Телефон зазвонил, когда я печатал последнюю справку для ВАКа...

 

Мама переходила улицу со своей сумкой набитой, как обычно, едой, студенческими работами, обрезками немыслимых тканей для очередной игрушки. Она остановилась на разделительной линии, злосчастный автомобиль просто занесло. Какое-то время она оставалась в сознании и даже успела продиктовать врачам мой телефонный номер. Но со звонком задержались, и я приехал слишком поздно.

 

Надо быть полным идиотом, чтобы трепаться про жизнеутверждающее, примиряющее и прочее язычество. Не знаю, была ли мама верующей, но она определённо не была человеком церковным, её не отпевали. Те жалкие остатки славянского язычества, которые сопровождают большинство похорон, вся эта крупа на могиле и рюмка для покойника, время от времени заставляли меня трястись от ненависти. Я терпел их лишь из уважения к тете Тамаре, старинной маминой подруге, которая взяла всю эту процедуру в свои руки. Поэтому я с запозданием расслышал её фразу:

 

"Лёвку-то, Лёвку моего уберегла от машины, а сама погибла."

 

"Что Вы говорите такое несуразное, тётя Тамара? - приписывание умершему всех мыслимых и немыслимых заслуг к этому времени довело меня окончательно. Однако тётя Тамара (тьфу, никогда уже, наверное, не смогу отвязаться от застрявшего с детства именования) оказалась неожиданно настойчива в своём утверждении. Сквозь всхлипывания мне удалось разобрать следующее. Лёвка, поздний и единственный её сын, шёл на кружок через тихую дорогу, а Тамара наблюдала за ним из окна. На кружок он с боем захватил старого, когда-то подаренного моей мамой медвежонка (тётя Тамара опасалась, что ребёнка засмеют, окажись он на занятиях в такой компании). Из-за поворота на дикой скорости выскочила машина, медвежонок выпал из Лёвкиных рук и покатился к ней, машину занесло на льду в сторону, и она влепилась в фонарный столб, чудом объехав ребёнка. Восприятие в такие минуты действительно ускоряется, сам пережил. Но Тамарино объяснение произвело на меня впечатление предельно дикое.

 

Пока мы не выросли, свободного времени у мамы не было. Да и теперь отец ожидал от неё домашних услуг по полной программе. Однако она как-то помолодела, хотя в молодости выглядела обычно старше своих лет. Как случается иногда у полноватых людей, у неё была нежная, свежая кожа и почти детская улыбка. Освободившиеся от дома и работы минуты мама тратила на самодельные тряпичные игрушки. Они получались у неё действительно хорошо, таких я нигде больше не видел. Но всё-таки мне всегда было неудобно, когда мама всучивала игрушку детям и внукам очередных старых знакомых, среди которых многие старались быть новыми и стильными. Как ни странно, игрушки хранили, не пытаясь куда-то спихнуть, а некоторые дети с ними спали и даже купались. Но идея о чудотворном действии медвежонка в тот момент оказалась последней каплей, необходимой, чтобы довести меня до молчаливого бешенства.

 

Антона, который уехал улаживать какие-то компьютерно-издательские дела в Новосибирск, не оставив не только телефона, но вообще каких-либо следов, найти оказалось невозможно. Я даже вычислил его коллег, но оказалось, что он умотал из города в лес, воспользовавшись коротким промежутком, когда в тайге мало клеща.

 

Илья, как всегда, избежал большей части процедуры похорон и явился ровно тогда, когда это было необходимо. Но когда я увидел беспомощное выражение его лица, сменившее постоянную невозмутимость (точь-в-точь такое же, как у отца), моё раздражение полностью испарилось. "Мы виделись совсем недавно, на моём первом синхроне" (раз в два месяца при образе жизни моего брата означало "часто"). Что за чёрт? Первая конференция, на которую Илью пригласили синхронистом, была как раз в день моей защиты, которую мама пропустить никак не могла, причём оба события происходили в совершенно разных местах. Тем паче, что работа моя над диссертацией сильно затянулась, поскольку я сдуру решил, что защита действительно должна быть отстаиванием своих научных идей и понял, какой я дурак, только на банкете. Отец по этому поводу отпускал саркастические замечания, мама сильно переживала, но вида героически не показывала. Брат никогда не удостаивал пристальным вниманием ту часть действительности, которая не имела отношения к его персоне.

 

Единственным приемлемым занятием в те дни оказалась для меня разборка маминых бумаг. Мама огорчилась бы, узнай она, что потерялись какие-то из студенческих работ, которые она брала домой на проверку. Собственно, рядом с папиной, как уже давно говорилось везде, "плодотворной научной деятельностью" любая работа, а не только преподавание в государственном заочном институте, выглядела бы достаточно жалко. Но мама так всю жизнь и продолжала этим заниматься, беспомощно отмахиваясь от объяснений касательно качества идущих к ним студентов и их пригодности к чему бы то ни было.

 

Как ни странно, в одном случае папа всё-таки явно ошибся. Александр Свейский, мой знаменитый тёзка, был притчей во языцех во всех учебных заведениях, где он учился (а таких было немало). В том НИИ, куда его устроили лаборантом, он успел сделать несколько интересных научных работ, но обычная институтская курсовая или даже контрольная были для него бременем не столько непосильным, сколько ошеломляющим. К сожалению, и статьи для научных журналов он писал с таким же скрипом, даже если удавалось снабдить его официальными соавторами с правильной должностью, образованием и степенью. В мамином институте его спихнули на маму. Очередная его контрольная оказалась для неё столь же непонятной, как и для большинства читателей Александра Свейского, но внушила ей глубокое уважение к трудному студенту. Пришедшее ему письмо было раза в полтора больше самой работы и содержало аккуратно пронумерованные вопросы, которые мама смиренно просила разъяснить. Сама же мама начала глубоко вздыхать над увесистыми первоисточниками, которые она читала между двумя перепелёнываниями Ильи. Толстенного тома Шмальгаузена отец уже не выдержал и начал маму нещадно им дразнить. Тем не менее, переписка продолжалась два года, пока Александр, к общему облегчению, не завершил, наконец, своё образование. Как ни странно, статьи после этого он стал писать заметно чаще, а маме каждый год посылал поздравления с Новым годом, 8-м Марта и, кажется, даже с Первомаем.

 

Мама явно поняла бы Хармса с его привычкой хранить всё, до использованных трамвайных билетов включительно. Во всяком случае, билеты на все концерты и киносеансы были тут. Видимо, в маминой жизни развлечений было не так уж много.

 

Там же были грамоты советского времени за успехи в работе. Последние годы жизни нашей семьи напоминали американские горки от тарелок с пустой кашей к невиданной доселе роскоши и обратно, однако на моей памяти мама ни в одной из этих фаз не нуждалась в подтверждении, что она действительно хорошая. Пожалуй, это было одним из немногих общих качеств, унаследованных всей нашей разношёрстной семейкой. Зачем она их хранила?

 

Один из концертных билетов, как не странно, заставил заработать и мою память...

 

Я был тогда на прямой дороге к тому, чтобы стать таким же научно погружённым шизиком, как папа. Приходя из школы, я быстро делал скучные уроки (иногда снисходя до помощи Антону), потом уединялся в уголке и читал научно-популярные книжки или, в крайнем случае, фантастику. Как ни странно, мама меня почти не трогала, даже на кухне рядом с ней гораздо чаще оказывался Антон. Из уголка я время от времени поглядывал за Ильёй, а в тёплое время меня с Ильёй и с книжкой отправляли гулять.

 

Иногда я в мечтах попадал куда-нибудь, чаще всего на планету гигантских разумных ящериц. Я знакомил их с современными достижениями науки, спасал от соседних агрессивных рас и даже был признан чем-то вроде почётного правителя этого народа. Люди меня не интересовали. Люди не понимали современной физики и математики и бесцеремонно обижали друга Банана, единственного приличного математика в нашем классе. Бананов отец учился вместе с его матерью в медицинском, потом сдуру уехал "всего на год" работать для родины по специальности и уже через полгода сгинул в своей Африкании в очередной гражданской войне, бессмысленной и беспощадной. Бананова мать всеми силами пыталась сделать из сына приличного мальчика "как все", но дружелюбный, вежливый и хорошо успевающий Банан не выделяться всё-таки не мог.

 

Друг часто бывал у нас дома, поэтому мама объявила нам обоим достаточно императивным тоном, что в воскресенье мы идём на концерт в Дом учёных. Согласились мы скорее потому, что ещё не вошли в самый буйный возраст. Меня с музыкой знакомили урывками, а Банан послушно, но уныло каждый день под надзором своей матери стучал на пианино. Однако в зале я старался скроить рожу покислей, пока не заметил рядом несколько лиц, знакомых мне по отцовским учебникам и журналам. Серьёзные люди собирались слушать серьёзную музыку, и я поспешил изобразить, что и сам пришёл с этой целью.

 

Когда начали играть, я вдруг понял, что это о том, что я читал в уголке. Зарождались галактики, вспыхивали солнца, у планет возникал океан, и там зарождалась жизнь, чтобы потом распространиться повсюду. И эту музыку написали люди, не только не умевшие интегрировать, но затруднившиеся бы с умножением в столбик. Как ни странно, именно этот концерт намертво излечил меня от презрения к людям, хотя логики в этом не было никакой - музыканты, всё-таки, ещё более необычная часть человечества, чем физики.

 

Ещё более странное действие концерт оказал на Банана. Хотя музыка была сугубо классической, и духовые играли в ней довольно скромную роль, Банан вдруг решительно бросил пианино и перешёл на духовое отделение. Его взяли с радостью, несмотря на скромные оценки, поскольку там был недобор. В следующие несколько лет Банан выучился играть на всём, во что надо было дуть, играл джаз, классику, авангард и даже фольклорную музыку. Взрослый Банан стал довольно популярным исполнителем, легко импровизирует и сочиняет кое-что своё. По московским клубным кругам ползут слухи, приписывающие отцовство Банана всем чёрным музыкантам, побывавшим в СССР с 50-го по 80-й год, и даже тем, кто сюда вообще не приезжал. К его чести, он их не поддерживает, зато часто приводит на концерты свою матушку. Когда друг заходит ко мне, весь такой клубный и отвязный, я неизменно узнаю в нём серьёзного мальчика из нашего класса, который до выпуска так и оставался лучшим математиком.

 

Рядом лежали два билета на сеанс детского фильма на английском языке (тоже клуб при какой-то библиотеке). Мама явно таскала туда Илью. Я перевернул билет - тот же год, то же число и даже, кажется, тот же час, что на нашем. Билеты были использованы. Илюшке тогда было восемь, одного мама его в незнакомое место не отпустила бы, а с кем-то ещё он тогда принципиально отказался ходить, проявляя типичную для него вредность. Тут я вспомнил про совпадение моей защиты и его синхрона и ощутил лёгкое головокружение.

 

Я потратил сутки, прочесав оставшиеся бумаги, и нашёл ещё один очевидный и один предположительный двойник. Даты ничего мне не говорили. Оставалось ждать возвращения Антона.

Мне полагалось бы ощущать неотпускающее удивление - уж больно странные вещи понял я о маме. Но не было ничего такого, не было. В сущности, я всегда знал, что она умеет просто и без нажима повернуть жизнь близких. Я не мог догадаться, откуда ей было известно самое подходящее для этого время. Я не мог выяснить, что вообще она делала со временем. Ну что ж, не мог и ладно. А подходящие способы всё равно оставались её способами, мамиными, даже не понимая, я их принимал.

 

Антошка был ближе нас к матери, и унаследовал её, а не папины способности, даже умел готовить большую часть её коронных блюд. Он был гений по части образовательных программ, при том, что в школе учился омерзительно, особенно в младших классах. В выпускном классе он участвовал в создании одной из лучших обучалок по химии, по которой готовились в МГУ и "Менделавку". Сам Антон по школьной химии имел "четвёрку" и на лучшее вытянуть не смог, хотя химией вполне интересовался, что я могу, как геохимик, подтвердить. Я не совсем понимал, что надеюсь у него узнать, может быть про оставшиеся двойники, может быть ещё что-то про маму.

 

Открывший дверь бородатый Антон был, как ни странно, уже мрачноватым, тихим и молчаливым, как будто мой рассказ мало что мог добавить к тому, что он уже знал. Выждав полдня, я задал свой вопрос.

 

Он понял меня почти сразу. "Да, мама могла ... возвращаться во времени или создавать вилки. Я всегда это понимал и удивлялся, почему вы не замечаете. На твоём третьем курсе отец в очередной раз решил за нас взяться и страшно поссорился с тобой и с Ильёй".

 

На моём третьем курсе меня стал жутко доставать отцовский конформизм, во всяком случае то, что я таковым считал. Илюшка же начал вращаться в элитных кругах, где большинство были его старше. Сердечных привязанностей он там не нашёл, зато иногда покуривал травку. Дома об этом не знали, однако его выключенность из жизни регулярно зашкаливала за все терпимые пределы. Тем не менее, все эти проблемы как-то вяло сошли на нет примерно за год.

 

"Был безобразный скандал, - сказал Антон,- хуже всего, что отец наговорил вам такого, что ты ещё мог бы простить, а Илья по молодости не простил бы никогда. Назавтра я проснулся и понял, что никто из вас о нём не помнит".

 

Тут меня ошарашила мысль, после которой я уже не мог думать о чём-то другом.

 

"Антон, - спросил я, - почему она не попыталась спастись?"

 

"Не знаю, - глухо ответил Антон. - Может быть, не успела, а может быть, не могла возвращаться для себя".

 

Я вернулся на работу. Жизнь потекла почти так же, как текла раньше. Недавно ко мне зашёл Антошка. "Герлушку вот нашёл, - заявил он, подделываясь под старый хиповский жаргон, подхваченный у меня в школьные годы. - Славная герлушка, может пожить с ней и бэбика ей сделать? Подарок несу".

 

Из сумки Антона торчала голова грустной зебры с чёлочкой. Неужели Антон, не заставший маминых похорон, смог найти её на той "вилке", где она не умирала? Я не спрошу, потому что не смогу смочь, только ему помешаю. Что делать... Антону мама и впрямь нужна больше, чем всем нам. А мне хватит и этой странной, диковатой надежды.