Был май 1976 года. На всю страну звучали стихи и песни, посвященные строительству Байкало-Амурской магистрали. Она должна была пройти и через наш таёжный поселок Чертаны. Мы с нетерпением ждали строителей. Первыми, как только сошел в апреле снег, объявились геодезисты, веселые, разбитные парни.

Несколько дней, пока им на участок не подвезли оборудование, жили они в комнатушке при поселковом клубе, где каждый вечер крутили кино, а молодежь танцевала под радиолу. Как только начинали спускаться сумерки, парни и девушки стайками тянулись к этому единственному очагу культуры.

Мне в ту весну исполнилось девятнадцать. Хотя мама воспитывала меня в строгости, я не могла не взглянуть на первопроходцев БАМа. Надела голубой сарафан, под цвет глаз, причесала свои пышные русые волосы, заплела их в косу. А так как духов у меня не было, сорвала душистую веточку распустившейся черемухи, воткнула ее в непослушный локон возле уха и отправилась в клуб.

Пока снаряжалась, кино кончилось, в фойе в самом разгаре были танцы. Я вошла, остановилась у стены. Подружки меня не замечали. Оглядываясь, стала поджидать, когда закончится музыка. Вдруг на своей талии почувствовала чью-то сильную, властную руку:

- Привет, сладкая, ароматная, пойдем, потанцуем, - сказал незнакомец.

Резко обернувшись, я попыталась высвободиться, и еще теснее прижалась к нему, встретившись взглядом с серыми смеющимися глазами.

- Не слышу вашего да, - дразнящее улыбаясь, произнес приезжий геодезист.

Не привыкшая к такому панибратскому отношению со стороны парней, я ошарашено стояла молча еще несколько мгновений, и только высокая грудь вздымалась от негодования, касаясь чужих упругих мускулов, обтянутых пестрой рубашкой. Красиво очерченные, полные мужские губы потянулись ко мне, коснулись виска, обжигая и шепча:

- Боже, какой аромат.

Но в унисон этих слов до меня донесся голос невидимого певца с грампластинки «Алешкина любовь»:

- Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво...

Оттолкнув парня, я бросилась вон из клуба. Чтобы не испугать мать, остановилась возле своего палисадника, прислонилась к березе, перевела дух.

Сиреневый туман струился вдоль леса, за речкой, в кустарнике ворчливо токовал глухарь. Хозяйка ночного неба, ярко-желтая луна, пасла свои звездные стада. Все было как всегда, и только я другая. Чувство обиды, раздражения смешивалось со сладкой истомой, жаждой чего-то нового, неизведанного. Но шелест нежных березовых листьев успокоил тревогу, убаюкал мое волнение, и я отправилась спать.

Больше я в клуб не ходила. Лето текло своим чередом. Работы в доме и на огороде хоть отбавляй, скучать особенно некогда. Я постепенно успокоилась, но выкинуть из головы лучистые серые глаза так и не смогла: то из речной воды мне улыбчиво подмигнут, то прячутся в росистых морковных грядках, то растекаются растопленным серебром по листьям развесистой березы на фоне розового, как маков цвет, заката. Мама забеспокоилась:

- Ты, Надюшка, часом не заболела? Грустная какая-то, задумчивая.

Я отнекивалась и спешила заняться каким-нибудь делом. Так пролетели и май, и июнь. Железная дорога строилась. Поселок уже огибала и уходила в глубь леса широкая просека, быстро поросшая густым малинником. В середине июля сговорились мы с соседскими девчонками сходить туда за ягодой.

Весело перебрасываясь шутками, желая поскорее добраться до заветной малины, мы отошли от поселка километров на пять, остановились на светлой, солнечной поляне, наткнувшись на крупную спелую ягоду. Было тепло, безветренно. Ходили рядышком, тихонько переговариваясь. Тишину леса нарушали лишь короткие птичьи трели. В ведерках быстро прибывало. Пахло жарой, медом, лесом. Стебли малинника почтительно склоняли перед нами свои ветки, усыпанные сочной ягодой. Обходя пышный куст шиповника, я влезла на валежину и замерла: напротив меня, совсем недалеко на задних лапах сидел небольшой медведь и что-то выгребал из-под коряги.

Испугавшись, я потеряла равновесие, замахала руками, уронила ведро и рухнула вниз, издав истошный вопль:

- Бежим! Медведь! Мишка!

Все кинулись врассыпную. Я неслась, не разбирая дороги, оставляя на сучках и колючках клочки своей одежды. Окружающий мир трещал, свистел и булькал у меня в ушах. Волосы растрепались, рассыпались по спине. Грудь сдавило. Из горла вырывались отдельные слова:

- Девчонки!... мишка!... за мной!...

Вдруг я увидела небольшую избушку, юркнула в дверь и неожиданно наткнулась на удивленные серые глаза, которые с самой весны играли со мной в прятки. Не раздумывая, кинулась к опешившему парню на шею, прижалась всем телом и зашептала пересохшими от страха губами:

- Мишка ... з... мой! Мишка ... мой!

Воздуха катастрофически не хватало, поэтому предлог «за» повис, потерялся, существовал только в моей голове.

- Да, я Мишка, твой, давно околдован тобой, - заговорил вдруг стихами ничуть не растерявшийся геодезист, покрывая меня поцелуями, прижимая все крепче и крепче к себе, перебирая струящиеся по спине волосы, вздыхая запах моего разгоряченного, почти нагого тела, не обращая внимания на угрожающее медвежье рычание за стенами избушки.

- Днями и ночами я думал о тебе, черемушка моя гибкая, звездочка моя ясная, - приговаривал Михаил.

Его голос звучал ласково, нежно, наполняя мою душу и тело блаженством… И даже неожиданная легкая боль не смогла разорвать окутавшую меня пелену восторга и счастья.

Через две недели мы поженились. А уже через девять месяцев у нас родился Михаил Михайлович, огласив все палаты местной больницы сочным, далеко не младенческим ревом. Акушерка, подавая Мише сына во время выписки, отогнула кружевной уголок простынки и заметила:

- И в кого он у вас такой родился? Мама с папой русые, голубоглазые, а ребеночек темненький, с рыжинкой, и глаза шоколадные?

Мы с мужем понимающе переглянулись и счастливо засмеялись.