памяти Л.Н. Толстого посвящается

 

Как легко видно зло в плохом, так много сложнее выявить зло в хорошем. Дар этот самый важный и именно такое зло – худшее.

Я очень страдаю от несварения. И борюсь, чтобы не научиться переваривать, как почти все вокруг, кто всю грязь, что мы сами производим и которой нас так усиленно пичкают, в себя принимают, сами ею обваливаются и в ней же тонут. Я устал от непрестанной бури возмущения и разоблачения внутри себя, от без праведной хмари на душе, когда не то что не видишь луча света среди туч, а когда видеть-то как раз способен, и тут с ужасом осознаешь, как света вокруг тебя мало, что его почти нет, а все серебряные пятна во тьме и притягивающий блеск вокруг – ложь, ложь самая страшная, ложь привлекательная, в себя поглощающая, и что эта ложь любой в глубину уходящей черноты хуже.

Мне нужен был глоток света, правды, некая волна добра, чтобы вздохнуть свободнее, не забыть, как выглядит настоящий свет; чтобы поверить. Я не мог найти этот свет вокруг себя, и чтобы почувствовать всю силу его, открыл книгу и представил себе этот свет.

Никогда никому ни в чем легче не было, и со временем многое стало и лучше, но то, что мне надо было сейчас – заброшено еще хуже, чем столетие назад. Я не радовался знанию, я скучал за учебниками, я не мог понять, как после многих десятилетий развития, переварив в себе такое количество талантов и открытий, самое дорогое, что у нас было: проявление духовности в обычной жизни, все то, что мы делаем, чтоб все вокруг стало немного лучше, и было видно, что люди не напрасно использовали отведенное им время – все это оказалось так далеко от массовых надежд и дум о будущем. Не может же быть, чтоб все напрасно, думал я, ведь большинство того, что есть, много хуже чем было когда-то, за все время, и только частичка настоящего – более совершенна, и потому почти незаметна, а общая картина убога, и не нравится ни историкам, ни критикам, и, боюсь, не будет нравиться потомкам. Я стал отчаиваться при виде старух, сначала ставящих свечки в церкви, а потом шарящих по помойкам; при встрече с пустыми лицами и глазами, которые были довольны, получая сытую плату заработка, бегущих за границу к обывательским идеалам и радующимся в тот момент, когда о чем-то, о самом меньшем, надо было задуматься; когда смотрел на таких же, внутри себя медленно отмирающих друзей и родню, у которых было все тоже – «все хорошо» – но при виде гибели которых так больно было мне.

Кажется, появилось чувство того, что называется усталостью от жизни, и во мне начала зарождаться злоба. Медленно, тихо, порою даже незаметно, но все больше, она завладевала сознанием, желаниями, и временами я стал замечать, что теряю восприятие реального мира. Конечно, я бы победил эту злобу – ведь добра во мне всегда было больше, и я боролся за него. Ни я первый и не мне быть последним. Победил бы, и жил как прежде, и всё было бы хорошо, и все были бы довольны, спокойны и сыты.

Но я требовал от себя света, стремления к знанию, и еще больше – к очищению. К знанию мыслей обо всем развитии людей, к постижению истории прогресса человеческого духа. Такой прогресс становился для меня целью, смыслом жизни, и я не мог не желать знать его истории, знать до чего в своем понимании жизни дошли люди, и с чего мне, познав предыдущее, начинать.

Свет мысли, бьющий через дела и достижения предков, притягивал. Не было ничего дороже познания добра и любви в людях, и когда я открыл книгу – увидел этот свет, ощутил возможность представить себя в котле бурлящего движения мыслей и объединения людей чувством – то не мог отказаться, даже мысленно идя на преступление вмешательства.

Я понимал, что больше одного шанса мне уже будет много, что если сразу не почувствую, не пойму, то потом и пытаться не стоит. Я кое-что знал и, внешне казалось, был готов, хоть и страшно боялся. Думал совсем не вмешиваться, не разговаривать, а только смотреть, но чувствовал, что не смогу устоять перед таким соблазном познания. Мне как воздух надо было возродить в себе веру в свет истины, в совершенство духа и разума.

Я выбрал время (благо вся история была передо мной), как можно проще оделся (и лето, и знал, что – не зря), и рано утром, появившись в полях, скоро нашел дорогу и двинулся к усадьбе.

Солнце, как и положено для начала лета, стояло уже высоко, крестьяне из недалеких, петухами кричащих деревень, возвращались с работ. Одевшись как можно проще, я среди народа излишнего внимания не вызывал, хотя, конечно, показаться рабочим мужиком при всем желании не смог бы – и время не то, и люди другие. Мой же, по наряду вполне приличный, но не богатый вид, как я надеялся, должен был обеспечить проход к главному дому и исключить лишние вопросы.

По дороге к усадьбе мне встретились мужики на господских лошадях и молодые женщины, привлекающие взгляд свежестью лиц. Во взгляде у всех встречных, кем бы они ни были, была непривычная простота и незамысловатость, что вызывало во мне сначала умиление, а потом боязнь того, как бы меня с моей скрытой озлобленностью и бунтарским возмущением в глазах, покрытого слоем угрюмого презрения и усталости, не заподозрили. Ну, ничего, сказал я себе, обращаясь к встречным, привыкайте, скоро вы такие взгляды, и еще даже хуже, часто встречать будете, а может, и сами такими станете.

До усадьбы оставалось недалеко, и уже стали видны зеленые верхушки столбов на въезде, когда совсем близко, впереди, под углом пересекая мне путь, показались два всадника ехавшие к воротам: молодой человек в костюме и старый и дряхлый, но большой и статный старик с огромной и чудной седой бородой. Они ехали тихой рысью и о чем-то оживленно переговаривались. Лиц я не разглядел: несколько секунд всадники ехали ко мне боком, а когда свернули на дорогу, видно было только их спины. Из тихого, топотом копыт заглушаемого разговора до меня долетело лишь пара фраз:

- Я удивляюсь, как вы справляетесь, ведь столько сил… И что же думаете делать?

- Это хуже всего и есть, когда как не у себя в доме. Нет, правда, если б не Саша, не дети, я бы давно ушел…

Старик что-то, казалось, почтительно отвечал, о чем-то еще они продолжали говорить, но расслышать было нельзя. Меня они так и не заметили и скоро скрылись за воротами въезда в усадьбу.

Я видел всадников меньше минуты, но уже должен был остановиться и подумать. Люди из другого мира, о которых знал я только понаслышке, не могли не произвести на меня впечатления. Я сразу понял, что недостаточно готов, что легко могу наломать дров и все испортить. Приведет это к чему неизвестно, и придется врать и изворачиваться, хотя врать я не умею. Но другого шанса дать себе не мог, и надо было либо идти вперед, либо возвращаться.

Я огляделся: вокруг были все те же кусты и деревня, на свежем лугу росла такая же зеленая трава, а вверху икрилось голубизной бескрайнее небо. Чего же я боюсь, спросил я у себя? Все ведь то же, лишь оболочка со временем меняет цвет и форму, а нам, чтобы от времени не отстать, знать его, надо представить и понять, как и чем жили люди до нас. И я пошел вперед.

Старик крестьянин стоял у скромного красивого столба у входа в усадьбу. Шуршащий под ногами щебень идущего вверх «Прешпекта», молодая зелень берез, густая тина на мелком дне пруда, - все казалось мне каким-то близким и знакомым. Я будто ждал, что так оно и будет.

Какая же радость, смешанная с робостью ожидания, охватила меня теперь! Я здесь! В месте, где царит душа и разум, где люди ищут свой путь к богу, где знают, что такое добро и любовь не только из книг, где можно не стесняться открытого хода мысли и голоса чувств! Казалось, сама истина была отсюда не так далеко.

Для меня столько всего насыщенного сразу было так много, что я, как боялся и думал еще дома, почувствовал, что все-таки во многом не готов к такой важной встрече, и хотя много готовился и все обдумывал, теперь запросто мог спутаться, сказать или сделать какую-нибудь глупость, и не только не узнать, что хотел, но еще больше запутаться. Тогда я решил немного обождать, пройтись по усадьбе, посмотреть на быт здесь живущих людей, ведь какая потрясающая возможность для историка! Я, конечно, не специалист, но не знаю, ни одного описания или фотографии, которые производили бы подобное увиденному впечатление. А тут вот оно, все в натуре: и верхний небольшой, но глубокий пруд справа, и небольшой парник чуть подальше, и проглядывающая на вершине возвышенности меж деревьев белизна главного дома.

Я свернул на право, не торопясь показываться на глаза обитателям усадьбы. Меня и так с неподдельным интересом на прешпекте и у парника рассматривали, как нового гостя, несколько крестьян. Гостем я не был, а посетителем становиться не спешил. Очень уж непривычно было здесь.

Боялся дождя, но погода терпела, жалуя все живое теплом солнца; становилось даже немного жарко – лето есть лето, хоть и июнь только вступал в свои права.

Я заранее решил рано с утра не наведываться, а прийти после завтрака, что по-нашему привычному распорядку было почти в обеденное время. И стоило подождать, тем более одного из давешних всадников я, кажется, узнал. Спустившись к каскаду прудов «Аглицкого» парка, постоял на деревянном пешеходном мостике, перекинутом через протоку, соединявшую два пруда. Посмотрел на переливающийся красками лета веселый солнечный день. Послушал шепот играющих с ветром листьев. Улыбнулся совершенной простоте природы.

Тут за деревьями, на соседней, параллельной моей, тропе, служившей видимо аллеей для прогулок, я заметил мелькание двух серых костюмов. Мужчины были средних лет, но один, по голосу, постарше другого, шли они, как и положено, не торопясь, говорили тихо, и слышно их стало только когда они проходили мимо скрывающего меня дерева. Говорили о картах и шахматах, о поездках «верхом», которыми была озабочена чья-то беспокойная супруга.

- Но, знаете, Валентин Федорович, современная медицина такие поездки очень рекомендует. А для детей – особенно, помогает в развитии организма. И Владимир Григорьевич очень просил, говорит, это полезно для его болезней, а, главное для настроения. Как специалист, на счет последнего я особенно согласен. Он видит, что еще на многое способен, и это придает дополнительные силы. Да и я же вам говорил, к мнению Черткова граф всегда прислушивался, иногда даже больше, чем к членам семьи. И не знаешь порой, может и к лучшему, что ему запретили приезжать, меньше подозрений и сор, – сдавленно говорил один голос. Второй взволновано и быстро отвечал:

- Да, это ужасно! Они так часто ссорятся, чуть ли не каждый день, но это не ругательство, а молчаливое напряжение, что еще хуже. Софья Андреевна всегда чем-то раздражена и недовольна. И с Александрой Львовной такие тяжелые, натянутые отношения! Вот Сергей Львович приехал, а сразу видно, что с отцом тоже не совсем ладит, хотя любят друг друга. И все другими недовольны, и сами же от этого страдают, но больше всех – сам граф. Вы меня, Душан Петрович, уж извините за это, но как он все это терпит – страшно подумать! Ему работать хочется, а покоя нет, и так всё переживает! Всё же на нем! Я теперь понимаю, почему в Кочетах было так спокойно и хорошо. Мы работали с удовольствием и огромной энергией. Так невольно думаешь: уехать бы еще куда-нибудь.

- Ну, я слышал, Владимир Григорьевич давно приглашал Льва Николаевича, и тот, сколько мне известно, дал согласие…

Тут они скрылись за поворотом, и я вышел из-за дерева. И правда, подумал, вовремя я решился. Всеобщее напряжение усиливалось, а я так хотел застать его в спокойном настроении, если такое в его возрасте возможно, до нарастающего «кризиса», когда можно было еще не только поговорить, но и задуматься. Я потому и прибыл сегодня, зная, что скоро он будет в Мещерском, а после внезапного возвращения оттуда напряжение уже не пройдет, а будет только нарастать.

Какое замечательное место, думал я, гуляя вдоль пруда по узкой тропе. Поднимаясь обратно и снова оказавшись на бревенчатом мостике, я остановился и посмотрел на воду. И какие люди! Дело не в их добротных костюмах, красивой речи и изысканных манерах. Это лишь оболочка, эпиграф, вступление перед внутренним миром духовной высоты. Вот она, жизнь, - когда нет глупого понятия «говорить о высоком», то есть о том, чем мы живем, нет случаев настоящего, чистого зла, потому что есть осознание его глупости. Здесь еще многое не совершенно, много и самих здесь живущих людей не устраивает, недаром же граф своим положением столько лет себя угнетает. Но сколько же хорошего в том, что есть! Какими силами это достигается! Ведь поколения головы сложили, чтобы сейчас здесь было чем восхищаться, было чем гордиться.

А ведь не так и плохо шли! И многое надо было менять и исправлять, но не так же! А уже ходят по земле люди, которым суждено разрушить этот мир. И я уверен, и здесь есть люди, которых будущее изменит до ненависти к своему прошлому, когда хочется не просто все забыть, как плохой сон, а уничтожить, разодрать, выжечь… Но это будет позже. Пока же у нас есть ясный солнечный день и осуществленная мечта.

Я вышел на окраину парка. Справа впереди уходила вдаль поросшая камышом и осокой низина. Пригревало показавшееся из-за облака солнце. А ведь мы будем гноить этих людей в лагерях и расстреливать по моментной прихоти, карать их и душить. Потом возрождать из пепла и отбеливать прошлое, но того, что с ними пропало, уже не вернуть. И ничего здесь, похоже, не поделаешь: история…

При мысли о том, что ожидает всех их, и с чем нам потом придется жить, как в детстве захотелось тепла и света. Я встал в солнечный просвет между ветвей и подставил лицо ласковым лучам. Мне стало тепло, и я первые расслабился. Здесь становилось даже хорошо. Так хотелось этого хорошего, и знал, что может быть его больше, что возник соблазн остаться здесь, просто жить, своим трудом и своими заботами, рядом с этими людьми. Я из них никого не знаю, но, кажется, я чувствую их всех вместе. Как хорошо было бы! Как светло и уютно! Но не получается не думать, и в груди что-то горит. И нельзя не помнить: кто я и для чего я, что у нас есть и куда нам смотреть. Время такое.

Главное же, я немного «притерся» - и не знаю, как сказать иначе. Присмотрелся, примерился, пообжился… глупостей теперь бы только не делать и болтать поменьше, а спрашивать побольше. А эгоист я все же: для себя здесь в первую очередь. Не для кого-то и чего-то, а для себя; для своего, внутреннего, клекотом жаждущего. С миром бы только все. С добром и светом, как сейчас. Тогда все плохое и злое просто исключено. Глупость моя только со мной, но это уж неотделимое, первичное, надолго. Кем бы мы ни были, мы всегда можем ошибиться.

Снова, повторно, поднимаюсь по «Прешпекту» вдоль частокола берез, наверх. И теплее стало, солнце над головой выше, и я для этого другой уже, и больше готов.

Впереди, среди деревьев, я снова увидел хозяйский дом: такой же большой и красивый, каким я привык видеть его в фотоальбомах. Тогда я, никуда уже не сворачивая и ни от кого не скрываясь, пошел к террасе, где у крыльца стоял кто-то, и слышалось несколько голосов.

Когда я подошел, жители усадьбы, вежливые и аккуратные, встретили меня любопытными, но доброжелательными взглядами. У крыльца старый слуга Илья Васильевич, как я угадал, спросил, что мне угодно и чем он может мне помочь.

Вот тут и надо было применить все, что готовил. Да и волновался страшно.

С наигранной болью и трепетом в глазах сказал, что я студент из Московского университета, но сомневаюсь в правильности моей учебы, и вот не решил и не знаю, как жить дальше, что делать и чему себя посвятить. И что мне очень необходимо видеть Льва Николаевича, и будто я уже писал ему несколько месяцев назад с просьбой о разговоре, и он ответил мне согласием.

Знатное время! Здесь как ничто другое ценилась искренность и открытость – как это было трудно, но как живо! Можно ли мне было простить ложь? Но я объяснял это необходимостью цели. Оправдывала ли цель средства? Но ведь я уже признал себя эгоистом…

И хоть слуга что-то проворчал типа «граф ответов на просьбы не дает, а люди приходят сами», но злости в его голосе не было, а было такое непривычное для меня участие, и он провел меня в дом, к кабинету хозяина.

Знакомая со слов экскурсоводов прихожая, широкая лестница, старые верные часы английских мастеров. Гостиная с портретами, длинным столом и роялем. И уходящие одна за другой налево комнаты…

Остановившись у дверей, слуга сказал, что Лев Николаевич недавно вернулся с небольшой верховой прогулки и сейчас он узнает, отдыхает ли граф, и если нет, спросит, сможет ли он принять.

Вернувшись через некоторое время, Илья Васильевич мне на радость сообщил, что граф читал, а не работал, иначе бы пришлось ждать, и теперь готов принять меня, ответить на вопросы и поговорить. «Только поймите его, он – старый человек, и если можно, то не очень долго».

На это я ничего не ответил, зная, что не могу позволить себе такого сочувствия, возможность одна, а врать этому хорошему человеку очень не хотелось.

Когда я вошел, Лев Николаевич сидел на старом кожаном диване и читал. Увидев меня, он живо встал, поздоровался со мной, немо оторопевшим в первые секунды, и сев за стол, предложил место напротив себя.

Я судорожно пытался успокоиться и в панике метался взглядом по комнате. Картины, фотографии, книги. Рабочий стол как всегда завален кипами бумаг.

Я сел и увидел устремленный на меня пронзительный, с большой внутренней силой взгляд из-под густых бровей. Сила его взгляда будто просвечивала и изучала меня всего. Но я это, к счастью знал и понимал, что через это надо пройти, взять себя в руки, иначе все дело пропадет. И тут, именно под тяжестью этого взгляда, я вдруг успокоился, овладел собой, ко мне вернулся пытливый настрой поиска, и все мысли снова выстроились в один ровный ряд.

Лев Николаевич спокойно и учтиво смотрел на меня, сам еще не произнеся ни слова и ожидая, что я сделаю. Еще раз вспомнив, кто я и зачем здесь, вдохнув полной грудью, я обратился к нему:

- Лев Николаевич, здравствуйте! Извините за беспокойство, но так уж получилось, что есть возможность посетить вас и я, поймите, не могу не спросить, не поговорить с вами о том, что так волнует, что стоит того чтобы мне об этом думать.

- Пожалуйста, молодой человек, спрашивайте. Я постараюсь сказать вам как думаю, и как это есть на самом деле.

- И разрешите, я сразу к разговору. Не хочу просто так у вас драгоценное время отнимать… извините за откровенность, по-другому с вами не могу…

- И не надо. Правдивые слова, сказанные искренними чувствами и светлыми мыслями – самые важные и единственно правильные слова. Остальное – глупость. Ложь же вашу я сразу увижу.

Граф говорил со мной быстро, уверенно и чисто. Ни к чему кроме как к истине слова такого человека отнести было нельзя.

- Мне, Лев Николаевич, чуть больше двадцати, я не так давно поступил в Московский Университет и жить только начинаю, но уже сейчас я много вижу, и даже если всего не понимаю, то многое меня беспокоит и вызывает вопросы.

- О чем же вы хотели меня спросить? И что же вас так беспокоит?

- Как и всех – будущее, Лев Николаевич. Я уже понимаю, что будущее – это единственное, что есть у нас главного, что чем сложнее прошлое, запутаннее настоящее, тем туманнее размытое будущее, и, если честно, чем больше я смотрю вокруг, тем меньше представляю, каким может быть мое и наше будущее; будущее русского народа и России. Что-то меня в сегодняшнем дне очень не устраивает, унижает и возмущает, и я не знаю что именно, но часто кажется, что чуть ли не все сразу…

- Во многом так и должно быть. Мыслящего человека всегда что-то не устраивает, потому как он всегда видит возможности к развитию, путь большего совершенства.

- Но если всего ужасающего слишком много…

- Это уже вопрос сравнительного состояния жизни людей.

- Но сегодня лучше, чем вчера?

- Что вы имеете в виду?

- Вообще.

- Должно быть лучше. Если же нет, надо исправлять путь – он не верен. Исправлять делами каждого и всех. Ведь не только общество влияет на человека, но и человек на общество, только реже и менее заметно.

- Значит, и маленькое дело, одного человека, его, так сказать, родное, влияет на общий процесс развития и на прогресс в целом? – я очень внимательно посмотрел на Льва Николаевича.

- Несомненно! – не менее прямо и внушаемо ответил мне его взгляд, и слова эти поразили своей естественной прямотой. – Иначе тогда чтобы было? Не генералы выигрывают сражения, и не цари строят города. Это делают люди. Своей очень тяжелой, беспросветной жизнью. Работой длиною в жизнь и только своим делом. Умея и желая, а если, страстно желая и лучше умея, – то иногда получается великое дело, оставляющее память в поколениях.

- Но какой в этом смысл для всеобщей жизни? Ведь вы же сами в своих произведениях говорите, что материальное ничто по сравнению с духовным?! – я к своему ужасу спокойно и расслабленно уселся в предложенном знаком руки кресле, с намерением задавать много неудобных вопросов, ответы на которые получать было бы даже страшно. – Я вот все думаю: что же есть тогда во всех наших делах, в трудах миллионов людей, их муках и страданиях? Ведь все же разбивается о смерть! О тупость. О непонимание, нежелание и безверие?

- Не так сразу, молодой человек. Вы правильный вопрос ставите не правильно. Совершенно ясно, что все что есть, все, что окружает людей и является результатом их жизни – есть отражение духовного мира людей и взаимодействие их душ, их желаний и потребностей между собой. Так по жизни человека несложно определить состояние его души и всего духовного развития. И все это есть в течение времени, то есть при воздействии истории и в водовороте культур. Эта огромная сложность называется будничной жизнью, и разобраться в ней мало кому дано.

- И что же: всенародный раскол? – как можно проще о страшном спросил я.

- Нет. Непонимание от страха и безверия. Нежелание от духовной слабости и слепоты, - легко о далеком и непостигнутом ответил Лев Николаевич. – Таких как вы много: вы от этой же слепоты и спрашиваете меня о всеобщем смысле, в тайне надеясь, что я скажу, что – да, смысла нет и все попусту, и вы будете рады опустить руки, а потом чуть ли не сами положите свои головы на плаху к уже неизбежному тогда тупику и скажите: «руби!». Но это – ложь. Это зло, которое делает дух человека трусливым, а душу – серой. Потому что вы не боритесь за преобладание истины и превосходство любви! А ее, любви, так мало, почти не видно. И любить не умеют и не хотят уметь. Вот где гибель чувств! Надо учиться любить! Каждый день, всю жизнь учиться любить, и тогда вы увидите, как люди потянутся к этой любви, и сами начнут учиться любить. Это ведь важнейшая задача при рождении каждого – научиться любить! И дела ваши тогда – будут стоить вашего времени, и смерть вам не страшна. А если зла и лжи окажется больше, так, конечно, никакое дело не останется, все пойдет прахом.

- Лев Николаевич, так как же понять, как решить, куда идти и что делать?

- Я не бог чтобы говорить вам что делать, и ни один из живущих людей не смеет брать на себя такую ответственность, и объявлять себя в праве решать за других что им делать и как жить.

Лицо графа передавало чувство удивительного душевного подъема, и внешняя старость его тогда была совсем незаметна – такая в нем была сила жизни на девятом десятке! Он распрямился в кресле и все время, пока я мог терпеть, зорко смотрел мне прямо в глаза. Выдержать такой взгляд было нелегко, но так я хотя бы еле успевал за ходом мысли, а потому время от времени смешивался, и не знал, что сказать и что спросить. Я перевел дух, чуть собравшись мыслями, и снова задал вопрос:

- Лев Николаевич, недавно я понял: кто бы чего не говорил и какую точку зрения на это не имел бы, самое главное для человека, при всех его достижениях и ошибках – обессмертить свою жизнь делами, поступками и решениями, будто поставить себя вне времени, чтобы хоть что-то хорошего и стоящего людской памяти оставить после себя…

- Это хорошо, но, конечно, не главное. Надо жить так, чтоб в памяти о тебе в людях главным были не твои дорогие вещи, награды и достижения, а чувства и мысли, которые возбуждаются в сердце и голове при воспоминании о тебе, и не должно быть повода: материального, денежного, чтобы и никого не обидеть и мнение о себе не испортить. А то говорят: вот как этот помещик хорошо жил, сколько денег нажил, земель купил и заводов построил. А скольких он крестьян засек до смерти, скольких использовал и в Сибирь или в тюрьму отправил, – граф с омерзением поморщился, и вид его стал еще более напряженным, - стараются забыть, а это главное, потому как такими средствами никаких устремлений оплатить нельзя. Доказывать же существование вечной жизни никому не надо – она есть! – и в это надо просто верить, и жить по этой вере. А есть она потому, что бессмертна духовная жизнь человека, и она не такая, какую мы, как нашу, видим, слышим и осязаем – то есть, чувствуем своим телом. Эту жизнь надо ощутить душой и осознать разумом, развивая мысль о своем предназначении для этой эпохи как теорию бесконечного совершенствования личности человека.

- Но как же отдельному, простому человеку, для которого самое дорогое – привычный вид из окна его дома, выбрать, что ему делать и что ему ближе? Как решиться, когда он так мало знает, ничего толком не понял и ни с чем еще не определился? Ведь люди живут так всю жизнь!

- Позвольте, молодой человек! Вы хоть что-нибудь настоящего читали? Я вот всегда удивляюсь, как люди целыми группами, в поколениях, все высматривают, мучаясь, пытаются что-то разглядеть, и ничего не видят! И меньше всего то, что к ним всего ближе! Ведь вы же путаете сами себя и друг друга! Скажите же мне: будет ли здоровый телом, умом и духом человек дышать скверным воздухом, если можно дышать чистым? Зачем кусать старое, гнилое яблоко, если можно кушать спелое и сочное? Как же можно с самими собой такое творить, утопая в грязи и глупости, путая ложь и правду? Ведь это со всеми и каждый день! Может, вы, молодежь, разучились отличать белое от черного?

Я, наверное, был в шоке, не зная, что на это не то чтобы возразить, но и толкового сказать, но, видя, что отстать от него нельзя, сделал что мог, чтобы совсем не оплошать:

- Но если все вокруг серо? Если белое мажут сажей, а грязь отбеливают? Что же делать человеку со всеми его трудностями и проблемами в таком мире?

Лев Николаевич на миг замолчал, остановился, чуть замер, а потом поднял на меня глаза и тихо, как великий секрет, сказал:

- Любить и верить. Тогда человек чувствует бога в себе, и в нем разгорается – тихо, медленно, но величественно и всемогуще – надежда.

Тут нас очень вовремя оборвали, потому как я уже не знал, что думать и что говорить, позвав пить чай, и граф предложил спуститься вниз к небольшому яснополянскому обществу домочадцев и гостей, обещая продолжить интересный и важный разговор, и сказал, что я для него редок и из тех простых гостей, которым он всегда рад. Я облегченно вздохнул, и с новой робостью прошел в гостиную, где нас уже ждали. Сказал он это, когда мы поднялись и прошли к столу, где Татьяна Львовна помогала прислуге сервировать стол, и на последние слова Льва Николаевича воскликнула будто шутливо:

- Вы проходите, не стесняйтесь! Будьте смелее! – и добавила также шутливо, но уже шепотом. – Папа всем рад кто денег не просит, а тогда огорчается, что люди к нему только из-за денег пришли, и, наверное, разочаровывается…

Хозяин усадьбы на это чуть усмехнулся сквозь бороду, подмигнул веселящей проворными выходками публику внучке, и мы сели пить чай.

Я был в немом восторге. Очень нравилась обстановка дома и вещей, все было как-то значимо, оправдано, несло в себе красоту и мысль; нравилось общение с этими умными людьми, сумевшими по доброму использовать знания прошлого для построения настоящего и выбора своего пути в будущем; необычайное удовольствие доставляла царившая здесь атмосфера осмысленного оптимизма, верха над пороками, душевных чувств и силы духа человека.

Только время оказалось такое же: тяжелое и даже, наверное, более непростое, чем сейчас: Россия снова была в смятении, народ стоял на перепутье, и еще совсем не ясно было, куда все повернет. Но уже отхрипели крики кровавого воскресенья, уже солдаты стреляли по иконам, расстреливая веру во власть, взрывали министров и губернаторов, а вожди будущих правительств, следя из-за пограничного столба, уже видели, как можно парализовать могучую страну, и что власть ничтожна слаба, и может действовать только силой. Люди ждали перемен, все предпосылки к их необратимости были на их памяти, но то, как они жили, пробуждало желание многому научиться у них.

Они проиграют. Даже со всеми своими знаниями и опытом – бога в душах народа не хватит. Как, в общем, и всегда. У нас сейчас и такого опыта нет, мы только учимся по крупицам собирать, что было, слабо пытаясь делать какие-то выводы…

За столом я в первую очередь стал внимательно изучать присутствующих, пытаясь уловить стиль и ход тут же возникшей беседы. Сначала князь Трубецкой, почти не говоря по-русски, и пытаясь сделать комплимент наконец-то установившейся погоде, высказал возможность сходить купаться в Воронку, или, на худой конец, на средний пруд, Татьяна Львовна шутливо грозила пристававшей к бороде деда дочери, а Дима Чертков рассказывал, как на пути из Телятинок он, вместе с Валентинов Федоровичем, снова видел гоняющего крестьян с полей усадьбы черкеса. Лев Николаевич нахмурился и сказал, что уже несколько раз просил, и просит и сейчас Софью Андреевну убрать этого злодея с полей, на что графиня ответила, что не в состоянии терпеть нахальства разнузданных крестьян, и что им, бедным хозяевам, только и остается, что нанимать охрану. Лев Николаевич сказал: «Не понимаю, в чем наша бедность. Если только в совести». Здесь сразу был виден большой скрытый конфликт, который всех очень напрягал и огорчал, но никто ничего не мог с собой поделать. Завязался краткий спор, который почти сразу погас, когда Душан Петрович спросил про сегодняшних гостей, а Лев Николаевич указал на меня.

- Вот, молодой человек, московский студент, пожаловал ко мне с массою вопросов важнейшего характера, так как сам много не знает, и наивно полагает, что я на раз отвечу ему на все и все для него решу. Но – думать пытается и ответы ему эти нужны, потому как уже сейчас его волнуют вопросы от которых, как понимаю, дальнейшая жизнь и зависит.

К своей радости и удовольствию могу сказать, что рассматривали меня с неподдельным любопытством. Я раскланялся с присутствующими как мог:

- У нас, в городе, знаете ли, всего очень много. Перемены во власти, в экономике, масса новинок всевозможных. И на разных вечерах расходятся во мнениях, что же нужно России и русском человеку. Политические на это взгляды различны. И не только, поймите, революционные движения. А и, в общем. Хотя, говорят, из-за границы, в Европе, сильное движение имеется, большая поддержка террористам и всюду эти взрывы, стрельба, убийства. Это здесь, в деревне, благодать…

- Неужто евреи против России опять что-то замышляют? Воротилы этакие! Дай вздохнуть – оседлают, не заметишь как!.. – со своего места возмутился Душан Петрович.

- Ну что вы?! – остановил его Лев Николаевич. - Причем здесь евреи? Вы уж поймите, - обратился он теперь к одному мне. – Душан Петрович совершенно необъяснимо питает какую-то непонятную неприязнь евреям, и никто никакими доводами разубедить его в этом утверждении не может.

Доктор еще хотел сказать что-то вроде «лет через десять посмотрим, что будет», но его уже никто не слушал, а Лев Николаевич сказал, что это так интересно, услышать мнение молодежи, и просил продолжать.

Да… вы поймите, - с трудом пытался я изобразить хоть что-то внятное, - все очень разобщено, все страшно различные, сторонятся своих каких-то новых мнений и принципов, не всегда даже будучи способны объяснить положение этих мнений. И все о политике и о судьбе России. О каких-то необходимых и, по-моему, страшных переменах. Однако, все это, конечно, пустые слухи. От фантазий юношеских, наверное. У всех же есть глаза, свои идеалы, чуть ли не идолы, все мы хотим быть на кого-то похожи, и делать, как кто-то делает, говорит или показывает…

- Ужас! – воскликнул Лев Николаевич. – И где это так? В Москве? Неужели все это сейчас? Похоже на сказку, на выдумку! Столько, я вижу, ваших сверстников блуждают в потемках! Самого простого и ясного у ног своих не замечают! Впрочем, все мы так. А смотреть надо стараться шире. Главного же в жизни людей, и это очевидно, - достижения счастья – можно добиваться только когда следуешь сильнейшему душевному желанию. Современные молодые люди пытаются в чем-то или ком-то найти воплощение, осуществление идеала, а надо его делать!

- Как же его делать?

- Работой, конечно. Постоянной работой мозга, тела и духа, для поддержания наилучшего разностороннего развития человека.

И я снова не мог не поразиться, как он четко, точно, ничего не мешкая, говорил. Думалось, так сказать мог только человек, всю жизнь проведший в борьбе, в работе над собой, в совершенствовании духа и мысли.

В гостиной стояла тишина, и только маленькая «Татьяна Татьяновна», шутливо балуясь, специально громко причмокивала, когда отпивала очередной глоток чаю.

Все, заинтересовавшись актуальной темой, следили за нами, не вмешиваясь и не мешая, а только молча прислушиваясь. Но главное, что, кажется, заинтересовался сам хозяин дома.

Я же тему свою знал, не зря готовился, и чтобы не сбиться, не оплошать и не выдать себя, что было так легко и опасно, настырно вел свою линию:

- Но ведь все простые люди всю свою жизнь работают, не покладая рук. И трудятся почти всегда не на себя, а на кого-то, но не заметно по нашей жизни, чтобы люди при этом были довольны и счастливы. А счастливы при этом их хозяева. И видит человек, что чтобы он не сделал, как и сколько бы его предки не проработали, все это ни к чему не приводит, и ни ему, ни его детям ничего настоящего не даст – он всегда останется тем, кем был и там где был. И конечно, многие недовольны, злоба в людях растет, и со временем беспорядки от этого, и революции…

- Это все правда, и так и есть. Но в нашем устройстве это – проблемы правительств. А ведь вы совсем не сказали о работе духа и разума, и хотя телесный труд воспитывает дух, как, к примеру, религиозное знание есть основа воспитания, но мало кто это понимает. А мыслительный труд вообще большинству мешает, от него болит голова, и все кажется сложнее. Он мало кому становится нужен, и только тогда есть в человеке осознание значимости, непрерывности этого процесса, когда понимаешь, что даже малые остановки сильно тормозят развитие человека и отбрасывают его далеко назад, особенно когда кто-то рядом идет быстрее и более уверенным шагом. И если мы знали бы все, то не было бы и недовольных, ни, может быть, революций…

- Но если не брать частные случаи, не сегодняшний день, не к какому-то штампу всегда привязанный исторический период, а в целом всю жизнь, с ее неизменяемыми временем чувствами, ценностями и ко всему подходящими выводами? Когда на самом деле видно, что человек – один, а вокруг него все временно, многого не стоит и, может, не такое и ясное. Что же все-таки, по-вашему, должен делать человек, если видит, что все попытки его изменять и преобладать, ничтожны и глупы? Как тогда найти веру в свое дело, убедиться в не бесполезности себя?! – воскликнул я и замер с трепетом в ожидании приговора. Вот здесь возможное отчаяние взяло меня в оборот. Я замер, затихли гости за столом, задумался и сам Лев Николаевич. Тут-то мне и стало страшно, и хотел я этого больше всего в жизни; я верил правде мыслей этого человека, потому как много им созданное и ко мне относилось, испытало уже меня, выборы и поступки пересмотреть заставило, и теперь уже было не важно, в каком виде и как писатель ответит на мой вопрос, главным было, чтобы он дал мне ответ: как? Сейчас я переворачивал страницу книги жизни, открывая себе вещи о которых не думал и не догадывался. И не мог не замереть в ожидании: не поворот завтрашнего дня решался, не направление пути следующих, а мой взгляд на все вокруг, на мир мой. Четче становились акценты, по которым я сам буду проявлять и определять. Оттачивались сухая суть законов и блеск ценностей, по которым я должен буду идти дальше, чтобы ощущать себя живым, чтобы жить с честью среди людей и чистой совестью под крышей неба над головой.

- Всякое дело человека, - медленно, вкрадчиво, чтоб не только услышали, но и поняли, сказал Лев Николаевич, - ничто перед бесконечностью времени и пространства, кто бы из всех людей чего бы ни делал. А вместе с тем действия все наши бесконечны в пространстве и времени. Важно, друзья мои, - обратился он уже не ко мне, а ко всем, - не ошибиться, пытаясь угодить и богу и всем людям.

Я метался в незнании и ощущении то ли недопонимания, то ли недопостижения. Я стоял в самом начале этого пути, и, признаюсь, мне было очень страшно. Нет, казалось, я все понимал: значимость дела для духа и материи, цели для жизни с самим собой и в обществе. Значимость искупления перед своей душой и оправдания перед людьми. И что велико было перед одним, ничтожно и бесполезно было перед другим – я все это угадывал, но не знал, что же делать мне, что же именно вот теперь мне делать, как и куда идти, за что бороться, а с чем навсегда порвать. Все это было так громадно, что из великого общего смысла я не мог выбрать своего, конкретного.

- Но как быть нам, простым, обычным людям? Как в этом бесконечном объеме теории найти свою отправную точку, как вытянуть из клубка свою нить, четко осязать модель нашей жизни?

- Нет, молодой человек, это ошибка. Нет модели, нет единой формулы, как построить свою судьбу. Каждый последующий миг определяется мигом идущим, все непрерывно меняется, от другого в зависимости. Нет никаких планов, есть только наши чувства, наши мысли и наш выбор. Нельзя построить храм одним песком, глиной и камнями, если нет веры – это будет просто красивое здание, так же как с одной только верой можно построить храм внутри себя. Нельзя просто вырастить дерево или просто воспитать ребенка. К каждому моменту ведут сети следствий, и такие же переплетения в будущих последствиях исходят от настоящего момента. Каждый человек живет по чувствам и мыслям своим, как хочет, как лучше ему видится, и ошибкой будет задумываться о ценности каждого последствия для всех, потому как для всех всего не сделаешь. Но только тебе самому решать, на чьей ты стороне, к чему себя относишь, как ты видишь людей, на что надеешься и во что веришь.

- Для себя?

- В первую очередь.

- Но ведь выговорите, что для себя – еще более пусто, еще глупее, ведь, не станет тебя и тогда все попусту?

- Да. Но если ты в себе главное видишь, огонек в темноте тебя ведущий, и делом твоим руководит свет и добро, тогда то, что ты делаешь – есть благо и для всех. А если только для себя каждый из всего что есть рвать будет, отбирая, но не отдавая… каждый будет делать только для себя, считаясь только с собой и праведно верить этой своей правоте, то это приведет к бездне, где его место будет ниже худших. Это есть безумие. И тогда все движение – бесполезно, и дела твои тогда – пусты. И как же человеку убедить себя, что он должен еще что-то делать, еще куда-то двигаться, кроме своей механической роли самообеспечения для бесконечного насыщения.

Вот оно, что было самое важное для всех людей – ведь мы сами, в основе смысла всего нашего общества, положения всех чинов и мест подмечали, во всех видах исследовали, на свет божий всю эту взвешенную смесь выставляли и чуть ли не конченым исходом решали. На теории, конечно, но на теории самой истинной, той, на которой потом все и основывается. Мы будто еще раз весь подтекст спирали нашего развития проходим, пустое и глупое пытаясь отсечь. А это уже касается всех.

За столом был слышно, как жужжат на террасе мухи. Даже маленькая Танечка затихла, наблюдая за единой неподвижностью взрослых. Выждав небольшую паузу, будто про себя еще раз что-то проговорив, Лев Николаевич придвинулся ко мне и даже немного наклонился вперед.

То о чем говорил, он уже давно знал, все понимал, много обдумывал, видел, что все за столом стараются понять. Такой ход к единению мысли был одной из главных целей разговора. Но граф, на своем уровне девятого десятка, на уровне великого таланта и беспримерного опыта, был много выше всей этой служебно-положенческой суеты, справедливо порицая карьеристику и выслуживания, и говорил то, до чего сам дошел и так, как знал.

- Послушайте, мой юный друг. Это и в правду важно. Нам подарили жизнь, и мы появились на этом свете. Так задайте себе самый простой вопрос: не может же это быть просто так? Не может же быть рождение жизни хаотичной случайностью? Для чего-то мы все рождены? Но не ради же себя, это было бы глупо… И если ты сказал себе о главном, о том, зачем стоит жить, увидел ведущую тебя идею, руководящий твоим делом свет, и что есть в тебе осознание чистоты смысла, тогда то, что ты делаешь для себя, своих целей, есть единое благо и для всех людей. В этом и религия духа, и истина мысли, и любовь. И если конечный результат всего, что в тебе – любовь, то не так это пусто и плохо, а как раз есть совершенно необходимое дело твоей жизни.

- То есть каждый человек, живя своей жизнью и делая ее лучше, тем самым, как может, меняет к лучшему и общество? –шепотом спросил я

- Конечно. Это подходит для очень многих людей живущих для своего блага. Ведь вокруг никогда не было бы столько ошибок и лжи, если бы люди так жили. Но только и этого никак не достаточно. Человек не живет поодиночке или в своем кругу, он живет в обществе, рядом с другими такими же, как и он, и не может не участвовать в их жизни, собою на кого-то влияя или сам такому влиянию подвергаясь. Совершенствуя себя, пытаясь жить полно, подаешь внешний пример другим, и кого-то это, может, и заставит что-то в себе изменить, но большинство все равно пройдет мимо, считая себя более правыми и выше. Сейчас мало начать обращать на других внимание, если ты молод и независим. От этого ничему не учатся и ничего не узнают. У каждого свое, и всем кажется, что их – лучшее. А так быть не может – ведь истина только в совершенстве духа, в боге. И влияет на нас не только череда мыслей и поступков отдельных людей, но и со временем созданная обществом развратная и губящая жизнь. Она разрушает сознание, притупляет чувства, и когда такой человек думает, что он живет лучше всех, на самом деле он вообще не живет. Потому люди правдой должны влиять друг на друга. Спорить, обсуждать, просто говорить мысли. Так делали люди прошлого и делают наши современники. Для этого нам дана память, мы изучаем историю жизней людей прошлого. И для этого людям, полной жизнью живущим, дана и религия, и вера.

- Лев Николаевич, но как же все объяснить уже испорченным, в пустую живущим людям, которых очень и очень много, страшно сказать – едва ли не большинство! К чему им вера и религия? Что им с этими знаниями делать?

- Надо, друг мой, дать увидеть – что сейчас происходит, и показать как может быть. Все дело в относительном сравнении. К примеру. Стоило в Европу в 1813, 14-ом годах попасть – и восстание на сенатской площади, попытка государственного переворота. А ведь и у них там тоже очень все не так хорошо, и многое и плохо даже, и ни к этому стремиться надо, а через них, через духовность культуры Европы и религии Востока осознать, как может статься лучше. Ведь и у нас начинается разъединение народов, не просто несправедливая классовость, но раскол нации, а это очень опасно, это к большой крови привести может, когда из-за несогласия как мух будут люди давить друг друга, – Лев Николаевич очень взволновался, и видно было, что эта тема его особенно тронула, тема, которой он, в том числе, посвятил последние десятилетия. – А это хуже всего. Если такое произойдет, мы все потеряем и ничего не приобретем. Мы тогда сами же сломаем дух и испортим душу всем людям. Поэтому все преобразования надо производить укреплением духа и очищением души – истинным народным искусством – воспитанием через музыку, живопись, архитектуру и литературу высших религиозных чувств – добра и любви. А если пойдем по пути революций и войн, получится ужасно, как, может, и во Франции: надеялись на свободу, а получили военную диктатуру Бонапарта, что позже, после мнимых побед и ликований повергло страну в хаос. Это надо понять всем революционерам – то, что кровью еще никто никогда ничего не добивался. Вспомните учение Христа: прав побежденный, но не победитель. Людям надо показать, но не указывать, и они поймут самое важное – для чего они живут, и как надо жить. Но, прежде всего надо дать человеку свободу. Настоящую, чтобы человеку сказали «ты свободен!», и он не мог этого не почувствовать и не понять, и сам воскликнул бы: «Господи, ты видишь – я свободен!»

Я смотрел вокруг онемевшим взглядом. Вот ведь оно! Вот – что надо, за что боролись, за что поколениями мучились! История идет вперед, контурами нового витка повторяясь идеями. Ведь так все просто кажется, так чего же не хватает? А свобода?! Ведь – да, и грош нам цена, и в обществе разлад, и в политике и экономике – бардак и еще какой, культура на задворках, но…свобода есть… Ведь мы и правда свободны… Ведь это даже не верится и сказать страшно: мы свободны! Шепотом, на ухо. Еще не до конца, конечно, но много больше чем когда-либо. Не они там, наверху, у короны и казны свободны, а – мы, вот здесь, у сохи и лопаты… Бедные духом, нищие карманом, но… свободные?! Нельзя поверить.

Когда же мы ее, долгожданную, получили? Даже не заметили как-то. Боролись, мучились, толпами на плаху ложились и вдруг увидели, что – свободны…

А ведь так это много значит! Многого стоит. Она у меня родная, богом изначально данная, есть, я ее не то что чувствую, почти пощупать могу, и любому за нее, кто покусится, крылья оторву и на любого демона крест наложу. И не так ее и много, и бороться еще нам за нее, но она – есть. Мы за нее революции, войны мировые прошли, «от сердца» каждый день умираем, вешаемся по пьяни, и если в начале двадцатого века ее так и не получили, а обман один, то, хоть, за все наши беды, в конце столетия она к нам, кажется, пришла. И ломали и разваливали, но ведь, сколько и писали; сколько пели, рисовали, вылепливали! Настоящего, души рвущего, поверить заставляющего. И бога в себе, на земле или на небе еще не нашли, это дело будущих свершений, но уже потихоньку, в любви и борьбе открываем для себя достижением воли дорогу, по которой пойдем.

Я был радостно взволнован; здесь, под июньским солнцем, я понял, что нам есть куда идти, и эта дорога ведет к лучшему.

Чаепитие давно закончилось и все стали расходиться по своим делам: они тоже были свободны. Только я никуда не хотел. Я глотнул правды, только начал пить из этого источника, и оторваться мне было нелегко. К счастью, не торопился и сам Лев Николаевич, хотя, я уверен, у него была масса дел. Наконец, откланялись и доктор с секретарем. Валентин Федорович сказал только, что позже принесет пробно им отредактированную какую-то книжку из цикла «На каждый день», на что Лев Николаевич сказал, что посмотрит ближе к вечеру и что грех не воспользоваться такой погодой, и что он, верно, еще прогуляется. Потом он выжидательно, прямо в глаза, посмотрел на меня. Я спросил, возможно ли составить ему компанию на прогулке, и испугался: ведь если нет, то визит закончен, а как сейчас уйти? К счастью Лев Николаевич дал согласие, только просил дать ему еще немного отдохнуть.

- Дух и разум сегодня чувствуют себя отлично, но тело своими старческими болезнями заставляет их немного исправляться.

Последние наши слова сводили движение разговора к теме о всех людях и тому главному, что в них есть. И я тогда, памятую о свободе, не мог не спросить про литературу.

- Лев Николаевич, но ведь уроки прошлого, знания, опыт, это все ведь чтобы делать свое, что получается и что ближе…

- Делать для себя и творить для людей. Если сможете, конечно. К счастью, все люди разные, повторений в этом не бывает, и человек создает всегда что-то новое, по своему времени, и видится это уже по-другому, яснее, даже если говорить, что о всем уже сказано мудрецами древности.

- И в литературе так?

- В любом искусстве. Это как спираль. Внешне широко и разно, ближе к центру, к сути, часто оказывается очень схожим. Но это не значит, что следующий виток нам не нужен – это же и есть развитие.

- Тогда, Лев Николаевич, еще один маленький вопрос.

- Ну, если только очень маленький, - добродушно пошутил он.

- Я знаю, вы сейчас пишите книгу о жизненном пути, собирая в нее самые лучшие мысли о самом главном. Можете сказать, о чем она конкретно?

- Нельзя, дорогой мой, рассказать о книге в пять минут, я же ее так давно пишу. Книгу надо прочесть. И если хотите что-то узнать – читайте. Эта же книга – как некий итоговый взгляд на огромную, объемную и многогранную жизнь, которая есть у каждого человека. Пишу для людей, а люди должны знать, что нельзя рассматривать свою жизнь близоруко, в упор, ведь мир человека так велик!

- Не хотите ли теперь, - тут же переменил к иному он, - пройти в сад, и вы увидите, как огромно небо. Такая же и жизнь под небом.

Я с согласием энергично закивал, Лев Николаевич очень живо встал, но медленно пошел. Выйдя на улицу, он сквозь бороду улыбнулся солнцу и сам повел меня к знаменитой черемухе.

Дом стоял на вершине холма, и небо отсюда казалось огромным.

- Вот в таких местах и понимаешь, что все люди равны, и как при этом можно терпеть все ужасы, что у нас происходят? Казни, многолетние ссылки по мелким статьям. А люди все видят. И происходят революции. Для очищения, чтобы самую черную грязь вычистить. Беда только, что революции через насилия идут, через такие же казни и ссылки. Это главная ошибка. Перемены к лучшему не могут проходить через зло – это ведь так ясно! Так можно всю страну начать делить и половину ее людей выселить и расстрелять! И что тогда будет? Вот самое страшное, что может быть: потерять не отдельных людей или группу, а целый слой, поколение, которым общество, так или иначе, но двигалось, и без которого этот ход по направлению может превратиться в хаотичное дергание замкнутого кольца, – Лев Николаевич смотрел, то на солнце, то на уходящую в тень сада темноту.

При этих последних словах я с ужасом посмотрел на него: «как точно, как верно!». И ведь, правда, кажется это и не так сложно, и вполне определенно: тот самый дарвинский «естественный отбор», борьба за место под солнцем, гонения неугодных. Но это у животных. А мы?..

Я вдруг опомнился и поймал себя на том, что говорю что-то вслух, а Лев Николаевич внимательно на меня смотрит. Боясь неосторожным словом погубить себя, я резко перевел разговор в русло литературы:

- Как же вам, Лев Николаевич, удается приходить к таким глубоким выводам на основании таких простых вещей? Это, может, как когда пишешь книги – мысли приходят внезапными озарениями как дар таланта?

- Что вы, молодой человек! Конечно, данные и умения нужны, но надо понять, что работа человека в искусстве, его творчество – это прежде всего духовный путь личности на многих стадиях ее развития. И глупо говорить, что все, что кто-то создал – гениально для всех и во все времена. Ведь все всему когда-то учились, что-то для себя постигали, и как-то это пробовали. Разница же в том, что кто-то смог дальше опробованных знаний развиваться, нашел в себе духовные и умственные силы, а другие остановились, начали ходить протоптанными дорожками по кругу, лишь пересказывая модным языком что уже было и выставляя это как нечто новое, особенное, удивительное и больше всего для всех нужное. Это ложное искусство. Беда в том, что его многократно больше чем настоящего, развитием духовной мысли вымученного, и выделить его, моментально отсеять, может только каждый для себя, а люди и не разбираются, и ошибаются, а указать на правду им некому – столько вокруг мнений и чужих интересов. И часто получается, что ложное берет над истинным верх, хотя и всегда временно. К счастью, справедливее времени судьи никогда не было и не будет.

- Вы, Лев Николаевич, говорите о новых направлениях в литературе, музыке и живописи. Но ведь говорят, что это не ложное, но разностороннее развитие настоящего, просто его не все понимают, и надо учиться понимать это…

- Вот в этом-то и главная ошибка! – Лев Николаевич резко оборвал меня, и было видно, что эта тема особенно волновала его. – Посмотрите на эти новые течения! Как они себя называют! На этих декадентов, на этих импрессионистов! Как их можно понять, когда у них самих бурелом в головах? Произведение искусства ясностью своей мысли должно будить в людях чувства. То, что переживал сам художник просто и открыто должно передаться другим, и самые лучшие, духовные и религиозные чувства должны со всей силой гореть в груди читателя, зрителя или слушателя. А сейчас на модных выставках или в успешных изданиях людей только путают сами вконец заблудившиеся поэты и писатели, музыканты и живописцы. В их работах все спутано и ничего не понятно, а нужного людям нет.

Такая ясность правды поразила меня, я не мог не согласиться, но в тоже время испугался, зная, какое общественно мощное оружие держит в руках деятель искусств.

- Но что же теперь будет? За кем же идти людям, если впереди такая суматоха и непроглядность? – со скамьи у черемухи мы пошли через спортивную площадку к флигелю «Кузьминских».

- Идти надо только за богом и по дороге добра. Помогают же в этом творцы, несущие в себе любовь. Таким людям очень сложно, и они, конечно, путаются. Но исторически так складывается, что они всегда были и, даст бог, будут. И сейчас, к примеру, много хороших писателей, но их не ценят и не хотят замечать!

- Но ведь так, в общем, было всегда, – я настороженно скосил взгляд на идущего рядом Льва Николаевича. – И, наверное, так и будет…

- Может быть, ведь это дает художнику силу бороться, импульс к развитию своей личности. Ведь только тогда он может жить и работать. И получаться у творца идей будет только тогда, когда он будет в мире с собой и с богом. – Мы вышли из тени деревьев на солнце, Лев Николаевич надел белую шляпу, и вдруг снова прямо взглянув мне в глаза, будто признался. – Хорошо ведь будет только то, что пишешь сначала только для бога и для себя. Если пишешь для всех, никогда ничего не выходит. А многие писатели пытаются угодить сразу всем, ничего не получается, и они, пользуясь безграничностью духовных тем, выдают это за что-то новое.

Я пожалел себя, еще такого совсем слепого и наивного: ведь вот оно, и так просто! Чего же мы все выдумываем, все изобретаем что-то? Чтобы заработать? Прославиться? Но ведь… на святом слове! А так и получается. Какие же тогда из нас художники, и кто тогда смеет себя писателям назвать? А ведь и не просто называют…

- Лев Николаевич! – я уже чувствовал, что перешел все рамки времени посещения, и что у графа масса дел, но не мог уйти и не мог не спросить. – Но ведь все люди такие разные, и нет в природе ничего больше внутренне различного! Все всё делают, и пишут о своем как могут. И если все ослепли, ошибаются, путаются, занимаются не тем… то, что тогда нужно людям, о чем же тогда писать?

- Ну, это каждый сам для себя решает. Не стоит забывать о свободе. Но писать надо о всегда всем нужном; о том, чего нельзя отнести ни к какому времени или человеку. Все остальное, вся суета, все мелкие, жизни недостойные проблемы ничего не стоят и скоро позабудутся, растворяясь во времени. И надо помнить, что в глубине во всех нас одно, единое начало.

- Лев Николаевич, как это правильно, – тихо говорил я вслух как сам себе. – И ведь я вижу, как этого много. И какой чушью мы все занимаемся!

Мы немного помолчали.

- Мне уже много лет, восемьдесят третий скоро пойдет, и вам кажется, что все, что я вам говорю, чудесным образом рождается во мне при ответе на ваши вопросы. На самом же деле, я уже не помню сколько раз и когда мне их задавали или я сам спрашивал себя об этом. Я всю жизнь отвечаю на эти вопросы, в этом основа моего пути человека. Надо учиться задавать себе самые важные вопросы, и тогда целью жизни будет поиск ответов на них, а знание их будет казаться тем, кто еще не знает, чудом или твоим даром. И это достижение.

- Но не можете же вы отрицать свой талант? Ведь миллионы взоров обращены к вам, и это все люди которые как бы ни хотели, ничего подобного сделать не могут…

- Вот все говорят: «Толстой гений!», - Лев Николаевич брезгливо поморщился. – А я обычный человек, как чиновник или служивый человек, я ни на что великое и не способен, и это видно так ясно, что нет сомнений – могу только делать, что делаю, не пропитание хватает и ладно, главное – свое дело люблю и тогда я во многом счастлив. Я вот всем своим близким пытаюсь сказать, что так считать – глупо, что все перед правдой равны, в каждом есть что-то, чего нет в другом, и наоборот, каждый в своем может достичь лучшего результата, чем кто-либо до него. Но никто меня не слушает, – с видимым сожалением сказал он. – Большинство же пользуется слухами обо мне.

Было видно, что все это внимание и вся слава ему давно в большую тягость, ничего этого не надо, а лишь хочется отдохнуть от людей и побыть с самим собой.

Лев Николаевич, все переводивший взгляд с меня на дорожку и обратно, остановился и посмотрел вдаль.

- Это очень плохо, когда понимают в тебе не то, принимают не за то, что есть, а ведь так как есть, больше не напишешь, и мысль пропадает. Вот почему еще надо всегда стараться на пределе возможностей. Вы согласны?

Я не ожидал вопроса и, растерявшись, сказал первое, что пришло:

- Да, но не у всех же всегда получается. Даже у художников.

- Это самая страшная недоработка и ошибка, молодой человек, когда художник не видит в себе возможностей духовного роста. Для чего же он тогда шел к этому многие годы? И чудно, что не видит, ведь при рождении все равны и чисты, и только с возрастанием при плохом, как у нас, воспитании портятся. Последнее время я при общении и с аристократами и с крестьянами, особенно ясно вижу, что каждый человек – как алмаз, который можно заставить блистать или замарать свою чистоту. Я думаю, в той мере, в которой он очищен, через него светит божественный свет любви.

- Но это же огромная работа и многие люди, даже те кто на это идут, и за всю жизнь с этим не справляются, ссылаясь на природное бессилие, неспособность и бессмысленность желания… Как же их заставить развиваться?

- Это есть не иначе как нравственная неподвижность, - ответил Лев Николаевич. – Один из признаков, например, пьющих и курящих. А не двигаться вперед для человека все равно, что идти назад, для этого надо просветление. И вот это просветление затемняется вином, табаком, наркотиками и обманом.

- Каким обманом?

- Обманом греха и ложной религии – это сложная тема. Первое плохо, соблазняет тем, что нравится: доставляет телесное удовольствие, расслабляющее и останавливающее людей на уровне животного развития – и потому плохо, а ведь многим сейчас – ужасная глупость – даже хочется быть такими и еще хуже. Это от злости ко всему и от слабости перед всем. А второе нравиться, потому как кажется хорошим, добрым, и люди не видят в нем ошибок лжи, того, как их обманывают худшим способом – через любовь и добро. Во многом здесь вина церкви. Церковь поменяла для своей выгоды религиозные ценности и живет за счет труда простых людей, в ответ прикрываясь именем бога, и испортившись, сама же перестает в самое главное верить. Для всего надо очищение – слишком много грязи вокруг…

- Как перестала? И во что должна верить? – я еле успевал за ходом его мысли. – Разве церковные служители не должны и не верят в то, во что верят все люди?

- Вот и правильно-то, и хорошо. Обязательно надо верить, а единственное во что можно и должно верить, это в то, что добро – есть добро, что его можно и должно делать без награды. Церковная жизнь своими надуманными обрядами, золотом горящими куполами и серебряными иконами, обязательностью себепоклонения заменила добро, а любовь свою к богу и людям перевела в надобность взятия с людей денег. Вот если бы от всего этого уйти и жить своим трудом, тогда можно вести не церковную, а истинно христианскую жизнь.

- Но ведь и церковь делает много хорошего, раз под ее крест становятся целые народы! Или неужели она, как и система государственности, не имеет божьего права на существование?

- Из видимого церковь ничего плохого не делает и тем и привлекает, но испорченные пороками попы путают и себя и людей, сами, верно, не знают, во что верят, и что несут людям. А так продолжаться долго не может. Церковь сейчас подобна государству: кажется добродетелью, возвышается призраком славной истории, к ней все привыкли и надеются на ее защиту, но в ней, как и в государстве, столько лжи и порока, так мало настоящего, что было заложено у истоков при ее создании. И я, наверное, до того дня уже не доживу, но здесь должны быть большие перемены, настолько глубокие, чтобы вырвать из системы язву лжи и вернуть церковь к истинным началам.

Я задумался, а пред глазами встали фотографии расстрелянной через восемь лет царской семьи, лица детей. И сотни, и тысячи лиц уничтоженных в революционные 20-е, 30-е годы православных церковнослужителей.

- Но ведь, Лев Николаевич, все это заблуждение – в конкретных людях. Быть может, если и государство и церковь пройдут через много изменяющий в них перелом, и поймут, что эти перемены за их ошибки даны им, они изменяться к лучшему, и повернут свое лицо к истине?

- Такое может быть, ведь все живое в движении меняется, но системы эти так стары и сложны, что для такого поворота надо будет их выкорчевать и будто пересадить, как растение, но очень аккуратно, чтобы не убить, а дать снова расцвести. И предпосылки этих перемен должны быть огромны.

Ничего сверхъестественного в нашем разговоре и в этих выводах не было, но как удивительно он попадал в точку итога пути того времени! Скоро все будут думать, что православию на Руси конец, а Россия пропала, и открыто на весь мир говорить об этом. А потом Россия и церковь, все же не погибнув, возродятся, но в них будут уже во многом другие люди, с другими понятиями о жизни. Таким другим человеком являюсь и я. Вот передо мной черты политики восстановления государственной твердыни, проводимой в последние годы, повсеместное строительство и восстановление церквей, соборов и храмов. И ни в том, ни в другом, с виду не кажется ничего плохого, и все идет к лучшему. «Что же это, значит, перерождение свершилось? – подумал я. – И ошибки исправлены? И правды стало больше?» Как-то не лежало на душе к этому. Тут я вспомнил и о копошащемся стаде заразных червей вокруг Кремля, ложью и бездельем разъедающих систему власти, и толстым слоем золота блестящие купола новых церквей, золото на крестах, иконах, и драгоценностями сверкающие иконостасы на груди служителей церкви. Как грязь на белоснежном лице. И засомневался: а стало ли в этом больше правды и добра? Нет, рано было радоваться. Работать нам еще и работать.

На все это, нас двоих во времени разделяющее, посмотришь, и невольно подумаешь, что мало нам двух переворотов и двух мировых войн минувшего века. Они людей другими сделали, но к лучшему-то мало изменили. Как же теперь?..

Навстречу нам из кустов выскочили дурочка Параша, остановилась, смешно хлопая глазами, потом вдруг махнула рукой и, залившись смехом, побежала прочь. Все это время мы со Львом Николаевичем неторопливым шагом кружили вокруг флигеля и главного дома, и теперь грелись на солнце в верхней части прешпекта. Кто-то из гостей, кивнув, прошел мимо, идя купаться в Воронку. Кто-то читал в беседке. У прудов веселились ребятишки. Я был здесь чужим, но никто не мешал нам и не пытался меня скорее выпроводить. Да и знали, что если Лев Николаевич устанет от меня, то сам скажет или шутливо намекнет.

Ход разговора о будущем России получал вектор развития, а я так боялся выдать себя уверенностью в этом будущем, что старался переводить вопросы на общие темы.

- Но все-таки, Лев Николаевич, если оглянуться, ведь так много пройдено, столько за все заплачено, и нельзя же сказать, что ничего хорошего не сделано?

- Есть, и много. Но даже в этом хорошем так много глупости! А сколько ошибок? Не только в государстве и церкви. А сколько в науке, искусстве, в главном, что всеми нами движет? И очень много хорошего и настоящего уничтожено, забито, изгнано. Это можно простить и забыть, и по-христиански смиренно надо.

- Но ведь это снова будет ошибка…

- Да, но из них в основном наша жизнь и состоит, и не значит, что их не надо делать. Людей сажают в тюрьму за то, что они читают и распространяют мои книги, и я пишу о сумасшествии глупого правления, но не хочу этим уничтожить их, подобно тому, как они убивают людей, а говорю об исправлении. Пусть не сразу и не сейчас, но и не через смерть и кровь. Все смерти, все войны на Земле можно прекратить одним – осознанием божьей истины, того, что человек не может убивать другого человека. Ничего другое не поможет. Ошибка всех правящих в том, что больше остального они бояться за свое, собственное, материальное, совсем не заботясь о духе своего народа и воспитании детей. Из достижения денежного богатства в материальном мире вся жизнь правящих классов и состоит. Помощи людям добром в них нет, и счастья своим правлением они никому не приносят. Еще и поэтому больше добра не становится, хоть и придумали такие слова как «гуманизм», которые что-то облегчили, но лучше мир это не сделало. И боюсь пока так и будет. Изменятся только формы гонений, убийств, лжи и глупости. Сейчас самая главная задача – развитие духовного в людях! Того, что неподвержено изменению во времени. Если завтра Земля погибнет, то всему материальному, что мы имеем – конец. А божественная сила так велика, что для духовного гибель Земли, как и всего что мы понаделали, также как для всего человечества гибель мухи…

Эти слова, которые я видел как правду, с чем-то, наверное, не всегда соглашаясь, наводили на меня большую печаль, потому что за столетие, что было между нами, в целом положение только усложнилось. Были великие люди и великие идеи. Была страшная борьба за жизнь и за будущее. Но сейчас во всех людях, вместе с добром и светом по прежнему столько лжи и глупости, столько ненужного зла, что выведенное нами из разговора, как ко всему этому подходящее, наводило большую печаль, и стало внутри нехорошо.

Мы, минуя флигель «Кузьминских», прошли в сад, к старым яблоням, где я, сильно рискуя, но, оторвано не боясь, завел речь о самом важном для меня, самом наболевшем.

- Лев Николаевич, а как быть, когда в людях, в очень многих людях… большей их части… - сильнейший нравственный упадок, и все святое почти утеряно? Они не то что не могут вырваться из этой лживой жизни, но, уже духовно умирая, по-прежнему ничего не хотят делать, чтобы больше почувствовать и понять. Это ведь страшно…

- Это бездействие всех духовных сил. Понимаете, вернуть себе жизнь может только сам человек, услышав голос бога внутри себя. Другие могут только помочь. Надо проснуться, как когда сниться кошмар. Надо понять, что это кошмар и проснуться. Я сам много раз это понимал, когда вдруг встряхивался от зла и лжи вокруг. Для этого надо верить в главное, что объединяет людей – в силу добра и любви. Но мало сказать: я делаю добро, это так все говорят. Надо, чтобы любовь в делах твоих стала также необходима и естественна, как и любовь к себе. Это так просто, что когда я это понял, то долго удивлялся, как не видел этого раньше. Человеку важно и нужно смотреть не только под ноги, боясь споткнуться и поскользнуться, но чаще смотреть вперед, дальше, чтоб увидеть и понять, как всего вокруг много, и как много хорошего он может сделать.

Некоторое время мы шли молча. Вокруг бушевала еще очень светлая и нежная зелень: молодая и сочная трава, свежая, не огрубевшая на ветру листва. Все вокруг было тепло и приятно, рядом находился источник духовных знаний и силы мысли, от которого я только и жаждал набраться больше опыта, и еще раз так захотелось бросить все и остаться здесь. Но думал я о своем.

- Но как же, Лев Николаевич, прозреть всем и сразу? Мне видится, что в большинстве людей не то что зла очень много, но над ними преобладает большая слабость во всех ее проявлениях: слепота и загубленность, лень и ложь, и где взять сил, чтобы стряхнуть с себя все это и открыть глаза, неизвестно...

- Конечно, из силы жизни, из веры! – отвечал мой великий собеседник. - Но вы правы, очень много в жизни современных людей ошибок, неправды и недобра, особенно у вас, в городе. Я довольно давно в Москве не был, но по рассказам и газетам вижу, что там и теперь все также. Потому что в городе все сложнее. Здесь, в деревне, среди свободных полей и простого народа все проще и яснее, а потому люди ближе и добрее друг к другу. Власть по глупости своей и недальновидности этим пользуется, но это еще одна ошибка. Посмотрите как мы, в деревне, живем: вместе, под одной крышей, но мы свободны и независимы, не мешаемся в кучу, и суетливой массой нас никто не считает. Это лучшее общество, когда в нем каждый человек – личность. Тогда его ценят, он сознает свое существование, видит свой крест и несет людям добро. Здесь у каждого свой путь, даже если мы идем рядом. А из алчной толпы, где каждый только и хочет, чтоб вперед вылезти, где от суеты все путается, больше выходит зла, всеобщего, для всех зла, того зла, что очень легко можно сделать всем вместе, даже если в отдельности каждый этого не желает. Добро же можно делать только поодиночке.

- Но для этого тогда простого быта мало, нужно же сильное духовное развитие, чтобы не только понимать, но и чувствовать, и всем вместе… - осторожно предположил я.

- Я думаю, что животная жизнь человека ведет только к злу, - подойдя к одной из яблонь и осмотрев топорщащуюся кору ствола, сказал Лев Николаевич. – Направлять людей должна жизнь духовная, выражаемая обществом в искусстве – голосе народа.

- Лев Николаевич, вы очень много занимаетесь вопросом искусства, больше остальных писали об этом и прошли путь от детских учебников до религиозной философии. Есть и отдельный труд. Но если кратко сказать: что же есть искусство?

- Очень многосторонний вопрос. Но если все связать и принять за истинную основу, можно сказать, что искусство, это проявление духовной силы людей, и каждый создает произведение искусства по уровню и силе духовности в себе – и тогда не красивое искусство больше истинно, высокохудожественное по форме, но пустое и непонятное людям по содержанию. У нас же сейчас все наоборот.

- И главное, все стоят на месте! – невольно вырвалось у меня. Во мне не было страха. – Форма во всем количественно преобладает, всеобщее развитие технологий есть, все куда-то идут, к чему-то движутся, но у меня впечатление, что в этом потоке каждый сам по себе стоит на месте, не желает и разучивается двигаться, не стремится, подчиняясь движению общей массы…

- Это потому что человек, под влиянием слабости и лени, считает, что он рожден, чтобы сидеть на своем месте и делать что хочет. Человек думает, что стоит, а он течет. Течет и сам по себе, и со всеми, живя в обществе. Главное, не уверить себя, что ты должен стоять, а доказать, что ты обязан идти.

Я будто слышал от него свои потаенные и не высказанные мысли. Я спрашивал себя, неужели он сам до всего дошел и все осознал. Сейчас его мысль казалась гениальной, путь души верен, и я не удивился бы, если он вывел все это сам и сам все определил для себя. Но, зная, сколько праведных и умных людей моего времени рядом со мной блуждают в темноте, живя ошибками и натыкаясь на стены, я понимал, что мысль должна развиваться в поколениях, быть преемственной, прогрессировать, принося пользу; для этого она и нужна, для того и искусство, и литература. Я смотрел на себя, и говорил, что, может, и до чего-то дойду, но как дойду, не зная пути? Даже если я силен и смел, то фактически обречен, если, не зная броду, полезу в воду.

- Лев Николаевич, спрошу прямо, потому как не могу не спросить. Как вы до всего этого дошли? Неужели сами? Вот уже сколько времени мы с вами обо всем этом говорим, и я лишь вставляю вопросы, а вы ни в чем и не ошиблись, и все говорите, лучшее, и самое правдивое, что по всему этому вообще можно сказать. Я понимаю: сила мысли, духовный свет, но разве этого достаточно?

- А знания?

- Знания?

- Огромные, за всю историю полученные нами знания, опыт этих знаний веками передаваемый от одного другому. Поверьте, за много веков не сказано человеком, по сути, ничего нового, а мыслящие и верующие люди передают эти знания остальным в новой, более свежей и понятной форме своими произведениями искусства. Ведь искусство – лучший учитель. В скульптуре – вспомните памятники древности и последние работы, как классиков, так и новоявленных авангардистов, в изображении – от наскальных рисунков до великих полотен мыслящих художников, в музыке, что даже рождает, создает чувства, а особенно – в письменности учителей человечества. Они уже дали людям самые главные знания делом своих жизней: таково учение Христа, Будды, Мухаммеда. Они открыли истину жизни, дали знание, а мы, пользуясь этими знаниями, обрамляем основы в сюжеты и формы для лучшего восприятия, и своим искусством передаем эти знания дальше… Это и художественность в литературе, и мода в музыке, стили в живописи и скульптуре. Когда среди людей нет учителей, то главным направлением развития их мыслей становится искусство. Поэтому оно должно стремиться к совершенству и быть духовно чистым: его творец несет ответственность в передаче людям этих знаний. И тех, у кого это получается, мы называем великими. Это часто спорно и ошибочно, но в большинстве так и есть.

- Но о чем говорить, если не слышат?

- Это очень просто: о том, что все люди должны жить истинной, духовной жизнью. Только тогда они смогут через возбужденные в них искусством чувства понять передаваемые мысли и овладеть знаниями.

- Получается, Лев Николаевич, знания приходят через чувства. Но зачем? Не легче ли дать их в простом и прямом виде, чтобы поняли все?

- Но как же вы не понимаете?! Ведь эти самые важные знания – огромная, самая большая сила что есть!..

- И овладеть ей должны только высоко духовные люди, несущие в себе добро, - немного понуро подытожил я.

- Конечно. Только духовно развитый человек может чувствовать, и чем чище он духовно, тем ярче и сильнее он чувствует, и нет возбудителя мысли сильнее, чем чувства. Через чувства человек понимает и осознает. И через чувства получает от искусств величайшие знания людей. Поэтому, еще раз повторюсь, так важна преемственность знаний, сохранность и развитие во времени искусства. Это целые поколения людей, и отрыв от этой цепи преемственности, уничтожения слоя или вида людей, влечет страшные потери знаний, и последующим поколениям без этого очень сложно, и часто очень многие гибнут.

Вот почему нам так сложно, подумал я. За это столетие стольких переломало, стольких выжгло и истребило, что неудивительно, что мы так многое потеряли, и столько приходится заново начинать…

- Но все знания, что в искусстве… получается, они все оторваны друг от друга отдельными изречениями, мыслями… или есть объединение? – скомкано, как получилось, выдавил я из себя очередной вопрос.

- Вы никак не поймете самого главного. Это духовные знания и их сопоставление зависит от человека. Это знания данные учителями, пророками, в основе их закон божий, правила данные для жизни, и объединение этих божественных знаний мы называем религией.

- Но даже если каждый живет духовной жизнью, в стремлении личности к совершенству, по божьим законам, как утвердить себя в праведности такой жизни, когда вы говорите, что в то же время деяния каждого человека ничтожны в вечности? Что тогда движет всеми людьми?

- Те же самые божьи знания – религия – что воспринимает человек духовным ростом, проявляя эти знания в искусстве. Выражение мыслью этого духовного роста в письменности, поэзии, живописи, архитектуре или музыке, есть самое важное для восприятия людьми искусства, познанием которого заметно продвижение этого человека. Очень важно здесь не ошибиться, не пойти в искусстве по ложному пути своей корысти и каждый день руководствоваться перед богом чистым разумом и светлым духом. И большинство ошибается, но тех, кто идет правильно, история помнит как ярких носителей религиозных знаний своего времени, как выдающихся в каком-то своем деле людей.

- Но ведь натурально есть много тех, кто идет правильным путем… Как вы, например.

Лев Николаевич остановился, серьезно посмотрел на меня и сказал:

- Я всегда пытался найти этот путь, и думаю, что не так давно нашел. И уже идя по нему, и тоже, конечно, ошибаясь, но как могу, стараюсь сказать людям, что я узнал и что понял.

Мне показалось, что это-то и есть самое сложное: без ложного стеснения и напыщенности определить правильность своего пути и своего предназначения в жизни среди людей.

- Но ведь это так нелегко! Это ведь адский труд и всю свою жизнь человек на него тратит… - вырвалось у меня.

- Это труд божественный… Это крест человека, его предназначение, которое каждый должен видеть. Значимость таких вещей надо осознавать. Тогда для человека не может быть дней отдыха, ему не нужны праздники и облегчающее веселье – он нашел свое и вся жизнь его – это его дело. То, чем он несет свой свет знаний.

- Но ведь это случается не сразу, по открытию какого-то дара или таланта, к этому надо еще прийти…

- Конечно. И прийти чувством, как находит собака дорогу домой своим чутьем. Для этого и познание, и духовное развитие. А после пробы – развитие в искусстве. Первым делом не для кого-то – для себя. Чтобы себя найти, свое направление в своем деле.

- И когда человек, как вы, находит в нем свою истину, он видит мир иным? – то ли спрашивал, то ли пытался утвердить я.

- Да. И так было и у меня, когда я нашел в себе бога и свою дорогу во времени. Происходит переворот в сознании, и все вокруг видишь по-другому, чем раньше.

- Лев Николаевич, как же вы... что же было для вас... – сбивался я, захлебываясь от важности темы, - извините что спрашиваю, но снова не спросить не могу: что было для вас главным в перемене своих взглядов на устройство мира?

- Очень многое, молодой человек, и очень трудное: познание греха и силы духа, разочарование в общественной, государственной жизни и нашей церкви. Но началось все для меня пробуждением сомнения в значимости и даже реальности материального мира. Нет, не того, что он есть, и вот он перед нами, это было бы крайней глупостью. Но через поиск веры и понимание религии этот мир потерял для меня свое значение.

- И как прийти к этому? – замер я.

- Вы забываете – у каждого свой путь. Единого рецепта здесь быть не может. Но путь этот – только через лучшее. В своем. И в знаниях, и в чувствах, и в мыслях.

Достаточно пропетляв по большому саду, мы вошли в «Старый Заказ» встретивший нас стройными рядами берез. И, слушая птиц и по-своему радуясь солнцу, в чистой лесной тишине, неторопливо гуляли по маленькой лесной тропе. На природе мысль созревала лучше всего, а на душе было чисто и спокойно.

В таком месте казалось невозможным о чем-нибудь соврать или уклониться от честного ответа. Я еще раз удивился, как похожи наши времена. Это как солнце, которое на одной высоте стоит над горизонтом и светит с равной силой. Только солнце этого времени склонялось к закату, и я очень надеялся, что наша современность поднимается с восходом.

Казалось, будто я ничего не знал, о чем можно было бы сказать или спросить, и давно надо было бы оставить почтенного старца в покое, но внутренне я цеплялся за его видимый интерес к моим мнениям и вопросам.

По произведениям последних лет я знал, что проблема становления личности и обретения в себе веры немного отошла у графа на задний план, хотя и всегда подразумевалась, и теперь Льва Николаевича больше интересовали те же вопросы, но в масштабах общества и народа. Ведь именно эти ответы решали судьбу всего и всех. И мою судьбу тоже.

- Лев Николаевич, - обратился я после некоторого молчания, ставшего передышкой, - мы с вами замечательно обсудили важнейшие для человека и общества вопросы, вы показали мне, чем может и должен быть человек, и до каких высот духовного развития он может дойти. Это замечательно и конечно во многом мне поможет. Но боюсь, что, как бы я себе ни нагло льстил, все же я скорее исключение, чем правило. Как ни страшно, огромное количество людей, взрослея, буквально превращаются в скотов, веруя в прелести грязи – то слепые, но очень много и ложью своей слабости упивающихся, вполне здравомыслящих, хороших людей. Их обманули, они ошиблись и возвели себе идолов, развращающих их души… Если это появляется, они посвящают этому свою жизнь, идут по возрастающей в обогащении этим и погибают, так и не зная жизни. Это так больно! А особенно в больших городах, среди людской толпы, где на улицах витает дух борьбы и сопротивления. Там нет умиротворенного покоя, и это выматывает душу. Люди начинают считать себя неудачниками, все хорошее – злом, а все худшее – добром, ищут выход на дне стакана или на кончике иглы, а кто-то просто кончает с собой. До слез жаль, но большинство из таких – не глупые люди. Они спускаются по наклонной, ни в кого не вырастая, и остаются на всю долгую жизнь калеками, представляясь перед другими во всем своем уродстве. Они остаются неполноценными для человека, но еще высшими для животных, и так проживают свое время, являясь какой-то пустой болванкой, ничего не стоящей, так ничего после себя не оставив, и очень скоро их все забывают…

- В массовом рассмотрении проблема, конечно, страшна и ведет к измельчению, - ответил Лев Николаевич. - У нас сейчас этого очень много. Остается только естественное желание жить, дыша воздухом и верить в бога. В массе людей, как и у одного человека, главное – направление движения. Оно зависит от выбора ценностей, того, что считается главным. Если это богатство – люди идут к деньгам, если власть – борются за право управлять – и это, конечно, благо, но благо ложное, ведущие не иначе как к злу и смерти. Это уход от бога. Главная цель в жизни для всех людей есть стремление к благу, благу истинному, что достигается на пути к богу духовной жизнью человека. Жизнь же для тела приносит одни страдания. Это самая простая и истинная правда. И если все люди, как и должно быть в обществе, поставят ложь к злу и правду к добру, выявят истинные ценности и определят главные цели, духовная жизнь будет становиться первостепенной для большинства людей и только тогда в этом можно будет искать выход. А случиться это может со всеми сразу, потому как людей соединяет то, что оно во всех: путь к знанию... вера... добро... любовь. Надо только воспитывать в людях отношение к этим понятиям, тогда они будут знать, как относиться к главному и передавать эти знания через время… Я уже говорил, что потому все главное – в детях, и зависит от того, как их воспитывать. Это самое ответственное дело, - Лев Николаевич, с удовольствием морщась на солнце, утвердительно сделал знак рукой. – Не родить и вскормить, а воспитать. Это же очевидно, что в движении человечества вперед может принимать участие только духовно растущий, совершенствующийся в своем деле человек, и надо его к этому готовить, учить, с юности давать знания религиозного искусства, в которых основы всеобщих жизненных знаний…

- Но ведь так мало родителей могут это дать! И сами – невежественны и необразованны, и многие вообще не считают нужным давать подобные знания детям. Говорят, вырастут – сами поймут! – наигранно, вопрошающе возмутился я. – И ни в какой школе этому не учат. Нет таких предметов и наук. В «воскресных», правда, преподают «закон божий», но это…

- Это все не то, конечно! Что там: учат как молиться! Да разве это можно?! Заучивают правила поведения, посты когда, обряды какие… это ж ничего не нужно! Человек сам для себя все это определит, дайте ему только знания, приоткройте значимость духовных основ, покажите искусством силу чувств… Он поймет, примет, а все формальности – на самом деле мелочи, такое придет само, как бог на душу положит.

В университетах же и школах большинство наук ложные. Что вы там изучаете? Какие горы бумаг, забивающие лишним голову, перебираете? Они же ничуть не сделают вас лучше и добрее, а только отвратят от желания знать. Я уже много говорил: для всех людей есть только одна наука – наука о том, как жить. Все остальные менее важны, они так мало дают, только кажутся большими и важными, что охватить никак нельзя. В них одни выдумки как легче жить, но нет знаний, способных сделать вас счастливым.

Лев Николаевич, будто чуть выдохшись, прервался, и некоторое время мы шли молча. Потом он вдруг остановился.

- Вы посмотрите, мы дошли до удивительно места, связанного с моими детскими воспоминаниями. По семейному приданию, основанному моим братом, где-то здесь закопана некая «зеленая палочка», на которой написано, как сделать всех людей счастливыми.

Мы стояли среди частокола берез, у начала большого оврага, крутыми склонами уходящего в глубину леса. Глядя на своего собеседника, на это место, я, признаться, оторопел. Ведь не так и давно я, мерно вышагивая по этой же самой, оказывается, тропе, прошел табличку «зона тишины» и увидел за поворотом…

- Удивительное место, с которым у меня, старика, самые теплые воспоминания. Мне здесь всегда хорошо, - вдохнул он полной грудью, и так же шумно выдохнул. – Главное, что у меня есть вера в это, я верю в эту легенду, в эту палочку с надписью… Она придает силы для жизни. Ах, правда, мне здесь всегда хорошо! Давайте только дальше не пойдем. Там крутой спуск с бугра, и мне, старику, назад будет, боюсь, не подняться.

Мы повернули назад, к дому, и как-то сразу пошли быстрее. Да и вечерело уже. Солнце давно свалилось к закату, и нам обоим надо было возвращаться.

Уходя отсюда, я еще раз оглянулся посмотреть на место, где может быть спрятан от людей рецепт всеобщего счастья.

- А, может быть, я его когда-нибудь и найду, - сказал Лев Николаевич, обернувшись за мной. – Я не так мало за свою жизнь сделал для того чтобы люди шли по пути к своему счастью, и конечно хочется, чтобы и мое счастье было недалеко. Хотя бы где-то рядом и я чувствовал его близость.

От отголосков этой темы веяло тяжестью, я был совершенно вымотан страшным напряжением, и весь остаток тропы по лесу мы прошли быстро, и не говоря ни слова. Вокруг была зона тишины.

В саду верхушки яблонь золотило уходящее солнце, затихали птицы.

- Вот и закат, - к чему-то сказал я. – Интересно, в истинном знании сказано, как человек может определить конец своей жизни?

- Не думаю, было бы неинтересно доживать. Многие говорят, что люди часто предвидят, как бы предчувствуют приближение смерти, и говорят об этом другим. И это единственное предчувствие, в которое я верю. Иногда мне кажется, что оно у меня есть, - оглянулся он на меня.

Лев Николаевич, быстро и смело вышагивая по дороге к дому, казался мне большим и сильным, и я хоть и знал лишнее… но поверить сейчас, рядом с ним, в это не мог.

- Ну что вы, Лев Николаевич, посмотрите на себя, вам еще жить да жить, служить и служить…

- Да что вы! Старик я уже совсем. И жить-то всего где-то с год осталось. И то не проживу… А дел, правда, - добавил он со вздохом, - лет на пятьдесят, все мысли, мысли…

Вскоре забелел впереди флигель «Кузьминских», а за ним и большой дом. Мы быстро, минут в пятнадцать вернулись, и нельзя было поверить, что шли от дома несколько часов. Но я не удивился, ведь за работой мысли часы бегут незаметно, а за поиском бога в душе иногда незаметно проходят многие годы.

Мы молчали. Мне не то что не было о чем спросить, мы говорили о жизни – а это тема вечна – но я уже не мог спрашивать. Я и так получил сегодня слишком много, и сложно сказать к лучшему ли. Как я теперь буду смотреть на жизнь? Куда поверну и в какую сторону она измениться? Я только знал, что через разговор этого дня обрел, как зритель через искусство, большое знание, дающее опыт жизни. Это знание пришло ко мне без потерь века двадцатого, в старорусском истинном виде. И я был бесконечно благодарен за эту возможность.

У крыльца нас встретил старый слуга Илья Васильевич. Он беспокойно, с притворной серьезностью разбранил Льва Николаевича за долгое отсутствие и подозрительно посмотрел на меня.

- Ничего, Васильевич, - сказал граф. – Так надо было. Хорошо очень, я чуть не расплакался несколько раз, да стыдно перед молодым человеком.

На ступени вышли Татьяна Львовна и Трубецкой.

- Ну, нельзя, Лев Николаевич, так долго. Софья Андреевна и все волновались. А то ушли бог знает куда…

- Ничего, - рассмеялся он. – Пытались, вот, найти немного счастья в лесу, это никогда не помешает.

Тут из дома выбежала «Татьяна Татьяновна» и бросилась на руки к деду.

- Вот они – дети, - обратился Лев Николаевич ко мне. – Всё в них.

Так, с цепляющейся за бороду внучкой на руках он и вошел на террасу. Я остался у порога. С виду они вдвоем вызывали чувство самого душевного умиления. Но мне на них было страшно смотреть – эта связь поколений была обречена. История этой земли перемелет все, что здесь было. И нам это все придется начинать заново, главное, может быть, утеряв.

- Спасибо вам, Лев Николаевич, но мне пора…

- А что же, на обед не останетесь? Еще светло…

- Да, но… свои ждут. Мне кажется, без меня им будет хуже, чем со мной. Теперь, думаю, я буду им нужен, - прощально улыбнулся я.

Жители и гости усадьбы собирались к позднему обеду. Кто-то возвращался с прогулки, кто-то с реки. Другие, закончив писать или что-то читать, выходили из комнат посмотреть на чарующий вечерними цветами закат, когда мы с Львом Николаевичем вернулись из «Старого Заказа». Из дома раздавалась музыка – играли на рояле. Граф тоже поблагодарил меня за посещение, и очень просто пожелал всего хорошего, и я не мог еще раз не сказать ему того же.

- Большой, вдохновенной вам, Лев Николаевич, работы, - сказал я напоследок.

Ему бы тяжело, но он крепился. Тяжело было с родными людьми, не просто находиться стало даже в родном доме. Теперь он собирался уехать в Мещёрское, где попытается найти покой. Мне до слез было жаль его – я знал, что это будет лишь краткой передышкой, может быть даже последней для него. И отсюда, даже из родного дома семейные склоки и публичная дотошность заставляли его уходить.

Вот и весь секрет, подумал я. А ведь теперь будет все труднее, все сложнее, и нигде не легче. Даже в этот дом светила культуры проберутся распри. И он уйдет, чтобы никогда не вернуться.

Я простился с жильцами «Ясной Поляны», со слугами, со встречными крестьянами и медленно пошел вниз по «прешпекту», чтобы уйти так же, как и пришел – без этого нельзя было вернуться домой.

А хотелось ли возвращаться, еще раз спросил я себя? Ведь как бы ни было, здесь все так замечательно! И до этого времени, все эти годы, десятилетия, когда писалось все великое, что он оставит после себя. Здесь царила потрясающая атмосфера культуры мысли, и океана всего и сразу, куда мы окунаемся на страницах его книг. Здесь люди всю жизнь шли по дороге к богу, всегда находясь на пути к счастью. И путь этот находился на самом высоком идейном уровне, который только можно себе представить.

Так здесь было хорошо, когда я осознавал все это! Это место показалось мне лучшим из всех что есть. Через тепло, которое принимало от всего окружающего мое тело и моя душа, я ощутил особое чувство родства с Землей, увидел высокую мысль, ощутил близость совершенства духа.

И всему этому скоро конец! И мы во всем своем удобстве и комфорте, с нашими сытыми возможностями ведь ни на йоту не продвинулись, ничего благо дающего не открыли, ничего нового не увидели. За прошедшие сто лет люди, как ни пытались, чего ни делали, не стали счастливее. Только еще больше усложнили и так не простой мир. Много было хорошего, умного, но сколько горя принесли мы себе! И поэтому я спрашивал себя: а стоит ли уходить? Надо ли возвращаться? Зачем покидать это блаженное место, если в промежутке между нашими жизнями не стало лучше, и теперь я вряд ли что сделаю, а здесь так хорошо?! А если остаться?! Мне сначала будет, конечно, хорошо. Но пройдет год, два... и я ведь знаю – скоро всему этому конец!

Веселое, яркое, июньское солнце все больше склонялось к закату, когда я вышел через центральные ворота усадьбы и, постоянно останавливаясь и оглядываясь, с очень сложными чувствами, побрел по дороге. Склонялось к закату и солнце старой империи.

Мне было и страшно, и жалко. Внутри все сжалось от ожидания беды. Как же так получится, что весь этот блеск жизни, все это сияние культуры, эти столетиями сложенные устои рухнут, и все эти люди пропадут для России? Целые поколения обманом будут лишены главных идей, что я здесь услышал сегодня. И вот вся эта жизнь, которой я очарован, которую поколениями накапливали и заслужили эти люди, будет считаться варварством, исторической ошибкой и просто злом.

Мы тоже – скромные люди. Нам не много всем дано и мне не много надо. Немного бы человечности. И какой бы мощной страна не стала потом, я не могу поддерживать уклад жизни, когда детей приучают «по-нашему» думать, а взрослых, кто говорит не «то», гонят и уничтожают. Я проклинаю политический режим, загоняющий сознание в формат заведенных порядков и норм, и не дающий оглядеться… Формат, запирающий чувства и осуждающий развитие мысли.

Ведь какая ошибка! Во время моего посещения усадьбы столько людей в России верили, что борются за свободу, а получили кандалы еще хуже, чем были. Только руки по-другому вывернуты.

Нет уж, сказал я себе. Хоть и прелестно у вас, хоть и притягательно, но не хочу я в ваше «начало» века, мне мое «начало», моего века, больше нравится. Потому что у вашего времени будущего нет, я знаю, а за свое, даст бог, я еще поборюсь. Да и глупость это – бежать. Куда? К чему? В моем времени одни сплошные гадости, мы с детства хорошее видим только по телевизору или читаем о нем в книгах, но никак не за окном, и я благодарю за возможность окунуться ваш мир, в ваше время, но как бы оно меня ни прельщало, как бы мне ни нравилось, я не думаю, что мое рождение теперь, на моей тихой Родине – случайность, и для меня важнее – остаться. Пусть у нас меньше блеска жизни, но зато цена правды здесь виднее; пусть мне не светят идеалы теории «великих вождей», но голос бога под нашим небом услышать легче. История жизни каждого человека, как и история всех людей, не марионетка, чтобы вертеть ее в руках времени, у нее есть свое место и свой путь.

Я уходил из этих мест с благодарностью за опыт, с поклоном за познание настоящей, полной жизни, посвященной работе духа и мысли. Но главное, я уходил с необузданным желанием творить, меняя к лучшему. Хотя бы свою жизнь.

 

Когда я вернулся, на улице было почти темно. Все было то же: также мало светлого, доброго и, вообще, стоящего; и также все было завалено грязью, пошлостью и пустотой. Вокруг кишели гады. Только трава была такой же сочно зеленой, а над головой в неизвестность уходило темно-голубое небо. Это было место, где я живу. И это было мое время. До слез было жалко, что все «так», а вернее, что все «не так». И жалко, что не живу здесь же, но лет сто пятьдесят назад. Хотя тогда, я, наверное, был бы рабом…

Дома меня встретили близкие мне люди, я дотронулся до дорогих мне вещей. Ночь стала теплее. Я страшно переживал, ища выход. Ничего, сказал я себе, все у тебя получится. С богом в душе и правдой в руках.

Когда я снова подошел к окну, то за стеклом кроме черноты ничего не увидел. Единственный, кто мог осветить эту темноту, был человек, несущий в душе свет. И я вдруг понял, что моя самая большая цель и заветная мечта – стать таким человеком. И для этого стоило жить.

 

август 2007 – февраль 2008. Узловая