Стоит по улице Красной ничем не приметный домик. Такие домики можно увидеть и дальше по улице, и по станице еще несколько. Строились они уже довольно давно и соседи, глядя на чьи-то постройки, находя их - интересными, строили себе такое же, не обращаясь, как теперь, в архитектуру.

Отличался он, быть может, каким-то простором двора, палисадником да зеленью деревьев за двором, кра¬шенными голубым с белым ставнями, высокий резным крыльцом. Домик был сложен из красного кирпича, множеством окон он смотрел на центральную улицу. При первом взгляде ощущалось старание живущих в нем людей сделать свой дом уютным. И действительно, мужчина, живущий здесь, держал в исправности все пост¬ройки, женщина создавала красоту и поддерживала порядок. Домик состоял из двух комнат коридора, кладовки с лазом на чердак и маленького застекленного крыльца. Летом на этом крылечке стоял небольшой диван, на котором в жаркие ночи можно было уснуть, наслаждаясь ночной прохладой. Коридор был проходным, в нем не было ничего, кроме недорогого коврика еще бабушкиных времен. В первой комнате стояла кровать, печь, которою раньше топили углем и дровами, а теперь к ней был подведен газ, да сундук, о котором мы не раз упомянем в рассказе. Стол малень¬кий, обеденный, и стол кухонный, где хранились продукты и посуда.

Во второй комнате стоял шифоньер, тоже по теперешнему времени можно сказать несовременный, белого цвета, такой же буфет с посудой для торжеств, диван, накрытый современной дорогой накидкой с вышитыми маленькими подушечками, кровать тоже несовременная, как в прошлые времена говорили, - «армавирская». Да, такие кровати действительно когда-то делали в Армавире, есть такой город в Краснодарском крае, живут в нем мастеровые люди и до сих пор. Она была высокой, на ножках, у нее были изогнуты спинки, крепкая, прочная сетка и всякие шарики на прутьях, поменьше и побольше. Словом, кровать в те годы, когда они обживали новый дом, была модной в народе, и если заглянуть еще к кому-нибудь из жителей станицы, увидишь точно такую же. С высоки взбитой периной на ней. Множе¬ством вышитых подушек, стоящих в два ряда на кровати одна на одной почти под самый потолок, начиная с нижней, самой большой, и верхней, самой маленькой. Все это застилалось самым лучшим в доме покрывалом и невероятно красивыми накидками - Эта кровать была словно иконостас для женщин того возраста, о которых пойдет речь. В правом углу вверху располагался настоящий иконостас - икона божьей Матери, икона Иисуса Христа, все было покрыто выши¬тым рушником, перед Иконами висела лампадка. Внизу, под иконами, было самое интересное. Здесь в больших вёдрах росли необычные для нашей местности растения, обычно фрукты этих растений мы приобретаем под новый год. Здесь росли и прекрасно плодоносили лимоны, радуя входящих сюда своими плодами, продолговатыми, светло-желтого цвета. Но лимон таким образом уже давно выращивают, а вот другое растение с огромными шарами, словно апельсины, но гораздо больше, хозяйка вырастила из косточки. Ему был уже не один год. Дерево занимало весь правый угол, оно сразу бросалось в глаза и приносило радость и ощущение праздника. Под этой роскошной зеленью стоял вполне совре¬менный телевизор на несовременном, застеленном скатертью, круглом столе. Было уютно, во всем был порядок.

Здесь все вещи уживались, Несмотря на их древность или новизну. У всего этого была хозяйка, но сейчас она болела, поэтому не мелькала привычно для соседей ее косынка по двору, не сидела она в тени вишни на лавочке за калиткой. Сейчас её двор казался необычным из-за тишины. Она болела недолго, всего несколько месяцев, но как-то сразу слегла и угасала день за днем. Люди, живущие в станице, зашептались, пытаясь ставить диагнозы, точно не зная, чем она больна. У нее много сестер, подруг, хорошие соседи, но

нет наследников, Бог деток не дал... Все шли проведать, посидеть поговорить, каждый нёс что-то вкусненькое, пыта¬ясь ее подбодрить, но ей все уже было ни к чему. Всегда жизнерадостная, веселая, она теперь уставала от людей, хотя в душе радовалась, что не забывают, Хотелось жить, но видно время, отведенное ей, подходило к концу. Теперь, лежа в кровати долгими днями и ночами, она перебирала в памяти промелькнувшие годы.

Все вставало с такой яс¬ностью, словно было вчера. Но лет прошло много, ей было сейчас почти семьде¬сят три года. Большая и трудная жизнь, жизнь крес¬тьянки, колхозницы, жен¬щины...

Вспоминался край станицы, где прошло детство. «Толкачевка» назывался. Почему? Она теперь не помнит. Может оттого, что очень плотно жили соседи: двор ко двору, хата к хате. И все больше - родственники. Вдоль прудов, с востока влево по бугру - пять хат братьев Калашнико¬вых, потом Черкашины - род¬ня и однофамильцы - и еще много жильцов, фамилии ко¬торых пришлось бы долго пе¬речислять.

Дуся тоже была Черкашиной. Ее родители, Трофим Матвеевич и Агафья Павлов¬на, имели девять детей, из них семь дочерей и двух сыновей. Время трудное, тридцать де¬вятый год, в народе - погова¬ривают о войне, каждое зер¬нышко, убранное с полей, - на учете. Трофим Матвеевич работал - кладовщиком. Слу¬чилось - недоглядел, вытащил у него сторож Тарас ключи, продал колхозную пшеницу. Трофим вроде не при чем, но как докажешь, что не в сгово¬ре. Осудили их: сторожу дали десять лет, ему - чуть помень¬ше. Срок отбывал в своем крае в селе Грушовка, так что мог весточку получать из дома...

Он отсидел только восем¬надцать месяцев, беда помог¬ла вернуться домой. Там, где отбывал срок, один старик, приглядывая за стадом коров, сильно избил бугая, совсем не думая о последствиях. А жи¬вотное запомнило и при пер¬вой возможности отомстило: напал бугай на старика. А Трофим рядом был, кинулся выручать, но и ему досталось. Старика не спасли, а Трофи¬му бугай ребра переломал. После этого он все болел, и его отпустили домой.

Чертова Тараса, осужден¬ного вместе с ним, он боль¬ше не встретил. Жена бывше¬го сторожа, оставшись дома с сыном, несколько раз езди¬ла к нему на свидание, после этого еще дочь родила, очень ждала его домой, но он сги¬нул где-то бесследно.

 

А Трофим вернулся домой, две старшие дочери вышли замуж, третья уехала на зара¬ботки - убирать хлопок. Чет¬вертая, Анастасия, окончив се¬милетку, учила людей грамоте. Кругом - бедность, одеть девчонке нечего, одна сосед¬ка юбку даст, другая кофточ¬ку, так и идет к ученикам. А уче¬ники МНОГО старше ее.

Следующие Дарья и Евдо¬кия - одной девять, другой двенадцать лет - бегают по¬могать в колхозе. Делали что по силам и даже больше...

Теперешняя ее беспомощ¬ность, её болезнь давала ей возможность пережить все заново. Дуся ясно увидела себя двенадцатилетней де¬вушкой. Высокой, худой, как тростинка. Но высокий рост добавлял ей лет. Она выгля¬дела старше своих подруг. Послали их полоть ток, готовить к приему зерна с полей. По¬лоть в деревне дети умеют - рано начинают это делать. Взялись дружно, только тяпки мелькают в руках. Щебечут. Шумно, весело. Подъехал к ним на мажаре мужик, в упряж¬ке быки. «Так, - сказал он, - мне велено помощницу взять сено грузить на Невинномысск ». Дети знали, что там работают из колхоза люди. Он посмотрел на всех и остано¬вил свой взгляд на Дусе: «Садись, поехали,- сказал,- время не ждет».

Она бойко вскочила в ма¬жару, и они поехали. Дядька был матершинник, боязно дев¬чонке. Приехали, сено грузят, а он матерится, на чем свет стоит. « Он начальством недо¬волен, а она думает на неё. Сил у девчонки мало, сено нужно высоко поднять, трудно, пот с нее - градом, нос мок¬рый, а остановиться боится: вдруг заругается мужик. Ра¬зотрет все руками по лицу и снова за вилы. С горем попо¬лам нагрузили. Большой по¬лучился воз, дядька спустился с мажары и тут только хоро¬шо рассмотрел свою помощ¬ницу. Лицо ее от соплей, пота, а, может, и слез высохнув, бле¬стело. Вытащив из кармана тряпицу, поплевав на нее, му¬жик вытер девчонку - горько вздохнул. Увязали воз, подса¬дил на воз напарницу, поехал в бригаду. Только туда доехали, воз возьми и развались. Заматерился ездок снова, тут бригадир навстречу. Мужик со зла на него с вилами кинул¬ся: «Ты что, - кричит, - меня послал: езжай, девки там. Где ты девок видел? Дети там. Я ведь угробил девчонку, надор¬вал: такой воз не по силам даже нам с тобой грузить!

Он обернулся к Дусе: «Беги домой, с тебя хватит!». Она тогда действительно очень ус¬тала, даже спустя столько лет ощущала ту усталость.

Следующая за Дусей сест¬ра Люба нянчила детей по лю¬дям, нянька была чуть постар¬ше тех, кого нянчила.

Дома оставался Василий, он еще совсем мал, а после воз¬вращения Трофима родила Агафья еще одного - Алексея.

Вот такая большая семья. Дуся не смогла даже в школу пойти, с восьми лёт ее не взяли а потом не до школы было.

В тринадцать лет посадили её на лобогрейку - это такая косилка, которая ходила за трактором. Девчонке нужно ус¬петь после косилки собрать скошенное в сноп, чтобы жен¬щины, идущие вслед, эти снопы вязали. Она старалась что было сил, но не успевала. Один толь¬ко день и проработала она на косилке. На большее ее не хва¬тило. На другой день она забо¬лела...

Сейчас, лежа в постели, она подумала, сколько же за жизнь переделано... Трудная сельская жизнь, что будешь иметь, ничего не делая? Что на стол подашь, не вырас¬тив у себя во дворе?

Родители старались из пос¬ледних сил. Но у них было мно¬го детей, и все хотели кушать. Вот и помогали дети родите¬лям, едва начиная понимать эту сложную жизнь.

Выздоровев, Дуся попала на ток работать, где женщины чи¬стили зерно. Был такой агре-гаг, «краилкой» назывался в на¬роде, а как правильно - она не знала. С одной стороны в нее ведрами сыпали сорное зерно, с другой чистое лопатами сгартывали в ворох. Тоже не¬легко, но тут она успевала.

К следующей весне Дуся еще больше вытянулась в рос¬те, от тяжелой работы тело ее налилось, и хоть годами мала, но ребенком уже не выглядит, больше на девушку походить

 

стала. В колхозе дела не кон¬чаются: посадили на семена ромашку, первый год от неё цветов нет, но ухаживать за нею надо, сейчас - прополка, на дру¬гой год - урожай семян. Весе¬ло разбрелись по полю девча¬та, иногда перекликаясь, и толь¬ко косынки как цветы - по все¬му простору...

Весна! Любила Дуся это вре¬мя года, в ней словно нарож¬далась с каждой весной сила. Она становилась на год стар¬ше, а значит, выносливее и крепче.

Сейчас тоже была весна, но силы не прибавились, они ухо¬дили, она это ясно понимала и спешила, спешила все про¬жить хотя бы в памяти, заново...

Кончилась та весна, шел пер¬вый месяц лета, он перевалил уже за середину. В один из дней за прополкой ромашки застала их страшная весть: «война!». Ее привез нарочный, который объезжал все поле¬вые станы, сообщая эту недо¬брую новость. Бабы заголосили, бросили работу, и замелькали косынки по дороге к станице. Женщин можно понять у них уйдут на фронт мужья, все работы по дому и в колхозе свалятся на их хрупкие плечи, но и им, молодым, тоже будет несладко: и так от работы про¬света не видели, а теперь во много раз тяжелее станет. В станице у конторы началась мобилизация, крик, слезы, беда.

Постепенно в колхозе оста¬лись женщины, старики, подро¬стки и дети. Технику тоже заб¬рали, пахать не на чем. Выру¬чали коровы - их доили, на них пахали, сеяли, убирали с полей. Остался только один старень¬кий «Универсал» - день и ночь не слезала с него Мария Земцева. Где было совсем невмо¬готу справиться с тяжелой работой, вы¬ручала она. Очень гордилась этим, стараясь беречь эту на вес золота технику...

 

Боль снова дала о себе знать. Евдокия Трофимовна старалась ее пересилить, по¬этому упустила пришедшую мысль. Ей когда-то давно сде¬лали операцию на желудке, и все было ничего, а вот теперь уже никто ничем не может по¬мочь. Лишь обезболивающие уколы, от которых на время становилось легче...

- Где же это я остановилась -подумала она,- а вот... война. Война идет своим ходом, все больше расползаясь по стране. В 1942 году все от мала до велика, вышли рыть окопы. Да ме¬сяцами не вылезали из земли, еще работа на железной доро¬ге: немец бомбит, а люди сно¬ва строят. Они грузят мосты на платформы в городе Ставропо¬ле, а их потом везут к месту ре¬монта. Труд непосильный. За работой порой теряли счет времени. Уже к середине зимы 44-го года три месяца Дуся ра¬ботала на железной дороге и еще бы работала, не случись с нею неприятность. Замешкав¬шись от усталости, попала но¬гой под мост, который грузили. Нога не пострадала - спас сшитый из резинового ската башмак - а вот обуть на следу¬ющий день стало нечего. На другой день на работу не выш¬ла, уехала домой. Конечно, здесь сказалась молодость, как бы дети не понимали трудности происходящего момента, но они все равно ос¬тавались детьми. Один день не вышла, другой, думая, что поймут. На улице - снег, как идти? Не босой же. Дома зарезали овцу, сестра стар¬шая мясо повезла в Красно¬дар, чтобы на вырученные деньги купить, что нужно для дома и обувь Дусе. Ботинки привезла, а обувать в них не¬кого. Дусю забрал приехав¬ший из Ставрополя десятник, увез к месту работы, а вмес¬те с нею еще двух девчонок-станичниц.

В бригаду привез, - прораб, с десятником не спорит, на работу девчонок отправил, что-то сказать в защиту бо¬ится:- времена суровые, а дев¬чат жалко. Думал, может, пой¬мет десятник, его без слов, не сдаст девчат под суд. Но де¬сятник оказался идейным. Сказал: «Узнаете, как от ра¬боты вилять!». А разве они когда от работы отказыва¬лись, даже если совсем не по их силам была? Отвел он девчат в милицию, а на дру¬гой день уже и суд. Выстро¬или их перед судом, они все - в рванье, веревками под¬поясанные, на ногах - не пой¬мешь что. Почему работу ос¬тавили? Отчет один: у кого нет обуви, у кого нечего на¬деть. Казалось бы, безобид¬ная причина, но и за такую причину им дали срок. До¬мой Дуся больше не попала. Их сразу же после суда зак¬рыли в камеру, а в соседней камере, рядом, -

 

собака. Та всю ночь выла, а с нею дев¬чонки - громко, в голос. Пу¬гала неизвестность. Хоте¬лось, невыносимо хотелось домой, к маме под крылыш¬ко. Впереди был только страх.

Через три дня дошла не¬добрая весть до дома. При¬ехала к Дусе старшая сест¬ра. Привезла передачу дев¬чонке: кулечек кукурузы - хлопанки и ночную рубашку, не зная, пригодится ли она сес¬тре там...

Евдокия Трофимовна при¬слушалась к похрапыванию мужа. Спит, умаявшись за день, на вид он еще крепок, вздохнула: черств, стал и груб. Куда все ушло? Да ладно, о чем я вспоминала?

Еще через неделю отпра¬вили их по этапу в Георгиевск, поездом в товарных ва¬гонах. Ночью высадили в сте¬пи - ни хат, ни людей. Выст¬роили и повели. Может час шли, может, так со страху по¬казалось. Хоть и отчаянная была Дуся и редко поддава¬лась она испугу, но в этой си¬туации очень пугала неизве¬стность.

 

Ночь. Привели не понять куда. Затолкали в комна¬ту два на четыре, комната полна снегу, на окнах - решетки и все, стекол нет. Их - человек тридцать. В снег не сядешь, так и простояли до тех пор, пока под ногами все не подтаяло, только потом ста¬ли опускаться на пол.

С рассветом повели в баню вшей травить, а после бани по¬пали они уже в большую ка¬меру, где вместе с ними было никак не менее двухсот чело¬век. В камере - выложенный кирпичом пол. У кого есть что подстелить, те хоть как-то по¬удобней устроились. А те, у кого ничего нет, опускались просто так, своим телом кир¬пичи греть. Одно было хоро¬шо: не разлучили их с подруж¬кой. Дуся Сухорукова была родственницей ей, но помень¬ше ростом, худенькая. Они обе не были красавицами, а тут и вовсе посерели от горя. Пла¬чут девчонки, не переставая - ну какие они преступницы? Не сумели с испугу там, когда их судили, объяснить: будь у них что надеть, разве Они остави¬ли бы работу. Летом им и одежда бы не потребовалась, надели бы какой-нибудь ме¬шок с дырками для головы и рук - и сошло бы. Но ведь на дворе - зима, а те, кто судили, даже не попытались вникнуть в суть и понять, что не могли быть крестьянские дети лени¬выми, труд они познавали от самого рождения. Они очень хорошо знали, как достается на земле хлеб...

В камере душно, грязно, вонь. Закрыли их, словно са¬мых страшных преступников. На работу не водят, от дум можно с ума сойти. Стали дев¬чонки просить, чтобы пустили их работать. На любую работу согласны лишь бы не сидеть целыми сутками без дела. Они так просили, что нашли для них работу. Надо было из-за реки дрова в печи носить. Река хо¬лодная, горная, быстрая, дев¬чонки с камня на камень пе¬реберутся через неё, пеньков напилят и назад. Зябко, подо¬лы мокрые, но так гораздо луч¬ше. Устанут за день, ночь спят крепко - быстрее время летит. Потом стали за рекой рвать подснежники и поварам при¬носить, а те им похлебку погу¬ще нальют. Красота нужна всем и везде, не исключение и тюрьма.

Неимоверно трудно. Далеко дом родной, но время идет, природа берет своё - девчон¬ки растут. А потому постоянно хочется есть. Голод забивает все мысли, организм требует - и в голове только одна навяз¬чивая мысль: есть!

В один из дней получила подруга посылку из дома. Что могли прислать крестьяне? Масла топленного баночку, да сухари. Угостила Дусю она, а остальное - себе под подушку спрятала.

Евдокия Трофимовна смахнула слезу. Вот так всегда, когда она вспоми¬нала этот случай. И прошло больше пятидесяти лет, но стыд из-за сделанного жжет и сейчас.

Украла она тогда у подруж¬ки сухарь, не смогла удержать¬ся. Ночью положила в рот, а жевать нельзя, сухарь трещит во рту, так и сосала. А потом, сколько жила, столько ощуща¬ла его, словно ком в горле. Никто не узнал, но свой суд оказался страшнее любого другого. Никогда потом за всю жизнь ни разу не взяла она чужого...

 

Снова рассвет. Какой же по счету за время ее болез¬ни - раньше она почти не за¬мечала рассветов? Подни¬мется с утра, пока управит¬ся по хозяйству, мужа на ра¬боту приводит - там и самой бежать пора. Вот и не заме¬тит, как минует утро. А уж день и вовсе незаметно бе¬жит.

Сейчас она каждый рас¬свет встречает с тревогой и волнением: еще не конец, еще, живу.

Заворочался на кровати муж, скоро встанет, уйдет во двор по своим де¬лам. Сестра, которая за нею ухаживает, видно уже давно там - у них в хозяйстве сей¬час только куры да огород. «Кормить наверно ушла», - подумала Евдокия Трофи¬мовна. Новый день, новые за¬боты - теперь не до воспо¬минаний. Усиливается боль, скоро сделают укол, может, тогда смогу уснуть. Все, что происходило с нею, ей каза¬лось удивительно странным: всегда в работе, всегда за¬нята делом, а сейчас словно это и не она совсем. Глаза¬ми бы все сделала, но силуш¬ка уходит с каждой минутой. Теперь она точно знает: умирать не хочет никто. Зря люди говорят, когда умирают моло¬дые; жаль, мол, молодой, старые те хоть пожили... Всех жаль, и все не хотят ухо¬дить. С горем пополам скоро¬тала еще один день, наступи¬ла ночь, и опять она пустилась в странствие по прошлому.

 

Кончился апрель, за ним - май, в тюрьме - голод, тяжелый труд. А на сердце - щемящая тоска по дому в теле - неимоверная ус¬талость.

Но в мае пришла великая ра¬дость: победа! Где-то далеко в Берлине кончилась эта страш¬ная война. От радости и от оби¬ды плакали девчонки, но теперь появилась надежда на амнис¬тию. А пока ее не было, объяви¬ли им об отправке по этапу в Баку. Из дома передали им не¬много денег. На эти деньги ку¬пили им конвойные на дорогу по кругу жмыха и по пучку петруш¬ки. Снова товарный вагон. Осуж¬денных - человек двести - всех в один вагон загрузили и по¬ехали. Кто как пристроился, тес¬нота. Ночью, когда уже спали - шорох... Кто? Что? А это воры жмых у них воровать лезут. Хорошо, что не под голову поло¬жили его девчонки, а под себя: не нашли его воры. Завязалась потасовка, появился конвойный и растащил всех, разогнал по уг¬лам.

Наконец, приехали в Баку, высадили их на перроне. На дворе - лето, вдоль станции ра¬стут невиданной красы цветы. Никогда раньше Дуся таких не видела: огромные, с дурманя¬щим запахом шары. Девчонки так просились посмотреть на них поближе, что конвойный, уступив их просьбам, разрешил сорвать по цветку.

Пешком теперь они не шли - за ними прислали машины."Кра¬сивая природа, ласковый, теплый день, а на душе - кошки скре¬бут. У конвойных спрашивали с тревогой: «Куда нас везут? А те в ответ смеялись: «Не бойтесь, девчата, - в море купать!».

И действительно, вдруг из-за поворота открылась перед ними необъятная морская гладь.- Это казалось чудом, сказкой, люди на мгновение забыли, что они зак¬люченные, и радовались увиден¬ному, как дети. Девчонки, выросшие в степи, знали, что такое простор. Иногда летом в знойный день их ставро¬польские степи, покрытые пшени¬цей, тоже сравнивали с морем, особенно когда еще невызревшие хлеба темно-зеленого цве¬та клонились под набежавшим ветерком. Казалось, перекатыва¬ется волна, которая сливалась с горизонтом. Но это море было настоящим, с теплой, ласковой водой, белыми кораблями, крича¬щими чайками и манящей про¬хладой, Было от чего онеметь, как завороженные, стояли девчонки. Работать стали на строитель¬стве огромного котлована. Что здесь сооружалось, они не зна¬ли, и никто им не старался объяснить. Заключенные носили камень, а строители укладывали его в стену. Работа однообраз¬ная, тяжелая, но стоило в море за¬гудеть кораблю, девчата, забыв об усталости, кидались смотреть, что происходит в море. Вот корабль загудел, а рядом с ним прямо на воду самолеты сели - это было так интересно, такого дома они увидеть не могли. Близость моря скрашивала им жизнь. Да еще стали по килограмму в день хле¬ба зарабатывать, платья им вы¬дали новые, черные, и обраща¬лись не так, как раньше, менее строго... Промелькнул месяц май, Дусе скоро

 

восемнадцать - пре¬красный возраст: еще так мало лет, но она словно огромную жизнь прожила, столько всего повидала.

В начале июня пришла дол¬гожданная амнистия. Заключен¬ных пересортировали. Кого по¬считали нужным, выпустили на свободу. Среди амнистирован¬ных оказались и обе Дуси - Черкашина и Сухорукова, уроженки станицы Кармалиновской.

Выйдя за ворота лагеря, они так растерялись перед свалив¬шейся на них свободой, что не знали, что с нею делать, куда идти, как дальше быть. Служив¬шие в тюрьме люди помогли им сесть на поезд, выдав при рас¬ставании по двести граммов хлеба на дорогу.

Поехали девчата домой. Хлеб они проглотили сразу. Все - есть больше нечего. Люди что-то жуют, а у них желудки от го¬лода свело.

Вот сейчас все и сказа¬лось: теперь она гибла от боли в желудке, и эту боль все трудней становится пере¬носить.

Рядом с ними в поезде му¬жичок какой-то сумку с харчами разбирал, видно, проверял, не пропало ли чего. Все вроде бы в порядке, только буханка хлеба заплесневела. Он размахнулся, чтобы бросить ее в окно, а дев¬чонки, как закричат: «Дяденька, не бросайте!». Мужик глянул на них и сказал: «Да она же плесенью покрыта». - «Ничего, мы выт¬рем!». Белую от плесени булку руками обтерли и съели.

Евдокия Трофимовна вдруг подумала, что теперешняя молодежь такое бы есть, не стала. «Сытые они теперь, хотя, что это я, ведь не все сыты, снова в стране - голод,

 

снова » беженцы. Гибнут сол¬даты, дети, старики, матери, идет хоть необъявленная, но война. Как зыбок мир», - ду¬мала эта больная немолодая женщина... И снова мысли назад, туда, в прошлую жизнь.

 

Двое суток ехали они домой. Утром вышли на станции «Кармалиновский разъезд», отсюда до дому около четырех километ¬ров. Но это было ничто в срав¬нении с тем, что пришлось пе¬режить и испытать. Не чуя под собой ног, пустились девчонки к родной станице. Вот там еще чуть-чуть - и покажется до боли родное место.

Первым навстречу попался подросток лет шестнадцати. Уз¬нав своих, улыбнулся - Прибыли, - говорит. Девчонки в ответ хором:

-Да!

- Ну, слава Богу, - сказал, и разошлись в разные стороны.

И не знала тогда Дуся, что вот сейчас, в это волнующее для нее утро, вышла навстречу в облике станичного подростка её судь¬ба. Мужем ей станет встретив¬шийся сегодня парень...

А дома, почитай, вся станица сбежалась на них смотреть. Так дружно разве что в клуб соби¬рались, кино смотреть. Люди тормошили их, расспрашивали, смеялись, кто-то вытирал слезы, всех взволновало возвращение девчонок - равнодушных не было.

День рождения Евдокии прошёл в дороге, шестого июня, а сегодня - девятое. Родные за¬суетились, стащили на стол все, что Бог послал, на радости день рождения отметили и приезд. Веселились, радовались, но нет-нет кто-нибудь всплакнет...

Евдокия Трофимовна от боли вернулась к действи¬тельности. «Господи, - поду¬мала, - хоть бы скорей конец, как терпеть эту муку, на ча¬сок бы хоть сон - так нет, не уснуть». Она посмотрела на спящего мужа: куда девалась его красота... Не очень склад¬но сложилась у них жизнь. Не дал Бог познать материнство, тяжелый труд и тюрьма сде¬лали свое дело - убили в ней женщину. Она не смогла ро¬дить и потому всю ласку, и нежность перенесла на мужа. Он был ее ребенком - порой недобрым и капризным...

Они не расходились, хотя все в их жизни было. Если на¬пивался ее Илья, то не раз ночевала на чердаке, в ого¬роде, редко - у соседей ста¬ралась, чтоб люди меньше знали. А когда трезвел, все становилось по-прежнему. Хозяин он был хороший, деньги у них водились, двор ухожен - что еще нужно. Но в доме без детей все меньше становилось тепла. Муж чер¬ствел, становился властным. Даже сейчас, понимая, что скоро им предстоит вечная разлука, он не становился мягче, словно совсем не ста¬ло у него жалости. Третьего дня тянул ее за руку с кровати, ругаясь матерно: «Вста¬вай, разлеглась, дел - не¬впроворот, в огород надо»... Она бы встала, разве ей са¬мой хотелось лежать. Да видно, отработала свое, было горько от его неуваже¬ния и от- того, что уже не вернуть силы. Он оставался жить, а ее путь подходит к концу...

На другой день по возвра¬щении она вышла на работу, подруги соскучились, станич¬ники все еще поздравляли с возвращением, удивляясь, как смогла всё выдержать?

А Сухорукова Евдокия, ее подруга по несчастью, застала по возвращении почти разва¬лившуюся хату и стареющую мать. У мамы их было трое. Один брат ушел на действи¬тельную службу еще перед войной и не вернулся домой, погиб где-то, не оставив сле¬да. Второго брата призвали в самом начале войны. Дома у него остались жена и двое де¬тей. Что с ним случилось на фронте, никто не знает, только в один из дней вошли в дом к ним какие-то люди и увезли его жену и детей, Станичники задавались вопросами: куда, за что? И только спустя время, уз¬нали, что выселили их в Си¬бирь. Что сделал Дусин брат, осталось тайной.

Теперь Сухоруковых оста¬лось двое: мать и дочь, кото¬рая тоже успела угодить в тюрьму. Теперь вот вернулась к матери, а работы в колхозе хватало для всех. Вскоре по¬знакомилась с парнем, пока¬зался ей Иван, позвал замуж. Не думая долго, пошла. А по¬том не один раз пожалела - нескладная у них получилась жизнь. Сначала уехали к мужу в село. Трудно Дусе было, в станице оставила она маму, убитую горем. Рвалась на части: здесь семья, муж, дети. А, приехав, домой, видела все больше стареющую мать. В Ивановом селе - все чужое, а тут и двор, и дом так тянули ее назад. Переживала, но с мужем не спорила: он хозяин в доме, значит так надо.

Но однажды муж сам заго¬ворил о переезде, и она с ра¬достью согласилась. Семья у них выросла, деток трое, с ма¬мой полегче - есть, кому за внуками присмотреть. Только теперь Ивану все что-то не так, все куда-то уходит, все чего-то ищет - не клеилась их со¬вместная жизнь. Болела от обиды душа...

Евдокия Трофимовна, вздохнув, подумала: «Поче¬му люди не знают своей судьбы заранее? Почему столько ошибок делают? Разве ее подруга Дуся не достойна была счастья? Разве они не заслужили его?

Иван, набегавшись, никуда от подруги не ушел, вырастили детей и доживают свой век вдвоем. И теперь при воспо¬минании не щемит душа - все ушло вслед за молодостью и временем.

А в колхозе после войны - разруха, на весь колхоз - один комбайн, хлеб свозили на ток, а он молотил: сноп к снопу, под¬солнечник - шляпка к шляпке. Люди вокруг него - что мура¬вьи: что комбайном не успева¬ют, то цепями вручную моло¬тят. Работают люди на току, кругом зерно, а зерно - это хлеб. Вот он, рядом, но люди голодают, на трудодень не дают, и взять нельзя, воровство по¬лучается, а значит, - тюрьма. Девчонки знали, что это такое: голодали - но брать не смели. Пожуют пшеницу, перебьют го¬лод и работают дальше.

И все же некоторые умуд¬рялись брать. Сидящие дома голодные старики, дети толка¬ли на риск. Нашивали карма¬ны в таких местах, куда не вся¬кий рискнет заглянуть, и носи¬ли зерно домой. Комбайнер по тем временам был в колхозе человеком видным. С ним начальство считалось, ему доверяли, и конечно он не раз замечал ба¬бьи карманы, но не выдавал. Иногда наедине с девчатами даже подшучивал над ними: «Ну, что, сегодня смогли я все ваши карманы засыпать?». С его стороны это тоже был риск, он запросто мог заработать срок. Но он знал, что такое кре¬стьянский труд. К тому же все видели, какая кругом неспра¬ведливость. У власти - сытые, холеные, им - и пайки, и все что получше, а тем, кто с утра до глубокой ночи на земле тру¬дится, - палочка в тетрадку, но ими сыт не будешь...

Так вот и жили, помогая друг другу. Женщины ценили «сле¬поту» комбайнера в отноше¬нии их, и что повкусней ему несли.

 

Внезапно от воспомина¬ний оторвал дождь. Теплый весенний, он забарабанил по окнам и крыше... Да, за окнами была весна. Стояли в цвету вишни, зацветали яблони. Господи! Как она любила эту пору. Не научив¬шись читать, не зная письменности, она была поэти¬ческой натурой. Пришла пора пенсионного возраста, появилось больше свобод¬ного времени, Евдокия по¬шла в станичный фольклор¬ный хор, собирались такие же, как она, женщины и пели, вкладывая в песню всю свою душу. Песни она заучивала со слов, сама со¬чиняла их, диктуя своим грамотным подругам. Шес¬тнадцать лет она отдала лю¬бимому делу, и вот только этот последний год она ос¬тавила коллектив и под¬руг...

Дождь всё шумел за ок¬ном. В форточку потянуло свежестью и запахом дож¬дя. Эх, встать бы сейчас да как бывало в молодости! В степи, когда заставал их летний, дождь, они с хохо¬том и визгом подставляли ему голые плечи и непокры¬тые головы. Евдокия Трофи¬мовна даже ощутила капли на своем лице - таким ог¬ромным было желание по¬чувствовать силу буйствую¬щего за стенами дома дож¬дя. Она забыла, о чем вспо¬минала: «Господи, - поду¬мала, - хоть бы чуточку по¬жить, еще только чуточ¬ку...».

Уже давно за окнами стих дождь, а сон по-прежнему не берет. Согнувшись так, чтобы меньше ощущать боль, она снова окунулась в страну воспоминаний.

Закончилась в колхозе уборка зерна, поставили Дусю работать старшей свинаркой. Не по себе девушке: ее под¬чиненные гораздо старше, взрослые, замужние женщины - как ими руководить? Их трое: Богданова Мария, Евглевская Ефросинья, Ткаченко Анаста¬сия - боевые, умели хорошо работать и пошутить тоже были не прочь.

- Не робей, - сказали, - на¬чальству видней. Не обидим!

Дуся действительно плохо¬го отношения к себе не почув¬ствовала. Она все больше в бегах: то в контору на наряд, то к строителям. Как-то пре¬дупредили ее: начальство бу¬дет у тебя на свинарнике, го¬товься. А готовиться - это значит поросенка резать надо, обе¬дом кормить. Любило началь¬ство обеды...

Все к этому привычные - сде¬лали все, как полагается. Вот уже и обед готов - дело за гостями.

По дороге к ферме одна за другой показались машины. Тут женщины Дусе говорят:

Ох, Дусь, забыли воды в мясо долить, беги - ты помоло¬же, долей, а то сухое будет.

Она подхватилась, быст¬ренько воды из ведра зачерп¬нула и долила в готовое мясо. Раз старшие послали, значит так надо, а вода-то в ведре сырая, мясу вновь закипеть времени нет, но девчонке об этом думать некогда - справилась с делом и вышла навстречу гостям. Прежде чем идти проверять работу, усадили гостей за стол, бутылочку тихонько на стол по¬ставили, хвалят, гости жаркое, разомлели, вот-вот запоют, так хорошо сидят. Отобедали, - те¬перь уже не до проверки. И так хвалят, к машинам пошли потя¬желевшие от сытного обеда.

Уехали, а бабы смехом зали¬ваются. Смотрит старшая на них с недоумением - ничего по¬нять не может. Тут бабы сквозь слезы и смех и поведали ей причину такого веселья. Теперь, говорят, гостей скоро не жди: они неделю с горшка слезать не будут, ты же сама обед сы¬рой водой разбавила. Что же теперь будет? Все хохочут, а ей страшно: ну как узнают - не сносить ей головы.

Но, видно, Бог милостив, пронесло, не поняли проверяющие от чего с ними такая болезнь приключилась. Вскорости упросила она на¬чальство перевести ее на молочно-товарную ферму к под¬ругам. В 1946 году под самый Новый год дали ей группу из пятнадцати коров. Это сейчас доильные аппараты да скотни¬ки управляются, а тогда вручную доили, сами коров кормили - трудно. Коровы - все первотел¬ки, молока от них мало, раздаи¬вать надо, корпуса не отаплива¬ются, руки стынут, пальцев не чувствуешь. Прикусит девчонка

 

грязные пальцы: боль чувству¬ет - значит не отмерзли... Сей¬час с той поры остался всего лишь один корпус на том мес¬те, где Дуся начинала работать дояркой, а было целых пять.

Сами строили, мазали, белили, порядок поддерживали. В пус¬тых силосных ямах в вырытых печах жгли известь, помогали закладывать силос, вода для ско¬та - из колодца: коромысло на плечо и два ведра. Так пока не напоишь животных. Трудно, очень трудно было, но почему-то сейчас все вспоминалось светлой и сладкой памятью...

Через год вышла она со сво¬ей группой коров на первое ме¬сто, часто стала на собраниях бывать, в президиум избирать стали, а ей как-то неловко си¬деть перед всеми колхозника¬ми. Когда посидит, когда поста¬рается улизнуть с собрания.

Так случилось в тот раз, ког¬да первое место заняла - ей Знамя должны были вручить и подарок - но кинулись искать по¬бедительницу, а той нигде нет.

А Дуся из станицы Новотро¬ицкой, контора была колхозная там, с почтальоном тайком ука¬тила. Дома ее, конечно, отруга¬ли, но знамя все же вручили в своем клубе, перед всеми сво¬ими людьми. Как сейчас, Евдо¬кия Трофимовна увидела себя, идущую к сцене за заслуженной наградой, робкую и гордую.

А какой у них был клуб! Ка¬менный с высокими ступенями с парадного входа, просторный, не то, что теперешний. Он тоже старый, длинный, приземистый, больше похож на амбар. Все в нем, теперешнем, попрело, по¬гнило", того и смотри завалится...

Здания, наверно, как люди гибнут. Тот, их молодости клуб, ведь тоже словно умирал посте¬пенно. Сначала отвалились сту¬пени от самого здания, потом само здание покосилось, созда¬вая угрозу для жизни людей. Его забросили, а потом и вовсе, снесли.

На месте клуба построили кирпичное здание, чуть поодаль-кирпичный сарай. Чего в этих зданиях только не было. И книж¬ный магазин, и хозяйственный, а что еще она не вспомнит. Те¬перь в одном выдают хлеб, в другом - газовая служба. Да, у них в станице появился газ лет десять назад, может, чуть боль¬ше, как - есть и водопровод. И мало кто, наверное, помнит, где были колодцы, а со временем не станет стариков - и вовсе забудут.

У нее защемило сердце, жаль, сколько там у тех ко¬лодцев было интересных встреч с соседями, с люби¬мыми, подругами. Соберутся у колодца, пока воду черпа¬ют, обо всем переговорят. Сейчас у каждого - во дворе колонка, не с кем говорить, никакой романтики.

Особой достопримечатель¬ностью была станичная церковь. После революции в ней сдела¬ли склад, а потом подо что толь¬ко не подстраивали, даже школьный спортзал в ней был. Грабили все ее, кто что мог, тя¬нули оттуда, но больше всех та¬щили и ломали станичные маль¬чишки. Они могли забраться кругом, колокольня, чердак - им все было просто. Хранились на чердаке бумаги, они исчезли, была всякая церковная утварь, печати - все разнесли, раскида¬ли. Может, там-то, что интерес¬ное было из истории станицы - теперь не узнать. А потом те же мальчишки сожгли церковь до основания.

И не стало в станице церкви, но на том месте никакая сме¬няющаяся власть не решилась что-то построить. Так и остал¬ся пустырь. Иногда рядом с ним привяжет кто-то коня пастись или теленка, но не на самом пу¬стыре. Только гуси без зазрения совести щиплют на церков¬ной площади травку. И хоть у новых поколений, у молодежи, не вызывает отсутствие церкви особой печали, но и они обхо¬дят стороной святое место.

Сменились времена, сейчас в старом кирпичном здании биб¬лиотеки, рядом с церковным пу¬стырем, открыли маленькую церквушку с разрешения влас¬тей, всем миром. Откопали фун¬дамент старой церкви, чтобы все помнили, установили крест, наверное, в назидание молодым, чтоб ценили, берег¬ли и хранили историю своих мест, своей маленькой родины. В день открытия она вместе со своим песенным коллективом пела церковные песни во вре¬мя службы и была несказанно рада, что дожила до этого дня. И вновь услышала летящий над станицей звон, пусть не коло¬кольный пока, но все же звон церковный, заливистый, чис¬тый...

В 1947 году навалилась на станицу беда. Голод! Сена не хватает, скотину кормить нечем, солому и ту скормили, что с макушек скирд вначале сбра¬сывали. Теперь собирали его, прелое сырое, взятое морозом. Солома, сено долбили ломами - и животные ели. Просили по домам сено - люди делились, но скот так отощал, что падал, делали подпорки, поднимали. Такое потом видели в филь¬мах; но для них это не было ни страшно, ни удивительно. Все прошли сами, все испытали...

Когда пошла зеленая трава, вздохнули с облегчением. А когда пришла пора вновь го¬товить корма на зиму, зная, что такое голод, - поднялись всем миром от мала до велика. Беда объединяет...

Господи, так тяжело, а я та¬кие страсти вспоминала. Да как не вспомнить, ведь из пес¬ни слов не выбросить, так и жизнь: она как дорога - то гладкая, как скатерть, то рыт¬вины да ухабы. И идешь, бьешь ноги в кровь, но до цели - да¬леко, но очень хочется ее достичь. И нипочем ухабы и не¬настья, важно, что впереди. И сколько кому отмерено - ник¬то не знает. Но все идут - та¬кова жизнь.

Долгая ночь, вот только что вспоминала трудные, тягостные времена, а вот перед нею в памяти озор¬ная девчонка Дуся, скорая на выдумки, отличная танцорка.

Ребятам от нее доставалось, не давала она им спуску, но и ей от них перепадало не раз. На ферме ее сколько раз ку¬пали в большой ванне из-под молока, но и она при случае из подтишка их из ведра обо¬льет. Идет между ними смеш¬ная война. И всегда неожи¬данная.

Вот идет Дуся домой с ра¬боты, чистенькая, носочки бе¬лые, туфли лодочки, навстречу - Павлик Картавцев, Глянул на ее наряд, вспомнил, как она его из ведра облила, решил рас¬квитаться. Сошлись как раз у пруда.

-Здравствуй, Дусь, ну и на¬рядная же ты сегодня, просто глаз не оторвать.

Руки расставил, будто об¬нять хотел, она отмахнулась, он подтолкнул - и она в воде. По¬нятен стал девчонке его план. Изловчилась, чтобы не быть в долгу, сорвала у него с голо¬вы кубанку и запустила её по¬дальше от берега. Пропали ее носочки с туфельками - все в грязи, но и Павликова кубанка скоро тонуть начнет. Павлик сгреб ее в охапку, она в. него вцепилась - и со смехом оба - в пруд. Нырнули. У девчонки на голове - косынка крашеная, из воды вынырнула - чистый водяной, зеленая, пугать кого хочешь можно. Что делать: по станице такой не пойдешь. По пути жила бабушка Иванова, добрая, приветливая старушка. Зашла Дуся к ней, отмылась - тогда уж домой.

Дома мать руками всплес¬нула:

- Господи, ну когда же ты, дочь, хоть раз чистая домой вернешься?

- Мам, ну что я сделаю, если они меня в покое не оставля¬ют. Мать отмахнулась:

- Да ты сама кого хочешь в покое не оставишь…

БЫВАЛО, скажут старые люди ребятам: - Вот Душка Черкашина - девка хорошая. А парни в ответ: - Да, свяжись с нею, она бить станет.

И это было почти правдой - си¬дел в ней какой-то чертенок, не мог¬ла она усидеть спокойно больше минуточки. Да и чего только не было. Бывало, протанцуют девчата до утра в клубе, домой уже и захо¬дить не к чему, идут прямо на фер¬му и дремлют часок до утренней дойки, подстелив сена на грабалку, в которой молоко возят. Придавит их сон крепкий, ничего не слышат, а парни, пока их никто не видит, гра¬балку тихонько с места стронут и с берега - в пруд. Не слышат девчата, опомнятся, когда их водой обожжет. Крик, смех, всех вокруг пе¬ребудили. Старшая доярка, выскочила, пар¬ней ругает. А тем как с гуся вода - смеются: - чего ругаетесь, время коров доить, не мы - проспали бы вы все.

Так начинается долгий день на ферме. Работы много, но они мо¬лоды - им все нипочем. Стоит присесть на перекур снова шум и озорство.

Плавает рядом с фермой по пруду парень, рыбу ловит, говорит ему старик, работающий на ферме, тоже озорной, старость его не берет: i

- Искупай наших девок...

А девчатам:

- Девки, вон Илья покатать вас в лодке предлагает.

- Да, могу покатать, - смеется Илья. И к берегу лодку подводит. | Девчата сорвались с места, окружили парня с лодкой, толкаются, уселись, поплыли. Они ничего не по¬

 

дозревают, их смех слышен, навер¬но, за версту. От берега отплыли, Илья лодку раскачал. Девчонок много, тесно - они из лодки, как горох, высыпались. Дед на берегу хохочет, старшая тоже смеется, девчата виз¬жат, Илье грозят, а он подальше от них отплыл и тоже хохочет.

А, спустя какое-то время, стал Илья все чаще рядом с Дусей ока¬зываться, вроде не специально, словно невзначай, и вот уже не один раз домой вместе идут, и поговорить есть о чем.

- Что это? - думала девушка, а сердце при встрече стало тревож¬но постукивать. А подруги подшучивают:

- Зачем он тебе такой, все больше молчит да смотрит. Толком и поговорить не сможет. И потом уж больно он хозяйственный. Дуся отшучивалась:

- Ну и пусть, он мне расскажет, как борщ варить. А я ему - как хлеб печь, На том и поладим.

Женихов после войны - раз, два, и обчелся, понимала: подружки; сами не против бы были с ним пой¬ти, но Илья словно прилип к ней. Станут парни танцевать приглашать, а он рядом, никому не позволяет с нею танцевать. А она ведь первая плясунья в станице, любит потанце¬вать. Музыка заиграет, у неё все жилочки в движение приходят. И хоть Илья злился, она все равно ред¬ко когда танец пропустит. Со вре¬менем он привык и прятал свою ревность.

Дружили они долго - целых че¬тыре года. Илья уже не раз заго¬варивал о женитьбе, но дома никак не хотели видеть в невестках его избранницу. Говорили:

- Куда смотришь, ведь бедна, как церковная мышь, что ты в ней на¬шел. Красоты тоже нет, давай по се¬лам поищем, учительницы, смотри, какие хорошенькие, грамотные. Не то, что твоя - и читать не выучилась.

Слушает их Илья, но свое твер¬дит:

- Не надо мне никого, а для учительниц я еще туалет не выстроил...

Родители не сдаются, под любым предлогом его в другое село зама¬нят. Понимает Илья: опять невест показывать будут. Смотрит и мол¬чит, а дома сестре двоюродной ска¬жет:

- Знаешь, Оль, лучше Дуси нигде нет.

Так и смирились родители, пошли со сватами. Ста¬ла свекровь Дусино приданое смотреть, удивилась:

- Ничего, у нее и постель есть, и жилетка суконная, и кой-какое барахлишко. Не совсем бедна по этим временам, - берем.

Решили, день свадьбы назначили. Забрали Дусю с Толкачевки на Сибельду - так место, где Илья с родителями жил, называлось, тридцатого ноября сыг¬рали свадьбу. Свадьба получилась веселая, с подар¬ками. Каждый нес, что мог, всему были рады. Но са¬мым дорогим подарком оказался отрез на юбку. Не¬богато жили тогда, да зато дружно.

Молодые стали жить вместе с родителями. А у них, кроме Ильи - дочь, живет с ними сын с женой - большая семья. Только Дусе не привы¬кать - их семья была много больше: что там надо было работать, что тут. Но тут был рядом родной ей человек.

Свадьбу сыграли, пошли расписаться в сельсовет, там родственник мужа работал - Стефан Демьяныч, не ждали никаких препятствий. Но не тут то было, с чего-то, тот решил: зачем, говорит, расписываться все - равно разойдетесь, чего зря бумагу портить. И не зарегистрировал.

Даже сейчас при воспоминании обида подкатила к горлу комом. А каково тогда было...

Может, потому и не распалась тогда их семья: держа¬лись друг за друга всем назло. И только спустя десять лет, уже совсем другой человек зарегистрировал их брак. После свадьбы все было в новинку: и не скрываемые

 

ни от кого объятья, и первое купание мужа, когда вот так рядом она видела его совсем нагим, и не стыд овладел - ею, а смех. Он сначала растерялся, хотел обидеться, а потом, поняв ее состояние, смеялся вместе с нею до слез.

Через четыре года после свадьбы их решили отделить.

- Там же, где они тогда жили на отцовском подворье, стоял, теплый, обмазанный амбар, сложили в нем печь – и получился для них с Ильей свой отдельный от всех дом. К этому времени у них имелась кровать деревянная, стол дедов, сундук и ни одной табуретки...

Евдокия Трофимовна посмотрела на стоящий у стены сундук, это был тот же сундук - сколько лет прошло, а он по-прежнему крепок - умели тогдашние мастера делать.

Из продуктов им досталось на дележе сало. Делила свекровь по совести, разложила по первому разу по кусочку на шесть кучек, потом еще по кусочку, пошла по третьему кругу, а невестка с золовкой больше не дают в их стопку класть:

- Хватит, и так слишком жирно им.

Но свекровь гаркнула на них, проявив свою волю, отстали.

А на другой день растопила Дуся печь, а в печь чугунок ни поставить, не вытащить оттуда не чем.

- Сосед принес рогач. А соседка дала взаймы чаплю.

Жить они стали тихо и спокойно, их двое в доме, потому-

всегда порядок и тишина. В этой тишине не раз вспо¬минала Дуся жизнь со свекровью, как та учила ее вязать носки. У невестки не получается, свекровь ее по рукам бьет, приговаривая:

- Как это девка носки не научилась вязать? Дуся - в слезы: когда ей была учиться, пахала всю жизнь - не до вязания. Потом они со свекровью очень

даже хорошо поладили, та даже по¬любила Дусю, чем сильно обижала, остальных. Как-то сказала ей дру¬гая невестка:

-Чем только ты ей намазала, что так любить тебя стала?

Тогда показалось обидно, а сей¬час она поняла, что просто поняли они со свекровью друг друга, в этом было все дело.

С Ильей первые годы дружно жили, но он постепенно все боль¬ше к спиртному прикладываться стал. Сталинские времена прошли, судов бояться не стали, теперь за пьянку все больше товарищеским судом судили. Это не тюрьма, штраф или выговор - страху нет. Продадут зерно, наберут водки и гуляют всей мастерской.

«Странно», - подумала Евдо¬кия Трофимовна, - как надолго укоренилась эта традиция. Вот уже 2000 год на дворе; а у ме¬ханизаторов в мастерской все так, как тогда в их с Ильей мо¬лодости. По-прежнему с утра - в поисках выпивки так же в об¬мен на что-то. Вот ведь другие традиции приходят и исчезают, а эта ох, как крепка».

Гуляет муж в мастерской, ска¬зать ничего нельзя, обозвалась как-то, потянула домой, с ним рядом тракторист Новиков и говорит:

-Смотри, как тобой жена коман¬дует.

Будь Илья трезвым отшутился бы и все, а тут спьяну за вилы и - за Дусей...Потом, конечно, извинял¬ся, а когда снова напивался, творил, не понять что...

Бесконечными стали дни и ночи. Боль все сильнее давала о себе знать. Уже не помо¬гали уколы или почти не помогали. Больная перебрала, казалось, свою прожитую жизнь от самого начала. На улице - конец апреля, люди готовятся встречать Пасху. И ей бы надо. Но где взять силы? Она думает, что все больше становится для родных обузой. Здоровый человек никогда до конца не поймет, не сумеет прочувствовать чужую боль. Она теперь уже просила у Бога, чтобы забрал ее к себе, простя все ее вольные или не¬вольные грехи. Пасха пришлась в этом году на последний день апреля. С вечера перед этим святым днем ей словно бы полегчало. Она спокойно уснула, словно бы дав выход¬ной тем, кто за нею ухаживал все последнее время. Спала так тихо, что даже не стонала - в последние дни такого не случалось: у нее были такие страшные боли, что невольно вырывался стон. А ей снился дивный сон. Видела себя маленькой девочкой Дусей, спе¬шащей навстречу маме рано утром босой по росе. Мама улыбалась ей и манила к себе. Но сколько бы Дуся ни шла ей навстречу, она не становилась ближе. Девочка готова была уже зареветь, громко во весь голос, но вдруг услышала церковный колокольный звон. Он был таким мелодичным и чистым, что она остановилась.

- Мам, - сказала девочка, - ты слышишь - музыка...

А мама удалялась от нее все дальше, рукою манила за собой. И Дуся решила: пойду за мамой, с мамой мне будет хорошо. И пошла, не оглядываясь, под песенный звон коло¬колов.

А в это самое время в станице во вновь открытой церквушке в четыре часа утра в первый пасхальный день звенел колокол. Церковь звала станичников к заутрене, но Дуся, Евдокия Трофимовна уже ничего не слышала. Ей было хорошо, она уходила под этот звон, оставляя все жизненные проблемы живым. Где-то еще теплилась мысль, словно пыталась сложить все по порядку... и путалась. И последняя вспышка разума: а была ли жизнь? Не сон ли все длиной почти в семьдесят три года. Может, теперь он подходит к концу, а вот то, что ждет в его окончании, неведомо никому.

Утром сошлись родственники и подруги. Она лежала тихая и спокойная. И как-то сразу стала совсем не похожей на себя. Ее все знали боевой и отчаянной, а тут такой покой. Весь обряд похорон сделали по правилам, и только песня над свежим холмиком была исключением. Так провожали в станице тех, кто посвятил себя песне. Когда-то и она пела уходившим до нее. Теперь пели ей, отдавая дань памяти и частичку сердца...