Проснулось солнце, заголубели поля и засинели леса, и стал расползаться в разные стороны туман, а по дороге шел то ли юноша, то ли мальчик, размахивая руками и едва ли не подпрыгивая.

- Янкеле, Янкеле, - напевал он звонким ломающимся голосом. Он пел от радости и единственное, что он мог вспомнить в это радостное время, было его собственное имя. Ночь он провел в том же поле, мимо которого сейчас вытанцовывал, и не потому что у него не было дома, дом как раз у него был, правда, не совсем дом, но крыша там была, а крыши без дома не бывает, и что с того в щели между досками иногда мог забраться кот, а в окно запрыгнуть коза, зато там было тепло, потому что Янкель спал, зарывшись в сено, и потому что маленькая печка, если ее обхватить, давала столько тепла, что можно было не замерзнуть даже в такой мороз, когда, как говорят, птахи падают на лету, а паровозы не могут сдвинуться с места, потому что все их тепло уходит сразу в небо.

А еще говорят, что у кого Бог что-нибудь отнимет, тому Бог обязательно что-нибудь даст. Все думали, что бог у Янкеля отнял разум. Когда юношу спрашивали, не идиот ли он, то Янкель всякий раз находился и отвечал, что он поэт. И в самом деле, со времен Платона известно, что это одно и тоже, хотя пример царя Соломона убеждает в обратном. Но люди в местечке упражнений в софистике не приемли, а посему, покачав бородами или париками, шли своей дорогой, ну, или, отпустив какую-нибудь невинную шутку, шли дальше. Янкель был поэтом, но вовсе не этот дар дал ему Господь вместо, не нашедшегося в младенчестве разума, тем более, что и стихов этого поэта никто не видел. Слышать, конечно, могли. Но кто станет слушать стихи на русском языке, произносимые со страшным акцентом и завываниями. Но эти то завывания и делали Янкеля настоящим поэтом, потому что простым людям было не дано понять, что сие означает, а значит, можно было, предположить неистовство души, что, как было известно даже в местечке, и делает обычного смертного поэтом.

Но не поэзия заменяла Янкелю разум, а тот дивный дар, что позволял ему улыбаться всегда, даже когда он читал свои стихи по-русски заезжим господам, а они бедные давились со смеху и хлопали себя по жилеткам, оно и понятно, ведь они не ожидали в отдаленном местечке на самом западе России услышать местное подражание модным тогда символистам, да еще и читаемое с характерным акцентом, ну и физиономия Янкеля, едва ли кого-либо вообще могла расположить к серьезности. То, что копна закрутившихся волос задевала за дверные косяки, так это было ничего, а вот то, что глаза под этой копной глядели в разные стороны, уже наводило на мысли о склонности Бога к шуткам, или в более свободомыслящем понимании, об ошибке природы, но и то не беда, и даже опускавшийся к губам нос можно было счесть милым, но все это дополнялось воистину идиотской улыбкой. И здесь все всё понимали, потому как можно быть уродом и даже попасть в императорскую кунсткамеру после ряда лет в цирке, но разве можно улыбаться всему и вся, и без всякой иронии благодарить ударившего тебя человека за доброту? Местечко сходилось во мнение, что никак нельзя, а посему поэта Янкеля признали идиотом и ничего плохого ему не делали, ничего не делали, кроме разве что невинных шуток, но шутки это даже хорошо, а если они еще и смешные, и все над ними смеются, включая Янкеля, то и вовсе богоугодны.

Местечко было набожное, а набожные люди к странностям остальных людей относились с пониманием, потому что многие из них и сами недалеко ушли от Янкеля, но тот был поэтом, и даже срезал пейсы, а кипа всегда сваливалась с его волос, как он не старался ее приколоть, а поэтому и пропадавшие целый день в школе считали Янкеля идиотом. И в этом вопросе местечко достигло консенсуса, первый и последний раз.

Но какой городок устоит без праведника, и в каком местечке не найдется несогласного со всеми, так и в этом был, а точней была девушка, которая не только не считала Янкеля идиотом, но даже находила его красивым, и что же? Разве вы не согласились бы с этим, если бы сами полюбили его? Другой вопрос как вы это смогли бы сделать? Но это вопрос уже к вам, вы сами его и решайте…

А ее звали Малкой и была она под стать Янкелю, нет, не в смысле отобранного разума или цвета волос, Янкель-то был весь чернявый как цыган, а вот Малка, Малкеле, она была рыжая, в веснушках, и глаза ее были зеленые, но она так же улыбалась всему на свете, и даже когда ее ударил кнутом, проезжавший мимо владелец соседнего поместья, она улыбалась, весь день улыбалась, только кто-то излишне внимательный смог бы увидеть, что в уголках ее глаз застыла слеза, но ведь улыбка никуда не пропала.

Ну и как им было не влюбиться друг в друга, двум странным детям то ли природы, то ли самого Бога. И все свободное время Янкеле проводил у ее дома, распевая: Малкеле, Малкеле, - а она сердилась и говорила перестань, не пойду я за тебя замуж, пока не пойду… И тут же начинала смеяться, смеялся и Янкеле.

А потом Малка начинала перечислять, почему сейчас она не станет его женой: ну где же у тебя куры, где у тебя гуси, и где же у тебя хоть одна козочка? И как наш малыш будет жить в твоем дырявом доме, и спать на сене как он будет? Ты что же хочешь, чтобы он с детства жил как пьяный гой?

Янкеля такие речи немного печалили, но он продолжал свое: Малкеле, я тебя люблю, Малкеле, я тебе жизнь свою дарю…и т.д. Выходило похоже на стихи, правда, при подобных любовных песнопениях Янкель переставал завывать и употреблять таинственные слова, значения которых никто не понимал, включая заезжих господ, но ведь поэзия таинственный дар и лексикон ее из странных слов и состоит, из слов, которые будто заклинают что-то в мире прийти и свершиться. Но любовь требует более простого языка, и никаких ухищрений никакое искреннее чувство не потерпит. Вот и неслось под окнами совершенно простое: Малкеле, Малкеле…

А в эту летнюю ночь Янкель заснул в поле. Проходил весь день по лесу, собирая цветы и впечатления для своих вирш, а к вечеру притомился, расстелил на траве пиджак, и положил под голову букет найденных цветов. А за день букет набрался большой, да такой, что когда голова Янкеля легла на него, то вся копна его волос потонула в цветах. Так он и лежал, смотря, как садится солнце, как сначала голубеет, а потом становится черно-синей трава, и как остывает лес, теряющий отсветы солнца. Потом Янкель стал вслушиваться в ночь, и ему слышались коровьи колокольчики, далекий лай собак, и чьи-то поцелуи он даже мог различить в этой ночи. И он стал думать о Малке о том, какая она красивая, и какие красивые буду у них дети: один рыжий как она, а другой черный как он, и как они все вместе будут смеяться, а на ночь он будет читать детям и жене стихи, а потом все вместе они запоют песни – по-еврейски, по-русски, и даже по-итальянски… Один раз в жизни Янкель довелось слышать патефон и голос, исполнявший на звучном и мелодичном языке невозможно красивую песню.

- Это итальянский тенор поет, - просветил его стоявший рядом знаток.

И тогда Янкель заулыбался во весь свой рот, и подумал, что когда-нибудь и он сможет выучиться так петь – по-итальянски, а в том, что он сможет петь красиво Янкель даже не сомневался, да и Малку всегда радовало его пение, так, по крайней мере, думал он сам.

 

В то утро Янкель добрался до селения нескоро. Как будто что-то останавливало его, то необычный цветок попадался, то две собаки выбежали к нему, и когда Янкеле, не испугавшись, поднял палку, то собаки завиляли хвостом, и Янкеле в свою очередь стал им дружелюбно улыбаться.

В общем, пришел Янкель не вовремя, и не потому чтобы он опоздал, как раз никуда опоздать он не мог, потому что забот у него было как у птахи небесной, а сыт он бывал и кусочком хлеба за день. Нет, а потому, что в местечке была русская военная команда, которая искала тех, кто не хотел служить Его Императорскому Величеству.

Вот Янкель и попался им на глаза…

Офицер толкнул ничего не замечающего Янкеля на землю, а тот и не мог ничего заметить. Потому что в это время ничего не было в его глазах кроме его рыжей Малки, и он, улыбаясь, уже хотел извиниться, подумав, что сам налетел на такого важного господина в военной форме, но не успел, потому что офицерский хлыстик уперся ему в грудь:

- Ну, что, жидок, пора тебе в армию, повоевать за царя и наше отечество.

Слово отечество очень понравилось Янкелю, слово жидок не очень, но что он должен был ответить, он так и не придумал, солдаты успели поднять его за шиворот и подтащить к офицеру. Рядом стояла группа молодых жителей местечка, которых решено было забрать в армию. Надо же и евреям послужить и царю и отечеству, и как им было не согласиться с такой почетной для всякого подданного повинностью, когда рядом стоял такой грозный господин. А то, что в их компанию добавили еще и Янкеля, - так это вызвало у молодых евреев смех, еще бы, с таким воином ничто не будет страшно петербургскому царю. Молодость редко жалеет кого-нибудь кроме себя, это и понятно, растущий организм эгоистичен, ему же еще вырасти надо успеть. Вот и потешались они над Янкелем, забыв на минуту, что и сами не в лучшем положении оказались. Только пожилой хозяин лавки подошел к офицеру, и по-русски, снимая шапку, стал говорить, что, мол, отпустите Янкеля, какой же из него солдат, когда он идиот, и даже стихи пишет по-русски, а это явный признак идиотизма. Офицер слушал эту речь, хотел, правда, и этого наглого еврея хлыстом немного обходить, но что-то его удержало, понятно, что не было сейчас в целом местечке никого важней его, и он мог судить, казнить, миловать и был, по русской поговорке, здесь царем и Богом, но в пожилом еврее чувствовалась какая-то животная сила, и офицер это очень даже ощущал, потому что сам все понимал только на уровне ощущений, такая уж у него была жизнь, в которой он преуспел, и даже рассчитывал продолжить свои успехи, но ведь редко кто не рассчитывает, сделав первый шаг, шагнуть еще. Но все в руках Господа, а он иногда бывает шутлив…

А у Янкеля в голове крутилась только одна мысль, что же будет дальше, если он не успеет проститься с Малкой, с его Малкеле? И он начал впадать в уныние, хотя с его лица улыбка так и не исчезла, такое уж у него было лицо.

Потом их построили, кое как рассчитали и повели как под конвоем, предупредив, что всякий кто попытается сбежать будет… – и тут уже солдатская фантазия расцвела такими цветами, что лучше их опустить, дабы не оскорблять зрение или слух читателя.

Малка ждала Янкеля до вечера, ходила по избе, выглядывала в окно, и все ждала, потому что каждый вечер приходил к ее окнам он, и вот вчера пришел… Да она его прогнала, потому что и у нее были свои заботы и своя работа, но Янкеля не было уже сутки, и она начинала волноваться. Так бывает с человеческим сердцем, что пока кто-то рядом, ему спокойно, и как будто не нужен ему этот кто-то, а потом вдруг отойдет он совсем недалеко и станет сердцу больно, как будто жизнь того и гляди оборвется.

Не выдержала Малка и выскочила на улицу искать своего Янкеля. Прошла все местечко, а его нигде не было, дошла уже и до янкелевской избы, и поборов стыд постучала, но никто не ответил, а двери как будто сами отворились, и никого внутри не оказалось, только охапка сена лежала и пара замусоленных книжек. Через дыры в стенах лился закатный свет солнца, Малке вдруг стало так грустно, что она заплакала, села на сено, спрятала лицо в руках и сидела так долго, и когда уже пошла домой не было видно солнца, а только желтый месяц горел впереди.

А Янкель уже был далеко, за целые сутки их успели довести до железнодорожной станции, осмотреть врачи и даже один раз накормить чем-то вроде борща.

А когда их уводили на императорскую службу, то первым делом прошагали они по тому самому пути, которым Янкель, ничего не подозревая, шел сегодня в местечко. Но солнце уже выжгло росу, и трава не казалась голубой, а стояла зеленой, а кое где даже и желтела, приближалась осень, и трава тоже, как и люди нуждалась в отдыхе. С полей невидные мычали коровы, пахло цветами, и пыль под ногами была такой теплой и ласковой, что никак не мог Янкель перестать думать о своей Малке, о ее теплых и нежных пальцах, о ее… и тут он задумался, что же было такое в Малке, что он ее полюбил один раз и на всю жизнь. Но не одну мысль он не додумывал, вот и сейчас, словно спохватившись, он вдруг наяву увидел ее зеленые глаза, и ему так снова стало больно, что не простился он с любимой, что даже слезы выступили на его больших и косящих в разные стороны глазах, и даже сама улыбка сошла на несколько минут с лица.

Пока их вели, он тысячу раз успел сбиться с шага, за что получал тычки не только от солдат, но и от своих же товарищей, которых уже начал раздражать идиот, помещенный рядом с ними.

Опять таки, бранное слово что-то разъясняет, а что-то, наоборот, навсегда прячет, и если бы знали люди, как сложится их судьба, то возможно меньше бы ругали тех, кто с ними рядом, тех, кто сейчас хуже их, потому что никто не знает, когда последние станут первыми, и кто войдет в царствие небесное, и кто как еще сможет распорядиться своей судьбой.

А на станции им объявили, что идет война, и что немцы напали на российского союзника Сербию, и Его Императорское Величество решил выступить на защиту братского народа, а посему теперь долг каждого подданного пожертвовать всем ради благополучия отечества и государя императора. Над станцией, словно над кладбищем уже летали вороны, и построенные новобранцы, напоминали птахам небесным о незаслуженном ими питании, однако, вселяли надежду, что все идет к благополучию их небесного воинства.

И кого здесь только не было, во всем западном крае наловили тысячи человек и теперь собирались отправить их в тыл для формирования и подготовки частей, которые внесут свою лепту в победу русского оружия.

А Янкель стоял и улыбался, думая о том, что раз война и русский царь так настроен, то все быстро закончится и его тут же отпустят к его Малке, а, может быть, даже и денег дадут, и он сможет купить гусей и кур, и даже… козочку, которая будет давать молоко их ребенку, от последней мысли ему вдруг так радостно стало, что он даже засмеялся.

А в это время дочитывался манифест Его Императорского величества, и в тишине стоявшей среди погруженных в тяжелые раздумья будущих героев смех Янкеля произвел странное впечатление. Кто-то от неожиданности сам стал смеяться, а кто-то даже на месте не устоял, в любом случае торжественная минута прощания с прошлой жизнью людей, которых обрекли насмерть, была нарушена. Дело быстро исправили кулаки унтер-офицеров, и первый из них поставил свою печать на лице Янкеля, так утихомирили новобранцев, а дальше повели их по готовым к отправке вагонам.

Паровоз стоял под парами, и только успели затолкать последнего новобранца в вагон, как поезд тронулся, свистя и выпуская дым. Набитые как селедки в бочку, люди, давно не спавшие, старались устроиться кто на полу, кто на плече товарища. А Янкель, который и был тем последним новобранцем, без которого поезд не двинулся бы с места, лежал на полу, у самой вагонной стенки и с интересом разглядывал потолок. Качался фонарь, и его отражения в неровных досках рождали самые причудливые фигуры и физиономии, из которых Янкель небезуспешно пытался сложить малкино лицо, а главное ее улыбку, и когда это получалось, он еще шире улыбался, и притаившаяся в уголках глаз слеза куда-то испарялась. Наконец и он утомился, и уснул, погрузившись в мир сновидений и темных очертаний фигур его новых товарищей. Он как будто блуждал рядом с ними, и впечатления прожитого дня мешались одно с другим, и с теми прошлыми образами, которыми Янкель жил прежде. То ему казалось, что в синем поле он целуется с Малкой, и что она прячет его кудлатую голову у себя на груди, то вдруг мелькали вороньи крылья и неожиданно, как кулак, опускался в его сердце страх, и кричала Малка, и звала его к себе на помощь, но он не мог помочь, и падал, спутанный веревками, которыми его держали дюжие русские солдаты. А потом уже вместе с ними, казалось ему, он идет, а с них постепенно слезает кожа и как будто мертвецы шагают в мундирах рядом…

Но сон оборвался так же внезапно, как и начался – чей-то сапог наступил на лицо Янкелю. Янкель открыл глаза, все тот же желтый фонарь освещал часть вагона. Рядом лежали посеревшие почему-то лица будущих солдат, а на губах он ощутил вкус крови, из-за оставившего на его лице след сапога.

Так началась его новая жизнь, и когда через несколько дней их всех выгрузили из вагона и под конвоем погнали через город, Янкелю показалось, что никогда не вернется его прежняя жизнь, и никогда он не увидит свою Малку, от последней мысли больно сжалось сердце, он сбился с шага, к которому успел немножко приноровиться и полетел в грязь…

Потом у них была баня, казарма, им выдали форму и велели побриться. Янкель первый раз в жизни обнаружил, до чего же он немощен рядом с крестьянскими сыновьями, которые могли, ему так казалось, поднять его одной рукой и выбросить из этой казармы вон. В глубине души ничего он так не желал, как этого полета. Ему даже приснился сон, в котором он улетал из кармы не без помощи какого-то приземистого солдатика, и во время полета у него вырастали крылья и он как волшебная птица или даже ангел парил над темными осенними полями и лесами, и ему навстречу летели облака, от которых он легко и, смеясь, уворачивался, а потом он увидел солнце и хотел уже к нему подлететь, потому что ему показалось, что оно очень похоже на Малку, но сразу ослабли его крылья, он начал терять высоту…и только сейчас он понял, как же все таки он ошибся: на земле, по синему полю бежала к нему его рыжая Малка, и от нее исходил такой свет, что казалось сейчас сердце Янкеля выскочит наружу и упадет к ее ногам…

Команда разбудила Янкеля, и дальше все солдатское время было отдано плацу, а лицо Янкеля кулаку их унтер-офицера, потому что тяжело было не улыбнуться хоть чему-нибудь за длинный солдатский день, ведь и здесь была жизнь, если присмотреться, конечно: голуби как ангелочки садились на крышу казармы, а то и кружили над луковкой ближайшей церкви, и Янкель сразу забывал о том, что от него требуют, и зачем привезли сюда. Кулак ненадолго возвращал его к жизни, если солдатскую судьбу так можно назвать, но ненадолго возвращал, да и не мог Янкель при всем желании забыть то, чем был жив, и что представлялось ему во сто крат более реальным, и так зримо приходило в его сны: Малку, местечко, лес, поля…

И он улыбался… С этой улыбкой он и попал в карцер, за то что заснул на посту в казарме. А как Янкель мог не заснуть, когда для него ничего важней сна сейчас в жизни не было.

Его должны были кормить, но не кормили, и не потому, что были совсем плохими людьми, но им просто было лень думать о невменяемом жидке, который то бормотал под свой свисающий нос стихи, то смотрел в никуда целыми часами, а уж какое магическое действие на всех оказывала его улыбка тут и говорить нечего.

Через пять дней, из карцера вышел исхудавший человек, на лице которого остались глаза, нос и уши, все прочее за ненадобностью, видимо, исчезло, но никуда не исчезла улыбка, разве что стала она какой-то умильной и кроткой, как будто он действительно начал видеть то, что никто другой не видит.

Тут уже всем стало понятно, что такого солдата лучше отправить куда-нибудь подальше, а то вдруг идиотизм заразен, и охваченные умилением будут шагать невпопад солдаты, не видя ничего кроме своих странных полуснов. Может быть, и иначе рассуждали тамошние командиры, может быть, кто-то пожалел Янкеля, ведь никто не запретил добру обнаруживаться где угодно, и как угодно и даже под офицерской шинелью могло биться сердце, не могущее вынести янкелевского очарования.

Так он попал в лазарет, оставалось несколько шагов до того, чтобы его признали невменяемым и прогнали бы куда подальше. Но этого не произошло, слишком тяжелое было положение на фронтах западного края, и впадать в рассуждения - кто нужен отечеству сейчас, а кто нет, стало уже не уместно. Поэтому, поскольку в лазарете Янкель не умер, а лишь, насмотревшись на умиравших по разным причинам товарищей, почти перестал улыбаться, - то его отправили назад к еще живым товарищам, которым успели привить все необходимые навыки послушания. Янкель стал выглядеть еще более странно, чем раньше, и почти перестал есть, потому что вдруг понял, что никакие сны не вернут ему Малку по настоящему, а жить без нее он не хотел и не мог, Янкель уже перестал засматриваться на солнце и голубей, он перестал ждать прихода сна и ждал только минутки, чтобы закрыть глаза и ничего больше не видеть, не слышать, не знать… И к нему больше не приходили сновидения, он больше не видел во сне Малку, только иногда слышал ее голос – откуда-то из тьмы звавший его по имени: Янкеле, Янкеле, - и тогда во сне он начинал кричать, называя ее имя.

Один раз его разбудил сосед по койке и протянул ему луковицу, хлеб и сало. Это был молодой рабочий, проработавший пару лет на винокурне, на которого сильно подействовали тогдашние революционные настроения… Впрочем, не только желание найти прозелита толкнуло Ивана накормить Янкеля салом и луком, нет, ведь это бывает, что учеников себе ищут, не потому что желают учить, а потому что хотят помочь. Опять-таки нельзя забывать про доброту человеческих сердец, которая как святой дух, где захочет, там и задышит, и будет кормить из рук того, кто ей больше почему-то приглянулся.

Так Янкель снова стал есть, слушать рассказы о революции и улыбаться, чаще, чем все остальные его товарищи вместе взятые.

А разговоры с новым другом Янкель вел все свободное время, и уже прекрасный образ революции снился ему, и он словно открывал для себя новую речь и новые слова, которые слагались в его фантастической голове в готовые строфы. Впрочем, не более вразумительные, чем подражания символистам.

Уже все реже его звала Малка, и не потому, что он ее разлюбил, вовсе нет, ведь настоящая любовь никуда уйти не может, - а потому что в его душе поселилась революция, и теперь в ритме этого слова билось его бедное сердце. Теперь Янкель знал, что когда она придет, то никто не будет бить по лицу ни его, ни другого зазевавшегося солдата, и никто не будет гнать людей на войну, у всех будет теплый дом и кусок хлеба с маслом или салом, а самое главное, что у него и у его Малки будет много детей, которые ни в чем нуждаться не будут. Поэтому и полюбил так легко Янкель эту революцию, о которой ему столько нашептал его новый товарищ, что и Малку она не могла забыть, и даже козочку обязалась привести прямо к янкелевскому дому.

А между тем время шло, фронт стал еще ближе, а революция все не успевала прийти. Тогда они договорились, что убегут. Его революционный товарищ сказал, что старые связи им помогут и они станут первыми апостолами революции, про апостолов Янкелю тоже понравилось, хоть и было это слово христианским, но он же всегда знал, что дело не в слове, даже если оно тебе нравится, а в том, что это слово значит… А как же не стать апостолом и не пойти за той, что привет к их с Малкой дому козочку и много-много кур с гусями.

Между тем из-за фронтовой ситуации и прочих российских трудностей, было принято решение отправить их на фронт, где придать действующим частям. Время терять было нельзя, и при отправке эшелона Янкель с другом исчезли, искать их искали, но не долго, потому что фронту было нужно новое мясо, а два солдата, один из которых был явным идиотом, на победу русского оружия никакого влияния оказать не могли.

 

Осенние ливни уже перемежались снегом, а по черным лесным дорогам шли два голодных и усталых товарища, тот из них, который был евреем, улыбался. За недолгое скитание два новых друга почти сроднились, да и недаром, чем-то они были очень похожи, но понятно, что не внешне, хотя и глаза русского товарища почему-то тоже косили, правда, в другие стороны, чем глаза Янкеля. И был он плотным, кряжистым, с густо растущей по лицу щетиной, и очень выпуклым упрямым лбом. Зато глаза…глаза у него были голубые как васильки, и поэтому когда он, разговаривая, отражался в черных глазах Янкеля, то могло показаться, будто из ночного неба вырастают дивные синие звезды. Но никому не казалось, потому что уже неделю два беглеца шатались по окрестным лесам, думая, что идут в рабочий городок, на родину Ивана, где боевая ячейка их примет, и, по крайней мере, обогреет, потому что ни о чем они так не мечтали, как о теплом ночлеге, и даже еда не казалась им столь привлекательной, как обыкновенное тепло человеческого жилища, и даже Янкель с тоскливой улыбкой вспоминал печку своего дома, обхватив которую так сладко спалось временами…

Но пришло время разделить последнюю корку хлеба, раздели ее по-братски – она утонула. Она была их последним кусочком пищи, а заодно и надеждой на все остальное, включая тепло и сон, но когда Иван ее разламывал, то замерзшие его руки не удержали такой ноши, и она упала в грязь. А когда Янкель попытался ее отмыть в ручье, то, понятное дело, она утонула. Виновато улыбаясь, смотрел Янкель на Ивана, а Иван кусал собственный крепкий кулак, и повторял, ставшую обычной молитву: ради Революции, Революции ради…

Стемнело, и уже не было видно ни улыбки Янкеля, ни осунувшегося лица Ивана, а дорога не кончалась, а лес только гуще становился…Но счастье бросается людям иногда как кость собакам, и иногда это ничего, а иногда так, что даже не придумаешь, а что же с ним можно сделать… Но тут был третий вариант – появилась луна, и осветила просвет в лесу в стороне от дороги, и два голодных замерзающих человека пошли на свет, поддерживая друг друга, как увечные.

Это была большая поляна с большим стогам сена, и это было почти тепло, почти дом, и Янкель с Иваном как дети радовались возможности переночевать не под елью, а в теплом и душистом сене. И ведь не во всякий настоящий дом входишь с такой радостью, и не во всяком настоящем доме так спится.

Янкелю не хватало только Малки, но и в местечке ему ее всегда не хватало, а вот чего не хватало Ивану можно только догадываться, но известно, что последнее, что произнес, засыпая, Иван было – революция, а Янкель сказал: люблю, - и положил голову на сапог товарища, и так заснул, витая во сне между образом революции и образом Малки, которая снова стала являться ему после бегства из русской армии, и два притягательных образа словно парили в запахах казарменного уюта, шедших от размокшего сапога Ивана. Хорошо, – подумал Янкель, - ведь я уже сплю, и провалился в темную и тяжелую бездну, в которой ему не было хорошо, только тепло, но в тепле вдруг так заболела душа, и так захотелось ему к Малке, что он стал плакать прямо во сне, зная, что крепко спит, и что ему ничего уже не снится…

Не всегда можно узнать свое счастье, узнать, что вот оно здесь, хорошо, если кто-нибудь надоумит, скажет об этом, а то ведь, спустя годы, вдруг вспомнится что-то, и сдержать слезу не получится, и не из-за чувствительности особой, а просто потому, что станет понятным, как недооценен маленький эпизод собственной жизни, - и то хорошо, если вспомнится.

Так вот, то утро было счастливое и в жизни Ивана, и в жизни Янкеля, и не потому, что оба улыбались, глядя на солнце, и оба, одновременно, перестали чувствовать голод, а потому что ночь в тепле подопревшего сена дала им какое-то особое упоение, если не жизнью, то надеждой, и появилась у них сила, и любой, кто сейчас увидел бы Янкеля и Ивана вместе, подумал бы, что это два брата. Нет, они не стали похожи внешне, но то умильное и идиотическое, что всегда было на лице Янкеля, и только порой мелькало у Ивана, будто выросло у последнего, и попало в какой-то крепчайший закрепитель, и стало невозможно разобрать кто же из них больший идиот. Сидели они, улыбались, а солнце освещало их головы и словно нимб вставало над ними.

Но сил идти хватило ненадолго, и к полудню они уже брели, вымучивая каждый шаг, Иван уже не говорил с уверенностью о своем городе, и о том, как они туда попадут. Из обычного для него набора слов осталась только революция, но и это хорошо, когда главное не тонет ни при каких испытаниях.

Солнце бегало по мокрому лесу, свежий ветер переполнял легкие, но сердца стали сбиваться с привычного им ритма, и как будто хотели отдохнуть, забывая о том, что сердечный отдых для человека оборачивается смертью.

Однако революция не могла бросить своих детей так вот сразу, и поэтому, как догадался Иван, они увидели небольшое село или даже хутор. Янкель хотел сразу пойти и попросить хлебушка и ночлега, на что Иван, вдруг снова посуровевший, ответил твердо: нет, - и видит Бог, как прав был Иван, потому что у Ивана, в отличие от Янкеля, идиотская доверчивость к людям и словам, часто переходила в мрачное недоверие, и обычно вовремя, потому что нравы людские, конечно, нигде не мягки, но то, что проходило в местечке, совсем иначе прошло бы в городе, и уж точно кончилось бы плачевно на винокурне.

Так и остались совсем рядом с хутором сидеть два горемыки под большой елью, сидели спинами друг к другу, и пытались молчать, потому что голод навалился на них уже сильней холода, а как удержать мысли об еде от их воплощения в слова они не знали, не знал и Янкель, и улыбаясь думал о том, как Малка иногда угощала его вкусным обедом, а на праздник всегда пекла пирог, только для него, для Янкеля.

О чем думал Иван известно не было, потому что даже слово революция с его уст уже не сходило, но вот сошла на село и на лес ночь, а может быть вечер, поди разберись без часов, уже и в числах месяца безнадежно запутавшись…

Прячась, тихо-тихо вошли товарищи в хутор, не зная даже что им делать, просто ночью они не будут так заметны, думали Янкель с Иваном. Не лаяли собаки, не шел над печками дым, и звука не раздалась со дворов, но не до раздумий о странностях, когда того и гляди околеешь, правда, неизвестно, от чего быстрее – от холода, или от голода.

Прошли все селение, и только в конце его заметили светящееся окошко. Подошли осторожно, почти не шлепая по дорожной грязи, рядом темнела река, и стало понятно, что этот дом небольшая баня, стоящая рядом с соседними банями.

Почему то спряталась луна, почему то затихла река, и уже лицо Янкеля стало серьезным, и только в уголках его губ еще светилась всегдашняя улыбка.

 

Иван поманил за собой, оба подкрались к маленькому окошечку, из которого шел желтый свет, и, казалось, льется какое-то завораживающее тепло.

И вот два лица прильнули к мутноватому стеклу, можно предположить, что ожидал увидеть в бани Иван, наивный Янкель хотел увидеть тоже, что и его друг, и увидел…

В небольшой бане, освещенной чем-то желтым и коптящим, сидели, стояли, лили на себя воду голые мужчины и женщины, Иван, привыкший к подобным сценам, расплющил об окно нос, и Янкель, тоже, хотя это было нелегко, но, разглядев, наконец, всю сцену, вдруг сразу вспомнил о Малке и ему стало очень горько и подумалось, что он смотрит, а вот его Малке это не понравилось бы, и Янкель отодвинулся, опустил глаза, и на кончик его носа стекла слеза, теперь его улыбка стала по настоящему жалкой, он отвернулся от Ивана и отошел от окна. А Иван все смотрел и смотрел, видимо, выше его сил было отойти…А потом двери распахнулись, и в ночь стали выбегать тела, одно за другим, но странные были движения у них, как будто неловкие, потерявшие точность и цель…

Женщины, мужчины, они вдруг замерли на месте, и повернулись в сторону Янкеля, изумленно разглядывавшего странных хуторян, но их лица его напугали, да так, что ноги, и руки обмякли, Янкель задрожал…Вдруг кулак Ивана хлопнул его по затылку, оцепенение прошло, и они уже бежали, забыв, какие они слабые, какие голодные, и как им холодно, только страх горел страшным огнем внутри двух беглецов.

За ними гнались, ветви били их по лицам, иногда Иван хватал Янкеля за руку, и Янкель почти плашмя летел за Иваном, а потом погоня стихла… Сколько прошло часов, сколько прошло времени, ни сразу, ни потом, сказать бы они не могли, как не смогли бы толком объяснить, что их так напугало, и почему так решительно действовал Иван…

Янкель помнил, что в повернувшихся к нему лицах было что-то мертвое, хотя мертвецами те люди явно не были, серая кожа? - но и у солдат в казарме была такая же ночью, а вот глаза с красноватым отливом и страшные неуверенные движения, вот они, может быть, так и подействовали на беспокойную еврейскую душу; что до Ивана, то он увидел, что тянутся их руки к Янкелю, и как будто растут, и ему почудилось, что сейчас схватят его друга и задушат они…Было в них что-то нечеловеческое, темное, землистое, а вот что? Об этом никто из них толком сказать не смог бы.

Наступивший день успел их обогреть, вытянуть последние силы, и еще до наступления вечера два друга повалились на первом же сухом месте возле дороги. Так и заснули, и уже никакой сон не мог прийти в их души, и уже ничто их не пугало и не трогало, и только чей-то голос звучал в голове Янкеля, но он уже ничего не мог разобрать…

 

Товарищи очнулись, увидев друг друга на веревке, сначала Иван увидел Янкеля, а потом Янкель Ивана, связанны они были одной веревкой, и эта веревка была привязана к седлу лошади, а на лошади восседал здоровенный и бородатый крестьянин в тулупе, иногда он хлестал плетью лошадь, а иногда Ивана с Янкелем…

Крестьянин молчал, молчали и пленники, и не потому что им нечего было сказать, а потому что они не понимали, что же произошло…Им же никто ничего не объяснил, а просто привязал и повел.

Скоро показалась деревня, гораздо больше той, что видели вчера глаза Янкеля и глаза Ивана…

Встречали гостей всем селом, и сразу стали думать, как же им побольней примучить, пойманных людей. И не из жестокосердия, вовсе нет, просто в то военное время, желающих забраться в островки тепла и сытости было много, а этих островков мало, вот деревенские жители и убирали возможных грабителей, убирали, надо сказать, не без энтузиазма, но последний почти всегда рождается по ходу дела даже и в самых здоровых головах, а в военное время рассуждения о здоровых головах весьма условны.

Впрочем, сначала бедолаг решили допросить, спрашивал бородатый добытчик, который их, собственно, и изловил, он спрашивал, а остальные или гудели, или кричали тоже, о чем гудели.

В общем, гудеть тут было особо не о чем, история двух дезертиров никого поразить не могла, единственно насторожилось общество, когда рассказ Ивана дошел до случая на хуторе, потому что как узнали Иван и Янкель людей там быть не могло, да и от самого хутора ничего не осталось, одно пепелище, потому что лихие люди сколько-то времени назад хутор сожгли, а всех жителей убили на берегу реки…

Как не страшно было Ивану с Янкелем дожидаться решения собственной участи, но сама мысль о нечистой силе, которая им предстала на несуществующем хуторе, привела их в оцепенение, и они почти стали радоваться, что закончат свои дни от рук человеческих, но это же обычное дело, когда человек радуется той малости, которая ничего уже в его судьбе не поменяет, а вот все же покажет, что могло быть и еще хуже.

Совещались крестьяне недолго, пошел снег. И Ивану с Янкелем отвели место в сарае под замком, да еще и охранять поставили крепкого парня с вилами. Правда, накормили чем-то, что было очень невкусным, но все таки вернуло Ивану силы и надежду на революцию, а Янкелю вернуло его сны и его Малку во сне…

Потом наступила ночь, стало холодно, а немного сена, что лежало в сарае согреться друзьям не давало.

Утро пришло не само по себе, утро принес запах гари, где-то стреляли, кто-то кричал, голоса мужские, женские сливались в какой-то рев, казалось, что и ветер ревет изо всех сил, и все равно не может заглушить страшные человеческие крики.

Иван вскочил на ноги, и упрямым движением нажал на дверь, та отворилась, прямо перед глазами пленников пылал дом напротив…

Высунул голову и Янкель, завыла случайная пуля, Янкель упал на колени, и теперь они вдвоем с Иваном стояли на коленях и как завороженные смотрели на пылающее село, на тающий в пожарах снег и пытающихся спастись людей. Людей рубили темные как тени всадники, стреляли, волокли за собой, привязанных к коням, - как будто вернулись самые мрачные времена средевековых набегов.

И Янкель с Иваном поползли на четвереньках от страшных видений в сторону реки, им повезло, что их сарай стоял самым последним, и за ним уже было поле, берег, кусты вдоль берега, где два товарища и находились до темноты. Село догорало, Иван и Янкель замерзли, и дождавшись времени, когда из разграбленного и сожженого села больше не доносилось ни одного человеческого звука, а только трещали раскаленные угли, осторожно вошли в него.

Им стало жарко, с Ивана полился пот, а Янкель часто закрывал глаза, и ему самому не было понятно, пот ли это струится по его лицу или слезы, они шли, переступали мертвецов, еще не давно выдумавывших с шуткамии и ужимками казни для Ивана с Янкелем, и вот теперь они сами лежали в черном от пепла снегу, с наивными вопросами застывшими на их лицах в последний миг жизни.

Ни Янкель, ни Иван не смогли бы им ничего ответить, ничего объяснить, конечно, Иван, наверно, попробовал бы им рассказать что-нибудь о революции, о ненапрасности случайных жертв истори, но крестьяне были в этом смысле людьми темными, а перед смертью и самые светлые головы иногда требуют ответа на вопрос – за что... Ну а Янкеля какой спрос? Он-то и себе с детства самого не мог объяснить зачем всходит солнце или куда летят аисты. Куда уж ему было отечать на вопросы о смысле жизни?

Такое вот время, время войны, но и в обычные времена у многих ли хватает времни разобраться с вопросе для чего и почему он жил, ведь в лучшем случае он сможет ответить на вопрос для кого, но и тут кто удержиться от пафоса и фальши?

а вот Янкель как раз знал для кого он живет, и в любой момент смог бы ответить на него, может быть слегка помотав головой в недоумении, дескать а чего же спрашивать о том, что и так понятно… И, наверно, забыл бы сразу все слова о революции, потому что никогда не мог подумать, что люди для революции живут, а не она для них приходит. Но все эти вопросы никто никому не задал – некому было спрашивать. А Иван с Янкелем во время голодных своих блужданий наговориться успели обо всем, что только не лезло в их чудесные головы.

Они согрелись, проплакались, и теперь не знали, что им делать, куда им идти из бывшего села, где их чуть не обрекли на смерть, и где им бросили с неба, если, конечно, с неба, еще одну возможность жить и идти.

Так они прошли все село из конца в конец, потом прошли его еще раз, и за все время этой прогулки ни одна порядочная мысль их головы не посетила.

Что делать заблудившимся на странных своих путях людям, они вернулись к единственному уцелевшему в деревне строению, это был их сарай, в котором они провели ночь, и который, как оказывается спас их. У сарая лежала убитая женщина, удар сабли пришелся ей в шею, и теперь ее беспомощная голова неестественно лежала на снегу, как будто в кровавом нимбе. Иван отвернулся, а Янкель отвернуться не смог, потому что вспомнил Малку, и так заныло его сердце от неизвестности и страха, что он прикрыл убитую своей шинелью, словно закрывая от зла и смерти свою Малку.

Двери в сарай были раскрыты, оттуда раздавался писк и Иван, вошедший туда первым увидел выползшего к нему котенка. А чуть дальше зашевелилось сено и показалось детское лицо, с как-то странно открытым, но молчащим ртом.

Потом рот закрылся, снова открылся и из сена и каких-то обмоток раздался плач, обыкновенный детский плач, и слово мама. Янкель встал на колени, и взял ребенка на руки, тот с ужасом озирался, едва имея силы повернуть головку на худенькой шейке. Янкель покачал его, прижав к своей впалой груди, и ребенок затих, наверно смог услышать, как рядом бьется человеческое сердце, но затих ненадолго, наверно, вспомнил о чем-то виденном, или просто захотелось ему есть и он заплакал, и заплакал совсем как взрослый, потому что дети, бывает, начинают жить еще не прожитой своей жизнью, опережая время.

Бывает, что несчастье свалится на голову и раздавит человека, а бывает, что счастье неожиданно упадет, и окажется очень кстати, и любой человек подумает: вот оно чудо! А как же можно было назвать иначе явление козы в спаленном селе, на которое остался один не тронутый сарай с сеном, бесполезное животное котенок и рыдающий как старик ребенок? Но пришла коза с отвисшим от молока выменем, и Янкель стал ее доить в жестяную солдатскую кружку, вспоминая как это делала его Малка перед тем, как угостить Янкеля свежим молоком. У Янкеля получилось! Ребенок выпил кружку, потом еще одну и доверчиво заулыбался Янкелю, теперь он смотрел на него своими доверчивыми голубыми глазками и совсем по-детски посапывал, ничего в нем больше не осталось от младенца забежавшего в собственную старость.

Теперь и Янкель с Иваном разделили друг с другом последнюю кружку молока, которую им позволила надоить козочка. Утро навестило сарай, когда Иван уже проснулся и увидел, что спит, зарывшись в сено, а рядом улыбается во сне Янкель, прижимающий к своей груди младенчика. Поверх них свернулся серый котенок, а в углу сарая внимательно разглядывает сено коза.

Начинается новый этап жизни, - понял Иван и еще раз внимательно посмотрел на Янкеля, у того на лице был выписан просто какой-то материнский восторг…

- И что это ему снится, - подумал Иван, - и сам себе тоже улыбнулся.

И для него день начался с дойки козы выходило у него это неловко, но все таки одну кружку нацедить он смог. Открыл свои большущие глаза Янкель, испуганно заморгал ребенок, а потом, увидев огромный нос Янкеля, заулыбался, наверно в их селе столь длинной могла быть только игрушка.

Теперь уже доил козочку Янкель, и еще две кружки дала ему коза. В сарае не было тепло, а в растворенные двери улыбалось солнце, как будто и не видело того, что произошло здесь совсем недавно, а, может быть, солнце улыбалось случайно сбившемуся в сарае обществу людей и животных, которые оказались нужны друг другу, и отчего солнцу было умильно не посветить им?

Янкель с Иваном вышли на воздух, начиналась оттепель, грязный снег кое-где стекал ручьями, казалось, что пришла весна, а от осени и зимы скоро ничего не останется.

Иван потер руки и похлопал Янкеля по плечу: ну что, Янкель, теперь у нас есть коза, и мы с ней дойдем не только ко мне, но, и куда захотим, дойдем туда, где мы сможем понадобиться революции.

И Янкель уже сказал да, то есть почти что сказал, а потом он вспомнил о спящем на сене младенце и, улыбаясь, показал на него Ивану, и сказал нет.

Иван наморщил и без того очень выпуклый свой лоб, растер руками волосы на голове и впал в задумчивость, думал он недолго: Что же, младенец для революции мал, тут мы его бросить не можем, и что нам делать?

Хорошо порождать вопросы, еще лучше порождать ответы, и Янкель ответил, он ответил: Тогда я его отнесу Малке, потом приду в твой город, и мы сделаем там революцию, - сказал и улыбнулся.

Иван поднял глаза к небу, словно вопрошая живущую там по его догадкам революцию, и сказал: хорошо, тогда бери с собой козу, ее дашь тоже своей Малке, чтобы было молоко для маленького человека…

Маленький человек в это время требовательно закричал, и Янкель сбегал, взял его на руки, и стал укачивать…

- …а я, - продолжил Иван, - забираю кота, а то тут пропадет без всякой пользы.

На том друзья и остановились, и когда уже днем они дошли до развилки, то Иван с котенком за пазухой направился в одну сторону, предположительно в сторону своего городка, а Янкель в другую, и опять-таки предположительно в сторону своего местечка.

На прощание Иван обнял Янкеля, и у Янкеля почему то сжалось сердце, ему показалось, что он никогда больше не увидит Ивана, а Иван подумал, что все к лучшему и если Янкель ничем не сможет помочь революции, то, по крайней мере, поможет человечку будущего, ради которого она и придет, и долго Иван еще смотрел как уходит маленький караван, состоявший из Янкеля с ребенком на руках и козы, к которой было привязано сено.

- Ну и мы пошли, - потрепал Иван котенка, - революция без меня с тобой точно не обойдется… И зашагали Иван с Янкелем разными дорогами к какой-то новой, еще неизвестной им жизни.

 

Чем дальше уходил Янкель от оставленного пепелища, тем больше сомнений испытывал он, еще бы, первый раз в жизни он нес ребенка на руках, первый раз в жизни у него была собственная коза, и первый раз в жизни он не мог найти дорогу к местечку. Его не посещали тревоги о том, что будет с ним и ребенком, в этом он был, почему то, уверен, уверен теперь, когда тот был на его попечении, но Янкель совершенно не знал куда идти, а разные добрые и не добрые люди, что попадались на его пути говорили ему разное, и так же посылали Янкеля в разные стороны…

Спасть приходилось опять, где придется, иногда завернув ребенка в сено, припасенное для козы, и обняв это самое сено для большего тепла. Янкель начинал понимать, что чувствовала его печка, которая отдавала ему все свое тепло. А зима приближалась, снег стал выпадать и оставаться надолго, иногда мороз был такой, что Янкель думал, что замерзнет, но, поглядев на завернутого в тряпки малыша, Янкель сам себе начинал шептать о том, что все хорошо, и что он почти печка, и не только сам не замерзнет, но и ребенка всегда отогреет.

Впрочем, иногда Янкеля пускали в дом, иногда в сарай, пускали, когда странная процессия обнаруживала еще и ребенка за пазухой, тут уже редко какой хозяин или хозяйка могли устоять и не пустить на ночлег оборванного еврея, его козу и ребенка. Так Янкель разжился почти не старым пальто, шапкой с теплыми ушами настоящим маленьким одеялом для ребенка. Конечно, военное время полно превратностей, и янкелева одиссея чуть не оборвалась у безвестной речушки, на которой стояла лагерем немецкая воинская часть. От людей военных можно ожидать всего чего угодно, хотя об этом лучше обычно осведомленны люди мирные, а поэтому обычно и беззащитные перед войсками, как своими, так и неприятельскими, но, что оставалось делать Янкелю, когда он уже сутки ничего не ел, а коза отказывалась давать, хоть каплю молока, да и мороз был вполне зимним и суровым. Поэтому завидев издалека дымы, людей и прочие признаки тепла и сытости Янкель хотел, не раздумывая, направиться к ним, но что-то его остановило. Он завел козу под огромную ель, привязал ее, уложил в сено доверчиво молчавшего ребенка, накрыл его снятым с себя пальто, посмотрел на них, и пошел к людям один. И не зря, хотя немцев все единодушно признавали нацией чрезвычайно культурной и не склонной к напрасному насилию, но когда перед старшим офицером батальона предстал пойманный русский шпион, то Янкелю показалось из его речи, что сейчас с ним поступят не только не культурно, но еще и по садистски жестоко, по крайней мере, это следовало их тех слов, что он мог разобрать. Допрашивали Янкеля не долго, а, столкнувшись с его глупой улыбкой, несколько раз кулаком пытались добиться понимания важности задач, стоявших перед немецким командованием, но безуспешно. Идиш может быть и похож на немецкий, немецкий может быть и всего лишь копирует идиш, но консенсус не приходил. Янкеля досмотрели, обнаружили тетрадь с его поэтическими опытами, которую до сих пор Янкелю удавалось уберечь от соблазна пустить ее на растопку. Там нашлись стихи, которые вначале были приняты за шифры, изобличающие Янкеля, но когда офицер, знающий по-русски попытался их читать, переводя на немецкий, то вокруг суровые немецкие воины заплакали от смеха, заплакал и Янкель от обиды. Но плача он улыбался, потому что не мог долго не улыбаться…

Сентиментальное немецкое воинство в лице пожилого толстого майора решило Янкеля отпустить, надо сказать, что это было гуманно, и даже более чем гуманно, потому что в те времена людей и при меньших подозрениях развешивали на деревьях или просто протыкали штыком. Но… для порядка, на котором основано человеческое общежитие в свете последних ученых изысканий, было принято решение, и Янкель понял, что это за решение только когда с него стянули рубашку, и толкнули между двух шеренг выстроившихся немецких солдат. Янкель испугано заулыбался, потом понял, что его просто побьют, расстроился и, раскинув руки, сам пошел к своим мучителям. Неизвестно о чем думало сентиментальное немецкое воинство, неизвестно почему первый солдат не прошелся по спине Янкеля палкой, о чем до этого его и просить не надо было, тем более, что уж он и подумать бы не мог взять и не выполнить приказ, пусть и отданный со всевозможной шутливостью, на какую только были способны немецкие офицеры.

Ну идет по снегу худой человек, из которого торчат ребра, а на голову вкручена шапка бараньих волос, ну блестят у него черным блеском глаза, а из одного почти вытекла слеза, ну раскинул он руки, - на войне не до сантиментов. А может быть Янкеля улыбка, ставшая совсем не уместной, а значит безумной, так поразила первого солдата, неизвестно, но и второй солдат не опустил свою палку, и Янкель прошел сквозь строй небитым. А вдруг все дело было в бледном зимнем солнце, и солдатам вспомнились детские картинки из жизни Христа, у которого можно было попросить подарки к скорому Рождеству?

Но Янкель вышел из строя небитым, ничего не сказал солдатам и офицер, руководивший экзекуцией. Кто-то бросил Янкелю рубашку и пару сухарей, и побрел Янкель к своим чадам, из-за которых в его глазу застыла та большая слезинка, в которой каждый солдат разглядел себя, во всех подробностях своей страшной военной судьбы.

К вечеру и коза сжалилась, и ребенку досталось молоко в придачу к сухарям. Еще одну ночь пережил Янкель и его новое семейство, в котором, правда, не хватало, и тут Янкеля порой хотело охватить отчаяние, но Янкель не давался ему до конца, - не хватало его рыжей Малки.

Ночь пришла со звездами и огромной луной. Затрещали деревья, Янкель сколько было его сил рубил еловые ветки, пытаясь сделать из них шалашик, дышал на лицо младенчику и боялся только одного, что замерзнет и некому будет отогревать ребенка, его ребенка его и Малки ребенка. Почему-то Янкелю казалось, что Малка очень обрадуется этому ребенку, но почему бы и нет? Ведь и Малка была не обычная девушка, а что уж там могло показаться Янкелю, никакой фантазии не хватило бы придумать. Но Янкель знал Малку, знал, потому что любил, и знал самое главное в ней.

Эта ночь была самая длинная в году, так подумал неизвестно от чего Янкель, но так оно и было, и говорят, что в эту ночь в Палестине родился Христос, и тоже согревался около животных. Янкель задумался о странному Боге русских, которые взяли его из народа Янкеля, а потом объявили своим, и которого распяли римляне, и вдруг Янкелю стало жалко Христа, ведь он был такой же беззащитный как его, Янкеля, ребенок.

Янкель склонился над младенчиком, вдруг ему почудилось, что тот не дышит, и Янкель как безумный стал растирать ребенка, дышать ему в рот, молясь какой-то древней и непонятной самому Янкелю молитвой, которая одна и уцелела в его памяти с детских лет. И ребенок порозовел, снова стал дышать и даже открыл глазки, две голубые звездочки. И на небе, Янкель это увидел, зажглась большая и яркая звезда, которую как-то Янкелю показала Малка…

А к утру Янкель заснул, и ему казалось, что трещат огоньки в их печке, что Малка стоит с большим животом, а их подросший ребенок читает книжку. А в окно светит месяц, а на нем покачивается подарок для Янкеля, и еще один подарок для Малки, и два маленьких подарка для их детей. И Янкелю стало вдруг так хорошо и тепло, а месяц опустился еще ниже и Янкель полез на небо, чтобы снять подарки, и чем выше он лез, тем слаще ему становилось. Вот она любовь, вот оно счастье, - думал он, все больше света заливало его глаза, все тише билось сердце, и уже не было сил протянуть руку к близкому и горячему месяцу.

- Янкеле, Янкеле, - прозвучал в тиши голос, голос Малки, и вдруг Янкель увидел ее встревоженное лицо, и вскочил на ноги. Черное и уже беззвездное утро окружало ель, ставшую на ночь домом, от козы шел пар, а ребенок улыбался, закутанный в янкелево пальто.

После этой ночи, Янкель уже двигался уверено, как будто знал направление и дорогу, он уверовал в то, что Малка ждет его, и раз уже она разбудила его тем холодным утром, и он не замерз, то значит, он найдет пути к ней, к дому и … Янкель уже не давал себе мечтать, он хотел дойти, хотел увидеть Малку и тогда уже обнять ее во плоти, показать ей их ребенка и козочку…. А пока надо идти, и Янкель шел, обнимал и согревал младенца, а позади шла нагруженная сеном и одеялом коза.

 

На следующий день Янкель натолкнулся на беженцев, расспросил их, оказалось, что они идут в ту же сторону, в какой находилось местечко Янкеля, и Янкель пошел за ними.

И уже новый 1915 год Янкель встретил на знакомых ему просторах, прилегающих к его местечку.

 

Война не обошла местечко стороной, несколько домов было полностью разрушено, лавка сожжена, и самыми целыми домами оказался дом самого Янкеля и дом его Малки. Но когда Янкель вступил на единственную улочку своей настоящей родины, то меньше всего он думал о домах и лавках. Он смотрел во все свои глаза, и Янкель побежал бы, но не было у него на это сил, как не было сил и улыбаться. Казалось от его лица остался только нос и уши, и даже глаза как-то затаились. Но Янкель шел и высматривал Малку, свою Малку, нежную и чистую Малку. А за ним шла его коза, а на руках его улыбался ребенок.

Тем утром Малка проснулась не свет, не заря, она долго не могла понять, чем же ей заняться, с чего начать свой день, и почему она так рано проснулась. В холодной избе нечего было есть, и Малка затопила печь, вскипятила воду и теперь могла согреться кипятком. Потом она подумал, что хорошо бы прибрать дом, а то вдруг.., но эту мысль она отогнала, отогнала суеверно, даже боясь помечтать о том, что вот придет ее Янкель, и она обнимает его, и сама первая начнет целовать. И хоть не подумала об этом Малка, но сердце ее больно сжалось, но она собрала свои рыжие волосы в узел и стала мыть пол, блестели доски, от печки шел пар, а Малка плакала, и ее слезы мешались с водой, и от этого еще больше блестел пол.

А потом она пошла на улицу, одев платок, который ей когда-то подарил Янкель, и пошла она бледная, с распущенными рыжими волосами и блестящими отчего-то зелеными глазами, а потом ей показалось, что на встречу к ней идет Янкель и даже ведет за собой козочку, как когда-то обещал, и Малка заплакала, и покмала, какая же она глупая, и что уже наяву она грезит. Но вдруг ее Янкель из сна наяву побежал к ней, крича как прежде: Малкеле, Малкеле… Разве, что голос у него стал немного охрипшим, и выросла небольшая борода у ее Янкеля, а на руках у него был ребенок. А Малка даже не подумала: Ребенок? - ну чего же тут такого? И вот уже малка бежит по мокрому снегу местечка, а и развиваются ее тяжелые рыжие волосы, и блестят от счастья глаза, и вот ее Янкеь осторожно протягивает ей ребнка, а она берет его на руки, не удивляясь ни капли, нет, просто берет, и Янкель целует в уста, верней это она целует Янкеля, и говорит: больше никогда, - и Янкель ей отвечает: больше никогда, - и они оба понимаю то, о чем идет речь, и улыбаются…а за ними мелкими шажками трусит козочка и бьется из стороны в сторону ее полное вымя, словно она понимает, что скоро Малке и Янкелю понадобится еще больше молока.

 

Янкель вернулся, - предавалось из дома в дом, в ту осень и зиу многие пропали из местечка, и то, что люди не ценили вдруг стало для них дорогим и редким: соседи и просто знакомые, тепло печи, самая простая еда. И радость, когда кто-нибудь возвращался, хотя бы к соседям, но в этом возвращеии рождалась надежда для всех.

И в избу к малке потянулись люди, у кого-то из ни поседела борода кто-то осунулся и уже безнадежно смотрел на мир, а кто-то наоборот подрос, и с любопытсвом разглядыал измененившегося Янкеля. А в Янкеле действительно изменилось многое, многое, но не все, он по преженему мог улыбаться, и это было похоже на чудо. На довоенное чудо, которое показали людям, словно уговаривая их еще потерпеть, подождать, и дождаться нового дня, в которм будет много света, и каждому дадут его долю счастья. Никто уже не смеялся над Янкелем: он выжил, он вернулся, этот маленький тощий еврей, значит и местечко может устоять, значит и его народ не погибнет...

И только через какое-то время люди зщамечали голубоглазого младенца в колыбели, поднимали глаза к потолку, думая, что им почудилось, потом смотерли на малку, ожидая, наверно, от нее какого-нибудь женского объяснения этому, еще более странному чуду, но Малка только улыбалась...

И только когда раввин спросил, как же зовут ребенка? Именно так спросил раввин, не ставя нприичного вопроса о том, откуда он вообще взялся, и какое имеет происхождение?

И тут Малка улыбнулась еще шире, ведь она так и н спросила у Янкеля. Как зовут их нежданнго ребенка, и посмотрела на Янкеля, а Янкель и сам смутился, потому что за все долгие недели своего скитания с ребеночком на руках, так ни разу в его глупую голову и пришел вопрос об имени младенца, хотя честно говоря, глупей вопрос придумать было бы трудно. Но надо отвечать, и Янкель ответил первое, что пришло ему в голову: Это Янкеле...

- Ага, Янкеле, - счастливо засмеялся он своей выдумке, и также счастливая засмеялась Малка.

И больше ни у кого не было вопросов, не совсем не было, а в избе малки их больше никто не задавал, а разве этого мало? И какая разница как его зовут? Разве это не счатье для всх, что и во время войны у людей появляются дети? И поэтому до ночи в избе перебывало все местечко, все кто в нем остались – и кто-то что-то принес - яйца, крупу, несли даже молоко и морковку.

А когда пришла ночь Малка сама потушила свет, и положила Янкеля рядом с собой, и стала она ему жена, а он стал мужем ей.

Такое вот было у них зимнее счастье, и всю ночь казалось Янкелю, что пахнет летней спелой травой, и что рыжие волосы Малки как нежный ветерок ласкает его лицо, и не спали они до самого утра а утром проснулся ребенок и Малка встала, чтобы покормить его. И как в этот раз улыбался Янкель, смотря с их кровати, как его Малка ловко обращается с их первым ребенком. И потом уже он обнял Малку и уложил ее рядом с собой, и так прошла целая неделя, и не было людей на свте счастливей их, и казалось им, что ничто не отнимет их счастья. Но шла война, двигалась линия фронта, а за этой линией двигалось и человеческие беды. Перевернулась счатливая страница, начлась новая, с новыми испытаниями, с новыми бедами, и с новым счастьем, а как же без него? И кто же совсем несчастлив на этой земеле?

А у Янкеля и Малки был ребенок, была у них козочка, а еще у Малки в животе начал расти еще один человечек, еще одно счастье может быть похожее на Янкеля, а может быть и на не, на Малку. И им было чего ждать, и им было для чего жить. И кто же подумает, что они не смогут дождаться того, для чего живут? И будут для них синеть поля, и вставать солнце, и будет Янкель косить траву, и Малка ждать его, а их козочки наедаться самой вкусной и ароматной травой на свете. И буду дети Малки и Янкеля, один в черных кудрях, а вторая рыжая, смотреть на самую яркую звезду ночного неба, на которую им покажет первый их сын, с голубыми глазами, уже ставший как отец сочинять странные стихи и мечтать о том, чему и имени нет, а тем более для чего нету слов.