Еще не знала она, примет он ее руку или грубо оттолкнет. Долго и нерешительно кралась рука и наконец коснулась плеча мужа с немым вопросом. ТИПЕ прижимает руку РОЗИНЫ к своей груди, отворачивается и блаженно похрапывает. Но ответа не было, сколько она ни ждала: Типе крепко спал спокойным сном честного труженика, утомленного за день. РОЗИНА, вздохнув, ложится за спиной у ТИПЕ. Сцена медленно погружается в темноту… Спал и бамбино. И еще раз в этот день горько-прегорько заплакала одинокая Розина… Голосом ТИПЕ звучит 3-ий куплет «Неаполитанской серенады»: Но лишь обман страдания Мне принесли сонеты: Песни любви, желания Были другим пропеты. Сердце, умолкни! Чувства, умри! Все лишь пустые сны…* *Л. Бискарди. Неаполитанская песня, известная в исполнении на русском языке Николая Печковского. Внезапно раздается шум и грохот, как во время шествия РОГОНОСЦЕВ; Итальянский пейзаж на заднике высвечивается и… начинает съеживаться, сминаться… Затемнение. ГОЛОС ФЕДОРА ИВАНОВИЧА (торжественно). Итак, каждый год после праздника уборки винограда до темного вечера веселятся мужья-рогоносцы, а жены их плачут по своим опустелым домам; и никто не может сказать и не знает, куда прячутся их любовники, как будто их и не было совсем на острове. (Сбивается на сиплый кашель, стариковское кряхтение… После короткой паузы, ворчливо). Вот ведь в чем дело: двух копеек я так и не разыскал… Приметные такие две копейки – там, где орел, щербатые… Слышен мерный тупой стук отвязавшейся ставни, шум дождя. Медленно нарастая, издалека звучит с пьяным надрывом песня: Ой ты, будошник прекрасной, Ты не бей меня напрасно, Не гляди, что пьяна я – Нонче горе у меня-а… Тусклым светом освещается грязное убранство комнаты АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА, и он сам – недвижный под одеялом с головой на кровати. В том смысле недвижный, что не сразу зрители замечают его содрогающееся тело и слышат приглушенные рыдания. КОНЕЦ ДЕЙСТВИЯ. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
