Озарение

(рассказ)

 

Друзьям, что открывали нам жизнь

 

Я поставил кипятиться чайник, а кусок мяса на сковороде начинал аппетитно золотиться, когда в соседней комнате зазвонил телефон.

То был Костя. Старый, проверенный, еще институтский друг.

- Салют! Ты как? – ответил я.

- Да ничего… наверное. Слушай, нам с тобой надо встретиться, поговорить… Так получилось, что никого из своих рядом.

- Так, подожди. В смысле, «нам»?

- Нам с Аней, дурачина… В общем, хотели приехать.

Я замолчал, не зная, что и сказать. Тон у Кости был нерешительным и серьезным, а если он еще и с Аней, тогда…

- Сейчас? Тогда приезжайте, я свободен, как раз поужинаем…

- Да нет. Мы только так…. Ничего не готовь. Сейчас будем.

Что-то случилось, я сразу понял. Вернее не случилось, а произошло. И по его тону я ждал лучшего.

 

Они расстались полгода назад, внезапно и без ссор. Для всех нас, друзей со студенческой скамьи, это было самым большим потрясением за последнее время. Костя с Аней всегда казались нам идеальной парой, примером того, как надо строить семейное счастье. Жили к тому времени они вместе уже три года – у Кости на квартире, и мы все, до сих пор застоявшиеся холостяки, поодиночке и вместе, по праздникам и просто по хорошему настроению, ходили к ним в гости. И лучше их не было. Знакомство их с самого начала счастливым совпадением считали, а о том, как они друг другу подходили, и говорить не стоило – все и так было ясно. Просто смотреть на них было большой радостью.

Я как раз тогда потерял свою первую и настоящую любовь, и все время моего отчаяния и безверия в надежду, их светлые, чистые и теплые отношения были радость приносящим подтверждением, что не все так плохо и что по-настоящему хорошее в жизни и правда может быть.

Так они жили, и дело уверенно шло свадьбе. Тут институт окончили, все вчерашние студенты по своим делам, по заработкам, и мы реже стали встречаться, хотя уровень наших, почти родственных отношений ничуть не упал.

А прошлой осенью, в один редкий солнечный день Костя позвонил, и с ходу сказал, что они с Аней разошлись. Я, конечно, обругал его за нелепые шутки, не шути так, говорю, а то верить начну, но голос у него был, как и сейчас, безоговорочный и как будто стеснительный, несмелый, и я, как и сейчас понял, что дело серьезно, сразу приехал, и мы тогда до отвращения ко всему напились. Сначала и слова не вымолвив, Костя уже потом, после третьей или четвертой рюмки, сказал нам: «что чтобы расстаться, не нужны ссоры и презрение, разочарование или предательство». Просто в их однообразной и устроившейся совместной жизни так долго ничего не происходило, что они как-то вместе вдруг поняли, что так больше нельзя, что жизнь надо менять, и тут оказалось, что каждый в этой новой жизни хочет быть кем-то от другого независимым: так долго они были вместе в состоянии, когда не менялось ничего, что чуть было не погибли душой от этой обездвижимости. А двигаться надо было, и вперед. И тут пути их разошлись. Они по-прежнему прекрасно понимали друг друга и, видно было, также подходили друг другу даже когда и, правда, стали в чем-то разными.

И все бы ничего, и всем все понятно, если не было б так жаль этого священного союза, по-прежнему – мы были в этом уверенны – любящих сердец. Я много раз тогда просил его опомниться, разговаривал и с ним, и с ней о том, что это – как затмение, что, конечно, «прогресс личности» необходим, но, друзья мои, счастья ничто не заменит, и посмотрите на нас, холостяков: на кого мы похожи, ведь мы только кажемся независимыми, и годами ищем свою счастливую судьбу, и спиваемся, и с ума сходим от того, что не встречаем ее.

Но это не помогло, они разъехались и даже на короткое время вообще оборвали связь. А потом стали просто хорошими знакомыми, и были, казалось, довольны этим, и только мы, их друзья, открыто всегда жалели о случившемся.

 

И теперь он сказал: «мы хотели поговорить». Внутри меня затеплилась искра надежды. У него не было причины встречаться и ехать ко мне с ней, кроме как… Но в это я даже боялся верить, это было бы слишком хорошо.

Спустя где-то полчаса я допивал вторую чашку чая и смотрел на розовеющий закат, отдающий весенним теплом, когда позвонили в дверь. Они были и правда вместе, и я просто боялся что-то сказать. Мы по-братски обнялись с Костей, поцеловались с Аней, я усадил их на диван и пошел снова кипятить чайник. С виду нельзя было что-то такое о них сказать, ребята как ребята, полностью свои, только что-то в глазах изменилось. Я с восторгом, смущаясь, подумал, что в них, кажется, стало больше света.

Первые пять минут они расхваливали мою маленькую, еще совсем свежую квартирку, спрашивали как работа, как сам, а я как всегда отвечал, что все в порядке, в норме, и что еще «не вечер», и все будет лучше, хоть они и знали, что вру, и больше сам себе, чем им, и так не думаю. Потом я налил моим друзьям чаю, сам сел рядом на стул и выжидательно смотрел то на Костю, то на Аню. А они переглядывались, чуть улыбаясь, тоже толи никак не решаясь что-то сказать, то ли просто не зная с чего начать.

- Так получилось… - Костя склонил голову, провел рукой по лбу и снова распрямился. – Ну, короче, встретились мы вчера, говорили долго. О нас. И у меня последние полгода все черт знает как, да и Аня ни на ком не остановилась… и тоже ни к чему так и пришла. Ты нас лучше всех знаешь, и я хотел спросить… только подумай сначала: со стороны, по-твоему, как нам быть? Мы же и расстались, и уже и друг без друга привыкли, но все не то… а вчера, так вообще… А сегодня с утра я ей и говорю: хочу немного счастья, семью, детей, всего того, о чем ты мне говорила, когда мы только расстались. Понял я, что вдвоем нам намного лучше…

- И у меня как-то так и сразу, - добавила Аня. – И мы, вот, думаем, что должны быть вместе…

Они посмотрели на меня, друг на друга и поцеловались. Семейная идиллия.

Оба – мои лучшие друзья, они были для меня как родные, ближе их для себя людей я не представлял и должен был бы обрадоваться, про себя благословить их и отправить прямиком домой. Но не все было так, вернее все не совсем так, и я знал, что ребята мои сильно сомневаются, робеют и удивляются себе, что у них спустя столько времени вот так все и сразу…

- Чего же вы приехали? – как мог тверже сказал я.

Костя перевел потяжелевший взгляд на меня, наморщил лоб и медленно сказал:

- Мы знаем, что так лучше, но не уверены, что так надо сделать, и так должно быть. А если завтра опять пустота и отторжение? Ты знаешь, что было с нами, когда все закончилось. Я думал, что всё… И ни с кем у меня ничего не получилось. И просветлело вокруг только сегодня. Но меньше бояться темноты я не стал. И я не знаю… вернее знаю, но не уверен, а стоит ли наша любовь этого, и любовь ли это? Я не очень знаю, что нам делать и на что решаться.

Я посмотрел на Аню.

- Да, – она чуть покачала головой. - Я пришла к тому же. Сегодня мы нашли друг друга. Но мы не знаем завтра. Мы взрослые люди, и через кое-что прошли. Да и столько времени… Думаем, нужно и твое мнение.

- Цена ошибки может быть слишком высока, понимаешь?

Я понимал. Я сразу понял, как только Костя начал говорить, и теперь думал.

- Ты хочешь, чтобы я сказал вам, что будет завтра? – горько усмехнулся я. – Или ты хочешь, чтобы я сказал вам, как сильно вы любите друг друга? – и покосился на Костю.

- Я хочу, чтобы ты со стороны помог рассмотреть все «за» и «против». А мы решим, и это будет правильно.

Они снова согласно посмотрели друг на друга и улыбнулись. Высокий, размашистый в движениях с красивыми голубыми глазами Костя и маленькая, стройная и бойкая Аня. Они всегда подходили друг к другу. Я посмотрел на них и, слушая себя, опустил голову. Потом спросил:

- Аня, а что для тебя Костя? Кто он?

- Друг, - вырвалось у нее. – Нам с ним хорошо.

- Но у вас же куча несогласий?

- Мы же можем их преодолеть…

- Вместе? – тихо спросил я.

- Только вместе, - утвердительно кивнула она.

Так. Я посмотрел на Костю и провел рукой по своей заброшенной щетине.

- А ты что думаешь о «вас»?

- Это, наверное, любовь, - напряженно и медленно проговорил он. - Да и мне пора искать причал. Устал, намотался. Сегодня понял, что последние полгода стоят каждого дня, что мы были вместе раньше.

- А может быть, ребята, поздно? В одну реку дважды, говорят, не войти… время прошло, вы изменились… Поверьте, я говорю как друг. Никто бы так не сказал…

- Потому мы к тебе и приехали, - откликнулся Костя.

- Так вы думаете все заново начать. А если не получится, если все не то? Что, а? Опять мучения, опять проклинать все будете?

Они удивленно посмотрели на меня и захлопали глазами.

- Да нет, - махнул я рукой и усмехнулся. - Это я уже… и про себя. Я, как знаете, не нашел свою, ту, которая так была всегда нужна, и которой никогда рядом не было. Но испытал я не меньше вашего. Много чего сгорело во времени. Вы всегда были образцом, и случись это через неделю после той вашей ссоры, я бы и слова вам не сказал, а только бы поздравил, и мы бы уж выпили… Кстати!

Я достал из шкафа бутылку вина и бокалы.

- Я за рулем, - сказал Костя.

- Ничего. Для такого случая чуть можно. Ну и что вы, оба, думаете?

- О чем?

Я откупорил бутылку и налил всем вина.

- Тогда вы любили друг друга, и все было замечательно. Но вот время прошло, вы, повторюсь, изменились, и кто вам сказал, что вот это… как его… озарение, что ли, завтра снова ничем не затмится, и все не вернется к худшему?

Они посерьезнели и перестали улыбаться. Мы звонко чокнулись.

- За вас! – произнес я. – И все же?

Ненадолго наступила тишина, и они больше не смотрели друг на друга. Потом Костя, переведя упорный, твердый взгляд с пустого бокала на меня, сказал:

- Я люблю ее. И не вижу наше счастье друг без друга.

- Что для тебя счастье?

- Как и раньше: когда вокруг светло, и все что надо есть – со мной.

- Ты уверен?

- Нет. Но я люблю ее.

- И я тоже, господи, - тихо, глядя перед собой, сказала Аня.

Они говорили на редкость вкрадчиво. Эти легкомысленные весельчаки были сегодня торжественно-серьезны, и это заставило меня не сомневаться в искренности их слов. Я поверил им. Они сидели передо мной рядом друг с другом, и снова становились единым целым. В глазах каждого я видел то, что недоставало другому. Они держались друг за друга не спасаясь, а поддерживая друг друга. Вместе они снова были готовы идти вперед, и менять к лучшему свои жизни. Я увидел правду всего этого и подумал, что их теперь, дай бог, нельзя будет разлучить.

Я налил еще и мы снова выпили.

- Что ж. Отвечая на мои вопросы, вы сами ответили себе на то, с чем пришли сюда. Ваши чувства правы. Не изменяйте им!

Костя с Аней снова дружно улыбнулись.

- Я знал, что ты будешь за нас.

Напряжение как рукой сняло. Мы все повеселели, принялись снова говорить о таких пустяках как мировые проблемы и международная политика как о самой малой мелочи, но самое главное оставалось в глазах и такими взглядами мы обменивались весь вечер.

- Очень здорово, что вы приехали. Нет, правда. Впрочем, не знаю, оправдал ли я ваши надежды…

- Да о чем ты! Все здорово! – Костя похлопал меня по плечу и немного пригубил специально оставленного на такой случай хорошего красного вина. – Ладно, мне хватит, а то ехать еще.

Я видел, что мы понимаем друг друга. И был по-настоящему рад за ребят – моих друзей, и за себя – что мне так хорошо с ними, а им со мной, и просто за то количество доброго света, что мы излучали. А еще мы знали, что такие мгновенья стоят многого, и их надо ждать. Луч счастья озарил лица моих друзей, и они прозрели, увидев друг друга. Отблеск этого луча коснулся и меня, и я был рад. Это была очень чистая радость, и я еще раз ощутил, как мои друзья дороги мне. Костя без сомнения был мне как брат, а Аня за эти годы стала полностью своей, как сестра. Но вместе они, светясь сейчас настоящим счастьем, были целой стороной моей жизни, большой ее частью. Я видел это и радовался как никогда: вот кто самые близкие мне люди, сказал я себе, и произнес тост за вечную дружбу и бессмертную любовь.

Потом с детским весельем слушали музыку, бесконечно шутили, немного танцевали и дурачились.

Я только недавно переехал, и в этой тоже отчасти новой для меня жизни не чувствовал соседской ответственности. Может быть, этот вечер – начало счастья, даже подумал я и, захлебываясь от волнения, воскликнул:

- С началом новой жизни вас, ребята!

- С началом настоящей жизни! – восторженно отозвался Костя.

Мы желали друг другу всего и помногу, радовались друг за друга. Говорили о будущем, загадывая о том, что же ждет нас. Рассуждали о молодом Костином бизнесе, который вот-вот должен был серьезно повзрослеть, о том, что и у меня, бог даст, все наладится, и, конечно, о том, что Аня еще похорошела. Даже про свадьбу мельком упомянули. Во все это как-то даже не верилось.

И я сдался бы и пошел бы за этой сказкой, если бы не видел, что это было наяву. Так за последние дни и месяцы все было серо. Казалось, что не только над этой счастливой парой, которой любовь вдруг открыла глаза, но и надомной, и над всеми людьми, посреди ночи, поднимается солнце: все мы шли навстречу этому восходу. Костя с Аней были полны друг другом, и я больше не боялся за них.

Чтобы ни было, убеждал в порыве общего веселья я себя, оно того стоит. Посмотрите на них! Посмотрите на свет, что идет от них! Они не просто самодостаточны, вдвоем они – целостны во всем. Если они искали свою вторую половину, они нашли ее; если искали истину счастья, то теперь оно в них самих; если ждали великой любви, то, слов нет, она туманом блаженства опустилась на них сверху. Казалось, нельзя было представить большего счастья людей, что было тогда у Кости и Ани. Потому что у них было все и не было ничего такого, что было бы им еще нужно.

Мы засиделись далеко за полночь, и я даже предложил остаться у меня, но ребята, улыбнувшись, сказали, что им надо ехать. Костя посмотрел на Аню и, наклонившись, как что-то заветное, прошептал мне:

- Мы же как родились заново. Вчера как познакомились, сегодня как поженились, и у нас первая брачная ночь.

Я, смеясь, похлопал его по плечу, и проводил моих друзей. Расстались мы как никогда замечательно, самыми близкими друг другу людьми.

Казалось, лучшего настроения у меня не было несколько лет. Вечер был так полон, что ничего и не хотелось. Я, мурча под нос знакомую песню, помыл фужеры, допил остаток вина из бутылки, и пожелал про себя ребятам счастливой спокойной ночи.

Перед тем как лечь спать, я еще раз посмотрел в окно. Пару дней назад у нас во дворе разбили последний фонарь, и теперь за стеклом царила непроглядная темнота. Ничего не было видно, и пробовать пытаться хоть что-то разглядеть было невозможно. Странно, но не было видно даже дальних огней соседних домов. Непроглядно как будущее, сказал я себе, на редкость спокойно и сладко засыпая. В тот момент я уверенно представлял себе будущее светлых тонов.

 

Когда небо на востоке стало синеть, меня разбудил резкий телефонный звонок.

- Да. Слушаю, - полусонно пробормотал я.

- Здравствуйте. Говорит инспектор дорожно-постовой службы, сержант Колосов…

Какая-то жирная, наглая и, видимо, пьяная тварь вылетела на повороте перед ними, когда Костя, торопясь, гнал по ночному шоссе домой…

Через двадцать минут, десять из которых просидел, глядя в черную пустоту окна, я уже подгонял таксиста им вслед, по тем же самым улицам, что ехали и они.

Город просыпался. Сонные прохожие торопились на работу. Утро выдалось по-летнему теплым и обещало радовать солнцем.

Метров за триста до аварии такси встало в пробку, и остаток пути я пробежал на одном дыхании.

В развороченной машине никого не было. Дорожная служба составляла протоколы, люди в форме что-то мерили рулеткой на асфальте. Рядом в машину «скорой помощи» рассаживались медики. Я подбежал к ним и дернул дверь на себя.

- Кто тут? – хриплым шепотом спросил я у наклонившегося над телом врача.

- Парень.

Я увидел в глубине машины все в крови изуродованное лицо Кости.

- Как он?

- Очень тяжелый. Ничего не могу обещать…

- Я с вами! - полез я в кабину.

- Нельзя! – легонько оттолкнул меня врач, но я вдруг стал очень слаб и сразу спустился на землю. – Это может повредить, - посмотрел он на меня. – А я и так не ручаюсь, что мы его довезем…

Он захлопнул дверь и машина, с воем мигая проблесковыми маячками, рванулась с места. Тут ко мне подошел инспектор.

- Сержант Колосов. Это я вам звонил…

Когда прибыли «гаишники» и «скорая помощь» они оба не шевелились, только у Кости сквозь хлеставшую отовсюду кровь прослушивалось прерывистое сердцебиение. Аня была уже мертва. Ее первой без лишних хлопот и увезли. Сержант рассказал, как в мобильном телефоне первым делом наткнулись на мое имя, и начал было описывать детали аварии, но я так посмотрел на него, что тот запнулся и отошел.

У развороченного на асфальте Костиного «форда» передней половины кузова не было совсем. Когда я подошел, то только удивился тому, что изодранные чехлы на искореженных сиденьях из благородно-синих стали грязно-бордовыми, а когда понял, в ужасе отшатнулся и больше к их машине не подходил. «Джип» хоть тоже был сильно разбит, но не так, машина большая, тяжелая. Кроме водителя, как оказалось, никого не было, и его сразу увезли вместе с Аней, но только не в морг, а в реанимацию.

Меня то начинало судорожно мотать из стороны сторону, то слабели ноги, и хотелось упасть. В голове сотворялся ад. Счастливые картины минувшего вечера пролетали перед глазами одна за другой.

Стало совсем светло, на западе потухали последние звезды, а со стороны востока медленно всходило солнце.

Я позвонил Саше и Диме, нашим лучшим друзьям. Мы всегда мечтали быть рядом друг с другом. Оба спали. Из того, что было, стуча зубами, я сказал им что мог. Саша обещал приехать из своего города после обеда, а Диме было три часа пути на машине.

Еще раз взглянув на место аварии, я взял такси и поехал в больницу.

Врачи довезли его. Вернее, он доехал. Я без разбору материл всех, кто мне попадался в коридорах клиники и так рвался к Косте, что врачи все-таки разрешили взглянуть на него из-за приоткрытой двери. Костя лежал на высокой койке, обставленный какими-то аппаратами, весь в красных бинтах.

Надо было сообщить его родителям и позвонить матери Ани, но на это меня уже не хватило.

В белом больничном коридоре я свалился на жесткую кушетку и тупо уставился в стену. Так я пролежал часа два, пока не позвонил Дима и не спросил в какой мы больнице. Через полчаса он влетел по лестнице в холл, где сидел я. Мы обнялись, и ему также разрешили сквозь щель в двери посмотреть на Костю. Я молчал. Дима сел, обхватил голову руками и замер. Так прошел еще час. Мы давно не виделись, но нам нечего было сказать друг другу.

Потом я словно опомнился.

- Аня погибла. Сразу, на месте.

Дима посмотрел на меня как на призрака.

- Надо маме ее позвонить, или этой, подружке, как ее?..

- Свете?

- Да. У меня где-то был номер.

Подруге сообщить было легче, и я позвонил. Она почти сразу узнала меня, но сначала не поняла, что я говорю. И тогда я без лишних разъяснений сказал ей все как есть.

- Как так? – только и прошептала она.

- Вот так, - скрепя голосом сказал я.

В трубке повисла тишина. Я назвал больницу, и сказал, что надо позвонить Аниной матери. Тут связь оборвалась.

Теперь говорить почему-то стало легче, и я позвонил Сергею Павловичу, Костиному отцу. Он выдержал, благо Костя был жив, и обещал приехать. Еще через полчаса мы обзвонили всех кого только знали. Каждому пришлось говорить «Аня погибла» или «Костя попал в аварию и лежит в больнице». Под конец меня трясло так, что я почти не мог выговаривать слова. А скоро приехала с семьей мама Ани.

Она подошла к нам, ничего не сказав, но посмотрела так, что я понял – еще одних таких глаз я могу не выдержать. Потом поговорила о чем-то с врачом, что ездил на тот вызов, села в дальнем углу больничного коридора и, уставившись взглядом в стену напротив, больше не вставала.

Начали пребывать все родственники и знакомые, кому мы смогли дозвониться. Кто-то плакал, другие сочувственно молчали. Приехал Саша, и мы втроем с Димой пошли в морг на опознание.

В большом холодном кафельном зале на столах, часто скрюченные и небрежно прикрытие, лежали трупы. Нас провели в середину зала и у одного из множества рядом лежащих тел открыли лицо. Такая всегда красивая, будто излучавшая свет, Аня была страшно изуродована, но мы сразу узнали ее. Наверное, потому что ее нельзя было не узнать. Подтвердив опознание, мы все трое разом кинулись из этого замерзшего зала с мертвым холодом на улицу, к синему майскому небу.

Из близкой родни трогать кого-то было страшно, и еще через два часа мы же, но на катафалке и с красивым лакированным гробом приехали за ней. С нами была та самая подружка Света. Она привезла Ане ее самые красивые платья. Внутрь мы Свету не пустили, а передали одежду сотрудникам морга, которые, уже приукрасив Анино лицо, одели ее.

Когда подъехали к дому Ани, я вспомнил, как с год назад мы приезжали сюда с Костей мирить их. А еще раньше, как раз знакомясь с Аниными родителями, однажды отмечали здесь старый новый год…

У дома нас встречали родственники, несколько ее одноклассников и знакомые по двору. Дима вышвырнул из лифта двух смаковавших сигареты школьников, и мы все вместе благополучно донесли Аню до квартиры. Гроб поставили в большой комнате, где горели свечи, и пахло воском. Лицо ей накрыли чем-то белым и полупрозрачным.

Потом поехали за венками. Брали много, ото всех кто приехал. Уже знакомый по покупке гроба продавец сделал нам оптовую скидку. Он зачем-то был немного пьян, и по глупости, догнав нас уже на выходе из погребальной конторы, предложил нам, если понадобится, второй гроб тоже со скидкой. Мы оставили его тут же, на пороге, рвано дергающегося в пыли с разбитым в кровь лицом.

Я с друзьями отвез Ане венки и вернулся в больницу. Приехавшие Костины родители, Нина Александровна и Сергей Павлович, в слезах кинулись нам навстречу. Костя по-прежнему был в коме, и хоть положение немного стабилизировалось, никто не мог ничего обнадеживающего сказать, а тем более пообещать, и такое состояние грозило затянуться намного дней вперед.

Когда Нина Александровна, рыдая, висела у меня на шее, а одной рукой я обнимал плачущую Свету, ставшую уже родной, то подумал, что вот умри сейчас Костя, мы вернулись и убили бы того гробовщика. На моих друзей было страшно смотреть – это были не их лица. Даже какие-то нечеловеческие. Они будто озверели или постарели на несколько лет.

До ночи мы просидели в больничном коридоре и смотрели, как за окном угасает закат, а темнота медленно поглощает все вокруг. Потом мы поехали к Ане, дома у которой собрались все ее близкие и родственники. Полночи мы под звуки голосов отпевания беззвучно просидели у гроба. Нам постелили в соседней комнате, на полу, и мы, как в лучшие годы наших бесконечных гулянок, кучей втроем завалились спать.

Утром мы поехали договариваться по поводу места на кладбище. Похороны были назначены на завтра. Весь день пробегали по конторам. От гроба Ани мы ехали к постели Кости и обратно. Перевозили какие-то вещи, встречали чьих-то родственников и знакомых, помогали всем разместиться и оформляли непонятные бумаги. Это было намного легче, чем сидеть в белом больничном коридоре у закрытых дверей или в тусклой траурной комнате перед горящей свечой. Внутренне мы радовались каждому срочному делу, каждой необходимой возможности куда-то поехать и что-нибудь сделать. За тот день я с друзьями объездил полгорода и, наверное, нам было легче, чем остальным, но перед глазами все стояли их веселые, первый раз без притворства счастливые лица. Они смотрели на меня и очень добро улыбались.

На следующее утро мы все собрались у Ани. В комнате стоял тихий, душный женский плач. Потом мы медленно спустили гроб вниз, и немного пронеся по улице, поставили его в катафалк. Похоронная процессия растеклась по автобусам и автомобилям, и мы поехали на кладбище.

Солнце стояло уже высоко. Рабочий люд разошелся по работам, а на свет божий из подъездов и подворотен повылезали алкоголики и наркоманы. Им почему-то ничего не делалось: они не погибали в автокатастрофах, им не суждено было стать жертвой несчастного случая; они, всю свою жизнь бесцельно существуя паразитами, прекрасно устроились в этой общественной суматохе. С досадой говорил я себе, что им ничего не делалось, тут же оправдывая положение тем, что они и не живут. Легче от этого только не становилось. Костя с Аней жили, дышали, их сердца страдали, но бились громко и четко. Иначе они ко мне тогда не приехали бы, никогда б не прозрели и не увидели, что друг без друга судьбы их ущербны и не целостны.

У крайнего дома, на выезде из города, у подъездов пышные бабушки присматривали за тут же играющими с лучами утреннего солнца малышами, и я сразу вспомнил случай, когда Костя с Аней вдруг упомянули о детях, и говорили так смущенно, краснея, что я даже удивился, как они к этому серьезно относятся, и в тайне ото всех уже подумывают о таких же как эти, голубоглазых и щекастых ребятишках. Я посмотрел на едущий впереди катафалк. Гроба видно не было, но вся машина была завалена венками. И еще неизвестно, что там с Костей, подумал я. Лишь бы он как-нибудь не узнал. Не дай, господи, ему почувствовать, как мы зарываем в землю его погибшую любовь.

В церкви было душно и пахло ладаном. Наш гроб был пятым. Но никто из покойников не был так молод. Лицо Ани не открыли и лишь вложили ей в порезанные руки маленькую икону. Я не был уверен, что лик божий на картинке поможет ей, но нам стало спокойнее. У ее гроба мы с друзьями обнялись. Никто из нас не плакал, но я еще никогда не видел у моих друзей таких каменных лиц. Иконы со стен церкви смотрели сурово и будто с презренной жалостью. Вокруг, всё охватывая и обволакивая каждую душу, стоял тихий плач.

Скоро отпевание закончилось. Странно было смотреть на лики святых, которые слушали, как в крышки гробов, очень громко в замершей тишине под сводами, разом стали забивать гвозди. Когда гроб выносили, я еще раз обернулся на иконостас. Лица на иконах смотрели нам в след и ожидали, как через несколько часов перед ними в трепетном благоговении предстанут пары молодоженов. Может быть, даже счастливые. Вечно у нас все в куче, шепнул мне Саша, и я коротко кивнул ему.

Кладбище встретило нас уходящей к горизонту бесконечностью крестов и надгробных плит. Было тепло и солнечно. Пели первые жаворонки. Недалеко, на лугу, у небольшой речушки, незабываемо покрикивал поздний чибис. В стороне на север протянулся неровный клин гусей. Жизнь в природе радостно просыпалась от зимнего сна, все вокруг набиралось сил, звонкого веселья и солнечного тепла.

В намеченном месте мы вытащили гроб из машины и снова поставили на табуретки. Тут же, в новом ряду свежих могил была выкопана наша яма. Женский плач, единственное, что я слышал от людей в то утро, усилился, слился в одно, и уже нельзя было расслышать, как чья-то мать или сестра по-своему горько рыдает. Мужчины молчали и только все больше хмурились. По их лицам разошлись большие красные пятна.

Могильщики на веревках спустили гроб вниз. Они мастерски знали свое дело, гроб опускали плавно и равномерно.

- Ну, прощайтесь, - обратился ко всем старший из них.

На миг слезы потекли бесшумно.

- Господи, а ведь невеста, - тихо вздохнул кто-то сзади меня.

Каждый брал в руку землю и бросал вниз. Тяжелые комья гулко барабанили по крышке гроба.

Затем все немного отошли, и за дело принялись опытные могильщики. Сначала земля еще сильнее застучала внизу, но скоро все стихло – насыпь скрыла Аню.

В считанные минуты все было кончено. Мы поставили крест, прибили к нему многозначный номер и обложили могилу горой венков.

На поминках все что-то говорили, много плакали и пили. Казалось, никто в случившееся не верил, и похоже так оно и было. Ни Саша, ни Дима, ни я не нашли в себе силы даже прикоснуться к еде.

Мы ушли первые и сразу поехали в больницу. Постаревшая за эти дни на десяток лет Нина Александровна сказала, что все без изменений, врачи очень бояться за Костю, и когда станет лучше, сказать не могут. Я спросил, здесь ли еще водитель того джипа, и мне сказали, что – да, здесь, по случаю в Костиной палате, тоже в тяжелом состоянии.

Мы вышли на улицу и долго бродили по городу. Несмотря на приветливо золотящий стены и крыши домов закат, город казался нам жестоким и серым. В тот вечер мы поехали ко мне и страшно и безудержно напились.

 

Время шло, мы отсчитывали дни помина. К Косте с каждым днем нас пускали все чаще и все дольше позволяли быть с ним. Хоть он лежал без сознания и никогда не двигался, было видно, что он жив и это согревало нас.

Через несколько дней я решился. Ребятам тоже надо было уезжать, и я решил сделать это в наш последний день в городе. На днях как раз был помин сорокового дня, и снова море слез, и снова их светлые лица перед глазами.

Мы все молча попрощались с Костей, желая ему как можно быстрее очнуться. А когда уже уходили по больничному коридору, я вдруг вспомнил, что забыл телефон, и вернулся. В палате никого не было – нам доверяли. Это было хорошим знаком. Я подошел к койке с водителем джипа. Он оказался таким же, каким я его представил, как только мне сообщили об аварии. Толстое брюхо, сытое жирное лицо. Также меньше похож на человека, как те алкоголики на скамейках у подъездов. Сейчас, в коме, его лицо ничего не выражало, но я так и видел его пьяную, самодовольную ухмылку за рулем, когда он гнал по трассе. Он и Костя находились под наблюдением одного врача – высокого худого мужчины среднего возраста, в очках металлической оправы. Как-то он, для примера сравнивая состояние обоих своих пациентов, сказал, что положение у них стабильно-тяжелое, но водителю джипа из-за комплекции сложнее поддерживать жизнедеятельность такого большого тела, и пока он полностью зависит от капельницы. По словам доктора – повезло, сразу нашли дорогое лекарство, родня докупила еще, и теперь в этом было спасение больного.

Все было тихо. Выкинут доктора, это уж точно, подумал я, с такой-то родней – вылетит, и еще устроится ли – неизвестно. Или на молодую медсестру, какую, повесят. Нельзя же так небрежно с иглой капельницы обходиться, здоровяк этот ведь и очнуться может, и дернуться случайно…

Я снова посмотрел на водителя джипа. Я так и представил себе: красивая жена, удобная квартира, хорошая денежная должность. И понять его можно – ну, выпил человек по случаю застолья лишнего, ну, не захотел оставаться и такси брать, и знал, что от любого инспектора купюрой отобьется, не в первый раз…

Да, понять его было можно. Простить только никак нельзя. Он оставался для меня лишь причиной смерти. Я достал из кармана платок, осторожно сорвал держащий капельницу пластырь и вынул иглу. Так все и оставил. Будь что будет. Только удивился, как это оказалось просто.

На следующее утро мы все разъехались: Саша улетел к себе на север, Дима в Москву, и так его там заждались, а я, не в состоянии больше находиться в городе, поехал к себе в старую деревню, в соседнюю область, километров за триста. Все необходимое у меня было, стоял теплый июнь. Знали об этом только мои друзья и родители, и то я сказал говорить всем, что в отчаянии улетел куда-нибудь на Дальний Восток, начинать новую жизнь, и никакой связи со мной пока нет.

 

В деревенской глуши среди тихого шелеста берез и кленов связи со мной, и правда, не было. Я постепенно приводил в порядок наш дряхлый семейный дом и раз в неделю ездил в соседнее село за продуктами. Это было очень хорошее, спокойное и редкое время, когда я жил для себя, больше себя узнавал, в деревенском труде и полном одиночестве быстрее созревал, взрослел и, наверное, мог бы быть собой доволен. Здесь иногда и меня настигало озарение, что такая жизнь – тоже форма счастья. Только оно было очень одностороннее в своем единоличии и за него не надо было умирать.

Но во мне не было радости, и не помню, чтобы я в то лето хоть раз улыбнулся. Уходящая в историю старая деревня совпадала с моим настроем, и не было лучших моментов, чем на теплом закате, когда я выходил со двора, залезал на забор и смотрел, как красноватый диск солнца растворяется в черноте зубчатого леса на горизонте, а с востока каждый вечер снова и снова наползает темнота.

 

В город я вернулся в конце августа, когда похолодало, и я узнал, что Костя уже как две недели пришел в себя и идет на поправку. По согласию со мной приехали и Саша с Димой.

В его палате многое изменилось. На соседней койке, доживая свой век, кряхтел какой-то старик, а встречал нас совсем другой доктор, совсем еще парень, будто вчера из института.

Костя и правда, поправился, хотя и не вставал еще. Про Аню безбожно лгали, говорили, что она в другой больнице, что ей тоже лучше. Ее мама после долгих наших уговоров согласилась писать Косте от имени Ани краткие записки раз в три дня. В общем, скрывали правду как могли.

Казалось, он верил. Или хотел верить. Будущее его здоровья было неоднозначным, он мог остаться навсегда инвалидом. Нам сказали, серьезно повреждены внутренние органы, Костя по этому поводу сильно переживал, и все говорил нам, что не может понять, как такое случилось.

А потом он узнал. Откуда – не знаю, помню только, как тогда вошли к нему в палату и по одному только его взгляду все поняли. Никто не мог ничего сказать. Костя тоже молчал, и все смотрел на нас широко открытыми, непонимающими и страшными глазами. На следующий день у него отказали ноги, и мы тихо возили его в инвалидной коляске по больничным коридорам. Через неделю, когда в последний теплый день «бабьего лета» я катал Костю по больничному скверу, заметил, что он стал очень похож на старика. Мой друг был чуть старше меня, и недавно встретил свой двадцать пятый год. Он все меньше общался с окружающими его близкими и с каждым днем все больше замыкался в себе. Ни мы, ни врачи не могли ничуть пронять его. Однажды, когда я также катил его коляску по коридору, Костя знаком остановил меня, посмотрел на усеянное каплями дождя окно, на желтеющие листья берез и спросил:

- Как же вы ее хоронили?

Я промолчал и покатил его дальше. Он отвернулся и не сказал больше ни слова. Мое лицо сделалось маской, а пред глазами стояла Аня, озаренная счастливой улыбкой в тот последний вечер, когда они приехали ко мне.

За Костю сильно боялись, пытались следить, но постоянно сделать этого, конечно, было нельзя. В ту ночь он, забравшись в коляску, заперся в туалете и под текущей водой открытого крана вскрыл себе вены на обеих руках. Нашли его, выломав дверь, только под утро. Весь умывальник и пол вокруг него был залит черной кровью. Как рассказывали, даже старшим медсестрам тогда становилось плохо. Они знали всю историю и переживали за Костю вместе с нами.

На следующий день я с друзьями поехал в знакомую мемориальную контору, где мы заказали такой же, как и Ане, гроб и богатые венки. На лице гробовщика были еще видны нами оставленные шрамы, но он, кажется, не обижался. Снова предлагал скидку, но за все, что мы купили, каждый из нас доплатил еще сверху.

На Костиных похоронах погода была отвратительная. Моросил мелкий дождь, грязные кладбищенские копатели тихо матерились, редко каркали на соседних могильных камнях галки и грачи, и над всем этим стоял бесконечный плачь. Костя совсем был не похож на себя. Когда я сказал об этом Саше, он ответил, что самые близкие всегда не похожи на себя после смерти. Казалось, люди слезами вымаливали счастья им обоим. Хотя бы там, где нас еще не было. Много крестились и молчали. Где-то среди толпы мокрыми серыми тенями бродили Нина Александровна и Сергей Павлович.

Я, Саша и Дима в каком-то ступоре просидели на поминках, лишь временами глотая горький чай, и только всё удивлялись, что сами мы – живы и здоровы. В тот день мама нашла у меня первые седые волосы.

 

С тех пор в нашей жизни многое изменилось. Стали другими и мы. О лучших друзьях, погибших на пике счастья, у нас оставалась беспримерная, незабываемая память, и я знал, кого мне приводить в пример своим детям и внукам, когда придет время сказать им что-то о жизни.

Но как я не бился и не мучился над этим вопросом, какие бы книги не читал, и у кого бы чего не спрашивал, так я и не смог объяснить себе, зачем среди всех смертей, в молодости и старости, в радости и печали, в одиночестве и среди близких, есть самая страшная смерть – в момент, когда человек становится счастлив, и жизнь его должна только начинаться…

 

май 2008. Узловая