Нехорошо человеку одному оставаться.

1.

Я не люблю этот город, я даже никогда полностью не пишу и не произношу его теперешнее имя, отделываясь простой аббревиатурой Спб. У этого произведения есть герой, которого зовут Семен Беркович, от которого я, быть может, тоже отделался бы инициалами, но говорят, что с человеком так поступать нехорошо, поэтому пусть он и остается самим собой, Семеном Берковичем Эпштейном, учителем труда. Здесь нет вымышленных героев, все они жили или до сих пор живут, не все описанное с ними успело произойти, но, кажется, вся их жизнь была очень недалека от того, чтобы сложиться в канву, которую я только зафиксировал. На фоне города, которому давно предрекли пустым быть, на фоне странного еврея, хотя какой же еврей не странный, их обычные жизни получили хоть какой-то смысл. Возможно, кому-то написанное покажется антисемитским, а кому-то наоборот, но я думаю, тут всего не больше, и не меньше, чем бывает в жизни, а уж какой она приобретает характер порой, зависит не от меня, и даже не от вас, - может быть, от Бога, если ему интересно все это наблюдать. Я не знаю, поживем – увидим. А пока…

…сидит в комнате еврей с большим носом, редкими волосами до плеч, блестящей, конечно, лысиной, и почти что-то козлиной завитой бородкой, а зовут его Семен Беркович, он учитель труда, и мечтает уехать в Израиль, но мечта мечтой, а до сих пор он живет, как и жил в своей комнате в коммунальной квартире. На улице белая ночь, иногда доносятся крики местных, нетрезвых жителей, а иногда становится так тихо, что даже слышно как течет Нева. Нева недалеко, и это самая важная часть городского пейзажа и местной жизни. Семен Беркович пьет белое вино, ведет сам с собой фривольные беседы на философские темы, а кроме философствования и мечты об Израиле, еще занимается исправлением собственной судьбы, которая для него не более понятна, чем белая ночь за окнами, и его ученики в школе, о которых он думает в терминах когда-то прочитанной им книги «Патопсихология» Блюмы Вульфовны Зейгарник, - справедливости ради отметим, что ученики Семена Берковича Эпштейна мыслят о нем в терминах вовсе не подобающих детям, и в книгах не фиксируемых. Что до судьбы Семена Берковича, то она очень даже заурядна: родился евреем, евреем остался, а умереть, еще не умер. Среднее из перечисленных обстоятельств иногда приводит его в уныние, но ненадолго – белое вино в белую ночь выравнивает обстоятельства судьбы, потому что они, оказываются, погружены во время, в которое все является приблизительным, даже огромный нос Семена Берковича не кажется таким уж огромным.

Перед ним, перед носом, стоит на столе зеркало, и Семен Беркович с удовлетворением рассматривает себя, когда-то в детстве ему хотелось, чтобы нос стал маленьким, как кнопка, но нос только вырастал, и сейчас он занимает самое видное место на лице Семена Берковича, - и теперь Семену Берковичу уже все равно, нос стал частью его как-то прожитой жизни.

Семен Беркович допил вино, накинул на себя джинсовую синюю курточку и вышел на улицу. Со второго этажа спуститься недолго, а с линий Васильевского попасть на стрелку, дойти до разведенного Дворцового моста, и сесть на спуске у самой мутной и серой воды на свете, дольше ненамного.

А тут, в совершенно сереньком мирке, никому не видимый, даже самому себе, Семен Беркович расчувствовался, и ему зримой предстала судьба человека, на примере, конечно, собственной. Правда, когда он произнес сам себе под нос это сакраментальное «судьба человека», то его рот искривился, что обозначило усмешку, но это с одной стороны, а с другой не менее важной, у него из глаза потекла слезинка, и недавно перечитанный Достоевский наложил особую печать на весь поток этой ночи. Жалеть себя интересно, но не полезно, вот это-то Семен Беркович усвоил давно, но иногда позволял себе поплавать в сладких и грустных грезах, представить себя ребенком, забыть о выращенной давным-давно почти козлиной бородке… Но ненадолго отправлялся в такие плавания учитель труда из средней общеобразовательной школы, потом он делал жестокое лицо, и самому себе начинал казаться похожим на боевика Зеева Жаботинского, снова вспоминал о судьбе человека, причем понятно, что теперь «Ч» в слове человек было вовсе не маленьким, и стряхнув еще несколько слезинок во все приявшую Неву, начинал расчерчивать свою жизнь, почти как Борух Спиноза когда-то мироздание, но выходило в конце концов одно, и это всегда одно звучало как приговор – никому ты Сеня и в Израиле не нужен.

В такие, почти патетические моменты, Семен Беркович менялся лицом, которое по-прежнему оставалось жестким, и уже начинал казаться сам себе почти, что Львом Троцким, ну или, по меньшей мере, Яковом Свердловым. Но и это не спасало, потому что начинал сходиться мост и опускающийся фонарь вырывал по частичке лицо Семена Берковича и возвращал его в реальность. Мост схлопывался, таяла белая ночь, и Семен Беркович возвращался домой.

Была суббота, сказать точней, уже было воскресенье, но никакой головной боли при мысли о работе не возникало, до рабочего дня школьному учителю труда оставалось еще больше двадцати четырех часов.

Крепкое и коренастое тело свое Семен Беркович приготовлял кровати, а двери плотно закрывал, поскольку его соседи, соседи его тела, приступали к продолжению своей жизни, или как понимал Семен Беркович своей еврейской интеллигентной душой – к продолжению жизнедеятельности. И под приглушенную какофонию отбывал учитель труда в области счастья и довольства: ему часто снились сны, причем сниться они ему стали уже в поздней юности с того момента, когда однажды призывник Семен Эпштейн проснулся в казарме, и оказалось, что сон его единственное спасение от жизни, от тамошней жизни.

Тогда-то Семен Беркович впервые и осознал душеспасительную правду слов, которые он от кого-то слышал, которые были еврейскими словами, но которые он, Семен Эпштейн, лично позаимствовал, позаимствовал, чтобы назвать мир вокруг себя такими словами, которые выскажутся сами, не запятнав его человеколюбия. Очень емкое слово - гой, очень короткое слово – гой. Он его часто одно время употреблял, пока не понял, что оно стало жить в нем паразитом, ничуть не лучше известных гойских слов. Но слово жило, и слово укрепляло и душу, и тело учителя труда, наподобие буддийских мантр, или еще каких-нибудь заклинаний.

А куда же без них, когда в его школе, верней, когда в школе, где маленькие злые гои, могли и недоделанный молоток бросить ему в голову, да еще прямо в блестящую лысину, стоило зазеваться, - так кроме этого, в этой же школе на какой-нибудь учительской вечеринке, какая-нибудь расползающаяся от переедания учительница географии вполне дружелюбно, посреди всеобщего энтузиазма и раскрепощения, дабы еще больше порадовать учительское сообщество невзначай спрашивала: Семен Беркович, а кто вы по национальности?

Учительский коллектив смеялся, и Семену Берковичу начинало казаться, что это огромные мешки с отходами колыхаются вокруг, и еще липкими взглядами как будто вымазывают его в чем-то позорном.

После одного подобного застолья, Семен Беркович захотел в Израиль. Но дело ограничилось выпитой бутылкой грузинского сухого вина, и исполнением для соседей попурри из еврейских песен, потому что ни одной из них Семен Беркович не знал, но что-то похожее на еврейские песни изобразить смог.

Соседи тогда удивились и задались вопросом: А не вызвать ли скорую?

Эта тревога была вызвана простым житейским обстоятельством, - никогда еще Семен Беркович не тревожил соседские уши пением и воплями, все было до сей поры наоборот.

А еще через пару дней у Семена Берковича появился собеседник, и не простой собеседник. Надо сказать, что потрясенная душа Семена Берковича позволила кроме первой бутылки вина и еще несколько, разумеется, только на протяжении тех двух дней, но собеседник и после этого стал являться, не спрашиваясь у учителя труда.

Собеседник выглядел так, как и должен был выглядеть персонаж фольклора и мракобесия: у него были рога на подобии коровьих, бородка, до неприличия напоминавшая бороду Семена Берковича, а в руке он держал собственный хвост, каким имел привычку размахивать, войдя в раж.

То было начало весны, кажется, это был март, по улицам плыла слякоть, автомобили плевались грязью, которая иногда долетала и до окна Семена Берковича, а уже сам Семен Беркович сидел в своем одиноком кресле возле стола, смотрелся в зеркало, и занимался любимым делом: любовался своим длинным носом. В двери постучали, и постучали снова, и Семен Беркович только успел крикнуть: сплю, - как двери слегка отворились, и уже в его комнате стоял неловкий, от неловкости вращающий хвостом …в общем Семен Беркович решил, что это черт, а у него белая горячка. Его наивная еврейская душа допускала даже такое, что он за три дня допился, именно, допился, – ибо так говорила его мама: не пей, Сеня, а то допьешься, и Сеня не пил, по крайней мере, до института.

Но то, что напомнило черта, повращало хвостом и все же двинулось в глубь маленькой комнаты, полюбовалось на себя возле трюмо, кокетливо вильнув расчесанным хвостом, а потом вдруг по-детски, или по-садистки схватило Семена Берковича за бороду, и заверещало: А, попался, жид пархатый!

Семен Беркович испугался, и уже даже не явления нечистой силы, Бог с ней, с нечистой силой, а проявления пещерного, верней комнатного антисемитизма. Не то, чтобы его никто никогда не называл жидом, не то, чтобы никто никогда не бил его, приговаривая что-нибудь эдакое, но врываться в его комнату посреди ночи, и хватать за бороду, и кричать такое, - тут и до погромов недалеко!

Но это действие оказалось шуткой таинственного существа, которое после оскорбления действием разразилось целой тирадой, однако, сжимая бородку Семена Берковича, так крепко, что тот и ответить ничего не мог.

Вот эта тирада, дословно: Ничего против вас евреев не имею, даже польщен, что вот подержался, однако, хочу заявить, - тут чертообразное существо ухмыльнулось, - что всякая терпимость имеет границы, а моя тем более…

И тут нам надо опять вернуться в излюбленные Семеном Берковичем юдоли, в его сны, иначе тирада чертика останется непонятной, а его сложный пафос не понятым.

А снилось Семену Берковичу многое, начиная от грушевидно тела преподавательницы географии, до, и тут пикантную подробность никак не опустить, - его первой любви из детского сада, которую звали, верней которого звали мальчиком Антоном. Не подумайте ничего плохого, да и не мог искренний еврейский мужчина, еще не совсем переживший расцвет сил, быть латентным или не латентным, и даже-то слово не сказать кем, - гомосексуалистом, а тем более педофилом, ибо любил он Антона, как иные любят маму или папу, или старшую сестру, или, чтобы и здесь избежать кривотолков, как любят картину из Эрмитажа, или традиционную разводку мостов над Невой, любят, потому что видели только раз, и очень были впечатлены. Так и Антона маленький Сеня видел только один раз в жизни, и Антон подарил ему игрушку, голого пупсика, тот до сих пор хранился в шкафу Семена Берковича, и был тот Антон чистеньким и примерным мальчиком, и даже глаза у него были голубые, как у пионеров на картинке.

А ведь всю свою жизнь Семен Беркович тянулся к красоте и чистоте, и посему в его сны иногда забредал Антон. Они вместе скакали на скакалке, лепили куличики из песка, купались в одной ванне и сосали один леденец, в общем, занятия были самые невинные.

Вот и все, что было в снах Семена Берковича, но что без сомнения оставляло влияние на самый тонкий и чувствительный контур его души.

И во что эти невинные занятия были обращены чертообразным недобесом?!! Но подробности мы опустим, потому что они задели Семена Берковича, боюсь, что домыслы чертика задеть могли и кого угодно, а посему лучше послушать достойный ответ Семена Берковича, когда, наконец, его бороду отпустили и он смог ответствовать.

И тут уже чрезвычайно кратко: Во-первых, Вы - мерзавец, подглядываете, следите, доносить не пробовали? Во-вторых, Ваши похабные домыслы изобличают Вас самого, а не меня, а, в-третьих, Вас не может быть, потому что Вы часть мракобесного прошлого.

Да так Семен Беркович и выразился – мракобесного прошлого.

Но черт ответил, точней не черт, и ответил с не меньшим негодованием, чем отвечал ему Семен Беркович: Во-первых, милостивый государь, или как у вас там, у жидов принято, я не черт, во-вторых, куда хочу, туда и заглядываю, в-третьих, что хочу, то и думаю.

Чертику можно было сказать браво, и в самом деле, что тут ответишь?

Как это не черт? – только и нашлось, что спросить у учителя труда, - а кто же тогда, рогатенький Вы мой? – уже ехидно, и, подняв указательный палец к потолку, вопросил Семен Беркович.

- Я – Дух этого города, - с гордостью молвило странное существо, и осклабилось порчеными зубами, - меня, знаете ли, еще сам Петруша привез из-за границы, а он-то толк знал, в том, что нужно России, и таких, как вы, кстати, на дух не переваривал, чуть увидит, и сразу сабелькой, а? – испугался?

Семен Беркович и правда побледнел, а как же тут не побледнеть: жили вы себе спокойно, почти спокойно, в этом городе до сорока лет, ничего страшней смеси из старшеклассников и клея момент не знали, и тут вам является некто, напоминающий черта, и самым серьезным образом заявляет, что дескать, он и есть альфа и омега города, и даже великий основатель Санкт- и-как-там-дальше-бурга, всего лишь его компаньон.

Было от чего схватиться уже самому за бороду, и, опустив скорбные черные глаза сказать, как должен был сказать всякий еврей, по мысли Семена Берковича: Ой, вэй…

Ну и дальше, стоило не заснуть несчастному учителю труда, и рогатое, чрезвычайно порочное, существо снова появлялось в его комнате, вело себя нагло, чувствуя себя не только хозяином города, но еще и жилища Семена Берковича. Впрочем, скоро отношения наладились, ибо сила неизвестного происхождения унизить гордую душу Семена Берковича не стремилась, а была она скорей расположена вести разговоры, но бесконечные, для чего, как подумал сам Семен Беркович, и объявилась она в его коммунальной комнате.

А для полноты характеристики Духа города (уж будем следовать самоидентификации этого инфернального субъекта), следует сказать, что на «ой, вэй» Семена Берковича, Дух, вдруг отбросив всякие условности и замашки давнего петербургского интеллигента, произнес, словно подманивая курочку: цю-цю-цю, цюююююю, - и еще потрясло своей козлиной бородкой, совсем как какой-нибудь портной из антисемитских видений Гитлера…

 

2.

Прошла белая ночь, прошло белое с желтым утро, и наступил серый день. У Семена Берковича немножко болела голова, ему немножко хотелось пить воду из-под крана, которую он и пил под одобрительно-умильные стоны соседей о выпитой жидами воде, но Семен Беркович молчал, пока не напился вдоволь, и лишь потом бросил с чувством собственного превосходства: Сидите, сидите, блокадники, - повернулся и ушел, и только шлейф его черных кудрей бросал змеиные тени на стены коридора, - так почудилось соседям. И разве не было в этом видении вины Духа города? Никто, до его появления в комнате и душе Семена Берковича, даже и представить не мог себе такого, такие сравнения никому не пришли бы в голову…

А этим сереньким днем чертик, все таки обойдемся пока без реверансов в сторону корректного отношения к нечистой силе, и будем называть хвостатого проходимца, пусть и несколько смягчая ситуацию, чертиком, - так вот, этот с рожками и хитрыми маленькими глазками господин, уже ждал Семена Берковича, и стоило тому открыть дверь из коридора к себе, как он узрел развалившегося на его кровати Духа города, с последним названием уже смирился сам Семен Беркович. Черт показал свои зубы, поразмахивал по обыкновению в воздухе хвостом и предложил садиться. Семен Беркович поморщился, дернулся было головой назад в коридор, но вспомнил о соседях, и подумал, что общение с нечистой силой более приемлемо и достойно. Соседи только и увидели, как черные змеи на голове Семена Берковича, дернули его и с усилием затащили в комнату.

Черт улыбнулся еще раз, и еще раз ткнул хвостом в сторону кресла. Впрочем, Семен Беркович и не помышлял оставаться на ногах. И началась беседа…

- Ну что, Сеня? – начал ее по своему обыкновению черт, а он любил задать тон всему разговору одной фразой.

- Я тебе не Сеня, - таким же обычным набором слов отделался от Духа города Семен Беркович.

Это, может быть, напоминало шахматы, но только в самом начале, потому что потом буйная фантазия черта уводила душу Семена Берковича со всякой нормальной для рассудка почвы. В самом деле, разве можно было, выслушав коронную шутку Духа города, позаимствованную им, наверняка, на педагогической вечеринке о том, не еврей ли Семен Беркович, – спокойно и глубокомысленно обдумывать свои ответы? Нет, так не получалось, и уже Семен Беркович интересовался хвостом своего визави: Не признак ли атавизма у тебя в руках сейчас, чертушка?

Тот мгновенно вспыхивал, потому что оказалось, что потусторонние силы чрезвычайно обидчивы, и уже называя Семена Берковича евреюшкой, кричал ему о недопустимости употребления в ритуальных целях христианской крови.

Но можно и кровавый навет перенести, было бы для чего, а для чего было, потому что потом разговор успокаивался и Семен Беркович иногда с удивлением обнаруживал медовые нотки в голосе своего собеседника, и даже иногда, а это было что-то небывалое в жизни Семена Берковича, Дух города становился на его сторону.

Вот и сейчас, закончив разминку, черт обращался к номинальному хозяину комнаты, причем наивно вращал своими маленькими, совсем как у котенка глазками, и даже изображал нечто вроде клубочка, закинув за свое острое ухо хвост: А что же, Сеня, Вам сказали сейчас Ваши почтенные соседи на кухне, когда Вы при них так жадно пили воду? А самое главное, что сказали им вы, мой интеллигентный друг?

Семен Беркович засмеялся и сказал то, что черт знал и без него, правда, промолчав о том, что, выбирая между соседями и компанией с чертом, он выбрал последнего.

Тут черт сделал строгое лицо, нахмурился и, подняв по уже сложившейся традиции к высокому потолку комнаты свое копытце, молвил: А зачем это Вы в прошлое воскресенье, здороваясь, назвали единственных близких Вам людей, вынужденных делить с Вами крышу над головой, свиньями?

Семен Беркович потупил голову, вспоминая, потом вспомнил, и радостно подняв все к тому же потолку нос, бородку и обе руки ответил: А зачем они спросили у меня как лучше изжарить мацу на сале?

В общем, продолжая начатое, добродушно подшучивая друг над другом, черт и Семен Беркович приходили к благодушию, и в этот раз пришли туда же, и, как обычно на улице шел дождь, белая ночь уже все больше серела, и Дух города, как всегда попросил сходить учителя труда за бутылкой вина, ибо водку черт не любил.

А после распития оной, в конец, позабывший кто перед ним, Семен Беркович стал жаловаться на свою судьбу, над которой якобы он работал, а на самом деле просто придумывал себе всевозможные ситуации, которые мешали ему жить и меняться. Черт только хвостом отмахивался. Но когда Семен Беркович, теребя бородку, стал причитать, что даже в Израиль ему не уехать, терпение черта закончилось, и он предложил ему отправиться погулять на улицу, о себе сказав, что не пойдет из-за дождя. На улицу, так на улицу, - махнул рукой Семен Беркович, окончательно подчинившись в этот вечер нечистой силе.

Улица состояла из дождя, фонарного света, и мокрых домов с блестящими крышами. Болоньевый плащ Семена Берковича промок сразу, как только он вышел из подъезда, но за что-то обидевшись на черта, он решил побродить по городу. Семен Беркович и, правда, почти безумно любил дождь, и был готов бродить часами, мокнуть, а потом болеть, лишь бы только куда-то идти, и обязательно через дождь. Видимо, смягчающая очертания аура таких дней, была бальзамом для потемневшей от долго и неправильного употребления души учителя труда.

И в тот вечер он перешел мост лейтенанта Шмидта, и, повернув на площади Труда, пошел по Красногвардейскому бульвару. И какое чудесное время он чувствовал в себе! Куда уплыли все обиды, вся пытливость его ума, затрачиваемая на душевные самоистязания и выдумывания оправданий! Семен Беркович вспоминал свое детство, каникулы у бабушки под Винницей, какой-то особый запах ее дома, слова непонятного языка, как он узнал позже очень похожего на немецкий, а Семен Беркович знал немецкий, а еще и французский, и все это в придачу к английскому, - и к тем запахам из детства, и к тем звукам, вдруг добавлялась сухая, но теплая рука бабушки, которая вытирала слезы маленького Сени. Семен Беркович расчувствовался и заплакал, ему сразу стало холодно, он даже задрожал, и… вдруг вспомнив свое уютное кресло, маленькое зеркало на столе - он поспешил домой.

Черт уже собирался уходить - это было видно потому, как он зевал, что-то поправляя на своей блестящей шерсти перед трюмо. Повернувшись к входящему Семену Берковичу Дух города приосанился, толкнул своего собеседника, или, мы уже можем позволить себе написать и такое, приятеля копытом, проворчал: Где шлялись, бродячий жид? Опять детство вспоминали, опять нормальной, как у всех жизни Вам не хватает? И откуда Вы только на мою голову взялись, - и черт комично потряс своими коровьими рогами.

Но Семен Беркович разозлился, вспомнил старую историю про Лютера, запустившего в черта чернильницей, взял и бросил в того пустую бутылку.

И так черт стал однорогим… И после этого, чрезвычайно обидевшись, не появлялся в комнате Семена Берковича с неделю. Неделя время недолгое для учителя труда, у которого из школьных обязанностей перед летним отпуском осталась только одна, появляться в школе на несколько часов, и вместе с группой не менее его заждавшихся отдыха школьников, изображать ремонт кабинета труда. Тем неожиданней оказались результаты этих последних дней и для Семена Берковича и для его, с позволения сказать, учеников, а самое главное для самого черта, прощу прощения, у горожан-патриотов – Духа города.

 

В кабинете труда ходил Семен Беркович, в руках он держал кисть, ходил он как заправский художник, примеривался к стенке и иногда касался ее кистью, нет, он ничего не пытался изобразить на ней, он пытается сделать ее салатно-зеленой. На Семене Берковиче халат с обрезанными полами, а на голове закрывает лысину сложенная из газеты «Комсомольская правда» пилотка, а за этим халатом, пилоткой и бородкой с ведром полным салатного цвета краски ходят два четвероклассника, ходить им надоело, но они ходят, потому что один из них зимой разбил Семену Берковичу лоб случайно запущенным молотком, а второй ничего не разбивал, но поджог банку с краской, которую Семен Беркович намеревался отнести домой, с неизвестными, но, наверняка творческими целями.

Двум невинным мальчикам ничего не оставалось, как прислуживать Семену Берковичу, и от этого им было не легче, чем евреям в Египте, но Моисеем для них являлся учитель труда, с почти нобелевской фамилией Эпштейн. Впрочем, тот обещал еще два дня поупражняться в покраске стен собственного кабинета и отпустить учеников на волю, которая для них начиналась, когда за порогом школы, а когда и прямо в ней, стоило бородатому лицу в газете «Комсомольская правда» уставиться в задумчивости на расписываемую стенку. А на верстаке лежала так и не доточенная напильником заготовка для молотка, лежала долго, вызывая страшное борение в душах мальчуганов, в конце концов, рассудок победил инстинкт и будущий молоток так и остался лежать, где лежал уже полмесяца, но, всем известно, что не стреляющее ружье в пьесе является бутафорией и ошибкой, так же всем, хотя и в не такой степени, известно, что не летающий молоток в романе, вещь избыточная по отношению, как к психике героев, так и в отношении к гордому сознанию читателя.

Поэтому молоток все-таки полетел, хотя победил рассудок, а инстинкт был посрамлен, но молоток полетел прямо над пилоткой Семена Берковича, и, выполнив трудный переворот возле носа учителя труда, вошел в стену. Да, да – именно, что вошел, отколов кусок не докрашенной штукатурки, упавшей на правую ногу Семена Берковича, отчего его левая нога лягнула ученика, поджигателя банки с краской, бедный мальчик не удержал ведро и синие джинсы Семена Берковича стали салатными, правда, обрезанный халат остался незапятнанным, но Семену Берковичу не было дела до брюк, не было дела до краски и даже до молотка и двух школьников: из разбитой стены вывалилась огромная кость, похожая на берцовую, как почему-то подумал Семен Беркович. А ученики закричали, и громче всех кричал тот замечательный мальчик, чей рассудок смог победить инстинкт, но пагубный уровень интеллекта заставил его все равно бросить молоток, потому что он успел увидеть несчастную муху, вклеившуюся в зеленую краску, густо расплывшуюся на стене благодаря кисти Семена Берковича.

И было от чего кричать, ведь след за берцовой костью нечеловеческих размеров на пол упал еще и череп, очень маленький и завернутый в кружево.

 

3.

Страшная картина предстала маленькому коллективу, и лишь через пару секунд подскакивая, выбираясь из краски, Семен Беркович, а следом за ним и его, ставшие верными ученики, побежали к дверям. Так они скакали, оставляя за собой салатные следы, пилотку Семена Берковича, и даже кед метателя молотка. Наверху их словно уже ждал кабинет завуча, ждал, раскрыв двери и выразительно освещая заоконным светом самого завуча Нину Львовну. Эта достойная русская женщина сидела за столом и писала сама себе автобиографию, это было вовсе не упражнение в художественной прозе, а маленькая формальность, документ необходимый для поступления на какие-то курсы еще большего повышения и так большой квалификации. Нина Львовна к пятидесяти годам обзавелась почти всем необходимым для жизни успешной женщины, включая мужа-инвалида с заслугами, а также дачей, поздним ребенком, к двадцати годам, наконец, переставшим играть с куклой, и большой коллекцией ювелирных украшений, и даже золотое кольцо в нос было там не лишним, но одевать его Нина Львовна стеснялась, хотя слово стеснялась, конечно, к ней не подходит, потому что рано узнав, что предрассудок не добродетель, эта властная женщина не стеснялась уже ничего, и, прежде всего, самой себя, а зря, ибо последнее обстоятельство наносило невосполнимый урон окружающим, которые и о себе узнавали очень много, и даже потешаясь над Ниной Львовной до конца не могли уверовать в ее неспособность стесняться своих желаний, потребностей и прочего ментального содержания из комплексного набора этой замечательной своей современницы, а этот ментальный набор жизнь многих коллег Нины Львовны сделал невыносимой, потому что каждое «нет» или «подумаю», она воспринимала как грязное оскорбление и недостойный вызов, но страдала от самой себя и Нина Львовна, ибо где непонимание, там печаль, а печали, как известно, смущают даже самые ровные души.

Но кольцо в нос Нина Львовна не вставляла не из-за этого, а потому что раз вставив его, была осмеяна собственным мужем-инвалидом, который, конечно, смеяться не мог, но с утробным хрипом ткнул в зеркало с кольцом и носом свой костыль.

Зеркало разбилось, а Нина Львовна застеснялась, а точней она просто подумала, что раз ее немощный супруг ведет себя так, то недовоспитанные дети и уличные подростки могут оказаться еще более активными, и она, почему то вспомнила черного быка из собственного детства, которого укрощали, дергая за кольцо в носу, и что–то стеснило внутреннее содержание ее головы, и она вытащила красивое искушение из ноздрей и спрятала его в шкатулочку до более прогрессивных времен.

А в тот день она пришла в школу, отчасти чтобы надзирать за Семеном Берковичем и двумя приданными ему негодяями, ну а заодно, дабы осилить и написать нужный для ее дальнейшего социального развития документ, и когда на пороге возник Семен Беркович, надо признать и без того не слишком прекрасный, а тут еще и с выпученными глазами и сморщенным по собачьи носом-великаном, то Нина Львовна побагровела… но вслед за учителем в кабинет вбежали верные его ученики, и Нина Львовна подумала о самом худшем, что могло произойти в ее школе между учителем и учениками, о сговоре, и побагровела еще больше.

Потом по полу потекла краска, потом Семен Беркович открыл рот, потом Нина Львовна завопила, ткнув рукой прямо в бородку Семена Берковича, отчего та затряслась и еще больше напомнила козлиную. Раздалось: Вон.

Но Семен Беркович не мог просто так уйти, тем боле он знал, что вслед за приступом гнева Нина Львовна, в конце концов, может и отойти, и даже выслушать оправдательную речь. Беда была в том, что Семен Беркович не подозревал о салатного цвета следах, и том, что Нина Львовна этот цвет ненавидит еще больше, чем самого Семена Берковича. А он был ей неприятен, во-первых, потому что она не любила неопрятных евреев с козлиной бородкой и блестящей лысиной, а, во-вторых, Нина Львовна не любила самого Семена Берковича, потому что того звали Семеном, а его отца Берке, и фамилия у них у обоих была Эпштейн. Если бы ей можно было возразить, и сказать, что никогда Семен Беркович не был неопрятным и даже всегда выглаживал стрелки на своем синем джинсовом костюме, а бородку не стриг, а ощипывал, потому что… потому что такая у него была бородка, и нечего к нему вообще лезть с расистскими представлениями о внешности!

И еще был мотив в их отношениях: Семен Беркович любил умничать, иногда он даже употреблял непонятные Нине Львовне слова, а это было унизительно, нехорошо и нарушало общепринятые отношения в учительском коллективе.

А Семен Беркович в это время освобождался от ужаса, увиденного в собственном кабинете, заодно освободившись от известного трепета перед завучем, и даже, ухмыляясь, стал снимать свой обрезанный халат. И Нине Львовне показалось, что сейчас может произойти еще более худшее, чем она даже представить себе могла, хотя об этом она всю свою, собственно, жизнь и мечтала: Семен Беркович взбесится и под напором своей животной природы посмеет наброситься на нее, сорвет с нее одежду и задушит. Нина Львовна даже успела представить свой достойный любой успешной женщины некролог в «Учительской газете», но ее мечты были прерваны криком, видимо, окончательно эмансипировавшегося Семена Берковича: Там черепа по классу прыгают, там кости неандертальцев… там! - и Семен Беркович, и, правда, почувствовав некий пафос, стукнул кулаком по столу завуча.

Нина Львовна подняла свое грузное и короткое тельце: Во-первых, Вы, да - Вы, именно Вы, сейчас же ототрете пол от краски, а, во-вторых, какие черепа в нашей школе, Вы что же на Пряжку хотите, и как Вы смеете кричать в моем присутствии?!

Но испуганные лица учеников вселили даже в крепкую и лишенную предрассудков голову Нины Львовны некое сомнение, она почти застеснялась себя, и подумала, позволила себе подумать, впервые за многие годы, что выглядит она не очень, и даже смело вставленное в нос кольцо едва ли защитит ее очарование. Ее лицо из багрового стало просто красным и стало удивительно хорошо сочетаться с ее желтым костюмом, напоминая то ли два цвета радуги, то ли два цвета светофора.

Воспользовавшись нерешительностью завуча, Семен Беркович поводил носом из стороны в сторону, и сказал, растягивая слова почти до воя: Нина Львовна, пойдемте, и Вы все поймете.

И покорная Нина Львовна, и даже испуганная Нина Львовна, у которой вдруг все перемешалось не только в голове, но и в жизни, пошла за процессией, состоящей из Семена Берковича и двух вдруг ставших серьезными учениками.

На салатном полу плавали череп кость берцовая, и еще пара костей неизвестно откуда выпавших за время отсутствия Семена Берковича.

Нина Львовна все поняла, все, что могла понять: Дети, краской дышать вредно, марш домой и до сентября свободны! А это все специальные пособия, скоро по ним будете изучать собственное устройство. А, Вы, Семен Беркович, мне сейчас все объясните.

Уже несколько пришедшие в себя четвероклассники, озарив понятливые свои физиономии ухмылкой свободных существ, быстро исчезли, успев, исчезая предаться инстинктам – кулаками разбили окно в раздевалку, оставив, однако, легкоузнаваемые следы салатной краски.

Между тем Нина Львовна с подозрением посмотрела на Семена Берковича, в ее глазах можно было разобрать не только опасение за репутацию школы, но и страх перед поразительным преображением кабинета труда, костями и самим Семеном Берковичем, который, можно подумать, завтра уже будет в своем Израиле, - до того нагло он, поддев ногой черепушку в манжетах, ее рассматривал.

- Вы меня слышите, Семен Беркович?

Семен Беркович слышал Нину Львовну, однако, и сам не понимал природы собственной наглости и ничего не отвечал. Наконец ему надоело заниматься жонглированием странного предмета, и он ловко ногой забросил его в ведро с остатками краски.

- Сообщаю, что за кости и как они оказались в этой стене мне неизвестно, а Вам?

Нина Львовна снова побагровела: Не знаете? Так я Вам скажу, что все Вы знаете, а на Литейном быстро расскажите, как звали несчастного, или..- Нину Львовну поразила собственная догадка, - несчастную!

Но Семен Беркович все успел продумать, и даже нагло засмеялся, подмигивая завучу: Ага, как же, там такие сидят остолопы, что решат – раз еврей, значит душегубец? Ага? Нет, уж, это Вы расскажите, как в вашей школе людей замуровывают в стены моего кабинета!

Нина Львовна посмотрела на набор костей, окончательно позеленевших в разлитой краске, и вдруг еще одна поразительная мысль ее охватила: А кости ведь древние, Вы только посмотрите, какие они зеленые! И забыв, что цвет всего лишь последствие недавнего купания в краске, Нина Львовна добавила: Может быть это древнее захоронение, ведь наша школа была построена еще в 19 веке?

Семен Беркович задрал голову, в которую подобная мысль, почему-то не пришла, но когда пришла эта, а за ней другая, и даже третья, то он запутался, снова возвратив своим очам скорбное выражение.

Нина Львовна еще раз посмотрела на кости, на Семена Берковича, и, заметив, что он возвратился в свое обычное ехидно-нерешительное состояние, скомандовала: Меня на руки и поднести ближе.

Покорный учитель труда все исполнил, держа короткую тушку завуча над зеленым морем краски, и с высоты роста Семена Берковича Нина Львовна внимательно изучала останки - ее смущало несколько обстоятельств: то, что они были испачканы не временем, а краской, как она убедилась, оказавшись ближе к костям, и то, что кости были странные, и были, самое-то главное, в таком месте, тем более, что ремонт в этом классе делали всего лет десять назад, и значит раньше, под десятилетнюю штукатурку кости попасть не могли.

- Поставьте меня назад, Семен Беркович, мне все ясно, это какое-то недоразумение, но…чтобы завтра тут не было ни костей, ни краски, а то Вы пойдете искать себе другую школу со всеми своими молотками.

Так она и сказала, конечно, Нина Львовна была права и как завуч, и как женщина – Семен Беркович был мало нужен этой школе, да и любой другой тоже, потому что научить детей водить напильником по куску железа он и то не мог, а вот смутить своей впечатляющей внешностью мог кого угодно, включая достойных людей из городского РАНО.

Учителю труда снова стало грустно, и он утратил всякое желание сопротивляться, а Нина Львовна продолжила командовать: Тележка у Вас тут есть, полы ототрете от краски, кости увезете и..- тут она подняла к небу палец, - утопите в реке Неве. И чтобы ни слова никому. Ну, а с учениками я еще поговорю…

И только к вечеру Семен Беркович закончил ползать по полу, освобождая его от краски, проклиная малолетних хулиганов и Нину Львовну, железную женщину, и свою еврейскую судьбу.

 

4.

Но на улице Ленина горело солнце, и настоящая летняя жара лилась по тротуарам, обещая душную ночь. Семен Беркович шел, несколько опьяненный ситуацией, унижением и краской, и только около Невы подумал, что недаром все на этом свете происходит с ним, и стоило в его жизни появиться черту, а теперь последние сомнения Семена Берковича в природе нового знакомца улетучились, - и что же стало случаться? И куда подевалось спокойствие и сибаритство, к коему Семен Беркович пристрастился за последнее время? Вот и завтра придется с тележкой, рано-рано ехать в школу, забирать там кости и топить их в Неве. А ведь еще неизвестно, чьи это кости, и не явиться ли кто-нибудь за ними с вопросами, а куда это Вы, Семен Беркович, подевали наши останочки? Но Семен Беркович всей своей ранимой душой понимал правоту Нины Львовны, и сам ничего другого придумать, только как утопить обретенные мощи, не мог.

А солнце заиграло на крышах домов на другой стороне улицы, и штукатурка там, как живое лицо вдруг зарумянилась, и тополя над домами зашумели каким-то легким и беззаботным шумом, и захотелось Семену Берковичу забраться на крышу, лежать на ней, ни о чем не думать, только смотреть на голубей и облака на небе. С такими полутоскливыми- полусчастливыми мыслями дошел Семен Беркович до своего дома, поднялся по лестнице на второй этаж, и благополучно никого из соседей не встретив в коридоре, оказался в своей комнате, за своим столом, в своем кресле. А черта не было, все не было Духа Города, а его уже не хватало смятенной душе Семена Берковича, но унижаться и заниматься вызыванием непонятно чего он, конечно, не стал, но бутылку вина раскупорил и, отхлебнув, предался мыслям о случившемся. Рассвет застал его в кресле, две пустые бутылки лежали рядом, а нос Семена Берковича был опущен на его же волосатую грудь. Его разбудил будильник, и следом за ним открывшаяся от ветра форточка. В коммунальных квартирах редко бывает все слава Богу, и учитель труда засобирался в дорогу, не дожидаясь проявлений соседской активности. Вместо замоченных в бензине джинсов, он с трудом надел черные брюки своего давным-давно бывшего бракосочетания, полюбовался на себя в зеркало и отправился, усугублять свою незавидную долю, - так уж подумалось Семену Берковичу.

Горячее утро облило его лоб с лысиной потом, который пролился по бородке на грудь под рубашкой с пальмами, но Семен Беркович спешил, толкая перед собой тележку, обыкновенную садовую, с двумя колесиками и измазанную по краям цементными пятнами. На бедного учителя оглядывались редкие прохожие, еще бы – еврей с тележкой и бородкой представлялся городским обывателям явлением необычным, пусть немного и смешным, по крайней мере, раза два Семен Беркович услышал за своей спиной смешки. - - Ну и ладно, - подумал он, - блокадники, что же с них взять.

И Семена Берковича было уже не остановить, он мчался как израильский танк в войне Судного дня, а смешливым обывателям, между прочим, чрезвычайно повезло, что не на танке мчался Семен Беркович, а на обыкновенной тележке, позаимствованной им у соседей.

Биржевой мост, потом набережная Малой Невки, еще минут десять по Среднему и он около своей школы, да, именно, своей, хотя вся жизнь Семена Берковича говорила ему, что ничего своего у него здесь нету, но, однако, было, а еще кроме школы была комната, а теперь и черт, являвшийся к Семену Берковичу…

Морщась от омерзения, Семен Беркович по одной вынес тяжеленные кости салатного, как стены школы цвета, погрузил в тележку свой таинственный груз и повез в сторону Невы, что, в общем-то, не отличалось по направлению от движения к дому Семена Берковича. И он уже не летел как израильский танк по пескам синайской пустыни, ибо кости были тяжелыми, а Семен Беркович был не так уж и молод. Но прошло с полчаса, и он уже был на берегу Невы, смотрелся в ее мутные воды, и раздумывал, как лучше ему утопить зеленые останки чьего-то, возможно, нечеловеческого бытия.

А по набережной шел милиционер, и было в том милиционере метра два с небольшим, и, проходя мимо, он не преминул заглянуть в тележку, после чего изумленно уставился на Семена Берковича.

- И что это?

- Школьный реквизит, я учитель труда в школе неподалеку.

- Реквизит по какому поводу? – наседал двухметровый блюститель порядка непорядка.

- Да вот, на вечные темы: Гамлета с Шекспиром репетировать будем, - нашелся Семен Беркович, и густо покраснел лысиной.

- Возле Невы спектакль устроить хотите?

- Нет-нет-нет, тут только надо их вымыть, а то от старости они позеленели, - начал торопливо объяснять Семен Беркович, чувствуя, что начинает раздражать двухметровое существо, оказавшееся к тому же с усиками.

- Так вот, берем телегу и катимся отсюда далеко-далеко, хоть к самому Гамлету, хоть к самому Шекспиру…

И Семен Беркович уже покатил свой зеленый груз, и безошибочно инстинкт погнал его домой.

Соседи уже блуждали по коридору, с кухни шел чад подгоревшего первого, а в ванной плескалась дочь соседа, издавая звуки, которые Семен Беркович до этого слышал только в Зоопарке. Он грустно закатил тележку, закрыл двери, и начал, изображая глазами скорбь и невинность, переносить зеленые кости к себе в комнату. Но его еврейские скорби ни кого не могли ввести в заблуждение, и постепенно вся коммунальная квартира молча стала наблюдать за деятельностью соседа и учителя, и даже девочка-сосед, что с таким удовольствием изображала в ванной животное, выскочила, завернувшись в тряпку посмотреть, почему все молчат.

Но Семен Беркович ни проронил ни звука. И даже не сказал своего обычного и шутливого: Убираем пятачки, перестаем хрюкать.

Надо сказать, что не менее сдержанно вели себя и представители противоположного лагеря, это отнюдь не молчаливое коммунальное большинство, настолько они были изумлены деятельностью своего соседа. И только маленькая любительница Зоопарка захрюкала, желая показать, видимо, Семену Берковичу, что даже нечистые животные бывают симпатичными.

А потом дверь перед соседскими носами захлопнулась, и Семен Беркович остался один, наедине с мощами. Мощами кости стали для него после перенесения их домой. Семен Беркович кроме неустойчивой и ранимой психики, а также требующей поправок судьбы, обладал еще и вполне реалистичным здравым смыслом, а поэтому он принялся собирать из костей хоть чего-нибудь. Очень уж ему хотелось разгадать эту таинственную загадку, но как он не пытался, выходило нечто похожее на однорукую и одноногую обезьяну, к тому же с маленькой головой. Семен Беркович ползал по полу, переставлял части, пытался череп приладить к берцовой кости, а потом наоборот, а все выходил некий невообразимый инвалид.

Шло время, будильник на столе беспомощно отсчитывал время, пот катился по плотному телу Семена Берковича, а он все никак не мог понять – что это перед ним. Наконец он взглянул на стрелки часов и понял, что так можно сойти с ума, но ничего не добиться, оставался единственный выход найти хоть какое-то успокоение, и он отправился в магазин за вином, белым, грузинским, сухим.

Ночь пришла, а Семен Беркович был уже совершенно пьян, сидел в кресле и рассматривал в зеркале - то собственное лицо, то череп, пытаясь угадать, у кого же из них нос был больше. Выходило, как Семен Беркович не крутил череп, что нос Семена Берковича был длинней, массивней, а самое главное красивей.

В дверь постучали и позвали Семена Берковича к телефону, продолжая, однако, крутиться возле источника информации. Звонила Нрина Львовна, спрашивала, как выполняется ее указание, а Семен Беркович еле ворочая языком, кричал в трубку, что кости уже утонули, и только череп поплыл в сторону Финляндии. Разговор закончился тем, что Нина Львовна бросила трубку, подумав, что все-таки она очень добрая женщина, раз до сих пор не уволила этого пьяницу и бездельника.

А Семен Беркович пошел, шатаясь, к себе, и только грустно скрипнула дверь, когда он свалился, не раздеваясь, на кровать. Его борода свесилась и самым нечаянным образом ткнулась в зеленый череп. Соседи, заглядывавшие в комнату, сначала думали, что их сосед, еврей и учитель труда целуется с инопланетянами, в существование, которых они как раз и не сомневались, но, приглядевшись, заметили, что это всего лишь крашенный череп с приклеившимися к нему старыми кружевами.

Бедный Семен Беркович и не подозревал, как всесторонне был изучен любопытными соседями, впрочем, им их любопытство не помогло, потому что на следующий день Семен Беркович, напившись как всегда на кухне воды из под крана, и съев из соседского холодильника пару огурцов, занялся чисткой костей и черепа, с этой целью в ванну, которую так любила дочка соседей, Семеном Берковичем была вылита давным-давно принесенная все из той же его школы банка растворителя. Прошло несколько минут упорного труда, и череп заблестел как новенький, той же процедуре подверглись остальные кости. По завершению всех этих праведных трудов Семен Беркович не отказал себе в удовольствии принять душ, заодно вымывая из останков растворитель. Так и вышел он из душа, неся на руках кости, а себя самого, замотав в полотенце. К сожалению одна косточка упала на ковровую дорожку, по которой шлепали голые ноги Семена Берковича, там она и осталась лежать на ней до поры до времени, что имело, разумеется, свои последствия.

В тихой комнатке на полу сушились кости, на кровати лежал голый Семен Беркович, в данном случае напоминавший сатира, а на столе стояла еще недопитая бутылка вина. Красивый вид на двор-колодец закрывали занавески, но солнце, тем не менее, прыгало по лысине Семена Берковича, а иногда даже забиралось, как в пещеру, ему в нос. Но Семена Берковича уже ничто не смущало, он лежал довольный и забывший все свои горькие мысли о судьбе, школе, Нине Львовне и соседях. Ему даже нравилось здесь, в своем родном городе, который так тактично спрятался за занавесками. Семен Беркович окунулся и поплыл по голубой воде своих воспоминаний, вдруг вспомнив, как любил обсасывать сосульки в детстве, как отковыривал кусками штукатурку из фундамента детского сада, и, наконец, как его пеленали в детской больницы, и какое у него было красное и сморщенное лицо, и… конечно, ничего такого он помнить не мог, но ему хотелось думать, что он помнит. И на его мохнатую из-за бороды щеку вдруг скатилась крупная слеза, скатилась и вторая, и целый ливень слез омочил и Семена Берковича, и его ложе, и даже пролился на коврик на полу.

Кто-то заскребся, Семен Беркович поднял бороду, и увидел своего друга, своего черта, Духа города, и как он там себя еще мог назвать.

Однорогий чертик грустно посмотрел на погрустневшего Семена Берковича, покачал головой и тихонько спросил: И зачем это Вы прах моего бывшего хозяина потревожили, вот плачьте теперь, Вы повели себя недостойно и Вам плохо.

Семен Беркович перестал лить слезы, внимательно посмотрел на черта и ничего не поняв, спросил, кого же имеет в виду Дух города под словом хозяин в данном случае.

- Кого же, как не Петра Великого, государя-батюшку, строителя этой своеобразной Венеции и просто великого и красивого человека.

Тут уже Семен Беркович попросил рассказать подробней, хотя и не смог сдержать пьяного смеха.

- В подробностях: когда большевики совершили свой кровавый и безбожный переворот, да, да, именно так – всякие там Свердловы и Эпштейны, то первым делом извлекли из гробницы останки самого великого государя России, и вволю надругавшис, стали выполнять над ними ритуальные действия, имевшие цель заполучить абсолютную власть, как над городом, так и над миром. И им это почти удалось, но я им помешал и теперь ты, Семен Беркович, послан в мир, чтобы искупить вину предков. Ты соберешь…

Речь черта прервал нечленораздельный рык Семена Берковича, ибо крепкие руки учителя труда запустили в однорогое привидение черепом великого основателя города Спб, а заодно и прокричали грязное ругательство, опущенное внутренней цензурой писателя.

Дух города утратил свой последний рог, и теперь, напрочь, лишенный атрибутов мужественности, испуганно заскочил на подоконник и оттуда пытался увещевать Семена Берковича, тыкавшего в чертика шваброй, от чего несчастное привидение дергало задними ногами, а также нелепо выставляло вперед свои копытца.

- Перестаньте, Семен Беркович, Вы ведь учитель, Вам ведь детей доверяют, ну зачем же Вы так реагируете…

Дух города пытался заслониться занавеской, потом не выдержал напора учителя труда, подтянулся на копытцах и нырнул в форточку.

Семен Беркович остался один, давно он не слышал таких массированных высказываний, носящих явно антисемитский характер, давно так не оскорбляли, нет, не его лично, как раз к этому он привык, но тот народ, к которому он принадлежал. И в самом деле, если Вас считают евреем, если Вы похожи на еврея, а еще Вас и зовут не иначе как Семен Беркович Эпштейн, то кем же Вы еще можете быть? Но, что значит быть евреем? Об этом Семен Беркович думал неоднократно, ответа не находил, и тут же переходил к мыслям об исправлении судьбы, потому что слово карма он не любил, а со словом жид что-либо поделать было не в его власти. Но и судьба не желала исправляться, и слово жид, иногда начинало звенеть в ушах само собой, как будто больше нечему было звенеть в ушах Семена Берковича.

Гнев его оставил, Семен Беркович сел на свою кровать, и задумался: Если оставить в стороне кровавый поклеп черта, то значит, он привез домой мощи Петра Великого, грозного царя России, и получается, что если он составит их… Тут Семен Беркович вспомнил как долго он возился, пытаясь получить из этого супового набора хоть что-то. - - Не вышло! И не выйдет, - с горечью решил Семен Беркович, - без черта он беспомощен. И с тоской поглядел на форточку, в которую загнал антисемитского Духа города. И увидел копытце, оказывается, подлая тварь не желала падать со второго этажа, и продолжала висеть на его, Семена Берковича форточке, болтая хвостом, и даже улыбаясь, - видимо, черт успел заметить перемены в настроении Семена Берковича, и помахал ему свободным копытом. И человек помог черту, а тот этого только словно и ждал, и сразу же переместился на диван, где с довольным видом стал размахивать правой ногой, закинутой на левую, иногда потирая место, на котором еще недавно находился его последний рог.

- Не извольте серчать, Семен Беркович, просто мне, как давнему патриоту и ангелу хранителю великого императора, очень не по сердцу пришлось то, что с ним сделали…э-э-э большевики, но лично я против евреев ничего не имею, тем более, что Вы, Семен Беркович, когда я на Вас смотрю, мне напоминаете скорее, какого-то ассирийца, или скажем армянина, но отнюдь не еврея.

Семен Беркович лишь досадливо махнул рукой и по деловому, как и следовало поступать учителю труда, обратился к Духу города: Скажи-ка лучше, чертяга, почему же у меня, как я не вертел эти кости, все выходил какой-то ущербный инвалид?

Дух Города расхохотался, потом свирепо посмотрел в глаза Семену Берковичу и строго произнес: Потому, что Вы, Семен Беркович, самонадеянный и злобный интеллигентик, тем более, что еврейского происхождения, и я только одного вот не могу никак понять, зачем Вам вообще понадобилось составлять вместе эти останки, что заняться нечем? Ну, так иврит учили бы, Вы ведь в свой Израиль мечтаете отправиться, - дальше черт захихикал.

Семен Беркович снова задумался: Вот ведь туземцы, как с ними не общайся, все равно обидят, и через минуту забудут, как до этого унижались.

Семен Беркович поморщил свой большой нос, и сказал тихо, чтобы черт напрягся и почувствовал всю значительность слов Семена Берковича: В Израиль я еще поеду. Надеюсь что, таких как Вы там не будет…- на это черт, только ухмыльнулся, - а что касается того, что я злобный и самонадеянный, так вы на себя посмотрите, и на моих соседей посмотрите, и вообще, чаще бывайте на улицах. И хватит к месту и не к месту упоминать мое происхождение.

Черт осклабился, и его маленькие глазки довольно забегали: Так спокойней надо относиться, ну еврей, ну и что? Вас же не выселяют за это из комнаты, да и плохо Вам, что ли жилось прежде, тем более, сейчас. Ну, заставляли делать несчастных гоев молотки напильников, из-за чего у некоторых из них, наверняка, развилось слабоумие, так ведь это Вам как раз никто в вину и не ставит…

Его прервал Семен Беркович, опять вооружившись шваброй, орудием борьбы с нечистой: Мне никто, ничего не должен ставить в вину, живу, никого не трогаю, обучаю детей доступным им навыкам и умениям. А вот Вы прицепились что?

- Я не прицепился, я лишь на правах Духа города объясняю Вам причины не удач в Ваших манипуляциях…

- И причины, конечно, лежат во мне, - сыронизировал Семен Беркович.

- А как же, а как же-с, а в ком же еще? Вот ответьте мне, почему Вы в детстве избили маленького русского мальчика, который и сопротивления Вам оказать не смог? И Вы думаете, что после этого Ваша совесть даст Вам заниматься манипуляциями с мощами основателя нашего великого города?

Тут Семен Беркович ловко ткнул беса шваброй прямо в его пятачок и довольно громко завопил: Вы хоть детство-то мое не трогайте, не надо. Что Вы о нем знаете? Почему я столько успел услышать о себе, даже и пяти лет не прожив, от самых маленьких моих товарищей? А тот мальчик, да надо было его…

Семен Беркович запнулся: Конечно, надо было, но откуда этот черт все знает?

А Дух Города уже вопрошал: Ударили, разбили лицо несчастному в кровь, и все за одно слово «еврейчик»?

- А, не знаете, не помните, что там, рядом была девочка, и он при ней назвал меня еврейчиком, и что мне осталось делать после этого?

- Промолчать!

Семен Беркович опустил голову, не имея ни возможности, ни желания отрицать правоту черта.

- Ладно, - сказал примирительно учитель труда, - лучше скажите, что делать с костями?

- Во-первых, - стал вертеть копытом черт, - верните черепу кружева, это с его последней подушки, под вазу, в которой давно ничего не стояло, лучше свой носовой платок положите, а, во-вторых, как это Вы свой кабинет осматривали, когда там осталось еще две кости, одна для руки, а вторая для ноги? Далее, я Вам вот, что скажу, когда Вы их сюда притащите, то извольте дождаться меня, и под моим руководством мы его оживим, и тогда…

- Что тогда, - заблестели глаза у Семена Берковича…

- Тогда на Ваш выбор, хотите в Израиль, там для Вас я организую, должность в Кнессете, хотите, останетесь в школе, и вместо Нины Львовны станете завучем, а хотите, так и городом поуправляете, а я уж Вам смогу помочь управлять так, что все будут довольны, ну а лично мне ничего не надо, так мелочи, - максимум в Петропавловский собор, там много материалов для опытов дальнейших.

- А как же власть над миром, - затрясся Семен Беркович…

- Ой, да бросьте Вы, какая Вам лично власть-то нужна, вам, что этого города мало? Не заставляйте меня верить в наихудшие представления о Вашем племени, или Вы что же «Протоколы» в свое время перечитали?

Ничего не осталось Семену Берковичу как признать правоту Духа города. После совместного с чертом распития очередной бутылки вина Семен Беркович уснул, чтобы завтра с утра отправиться в свою школу за недостающими деталями скелета.

 

5.

И не подозревал бедный Семен Беркович, какие еще испытания ждут его на этом пути полном магии, чародейства и бытовых подробностей. Но кто-то когда-то ему сказал, что все, что не делается – делается к лучшему, и он наивный в это поверил.

Утро было мокрое, повышенная влажность воздуха прилепила рубашку Семена Берковича к его кряжистому телу, начавший дуть ветерок завивал его тяжелые черные кудри и огромная лысина, как будто пыталась вступить в контакт с небесным светилом, однако, не удачно, солнце в тот день так и не появилось.

Открыв двери кабинета труда, Семен Беркович быстро расковырял едва прикрытую бумагой дыру в стене, опустил в нее голову, две свои руки и начал поиски, минут через пять он извлек первую тонкую кость, видимо от руки, а еще через полчаса и вторую потолще и подлинней, ножную, - подумал Семен Беркович.

И сразу же, без остановок и промедления выскочил на улицу. Мокрый воздух осел на крыши и стены домов, и даже тополя, и те, казалось, отмокли в таком воздухе, а конденсат действительно собирался, где только мог, и Семену Берковичу казалось, что его синие джинсы промокли насквозь. Но он торопился, и поэтому о значении влажности воздуха для собственных планов не задумывался.

Но, уже подходя к Малой Невке, натолкнулся на необычное препятствие, маленький бежевый пудель скакал, не вполне выдерживая направление, вдоль набережной, видимо, взбесившись от влажности и духоты. Семен Беркович нисколько не обратил внимания на карликового пса и продолжил свой путь, сосредоточено думая о том, какая теперь жизнь начнется у него, у черта и у города. Последнее слово в этой мысли вызвало у учителя труда злорадную улыбку, и он, замечтавшись, представил Нину Львовну, вместе с прочими учителями, подметающими улицы, а двух своих учеников в спецшколе, в какой-нибудь специальной клетке, которую Семену Берковичу нарисовало его богатое воображение, потом он вспомнил об Израиле, представил себя сразу же генералом, гордо носящего красные сапоги и окруженного воинами женщинами, но эротизированные фантазии Семена Берковича пресеклись не начавшись.

Злобная бестия, маленький пуделек, пребольно укусил его за правую ягодицу. Семен Беркович вскрикнул, подпрыгнул от боли и неожиданности, хотел повернуться, но пудель, видимо для симметрии, уже кусал его за левую ягодицу, Семен Беркович уже мчался вскачь вдоль по набережной, подстрекаемый пуделем, а тот прыгал, прыгал и кусал. Семен Беркович остановился, решив дать бой злобному существу, но стоило ему повернуться, как пудель уже щелкнул зубами возле брюк учителя труда, и ничего не оставалось Семену Берковичу как попытаться отбиться костями Петра Великого. А пудель как будто только этого и ждал – схватил зубами меньшую кость императора, выдернул ее из рук не ожидавшего подобной хитрости Семена Берковича и помчался в сторону Петропавловской крепости.

Семен Беркович побежал, забыв обо всем на свете, он только и видел кость в пасти зверя, маленький бежевый хвостик, и уши, которые словно били пуделька, от чего он бежал еще быстрее.

Семен Беркович увидел, как пудель заскочил на парапет, сделал кульбит, развернулся и побежал в обратную сторону. Но это был не последний разворот пуделя, и долго бы они еще носились по набережной, как вдруг Семен Беркович перестал чего-либо видеть, затем он понял, что находится в объятиях двухметрового миллионера, с которым без всякого удовольствия познакомился ранее. Тот его сжал пребольно, потом, покачивая головой в фуражке, злобно произнес:

- Что, теперь и до собачек добрался, и младенцев уже не хватает…

Но Семен Беркович уперся носом как рогом в своего противника, напрягся и о чудо, враг в форме отлетел от упрямого учителя труда, только фуражка, как будто НЛО по дуге полетела в Неву. И Семен Беркович продолжил свой свободный бег, сжимая как эстафетную палочку косточку основателя города. Но пудель успел убежать далеко, и неожиданно подпрыгнув, он увидел приближающегося Семена Берковича, и, испугавшись его вида, нырнул в подвал дома, еще стоявшего в то время на набережной.

Семен Беркович хотел было на ходу заскочить следом за пуделем, но вовремя остановился, слишком узок был ход для его основательной фигуры.

 

6.

Семен Беркович задрал голову, из окна первого этажа на него смотрело знакомое лицо, смотрело в недоумении. Посмотрело, потом махнуло рукой и Семен Беркович, растерявшийся от последнего события окончательно, понурив голову, направился в квартиру, в которой давно уже не был, в которой когда-то бывал часто, а сейчас волей-неволей был вынужден ее посетить, ибо не знал, что же ему делать, и как отловить пуделя.

У дверей его встретил Александр Гармонщиков, бывший учитель физики, изгнанный из школы за,... но не будем пересказывать неприятную историю. Сейчас это был обычный человек, интеллигентной наружности, подпорченный средой, жизнью и природой. Прочие его качества тоже имели отношение к обычному набору петербургского интеллигента, включая бледное бескровное лицо и юность, начавшуюся в подвале, а продолженную в коммунальной квартире. Но сейчас для Семена Берковича в нем заключалась определенная надежда, и он обнял эту, почти совесть, почти российского народа, ткнувшись бородкой во впалую грудную клетку этой самой совести.

- Ну, как у Вас с Эросом, как у Вас с Танатосом, - уже спрашивал, похлопывая, и посмеиваясь, бывший коллега Семена Берковича.

Семен Беркович почти брезгливо отодвинул Александра Юрьевича, отметив себе, что макушка бывшего преподавателя стала еще более безволосой. А редкие и слипшиеся от пота волосики, стали казаться абсолютно не нужным украшением бледного и измученного лица.

Чуткий страдалец, изгнанный из школы за особые формы этой чуткости, заметил это движение Семена Берковича, и с ухмылкой вопросил, что, мол, все по-прежнему Семен Беркович презирает наш русский народ?

Семен Беркович давно уже привык к подобной иронии, распространенной в образованной части общества, но ирония, не аргумент, а тем более, повторяемая от встречи к встрече.

И ответил в том же духе, может быть, слегка усилив нотку неприязни: А Вам только и говорить о народе, и о моем к нему отношении, после Вашей известной и мне в общих чертах истории. И не будь к Вам так благосклонна Нина Львовна со всем своим синедрионом, покатили бы Вы узнавать свой замечательный народ на север, где холодно, и где Вашего подвального здоровья не хватило бы и на пару месяцев.

Александр Юрьевич передернул головой, бесстрашно и нагло ухмыльнулся, и снова попытался задеть своего бородатого товарища: А Вы еще и о народе смеете рассуждать, мы же для вас гоим, а те, пострадавшие в кавычках, только шиксы. С каких это пор стали Вы русскому народу сочувствовать и его падшим представительницам, а?

Семен Беркович посмотрел на пол, на полу стояли босые и куцые ноги Гармонщикова, но ни ноги, ни лицо его и не думали краснеть, Семен Беркович захотел прекратить бессмысленный разговор, тем более, что укусы пуделя обнаружились, заныв, и Семен Беркович в ответ сказал уже примирительно: Ладно, или как Вы любили говорить, полноте Вам, я Вас же не судить пришел, только хочу заметить Вам, - и тут Семена Берковича снова понесло в сторону их давнего, еще школьного спора с тогдашним коллегой, - они-то такими и становятся благодаря таким, как Вы…

- А я их хоть за людей считаю, за себе подобных, а что Вы мне про них помнится говорили…

- А то и говорил, что вся Ваша компания из пастухов и овец заслуживала…

- Ага, уже и не удержаться, только с животными и можно нас сравнивать. Да, конечно, как же иначе, иначе Вам невозможно, и кто только вам подобных из черты оседлости выпустил!

Коллеги разговаривали еще несколько десятков минут, потом хозяин примирительно открыл холодильник, и они сели по местному обычаю пить чай на кухне, разбавляя индийский напиток, дешевым бальзамом, от чего Александр Юрьевич порозовел, и полез обниматься к Семену Берковичу, попутно читая ему Ходасевича, не забывая, однако, уколоть своего еврейского товарища.

- Я не могу быть сам собой, мне хочется сойти с ума, когда с беременной женой идет безрукий в синема… А? Каково?

Семен Беркович смеялся, впервые за долгие месяцы он смеялся совершенно беззаботно, ему по душе были и эти уколы, и этот циничный товарищ, к которому кроме брезгливости, он испытывал еще и приязнь, ибо почувствовал какое-то родство в изгойстве, в судьбе.

- Вы же евреи не могли бы так почувствовать!

- Что тут чувствовать, - отвечал Семен Беркович, уже злясь на самого себя, за прилив нежности к этому неприятному существу, бывшему когда-то его коллегой, - примитивное переживание обывательский страх, свойство таких как Вы, подвальных, блокадных и…

- А, Вы еще продолжаете, а я же Вас поймал, Ходасевич же тоже еврей, его мама еврейка, это вот они нам написали свою полукультурку, хотя местами и неплохо написали…

- Вы бы и писали!

- Вы бы, Вы бы…А Вы бы вместо того, чтобы язычки учить и в Израиль намыливаться, лучше бы пожили нашей жизнью!

- А какой же жизнью я жил?

Тут Семен Беркович задумался, и эта задумчивость не была разговорной позой, бывший коллега сумел задеть за больное, и это больное называлось жизнью, или, как предпочитал понимать сам Семен Беркович, судьбой

- Знаете, я ведь жил. Пытался жить вашей жизнью, только и вы сами не знаете, что делать со своими… И я не знаю, но разница есть, Вы правы. Вот Вы циник, местами даже честный, и сами знаете, что обреченный, и вокруг себя эту обреченность сеете, а я не хочу! Вы слово еврей уже раз сто употребили, а, может быть, и двести. А зачем?

Я ведь не знал, что оно означает, долго не знал, несмотря на всю мою наружность. И дома анекдоты про евреев рассказывали, но самое интересное в значении этого слова мне никто никогда не объяснял. А потом играл я как-то мячом во дворе, рядом была девочка, моя знакомая…И какой-то малыш стал кричать громко, на весь двор: Еврей-жених с мячиком, еврей-жених…

Мне об этом недавно напомнили, так вот, я того малыша избил…

Гармонщиков вдруг засмеялся, резко и крикливо засмеялся, и даже схватился за выступающий животик, изображая веселье…

Семен Беркович сразу же покраснел, и вся его выверенная доверительная интонация исчезла.

- А тот малыш, тот малыш тогда назывался Сашей, а фамилия у того малыша, была, как и сейчас – Гармонщиков…

Семен Беркович повернул свою кудлатую голову, грустно посмотрел на бывшего малыша, и неожиданно для самого себя, крупным своим кулаком ударил в центр лягушачьей головы Александра Юрьевича.

А в голове Семена Берковича как-то само собой зазвучало название книги «Никогда больше» бесноватого раввина Кохане.

Александр Юрьевич бывший учитель физики и бывший же малыш Саша, смеялся уже под столом, и из его рта натекла маленькая лужица крови, но его веселью она помешать не могла.

Семен Беркович уже вышел на улицу, шел по трамвайным путям, не выбирая особо пути, шел мимо зоопарка и планетария, шел, опустив голову, не зная как самому себе описать произошедший в мгновение переворот.

Не то, чтобы вся жизнь представилась Семену Берковичу другой, вовсе нет, но какие-то иллюзии, над которыми он сам смеялся, но которые жили у него, которыми он жил, умерли. Только и всего, а Вы попробуйте прожить без них, не выйдет же? И даже от одной мысли, что не выйдет Вам может станет плохо, так и Семену Берковичу стало плохо, и он еле волочил ноги…

 

7.

У Сытного рынка Семен Беркович остановился, перешел трамвайные пути, добрался до тротуара и направился в ту сторону, куда его повлекла совесть, достоинство, и прочие элементы психики. Семену Берковичу захотелось пива, ему захотелось опьянеть, и если бы он больше любил Толстого и прочие вывихи русского духа, то он бы, наверно, подумал: Вот и пришла пора опроститься...

Но Семен Беркович, и вовсе не из русофобских побуждений, не слишком жаловал русскую классическую литературу, а из томиков Пушкина, впрочем, дешевого издания, однажды устроил костер в своем дворике, - его покоробило слово жид, и себя от удовольствия пользования трудами арапа он избавил. Костер вышел незатейливый, дворничиха вскоре потушила его, и, кажется, даже прочла пару страниц неведомого ей автора, ибо то что сохранилось после огня, не несло в себе имени Пушкина, это был набор безымянных страниц.

Что до Семена Берковича, то он с грустью наблюдал из окна своей комнаты за национальными бабскими стараниями потушить его еврейский огонь, а потом учителя труда можно было увидеть за чтением библии, над которой тряслась его завитая бородка, и полные скорби глаза. Потом был вечер, и пришло время расправиться с грустью и скорбью при помощи алкоголя.

Вот и сейчас Семен Беркович, добравшись до вожделенного пенного напитка пил его, пил и покачивался, как, верно, раскачивались его предки в религиозном трансе во время молитвы.

Но у Семена Берковича транс не наступал, более того, он все не мог забыть, не только плюгавого бывшего коллегу, но и ужас его последних дней — черта. А то, что черт это ужас, Семен Беркович начинал понимать все отчетливей.

Между тем пиво уже жило в организме гражданина Эпштейна собственной жизнью, и поэтому Семен Беркович неожиданно рыгнул, однако воспитание и еврейская застенчивость заставили его оглянуться вокруг, просто чтобы убедиться, что в его интимные отношения с пивом никто вторгнуться не собирается.

Но все было не так просто, и скорбный взгляд учителя труда наткнулся таки на препятствие. Словно зеркальное отражение, правда, нисколько не похожее на самого Семена Берковича, у витрины на другой стороне переулка стояла девица и, как будто копируя движения учителя труда и жертвы дворового антисемитизма, она вливала в себя пиво, почти с тем же покачиванием безбородым, однако, подбородком, что и сам Семен Беркович. Сначала Семена Берковича потянуло обидеться. Потом он сообразил, что девица явно не трезва, и ни какого резона смеяться над ним, у нее нет. Семен Беркович стал наблюдать. И что же? Девица в свою очередь уставилась на новоявленно мученика, и, кажется, больше всего на блестящую, даже в не очень солнечный день, лысину Эпштейна.

Но, видимо, налюбовавшись, девица, слегка покачиваясь, издавая хрюкающие звуки, и закатывая от удовольствия глазки, пошла той же дорогой, что привела к рынку самого Семена Берковича, но на рельсах она неловко поскользнулась, уселась на шпагат, и ее бутылочка, ударившись звонко о ржавое железо рельсов, разбилась.

Семен Беркович с почти не наигранным омерзением поводил носом, и отвернулся, однако, любопытство взяло свое, и через минуту он оглянулся – вместо нетрезвой девицы на рельсах повизгивал пуделек, прилипший к разлитому пиву. А в зубах пуделька торчала заветная кость.

И уже не думая ни о девице, ни об ее исчезновении, ни о качестве неизвестного сорта пива, бежал Семен Беркович к собачонке. Злобный песик, все так же повизгивая, тем не менее, продолжал рычать, и не давал вырвать украденную у бедного Семена Берковича косточку. Не давала собачка кость, и что тут поделаешь? Учитель труда стал кусаться, а укушенный в слабый нос пуделек вдруг сорвался с места, и подстегиваемый болью, страхом и неспортивной злостью побежал в глубь Петроградской стороны, так и не выпустив изо рта добычу. Семен Беркович развел руки, и повесил нос, по которому неожиданно стекла одна единственная, возможно, и пьяная, но совершено искренняя слеза. И тут впервые за все время перед ним возник черт, или Дух города, или как там его можно и нужно величать, черт впервые возник вне комнатушки Семена Берковича, протянул бедному учителю цветы и кокетливо осведомился о причине слез, слегка обмахнув их своим хвостиком.

Собирался дождь, и быстро темнело. И не всякий обладатель хорошего зрения смог бы различить двоих прохожих, идущих в темноте, одного еврея с лысиной, бородой и патлами, а другого еще более странного, инфернального, или, как иногда, говорят потустороннего, а мы бы сказали нечистого, короче говоря, идущих в обнимку черта и еврея, а шли они оба в сторону Петропавловки.

 

8.

На колокольне Петропавловского собора горел свет, горел в самом верхнем окошке. И как на огонь маяка шел Семен Беркович за своим чертом. Они пересекли по деревянному настилу моста протоку, которая почему-то гордо называлась Кронверкским проливом, и их не заметила охрана, не заметила, наверно, из-за тумана, который повылезал в тот вечер по всему городу вдоль Невы. Семен Беркович по настоящему измучился за весь этот долгий и тяжелый день, и зачем черт потащил его на заячий остров, он ума приложить не мог. Дух города лишь усмехался и без тени сомнения влек за собой бедного учителя труда. Но неизвестный никому кроме черта план оказался прост, если не сказать, что примитивен, и вовсе не был связан с поимкой наглого пуделя. Данная миссия черта была гораздо возвышенней, он хотел рассказать Семену Берковичу историю великого императора России. И почему-то думал, что история, рассказанная возле саркофага последнего, особенно укрепит учителя труда в его нелегком подвиге. Как можно понять из всей этой ситуации, даже черту бывает свойственна наивность и пафос.

Но когда у стен самого собора черт попробовал начать свой рассказ, то Семен Беркович его почти истерично прервал: Я весь день таскаюсь из-за твоей выдумки по городу, меня больно кусает пудель, меня оскорбляет старинный товарищ, а теперь я еще должен выслушивать твои псевдоисторические бредни?

Данная фраза далась Семену Берковичу очень нелегко – он совершенно устал, и еле ворочал языком.

Но черт обиделся, и заявил, что сейчас же бросит учителя труда здесь на произвол судьбы, а про историю со старинным товарищем заметил, что каков поп, таков и приход.

- Мелковата-с среда Ваша, гражданин Эпштейн, и слишком далеки Вы от народа, от любого народа. И не видать Вам Израиля как собственных ушей, Ваших огромных ушей. Всю Вашу жизнь только и будете любоваться на Россию и собственный нос…

И черт повернулся, чтобы уйти. Между тем совсем стемнело, и Семен Беркович опять, который раз за этот день почувствовал себя совершенно несчастным и одиноким, кроме этого его оставляли последние силы. Он тихо сказал вслед удалявшемуся черту: Вернись…

И тот вернулся.

- Ладно, Сеня, будем считать, что в твой неарийский череп все равно не проникло бы благородное и возвышенное, кое-что я тебе расскажу дорогой, а вот пуделька мы сейчас с тобой поищем, ибо зверь покусился на святое, на кусочек мощей нашего императора.

Прилив монархической чувств Духа города у Семена Берковича вызвал лишь усмешку, впрочем он был слишком обязан чертику, чтобы иронизировать по поводу прочувственных слов. И они пошли обратной дорогой, а на окрик охраны, почему-то их заметившей на обратном пути, успели крикнуть, что заблудились и понеслись дальше бегом. Причем Семен Беркович испытал мальчишескую легкость от бега.

Конечно, задача поимки беглой собаки в таком не маленьком городе как Спб задача нелегкая, даже учитывая помощь Духа города, но что делать, охота пуще неволи, а судьба куда только не затащит.

Уже на кронверкском проспекте Семен Беркович чуть не налетел на своего давнего учителя, и как любил говорить сам этот учителя, учителя русской словесности, человека с русским именем и не русской фамилией, а именно на Ивана Фридриха, отдаленного потомка приблудившихся, а после подвизавшихся в деле служения России немцев. Ныне этот потомок, когда-то вложивший в еще безбородого Сеню свою потомственную любовь к России и службе русской, а также ко всему, что было написано хорошего по-русски на протяжении нескольких столетий ее истории, - ныне Иван Фридрих шел, затянутый не в галстук, а в своеобразный ошейник, который врачи напяливают на людей, страдающих проблемами с шейными позвонками. По этой причине его тяжелая голова с бородкой была резко наклонена вперед, а глаза ничего кроме узоров из мусора на асфальте не видели.

Но Семен Беркович успел заметить своего школьного кумира, в котором, однако, успел разочароваться уже на первом курсе пединститута, где выяснилось, что человеку с отчеством Беркович, и фамилией Эпштейн лучше не лезть в святая святых русской души, в ее литературу, а верней всего заниматься обработкой молотков, что, разумеется, потом сказалось на подвластных Семену Берковичу детях.

Но как не редко бывает, прошлое уже кажется нам чем-то розоватым, или, в крайнем случае, голубоватым, и легкая дымка сокрывает всю накипь, приставшую к нашей душе за годы ее мытарств по свету.

Семен Беркович окликнул учителя, во время убрав свой нос от лба с очками Ивана Фридриха.

Тот неловко повернулся на зов учителя труда. Пощурился слепыми даже в очках глазками, и произнес фразу, которая попала на его язык после просмотра какого-то фильма, а, может быть, и спектакля, ибо Иван Фридрихович Фридрих был, как он выражался, заядлым театралом. Правда, он не мог не сказать так о себе, не добавив паразитирующее в его языке «знаете ли», но совсем без паразитов и язык младенца с трудом обходится, а к старости они накапливаются, как будто для облегчения говорения.

Говорение – замечательное слово, не вполне литературное, зато точное, и любимое Иваном Фридрихом: он отдавался этому процессу и на коммунальной кухне, и позже в отдельной свое квартире, когда туда кто-нибудь забредал из его многочисленных знакомцев. Впрочем, стоит ли говорить так много о нем, о Иване Фридрихе, что лишь случайно оказался на пути Семена Берковича, и его верного черта?

Ответом будет неизвестно, ибо даже маленькая блоха может изменить курс истории, а довольно плотный в прошлом учитель словесности тем более.

Но больше всех был рад черт, которого Иван Фридрихович принял по подслеповатости своей за ученика своего ученика, то есть за продолжение его дела.

И полилась, знаете ли, беседа. Она касалась всего, но меньше всего, она касалась банальных и скучных событий, о которых так любят талдычить хорошо знакомые люди. Потому что банальные и скучные события у Ивана Фридриха и его новоявленной двоицы сугубо разнились, а раз так, то им ничего другого не оставалось, как погрузиться в радостное движение по волнам литературы, по морям истории, и по каналам памяти.

Первым заливаться начал Иван Фридрихович, поскольку за последнюю неделю никого заманить на разговор он не смог, а заговаривать со случайно подвернувшимися школьниками он считал предосудительным по нынешним, полным людей с извращенными желаниями, временам.

И полилось речь сладчайшая и поучительная, хотя и с трудом обывательским ухом переносимая, ибо любят те обыватели одно – себя самих, и то, что они сами знают, а вот Иван Фридрих любил только себя самого, и исключительно то, что ему довелось узнать за свою не короткую жизнь.

Итак: Вот Вы, я вижу, - слова учитель словесности растягивал до неприличия, - гуляете, Сеня, со своим, я надеюсь, лучшим учеником….

Черт, аж, расцвел от радости, услышав столь глупое предположение, но чуть более чем обычно высоко произнес: Конечно, я лучший, из всех учеников моего дорого учителя Семена Берковича, а мои молотки отправляли даже на выставку «Достижения России» за рубежи нашей любимой Родины.

Семен Беркович покраснел, закусил свои, ставшие фиолетовыми губы, но промолчал, как промолчал вначале и сам Иван Фридрихович, конечно, нисколько не понявший при чем тут молотки и его изящная словесность.

Но, решив, что ослышался, продолжил слегка взволнованным голосом: Я, Сеня, знаете ли, всегда надеялся на Ваши способности и своеобразный талант, несмотря на…

Иван Фридрих запнулся, Семен Беркович покраснел, а Дух города затрясся от неслышного никому хохота.

- Я, право, имел в виду…- Иван Фридрих мучительно пытался сообразить, чем можно заменить слово происхождение, но так и не смог ничего сказать в продолжение.

Зато смог черт, продолжив высоким и звонким голосом подростка мысль учителя Семена Берковича: Несмотря, на своеобразие Семена Берковича…

- Да, да, спасибо Вам, молодой человек, я вижу, что Семен Беркович отменно умеет собирать вокруг себя талантливую молодежь…

Талантливая молодежь, между тем, от восхищения сложившейся ситуацией уже отплясывала за спиной Ивана Фридриха гопака.

Семену Берковичу снова стало неудобно, и снова захотелось спать…

Но уже черт ввязался в дело, и учителю труда только что и осталось, как вздыхать.

А черт слегка ломающимся, как и положено талантливой молодежи, голоском нес свою любимую околесицу про имперское прошлое, слегка приспособив его под интересы своего нового собеседника: Да, Вы знаете, мы с моим дорогим учителем особенно много времени отдавали познанию истории России, и, особенно, нашего любимого города, ведь города подобного этому не сыскать нигде. И Северная Венеция, разве не является венцом творения и человеческого гения, произросшего именно здесь, на коренной русской почве?

Семен Беркович побагровел, больше всего от того, что болтовня черта, выдавшего себя за его ученика, совершенно расходилась с его заветными мыслями и чувствами, а так же из-за той издевки, которую явно вкладывал черт в свои речи, издевки над старым и уважаемым Семеном Берковичем человеком.

Но, что он мог, разве, что вздохнуть, что и сделал несколько раз, но когда черт добрался до императора Петра, и стал расхваливать его державную деятельность, и уже тут Семен Беркович не выдержал, и, отчасти поддерживая заданный чертом тон, в нескольких фразах успел выложить все, что думал о Петре, его городе и о его державе: Знаете ли, да, именно – знаете ли Вы, Иван Фридрихович, что, не смотря, на явные заслуги Петра первого, я все же не могу согласиться со столь высокой оценкой последнего, поскольку явные недостатки его правления, и черты азиатской тирании не позволяют мне до конца согласиться с точкой зрения, поддерживаемой моим…учеником.

Семену Берковичу стало самому противно от тона, от слов и фразы, в которые от пытался вставить свой взгляд на историю города, в котором родился, который не любил, и из которого ему, может быть, не было суждено выбраться.

И дальше полетели фразы, простые резкие, привычно выплевываемые Семеном Берковичем из сложившегося в усмешке рта: Что стало с населением страны? Оно сократилось на четверть. Потом фиаско под Азовом, потом все эти обвинения в педерастии, а потом год за годом его правления – это война за войной, резня за резней…

Тут Дух города лишился самообладания и завопил своим настоящим осипшим голосом: Не смей, не смейте, он был великан. Не чета последующим карликам и потаскухам, он вывел Россию в Европу, он…

Но Семена Берковича уже начал забавлять этот разговор, а к тому же он чувствовал за собой правоту, и окончательно скривив рот, как бы между делом, заметил: Да уж, великан, руки и ноги тряслись, отдельно голова сотрясалась…маленькая, между прочим!

В конце Семен Беркович даже усилил интонацию, и почти дошел до какого-то пафосного звучания…

Иван Фридрихович недоуменно озирался, не понимая, как вдруг так смешались роли, и где продолжатель его дела во втором поколении.

Но черт словно взбесился, и уже не обращая внимания на старика, стал вещать почти что юдофобскую пропаганду, почти, потому что пропагандировать он ничего не хотел - он лишь хотел накричать на Семена Берковича, заткнуть его, и защитить свой родной город, своего любимого Императора: Ах, его единственная ошибка заключалась только в том, что милостиво обходился со сбродом вроде Вас, и даже мерзкого жида Шафирова приблизил, сделал канцлером, да и прочих понаехавших благородно приял, а гнать было надо вас всех поганой метлой…и каленым железом.

- Но, позвольте, позвольте, что Вы себе позволяете, - у Ивана Фридриха уже все совершенно перепуталось в голове, - я понимаю, что Сеня, высказывает неверные мысли, какие-то неприличные для петербургского интеллигента мысли, но разве можно кричать на своего учителя. Ах, Боже, мир сошел с ума окончательно. И, позвольте, как можно употреблять слово понаехавшие, оно ведь против духа и Вами тоже, я верю, любимого языка? И, знаете ли Вы, молодой человек, что я имею честь сам происходить от, как Вы выразились, понаехавших – от выходца из Голштинии Фридриха Фридриха, перекрещенного позже самим Вашим же любимым Императором в Ивана, что в нашей семье никогда не забывали?

Но черта было уже не остановить, и он вместо ответа боднул потомка голштинских проходимцев в живот, а Семена Берковича, пытавшегося его остановить пребольно ударил в пах. А затем черт помчался по Кронверкскому проспекту в сторону Зоопарка, на ходу придумывая грязные ругательства, которые тут же и покидали его оскаленный ротик.

Семен Беркович, как мог, пытался привести своего обомлевшего учителя в порядок, одновременно думая, как он рассчитается с чертом.

Ночь за время прений и дебатов стала просто удивительной, раскрашенная золотыми фонарями, она как живое существо раскачивало дома, деревья, и дула на Неву, от чего со стороны реки шло мерное, утяжеленное звучание перекатывавшихся волн.

- И все-таки, это Вы, Сеня, виноваты, разве так можно разговаривать с юношеством, заносить в его души плоды нигилизма?

У Семена Берковича опустились руки, и уже молча, он помог дойти старику до его дома, но на предложение зайти и почаевничать, с ужасом ответил отказом, коротко распрощался и поспешил к себе домой, мечтая поскорей провалиться в темную дыру сна. Увы, сегодняшние приключения Семена Берковича еще не оставили, его ожидало продолжение.

 

9.

Путь Семену Берковичу пересекла не черная кошка, а все та же собачка с косточкой в зубах, наглый, отощавший за день, рыжий пуделек.

Из головы Семена Берковича совсем выпала главная причина сегодняшних мытарств, но один вид пуделя вновь привел его в неистовство и учитель труда из последних сил, со всем своим многолетним отчаяньем побежал за собакой. Но, верно, и пуделя уже оставляли силы, он жалобно вякнул, выпустил из зубов кость и поплелся прочь, даже не пытаясь перейти на более быстрый шаг.

Семен Беркович поднял кость, на ней оставались следы собачьих зубов, и липкая слюна пуделя. Семен Беркович достал платок, и бережно вытер косточку, потом вспомнил про другую, которая оставалась у него после нападения пуделя, нащупал ее за брючным ремнем, и с каким-то, в миг ставшим благодушным настроением, пошел в сторону дома.

Темный подъезд, лестница, наконец, дверь, за которой начинались главные декорации всей его, не состоявшейся, судьбы. Дверь открылась, в коридор с кухни валил дым, было поздно, но там происходило действо, а, судя по запахам и крикам, действо было связано с едой, питьем и проросшей на этой почве радостью. С кухни, пританцовывая, вышел некто Сергей, не жилец, не жилец в смысле этой замечательной квартиры, он с детства обитал в подвале, оттуда иногда являлся к своим приятелям, в том числе и к соседям Семена Берковича. Этот Сергей был «человекоподоб», ибо так окрестил его Семен Беркович. Впрочем, на более широкий взгляд «человекоподоб» был вполне человеком, и даже распространенного в Спб вида: круглое лицо со светлыми глазами постепенно переходило в круглый животик, а набор жестов этого «человекоподоба» восходил к набору самых известных телепрограмм и фильмов. Так что кто-то мог поразиться его эрудированности и восприимчивости.

Между тем Сергей бормотал, и явно это бормотание было обращено к учителю труда, наклонившего свою вспотевшую лысину и с недоумением, искоса разглядывавшего подвального жителя. А маленькие глазки последнего что-то выражали, крутился кругленький животик, а указательные пухлые пальчики обозначали какие-то танцевальные знаки.

И чего он хочет от меня, - подумал почти уснувший Семен Беркович.

И тут вполне человеческая, как и предполагалось обладателями более широких взглядов на людей, раздалась речь Сергея: Беркович, что у тебя за кости выпадают, мы студень из нее начали варить, так …почти никакого прока…

Семен Беркович с ужасом побежал на кухню, а там веселая компания закусывала и пила, и между тарелок была и миска с так называемым холодцом: бледный слой жира, а под ним темная от варки косточка Петра Великого.

Свиньи, - только и нашлось у Семена Берковича, он выхватил кость и побежал в свою комнату. Вслед ему раздалось шиканье, и прочие возгласы, на которые способны коммунальные жильцы, из более членораздельных частей речи фигурировали следующие слова и словосочетания: жид, и кость отнять готов, поселился тут, козел говоришь…

Встреченный вновь в коридоре Сергей отлетел в сторону от короткого удара по лбу со стороны Семена Берковича. Затем захлопнулась дверь. Наконец-то учитель труда остался один, и даже черта, слава Богу, нигде не было. Бросив все принесенные кости в мешок к остальным, уже без сил, Семен Беркович рухнул на кровать, и забылся…

 

10.

Семен Беркович к самому утру увидел сон. И этот сон был как кино, в котором Семен Беркович оказался, разумеется, против своей воли.

Сон Семена Берковича.

Ему снился Летний сад, ласковые невские волны, нежное и тихое солнце вплетало свои лучики в старые липы, и медовый запах, кажется, поднимался к самому небу, голубенькому, с тоненькими тучками на горизонте. Гувернантка в чепце вела ставшего маленьким ребенком Семена Берковича, при этом, однако, сохранилась бородка и патлы, и наикрупнейший в своем роде нос. Одет был Семен Беркович в матросский костюм, наподобие того, в котором любили снимать последнего цесаревича. Впереди бежала такса.

Это было блаженство – наслаждаться всеми красотами доброго и нежного сна, да еще и видеть его со стороны. Семен Беркович улыбался во сне – улыбался сам себе, и знал об этом, а поэтому его лицо растягивалось все шире и шире, и только непокорный нос торчал наподобие короткого меча.

- Вот, так я и жил бы до революции, - мечтал и видел свою мечту во сне Семен Беркович, - у каждого еврея было по гувернантке, и она наверняка была выписана из благороднейших мест Европы, и знала не один европейский язык, включая латынь, а я теперь тоже буду знать не три, а больше языков, и буду чистеньким добрым мальчиком, у которого самое светлое будущее, прошлое и настоящее…

И тут маленький Семен Беркович решил поводить по своей всегдашней привычке носом, ведь даже во сне остаются с нами привычки, и не всегда они помогают досмотреть приятную, прекраснейшую картину с нашими воплощенными чаяниями.

И когда Семен Беркович начал водить своим носиком, то чем-то знакомым дохнуло от гувернантки в беленьком кружевном чепце, и странная, пусть и привычная смесь запахов лука и водочного перегара, коснулась кончика носа Семена Берковича, и проникла дальше, не считаясь с сопротивлением органов чувств маленького Эпштейна. А потом обоняние сдалось, и надо было понять, что случилось, почему образованная и воспитанная дама позволила себе потребить перед прогулкой такую адскую кухонную смесь.

Сеня поднял глаза – из-под чепца на него внимательно смотрели рыбьи глаза того самого Сергея, выходца из подвала. Сергей захихикал, и показал Семену Берковичу какой-то неприличный жест, смысл которого дошел до ребенка Эпштейна только потом, когда что-либо предпринять было уже почти невозможно.

Семен Беркович в ужасе отшатнулся, и хотел уже закрыть свое личико руками, но его маленькие пальчики запутались в собственной бородке, а гувернантка с лицом Сергея пребольно дернула его за ошейник, который до этого, казалось Семену Берковичу, был на таксе, куда-то исчезнувшей.

Между тем преображался и Летний сад: исчезли дома по Фонтанке, исчезла и Академия культуры, деревья стали меньше, и райский пейзаж, который так обрадовал маленького Сеню, таял в дымке, дымка становилась все туманней, и вот уже почти сумерки легли на Фонтанку, упали на Неву, и вдруг громыхнуло, загрохотало, засверкало. Окрестности в мгновение расцвели фейерверками, как будто наступил праздник.

И, может быть, это все для меня, - с надеждой подумал Семен Беркович.

И этот праздник был действительно для него, для маленького Сени…

Уже Сергей превратился из гувернантки в одетого в зеленый мундир гвардейца петровских времен, уже он волок, не считаясь ни с какими приличиями, Семена Берковича, а иногда даже хлестал его беспощадно по ягодицам, и тогда Сеня начинал подвывать…

Но то, что ждало их посреди Летнего сада, оказалось еще странней, или чудесней. Семен Беркович, конечно, понимал, что все происходящее сон, но проснуться и уйти из этого сна не мог, хотя иногда ему было больно, а вот сейчас стало еще и страшно, и он уже престал видеть себя со стороны, он видел…

На сколоченном возвышении сидел великий император России, у него подергивалась голова, а жесты выдавали характер болезненный и необузданный, а рядом с ним Семен Беркович узнал Меньшикова, великий князь был очень похож на Александра Гармонщикова, и почему-то был одет в тельняшку, длинную, с широкими полосками, которую тот носил, видимо, наподобие короткого платья. Впрочем, все это неплохо сочеталось с похотливым взглядом исподлобья.

Чуть дальше в окружении тех самых школьников, из работы с которыми и началась вся эта история, находилась императрица.

Так вот ты какая, Екатерина, - засмеялся Семен Беркович, узнав в ней разряженную как для карнавала Нину Львовну. Он забыл, что сам находится на поводке, о чем ему сразу же и без околичностей напомнил Сергей, больно хлестнувший Семена Берковича по носу.

Школьники изображали фаворитов супруги императора, они, видимо, узнали своего учителя труда, и сейчас глумливо тыкали в него пальцами, о чем-то почтительно нашептывая Нине Львовне.

Между тем император Петр Великий самолично изволил бить в барабан. Сразу вокруг стихло, у Петра Великого раздувались ноздри, дрожали руки и коленки. От чего казалось, что он стоит на полусогнутых ногах, и если бы не маленькая голова и расшитый мундир, то он, пожалуй, мог бы сойти за человекообразную обезьяну. Однако Семену Берковичу сейчас было не до сравнений, ибо император уже указывал на него дланью, причем этот жест немного напоминал тот, который запечатлел самодержца на гранитном постаменте на том самом коне, что опорой имеет то ли лошадиный хвост, то ли змею.

Но уши Семена Берковича неумолимо краснели, притом, что все прочее, включая нос, бледнело, - и все потому, что царственный жест сопровождался еще и речью: Вот, мин Херц, - показывал Петр своему фавориту в тельняшке на Семена Берковича, – эта диковина, возле моей усыпальницы меня оскорбляла, в моем граде… Полагаю, что оно скоро займет подобающее ему место в кунсткамере, возле прочих моих редкостей, а пока, как думаешь, мин Херц, - тут Петр кокетливо поцеловал своего друга за ушко, - какую казнь учинить этому выродку, дабы не оскорблял он священной земли более моей империи?

Меньшиков, а он же Гармонщиков, заливисто засмеялся, засмеялся, трясся ногами, руками и головой и сам Петр, он еще раз поцеловал за ушко своего сподвижника, а после резко скомандовал: Возьми-ка его, Александрушка, и по-свойски, расправься-ка с ним…

И Александрушка, задрав свою тельняшку побежал на бедного, собравшегося в комок Семена Берковича…

Зрелище было невыносимое, всем телом напрягся учитель труда, вдруг почувствовав какую-то силу в себе, потом лопнул поводок, на котором его держал Сергей, и с криком и стоном рванулся Семен Беркович в сторону Невы…

В его голове была только одна мысль, незнакомая прежде, несколько слов объединились у него в одну фразу, и уже зазвучало в его голове молитвой: Бог отцов моих, не оставь меня…

А за ним гналась вся императорская компания, и даже толстая Нина Львовна, неуклюже пыталась принять участие в этой охоте на человека.

Но Семен Беркович чувствовал одно дыхание, это было дыхание Его императорского величества… Возле, обряженной в гранит набережной, возле самой свинцовой воды силы оставили учителя труда, и последний раз взмолившись Богу отцов своих, он, не оглядываясь, бросился в Неву, и та расступилась перед ним, и Семен Беркович больно ударился носом, упав на самое дно, но быстро поднялся и побежал между удерживаемой неведомой силой водою.

И только в конце оглянулся: там волны смывали навезенные красоты Летнего сада, там барахтался император Петр, и там плавал уже не живой его фаворит - над ставшей широкой, как море Невой кружились чайки, Семен Беркович проснулся, наступило утро…

 

11.

Семен Беркович лежал на совершенно промокшей от пота кровати, у него болела голова, а сердце потеряло обычный свой ритм, и норовило остановиться. Он поднял свои черные глаза к потолку, с потолка на него смотрел черт. Семен Беркович закрыл глаза, открыл их снова, и снова на него смотрел, будто приклеенный к потолку Дух города. Глаза Духа города остекленели и ничего не выражали. Семен Беркович в задумчивости встал, взял в руки швабру и ударил черта по голове, словно прихлопывая комара, не больно и не сильно. Черт упал прямо на кровать, и теперь лежал на ней скрюченный, и как будто неживой.

Бесы не умирают, - вспомнил Семен Беркович свой же афоризм, одел тапки и поплелся на кухню. Он шел в развалку, припоминая фрагменты своего страшного сна, теперь он напоминал самому себе зомби.

На кухне его встретил страшный разор, разбросанными, остались на столе яства, под столом лежало тело подвального человека Сергея, а миска с холодцом из мощей Петра Великого была кем-то бережно накрыта свежей газетой. Семен Беркович налил в чайник воду, поставил его на плиту и потянулся за газетой, лениво прочитал заголовки, потом перечитал их снова, и, наконец, остановился на том, который он пытался понять. Но в силу расхождения этого заголовка с теми представлениями о реальности, которыми обладал Семен Беркович, он долго не мог воспринять, о чем же идет речь. А заголовок был такой: Наводнение смыло Летний сад!

Оказывается ночью на город обрушился удар стихии, и хотя городское правительство сделало все возможное для предотвращения и борьбы с ним, но невосполнимые и безвозвратные потери все же имели место быть.

Значит, знаете ли, «имели место быть»…- Семен Беркович все не мог сообразить имеет ли это имевшее место происшествие отношение к его сну, но далее наткнулся на подробности, и малейшие сомнения его покинули: Стихия, к сожалению, унесла жизни нескольких горожан, среди них завуч и бывший учитель…

Семен Беркович заглянул под стол, там мирно посапывал Сергей: А этот не утонул, странно…

Далее в статье речь шла и о том, что в довершение природного несчастья, нашлись вандалы-нелюди, которые ночью, тайно и подло, разобрали саркофаг основателя города, в результате чего саркофаг найден пустым.

Тут уж Семен Беркович поежился, вспомнив о том, чьи кости валялись у него в мешке.

Между тем вскипел чайник, учитель труда снял его с плиты и, обжигая ладонь, понес в свое убежище. Черт все еще валялся на кровати Семена Берковича и все в той же позе.

Семен Беркович ухмыльнулся и в следующее мгновение окатил кипятком черта, черт ожил, и даже забегал по комнатке вокруг Семена Берковича, жалобно воя, и злобно ругаясь, его мохнатее ручонки держались за ошпаренную безрогую голову, а хвост нервно подергивался.

Семен Беркович смеялся на мучениями нечистой силы. Первый раз в жизни, он совершенно искренне радовался тому, что причинил боль.

Наконец черт остановился, плутовато посмотрел из-за пальцев, и заявил, что ему не больно. Но, судя по бордовой кожице под шерсткой, черт опять врал…

Семен Беркович поводил носом, после засмеялся и ткнул пальцем в облезший нос Духа города: Ага, как же…ошпаренный ты, милок, и поделом тебе, за все мои мучения!!

Дальше Семен Беркович подошел к окну, раскрыл его, и недолго думая, вышвырнул во двор своего бывшего приятеля. Теперь он снова стал учителем труда, деловым почти человеком, который знает, как и что нужно делать, по крайней мере, когда дело касается молотков.

Семену Берковичу предстояло собрать императора, и Семен Беркович думал, что это нетрудно, ибо имел опыт сборки не только учебных молотков, но и игрушки «Лего», который как-то купил себе, чтобы развить свои не дюжие способности конструктора.

Когда, очнувшийся по столом, Сергей пошел узнать, как обстоят дела в столь дружественной ему квартире, то он был несказанно поражен увидев в замочную скважину, как Семен Беркович примиряет на себя чьи-то кости, среди которых к ужасу к своему ужасу Сергей узнал и ту кость, холодцом из которой он вчера так удачно закусывал.

Этого не может быть, этого не может быть, - бормотал про себя Сергей, он был настолько потрясен увиденным, что даже не стал заглядывать в ванную комнату, где в это же время принимала душ, подражаюшая животным дочь его приятелей. Сергей, обхватив свою крупную голову руками, сбегал по лестнице, мечтая поскорей забыться на тюфяке в подвале. Еще бы, не смотря на давние традиции каннибализма в городе на Неве, лично их продолжить был готов далеко не каждый коренной петербуржец, ленинградец, петроградец, ниеншанец…

И лишь на тюфяке Сергей успокоился, вспомнив как хорошо ему было вчера среди друзей, в родном городе, и как красиво где-то далеко шумела Нева, и как он забавно гримасничал, и сколько он выпил. На последней мысли он и успокоился, рассудив согласно здравому рассудку и согласными с ним убеждениями, что спиртосодержащие изделия, которые он употреблял всю ночь, наверняка, преобразовали выварку из костей в нечто полностью подходящее его организму.

Так он и уснул на тюфяке, и только пара вшей мешала ему полностью погрузиться в райское блаженство здорового сна.

А Семен Беркович трудился, не покладая рук: прилаживал к себе кости, пытаясь понять какая из них, к чему относится. Но то ли анатомия Семена Берковича отличалась от распространенной, то ли мощи Великого Петра не подходили ни к какой человеческой мерке, но как не раскладывал их утомленный учитель труда, все выходила в лучшем случае человекообразная обезьяна, подобие того образа, который Семен Беркович видел в своем знаменательном сне.

Блистала лысина и широкий лоб, патлы окончательно скрутились в пейсы, а на носу висела красивая и крупная капля, как будто алмаз вырос сам собой ради украшения человеческой природы.

Но Семен Беркович знал, что отчаиваться нельзя, что сражаться нужно до последнего и что дальше отступать уже некуда. Однако упорство имеет свои границы, и в очередной раз, получив урода на своей кровати, Семен Беркович стал в бессильной и ему самому непонятной злобе колотить черепом Петра о стенку…

Череп дал трещину, Семен Беркович остановился, он тяжело дышал, из его рта шла пена, и он ужасался сам себе, и ужас еще больше усилился, как только Семен Беркович взглянул на себя в зеркало, на него посмотрело словно чужое лицо, перекошенное гримасой, с вытаращенными глазами и торчащей в разные стороны бородой…

Все, с меня хватит, убегу, - решил Семен Беркович, и только тогда до него дошло, какому безумному предприятию он отдал столько сил и времени.

Бог ты мой, - шептал, обливаясь потом Семен Беркович, - для чего же, зачем же, я ведь могу уехать в Израиль. Я могу, я все могу, моя судьба в моих руках. Да, точно!

По иронии этой самой судьбы, в руках Семена Берковича как раз до сих пор и находилось бывшее вместилище мозга Великого Петра.

Семен Беркович с омерзением отбросил маленькую черепушку. Захлопнул дверь и побежал на улицу, думая, что раз бежит он, то и судьба бежит ему навстречу. Семен Беркович бежал, его джинсовый костюм промок от неизбежного и обильного пота, страх смешался с надеждой, а волосы уже напоминали крылья ворона. В таком виде Семен Беркович добежал до Каменностровского проспекта, и уже по нему пошел, нарушая привычные движения болтающимися ногами и руками, которые будто усвоили себе привычку российского императора к произвольному и хаотичному движению. Прохожие шарахались от Семена Берковича, от его ставших суверенными конечностей, но он ничего не замечал, лишь надежда изменить собственную судьбу гнала его все дальше от дома, от Невы, от императора…

На Каменном острове он свернул налево, и, наконец, позволил себе сесть на скамейку под разросшимся кленом. Семен Беркович посидел, подумал, после стал пощипывать бородку, и закручивать на уши свои патлы, но ничего лучше не придумал, как вернуться домой, и выбросить останки самодержца на помойку, и затем начать жизнь сначала, без алкоголя, без черта, и без белых ночей. А потом наконец-то выучить иврит и уехать в страну песков, апельсинов и мертвого моря.

Но эти мысли не успокаивали Семена Берковича, и возвращался он домой почти как побитая собака. В городе с утра был дождь, а теперь было просто душно, город блестел и совершенно мокрый асфальт еще больше усиливал солнечный блеск, дома ожили, и как будто часть какого-то живого существа медленно покачивались и дышали. Семен Беркович с удовольствием попал в родной прохладный подъезд, а дальше все пошло совсем иначе, чем он думал…

В комнате хозяйничал черт, постоянно заглядывавший в какую-то книжку, и сообразно неким чертежам вертел, поворачивал и чем-то натирал кости.

Что, Сеня, - радостно засмеялся ставший вдруг радушным Дух города, – заходи, я все прощу…

Что ж, так, может быть, и лучше, - решил Семен Беркович, а дальше он уже действовал исключительно по указке черта, промучившись, эдак, с час, компаньоны получили вполне правдоподобный скелет Петра первого, на который Семен Беркович даже напялил кружева, и который был усердно натерт машинным маслом, ибо Дух города объяснил Семену Берковичу, что когда при воскрешении на императоре начнут нарастать слои мяса и прочая требуха, то нельзя, чтобы трение породило какие-либо раны, поскольку тогда позитивный прогноз на будущее станет проблематичным.

- А теперь, Сеня, учись, как надо воскрешать мертвых, - чертик при этом артистично махнул хвостиком, и потряс, облезшей после кипятка Семена Берковича головкой.

У Семена Берковича не было опыта общения с магией, и поэтому он предполагал, что либо сейчас Дух города покажет себя полным шарлатаном, и к этому мнению склоняла учителя труда вся рациональная природа его миропонимания, либо же, черт начнет проделывать какие-нибудь фокусы, магические пассы, и тогда все станет интересней. К последнему предположению Семен Беркович имел склонность исключительно лишь в силу до сих пор неизжитой доверчивости, которая в детстве ему доставила немало хлопот и неприятностей, особенно когда один дядя, как выяснилось позже, совершенно не добрый, сводил его на чердак, дабы показать там волнистого попугайчика. Именно с той поры Семен Беркович не очень любил птиц, а о попугаях, особенно о больших, даже ничего и слышать не хотел.

Хотя надо сказать, что попугая тогда маленький Сеня все таки увидел, но тот дядя обманул его, и на чердаке Семена Берковича ждал вовсе не маленький волнистый попугайчик, а очень большой Какаду, который и клюнул бедного Сеню прямо в нос, отчего нос Семена Берковича стал расти ускоренными темпами, и позже доставил ему множество неприятностей в жизни.

Впрочем, и того дядю судьба покарала, и когда он в следующий раз повел показывать попугая очередному ребенку, то на чердаке неожиданно взбесившийся Какаду выклюнул ему глаз. Попугая дядя съел, но что толку, глаз, как известно не вернешь.

Но сейчас должно было произойти событие более важное для жизни Семена Берковича, чем даже знакомство с попугаем.

Семен Беркович ждал, черт выдерживал паузу, кости блестели, пахло солидолом.

И в дверь ударили…

 

12.

Не открывай, - крикнул черт, - нам еще нужно время, - но времени уже не было, чьи-то могучие плечи вынесли дверь, на пороге стояли вооруженные кто табуреткой, а кто и топором, жильцы коммунальной квартиры, а позади скалила зубы девочка, которая так любила изображать животных. Семен Беркович отшатнулся, и наклонил как бычок свой огромный выпуклый лоб. И только он собрался принять удар табуретом, или даже топором, но сохранить честь хозяина комнаты, как черт, с криком «прощай друг», безжалостно толкнул Смена Берковича в толпу его соседей, и с поразительной силой и ловкостью, на место выбитой двери вдвинул шкаф.

Семена Берковича били, Семен Беркович кричал, его били еще сильней, а маленькая девочка-животное кусало его больно, и совсем не хуже, чем пуделек.

Мне еще нужно время, - орал из-за шкафа черт, но Семен Беркович слышал только созвучное собственному состоянию: Добейте его, еврея!

Он уже лежал на полу и в бессильной злобе, еще все-таки борясь за собственную жизнь, кусал кого-то за ноги, давился чьими-то носками и войлочными подошвами. Девочка, так любившая изображать животное на этот раз преобразилась и перешла черту, которую когда-то перешли и ее первобытные предки, вооруженная табуретом, она верхом сидела на груди Семена Берковича и била этим орудием, этим продолжением своих передних конечностей, по носу учителя труда, надеясь достичь большего сходства того со своим. И быть бы Семену Берковичу добитым, и лишиться бы ему собственного носа, если бы не грозные звуки из-за шкафа.

Соседи замерли, только одна девочка-прогрессивный-примат, продолжала исступленно колотить Семена Берковича по голове. Но шкаф пал, как камень от пещеры, и как будто с Петропавловки ударило громом, и даже девочка-зверь прекратила свою работу: на пороге стоял он, великий император, в его глазах сверкали молнии, дергались с шипением губы…На голове все так же продолжала находиться кружевная тряпочка. Император был завернут в одеяло, как ясно увидел Семен Беркович, в его собственное одеяло, под которым Семен Беркович провел почти треть своей жизни. На Великом Петре одеяло лежало как римская тога, и только дыры на нем мешали вполне отдаться чувству сопричастности истории. Позади на поводке сидел черт, он, видимо, и сам не знал, что делать, и почему так испортился нрав у его хозяина.

Из рук соседей попадали табуретки и топоры, а девочка полу-животное вновь превратилась в полное подобие коммунальной фауны.

Позже, давая объяснения и подписывая протоколы, жильцы воссоздали примерную картину произошедшего. Оказывается, что когда Сергей очнулся от своего сна на тюфяке и, придя к своим ночным собутыльникам, поведал им из каких костей они отведали холодца, и что вытворяет в своей комнате противный бородатый еврей, то, недолго думая, жильцы вооружились, кто чем смог, и приступили к штурму, поскольку первое и последнее, что пришло им всем на ум, было, что снова евреям мало обычной пищи, и даже христианской крови, и что вот теперь они дошли и до мяса, и теперь ловят и расчленяют на улицах великого города Спб, его жителей и понаехавших гостей.

А вот то, что вышло из комнаты Семена Берковича никто описать не мог, точней описывали, точней даже указывали на известные и похожие физиономии, но как далеки были эти образы друг от друга, хотя был, разумеется, признак общий всем этим сравнениям… Ведь, что может быть общего у женщины губернатора города и президента страны? Кроме того, что они очень похожи на Петра Великого…Определенно только одно – величие! И в этом сходились все соседи, только девочка, у которой кумирами были различные млекопитающие зверьки, заявила, что из комнаты учителя труда вышла горилла, голая горилла, и еще, мол, это развитое животное неприлично на нее посмотрело.

Последняя деталь выдала несерьезность показаний девочки-почти-ставшей-животным, поэтому компетентные органы сошлись на том, что в комнате находилось некое значительное лицо… Но дальше были одни догадки: куда, например, делись кости; или, кто был на поводке у значительного лица; или, куда подевался бывший учитель труда, бывший, ибо к вечеру того же дня Семена Берковича Эпштейна уволили с педагогической службы за занятия несовместимые со званием педагога. Жаль, но Семен Беркович об этом не узнал.

А кости искали везде, особенно упорно переворошили холодильники жильцов по всему дому, ну а, что выпало на долю тюфяка Сергея лучше и не рассказывать. Но костей нигде не было, Семен Беркович был объявлен в федеральный розыск и сам президент страны говорил в своем телеобращении к народу, что это не антисемитизм, а просто суровая необходимость, и что надо усилить ответственность…

Можно опять-таки сказать, что жаль, очень жаль, но Семен Беркович так ничего и не услышал. Ему едва ли был бы неприятен шум вокруг его персоны, к какому-то шуму он привык волей неволей, но уровень общественного интереса, подкрепленный вниманием самого президента, мог бы немного утешить страдальческую душу Семена Берковича.

Увы, как поздно порой люди обращают внимание на интересное рядом, как редко они замечают необычного человека, более внимательное отношение, к которому могло бы скрасить их будни, и, по крайней мере, позабавить какое-то время даже самых утомленных жизнью человечков. Но, увы, все эти забавные и интересные люди не кто иные, как те же обыватели, просто не всех жизнь подставляет под кривое зеркало случая, да и многие ли захотят любоваться на нечто, напоминающие их самих, разве, что еще более жалкое и уродливое? Вот от чего, так короток обычно интерес к окружающим, и вот почему странные люди вроде Семена Берковича нигде не находят приюта до конца своих дней. Да и что, собственно, было в нем интересного или значительного? Жил себе человек в комнатенке, иногда пил, иногда нет, работал плохо, забавлялся изучением иностранных языков, а в довершении всего задумал исправлять собственную судьбу и даже покинуть Родину, которая, как известно, до конца никаких измен не прощает.

Впрочем, на стороне Семена Берковича может, пожалуй, оказаться одно достоинство, но оно такого рода, что не известно украшает оно человека, или нет…

Наверно это род слабоумия, эта детская доверчивость к собственной судьбе, и столь же наивная попытка ее изменить.

И был, в этом смысле, Семен Беркович похож на Дон-Кихота, и бросался на ветряные мельницы, им же самим и выдуманные, но было в этом, согласитесь, и нечто красивое, ради чего, не то, чтобы ему можно было что-то простить, но ради чего, возможно, стоило бы к нему отнестись чуть-чуть внимательней.

Но кому было так относиться к безвестному учителю труда? И подобно греку, ходившему среди людей с фонарем, и их якобы искавшему, стоит и нам, может быть, слегка поломавшись, отправиться на поиски друг друга…

Но к Семену Берковичу данный вопрос имеет лишь косвенное отношение, а потому продолжим…

13.

Первый очнулся Семен Беркович, потому что ему больше всех досталось, потому что он хотел жить. Он обвел глазами ноги, стоявшей над ним толпы, затем уставился на девочку садистку, схватился двумя руками за удерживаемый ею табурет. Дальше ребенок коммунальных соседей полетел как воздушный змей в сторону кухни. Сходство с воздушным змеем особенно усиливалось, что ноги летели впереди остального тела, а ручонки все пытались удержаться за табурет. Не тут-то было, Семен Беркович, как настоящий древнееврейский богатырь, швырнул вырванным табуретом вслед за долетевшей до кухонного стола девочкой-почти-воздушным-змеем, и сам, как змея, пополз между ног, не поднимая глаз к двери, но никому уже не было до Семена Берковича и его телодвижений никакого дела, ибо вновь явленный русскому народу его первый император прокладывал себе путь столь крепкими ударами, что никакая сила не дала бы народу отвлечься на еще что-нибудь кроме личности самого самодержца. А позади, как пес, потерявший всякий стыд и соображение, скакал на четырех своих козлиных лапах Дух города. Немилостиво обошелся с ним хозяин, но что же, разве преданный слуга думает о благодарности? Вот и черт ничего уже не думал, а просто скакал, да и что другое ему оставалось делать, когда чуть что Петр Великий отвешивал ему удары своей твердой как кость ногой.

И поделом скажут многие, забыв о гуманизме и человечности, как основополагающих принципах отношения ко всему живому, включая паразитов и выродков, но вопрос, конечно, сложнейший, является ли Дух города живым, и не есть ли он болезненный фантом, коллективная галлюцинация, род наваждения? Но так пойти можно очень далеко, а заходить дальше собственного разума не стоит, ибо, что там находится, кто-нибудь, может быть, и узнает, но каково ему потом будет?

И если уж черт коллективная галлюцинация во всем своем историческом своеобразии, то кто тогда, если позволено об этом спрашивать, сам император Петр, даже не воскресший, а пусть и лежащий вечным, так сказать, сном в своем саркофаге? Не та же ли иллюзия, плод коллективного бреда во всем своем державном величии? Но на этот вопрос ответа нет, и, слава Богу, потому зачастую лучше страдать коллективными галлюцинациями, но знать - откуда и что придет, чтобы прервать благополучное течение жизни, нежели метаться в поисках того, что истинно и вечно, а завершить свой путь точно так же, однако, испытывая разные неприятные сомнения.

И вот в этом разница коренная, и эта разница сделал Семена Берковича мучеником, подвязавшимся пусть и против собственной воли на подвиг, а его соседям оставила приятные развлечения, и очень даже странные воспоминания.

Когда Семен Беркович выполз на улицу, затем встал на ноги и побежал куда глаза глядят, то он очень скоро обнаружил, что за ним несется странная конструкция – Петр Великий верхом на взнузданном черте, причем всадник явно догонял бегуна. Семен Беркович в отчаянии сбрасывал с себя, ставшие тяжелыми и мокрыми джинсы, рубашку, но и, оставшись в исподнем, начал чувствовать, что задыхается, а ноги становятся все тяжелей и тяжелей.

Семен Беркович бежал по набережной, полноводная Нева, как будто пошла против собственной воли, против собственного течения. И в самом деле, дул сильный встречный ветер, белые гребешки волн раскрашивали темно-синюю плоть Невы – начиналось наводнение. Семен Беркович уже был в районе Большеохтинского моста, когда всадник в одеяле почти достиг своей цели и занес над бывшим учителем труда свою державную длань. Но Дух города не забыл своего товарища, и в последний раз помог тому, распластавшись на асфальте. Петровский кулак на полметра вошел в городской грунт…

У Семена Берковича появилась отсрочка, Семен Беркович быстро-быстро перебежал мост, и, оглянувшись по сторонам, принял решение спасаться в сторону Александро-Невской Лавры.

Вода прибывала, небо стало черным, а Нева страшной и свинцовой. Только бы не появилась луна, - просил Семен Беркович Бога своих отцов, но что тот мог сделать на чужой и негостеприимной земле? Сделал что мог: стоило Семену Берковичу перебежать канавку Монастырку, как оттуда хлынула вода и Петр Великий, как будто, вспомнив эпизод из фильма о собственном житии, принялся вытаскивать из воды автомобили, вышвыривая из них заодно хозяев… Но скорчившийся от холода черт на одной из автомобильных крыш живо напомнил великому императору, зачем он здесь, он сдернул за поводок в воду Духа города, снова оседлал его и помчался по проспекту Обуховской обороны, вынюхивая в воздухе запахи, связанные с Семеном Берковичем. От Семена Берковича пахло страхом, и это был самый сильный теперь его запах, который так шел к запаху наводнения, моря и ила.

На небе появилась луна, а в районе Еврейского кладбища Семен Беркович спрятался за плитами, но неумолимый император уже был рядом, и теперь черт бежал перед ним снова как собака, делая вид, что ищет след. Но у императора, не смотря на долгое пребывание во гробе, нюх был отменный. Ведь вся история петровской России и была основана на исключительном умении императора различать врагов среди всякого сброда, и делал он это исключительно руководствуясь своим тонким чутьем, от врагов пахло страхом…

Семен Беркович заполз под какой-то папоротник, и, старясь не дышать, вжался в холодную и мокрую землю. Тяжелые шаги приближались. Семен Беркович поднял глаза, на плите было вырезано: Эпштейн Берке Соломонович. Это была могила отца, на кладбище опустился мрак, а Семен Беркович впервые за всю свою взрослую жизнь искренне и проникновенно поцеловал, в данном случае, надгробие: Папа, спаси…

И эта детское, очень наивное обращение придало Семену Берковичу силы, новые силы, новое упорство и он как ракета выскочил прямо из-под ноги Петра Великого. Черт радостно осклабился, за что получил от хозяина удар ноги под хвост, император поскакал вслед за Семеном Берковичем. Погоня на этот раз была долгой, и то тяжелый звон, шедший от скачущего на черте Петра достигал ушей полуголого гражданина Эпштейна, то немного отставал, но бывший педагог сдаваться не хотел, не хотел терять свою жизнь, с так еще и не довершенной судьбой, по прихоти воскресшего фантома, не хотел, потому что не желал признаваться себе, что вся его, Семена Берковича, жизнь была напрасна, и глупые ученики вполне заслужено оскорбляли и ранили его, и что не будет от судьбы уже никакой пощады, и даже Бог отцов его не поможет больше ему…

Но осталось последнее желание, или даже потребность, и это была, пожалуй, самая красивая поза Семена Берковича из великого множества им на себя намеренных поз – не сдаться, хотя бы сегодня!

И уже только на переезде из Рыбацкого в Петро-Славянку Семена Берковича догнал император. И ни что не остановило бы его могучую длань, ни бес, ни Бог, лишь торчавшая несколько десятилетий из земли арматура нанесла Петру Великому смертельный урон… Император зацепился, и такова была мощь его бега и удара, что руки вместе с торсом убежали к самим рельсам, а ноги и все остальное остались висеть на арматуре, за которую все остальное и зацепилось.

Не веря себе, Семен Беркович обернулся, перед ним лежали две части тела его гонителя, и около них беспомощно и, дико озираясь, бродил Дух города.

Семен Беркович задыхался, сердце прыгало в груди, и какая-то радость, счастье избавления от смерти вошла в его душу.

Странную картину можно было увидеть в то темное утро, потому что уже наступило утро, и Семен Беркович сидел на подножке загнанного в тупик вагона, смотрел, как просыпается небо, как сквозь тучи начинают проникать первые, самые тонкие лучи, а его кожа покрываться мурашками новой жизни.

Впервые он понял, в чем заключался смысл его судьбы, для чего были нужны все его мытарства по нелюбимому городу, все его бесполезные попытки что-то изменить…

И Семен Беркович улыбнулся, прошелся по патлам и бородке, подтянул промокшие от безумного бега трусы и пошел домой, а под его огромным горбатым носом все больше расцветала, и все шире становилась улыбка, и когда Семен Беркович заглянул в какую-то лужу, то он увидел, что это улыбка, как будто взята с его детской фотографии.

Через полчаса Семен Беркович уже подходил к железнодорожной станции Рыбацкое, он поднялся на платформу, раскрашенную взошедшим солнцем, и стал смотреть, как все выше оно всходит, как все больше согревает его, Семена Эпштейна, безвестного еврея, и как ладно и по-доброму устроено все в этом божьем мире…

Уже в вагоне самой первой электрички, когда Семен Беркович уснул сном ребенка, кто-то схватил его за бороду, кто-то ударил по голове, а кто-то самый маленький из компании некрасивых подростков несильно уколол его под сердце почти игрушечным ножом.

Семен Беркович умер.

 

Эпилог.

Семен Беркович умер, вроде бы его не стало, но разве мог по-настоящему умереть Семен Беркович? И разве не должен он воскреснуть, как должно воскреснуть все хоть что-то доброе оставившее после себя на затерянной в космосе планете Земля? Хотелось бы в это верить, или хотя бы утешаться тем, что, как утверждают ученые люди, еврейские души вообще не умирают, и когда-нибудь возвращаются в собрание народа Израиля, возвратятся, когда придет Машиах…

И тогда душа Семена Берковича…а, может быть, и тело Семена Берковича, а, может быть, и он сам в своем джинсовом костюме, в своей почти никудышной судьбе, придет и скажет: Я вернулся…

И что с того, что некому сказать ему это было всю его жизнь, ведь было сказано: нехорошо человеку одному быть…

И пусть он скажет, кто-нибудь услышит.