A south-west blow on ye

And blister you all o’er!

William Shakespeare

 

Все началось с зюйд-веста. Он подул вечером и слышен был всю ночь. Дрожала черепица, посвистывали трубы и далеко, за дачными угодьями, у каменистых пляжей шумело море. К утру ветер добился своего: они проснулись чужими.

Такое с ними бывало и раньше. Десять лет брака сделали их похожими друг на друга, рассеяли последние тайны и обрекли на предсказуемость их дни. Кажется, она знала теперь все о переменах его настроений, о его фантазиях, снах и надеждах, о том, когда следовало ждать каждую из них: у всех его выдумок был определенный, известный только ей порядок. Это чувство приходило к нему каждый раз, когда зюйд-вест врывался в их город. Это было не желание уйти, не призыв к бег­ству: утром он и так был далеко от нее, на паруснике своей юности. Тем утром на рассвете они проходили Босфор, и пока она готовила и разливала кофе в кухне-студии в их новой квартире, он, свободный от вахты, рассматривал турецкого офицера, поднявшегося за судовой ролью. Офицер был двухметрового роста, с длинными, слегка закрученными усами и гиацинтами глаз — в них отражались воды пролива.

Она поняла все, когда он с незатянутым узлом галстука подошел к столу и, принимая из ее рук чашку, все еще следил за удалявшимся катером с пограничником-исполином. Кажется, раньше у нее еще была надежда, что на этот раз все обойдется, каким-то образом он не почувствует каприз Эола и не уйдет от нее, излечившись от своей болезни-мечты. Теперь ей оставалось ждать и молить всех богов о скорой перемене ветра.

Они долго шли вдоль дрожащего в утренней дымке берега, всего в трехстах кабельтовых от земли. Из-за налившихся солнцем прядей ночного тумана частокол минаретов был едва виден, но он много раз прежде рисовал этот город и теперь без труда угадывал его, заворожено нашептывая заученные когда-то названия дворцов и мечетей. Прямо перед ними, у самого края, изредка наползая друг на друга, праздно тянулись двух-трехэтажные дома с узкими террасами над зеленой неподвижной водой. На них неторопливо пили чай черноусые мужчины с нежными глазами, в просторных льняных костюмах. Утро пока лишь слегка коснулось берега, и, сидя за компьютером в кабинете, удаляя ненужные файлы, он тайком втягивал в себя запах ночи, водорослей и заплесневевших стен. Он думал о других днях, бродивших над проливом, и ему становилось зябко от мысли, что вся жизнь этих людей проходит так близко от воды и что зимой, наверное, они не умеют отделить свои часы от зеленых туманов. Потом перед ними открылось новое море, и они медленно вошли в него. Вокруг было много других судов и за ними оставались бледные треугольники, словно шли они, срезая верхний слой воды, стараясь украсть у нее цвет. «Белесая прожилка на бестрепетной бирюзе — след чужака-теплохода», — подумал он, счастливый оттого, что увидел неизвестное прежде море. Но в тот день, в первый день зюйд-веста, в офисе едва ли кто-нибудь еще из его коллег почувствовал освобождение.

Ветер Магриба, ветер красного песка и черно-синего неба, в нем не было отчаяния и надрыва, только упор¬ство и вера в свою силу. Казалось, он никуда не спешил и готов был, покружив над городом неделю-другую, вернуться на родину. Ветер знал: дни горожан изменились с его приходом.

Городские сады и парки медленно теряли свой цвет. Первыми уступили каштаны на бульваре над портом: бурые пятна просыпались на их листья, их скелеты открылись, свернулись края и кое-где они вскоре сделались, как решето. Листки акаций на булыжниках мостовой были похожи на песок, точно вместе с зюйд-вестом пустыня пришла в их город.

Часы сиесты теперь были иссушены ветром. Они падали с побледневшего неба, словно старая штукатурка со стен оставленного дома.

На следующий день в обеденный перерыв она встретилась с подругой в итальянском кафе в двух кварталах от ее работы. Им едва удалось отыскать круглый крохотный столик из фальшивого мрамора, с чугунными гнутыми ножками. На ее невозможно загорелой подруге было белое, обтягивающее платье с глубоким разрезом, и она подумала, что, может быть, слишком долго рассматривает ее длинные, начинающие стареть ноги.

— Четвертая чашка за день, — сказала она после первого глотка густого кофе. — К вечеру у меня дрожат руки, стучит в висках, иногда качаюсь, как пьяная. Ночью едва сплю, отбиваюсь от каких-то щекочущих, выпуклых снов, снов-убийц, а с утра все начинается сначала. У меня настоящий кофейный запой.

— Зачем ты это делаешь?

— Наверное, хочу почувствовать то же, что и он. Кофе может мне в этом помочь.

— Что у вас снова?

— Он опять не со мной. Я совсем не знаю, где он.

— У мужчин всегда так. Когда все хорошо, это еще хуже, чем когда все плохо.

Она затянулась глубоко, яростно, и почти догоревшая сигарета вновь вспыхнула и что-то щелкнуло в ней.

— Иногда мне кажется, что все мы нужны им только на время, — она выдохнула густое, сизое облако и по ее лицу пробежала зыбь отчаяния. — Сколько бы лет ни прожили вместе — все равно ты остаешься для них игрушкой. Когда думаешь об этом, чувствуешь себя шлюхой.

— Просто не нужно ставить на него все, что есть у тебя в жизни.

Ветер вдруг подул сильнее и опрокинул на их столике стакан с салфетками. Она снова затянулась и, глядя вслед улетавшим белым клочкам бумаги, сказала:

— Ты выкарабкалась. Ты сумела выжить после развода. Если такое произойдет со мной, я знаю, что я не смогу подняться. Я навсегда останусь лежать, точно с переломанным позвоночником, в болоте воспоминаний.

Дым их крепких, недамских сигарет резал глаза, перебирался на другие столики, и кое-кто из соседей недовольно оглядывался на подруг. Легкой, незаметной волной он тянулся дальше, по упругой, вымощенной булыжником улице, огибал Оперу, поднимался над городом и уходил на юг, через море, где он смешивался с запахами кофеен Порт-Саида. Там они простояли три дня, и старший помощник договорился об автобусе, который должен был отвезти их к пирамидам. Они ехали туда долго, через пустыню, и часть дороги проходила неподалеку от Канала. Воды не было видно и караван судов через Суэц шел точно по песку. Словно связанные друг с другом, они боялись отстать, заблудиться в чужой стихии, так и не дойдя до знакомого, спасительного моря, где все было понятно и просто, и где — они верили — их ожидала свобода. Этот караван он запомнил больше, чем исхоженные громады Гизы: как и в любом месте паломничества туристов, в них было что-то от состарившихся куртизанок.

Теперь он не мог даже улыбнуться жене — сделай это, он бы захлебнулся от фальши.

Он подумал: а что если рассказать ей все? Рассказать о девушках, которые поднимались к ним на борт по шторм­трапам еще до прихода властей в Бангкоке и за сотню долларов оставались с ними на три ночи. О том, как в Ливерпуле объявили тревогу, когда ему делали татуировку, им тотчас пришлось бежать на судно и парусник на его плече остался без мачт. Рассказать о пиратах в Мозамбике: они пробирались к ним ночью каждый раз после того, как днем капитан выдавал зарплату, и грабили команду.

— Ты знаешь, теперь у пиратов в Африке есть автоматы Калашникова. Пираты совсем черные, одеты в хаки и больше всего похожи на борцов за национальную независимость с обложки «Time» или «Newsweek». Может быть, и деньги они у нас забирали во имя какого-нибудь великого дела, для поддержки своей миниатюрной революции, очередного маленького преступления во имя всеобщего блага, — сказал он жене во второй вечер зюйд-веста. Тогда они, голые и совсем чужие друг другу, лежали в постели, прислушиваясь к скрипу черепицы.

— Только не начинай опять, не надо. Спи, пожалуй­ста, спи, — сказала жена. И ему вдруг стало страшно оттого, что, вероятнее всего, с ней ему предстояло провести остаток жизни.

Утром по дороге на работу в новый офисный центр он увидел волну-убийцу: она пришла неизвестно откуда и настигла их у восточного побережья Африки. Первым ее заметил капитан — он словно ждал ее. На несколько секунд они забыли об опасности и замерли зачарованные ее одинокой мощью и красотой. Она шла на них не спеша, закрыв собой весь горизонт, словно дно раскололось и поднялось над океаном новым блуждающим островом. Они не знали, какой она была высоты: тогда она казалась им выше всего, что они прежде видели в жизни. И потом весь день, работая с аудитором из PricewaterhouseCoopers, он часто отирал взмокший от пота лоб и чувствовал, как дрожали у него колени, и он едва сдерживал себя, чтобы не броситься в трюм, как он сделал это тогда, когда волна приблизилась к ним вплотную. Капитан всегда требовал от команды держать задраенными все люки, и они нередко посмеивались над ним, считая это причудой старого морехода. «Мы в океане. Никто не знает, что здесь может произойти», отвечал он на их недоумение. Тогда в трюме, едва не оглохнув от обрушившихся на палубу водяных глыб, он думал о том, как прав был капитан и как хорошо, что этот люк остался незадраенным. Еще он видел дно, где, как говорили, зарождались такие волны. Оно было ровным, с неглубокими бороздами, похожим на гладь огромной пустыни, и многие дни можно было бы плыть в двух-трех ярдах над ним. Но потом оно обрывалось и где-то там, от края вниз, словно выброшенная гигантским спрутом, стелилась тьма. Там начиналось другое море, море демонов и смерти. Место, обозначенное на картах как впадина, еще в школе он пугался его темно-синего пятна посреди изящной голубизны океана. Цифры, указывавшие на глубины, казались ему магическими знаками, оберегавшими монументальность ада, незыблемость Сомалийской котловины, бессмертие моря мертвых. «Бездна. Бездна», — испуганно шептал он. Потом он вспомнил, что боцман не успел добежать до рубки. Он видел, что аудитору тоже было трудно, и что он тоже был далеко от балансов и квартальных отчетов. «Боцмана мы больше не видели. Только в Гибралтаре к нам поступила замена», прошептал он, и аудитор едва заметно кивнул, не отрываясь от разбросанных на столе бумаг. После встречи с волной-убийцей им еще долго казалось, что они научились проходить сквозь стены.

Пятую ночь он лежал неподвижно, на спине, широко раскрыв глаза. По потолку пробегали тени от тополей, так же, как и он, покорившихся ветру. В ту ночь он видел, как они оставили Аден и вышли в Индийский океан. Их провожали дельфины — эти бессменные акробаты морей, неисправимые жонглеры океана. «Серебристый зигзаг среди сумрака волн — безрассудный бродяга дельфин», — мельком подумал он. Но ему не было до них дела: что было сил он всматривался в бурые потоки застывшей лавы, которые когда-то сложили этот берег. Он смотрел на них, пока они не побледнели и не слились с раскаленным небом. И он подумал, что последние дни небо в их городе было таким же, каким он видел его тогда, в двух тысячах миль от экватора.

Жена опустила голову ему на грудь, но он даже не смог привычным, отшлифованным движением спрятать пальцы в ее волосах. Он не знал, сколько времени они лежали так, не шевелясь. Их спальня переполнилась ее ожиданием. Потом на него обрушилось проклятие ее вздоха: он отпугнул дельфинов от их барка. Они отстали и вскоре их спины слились со сверкающей зыбью океана. Она оттолкнула его, отшатнулась к краю кровати.

— Ветер, — попытался объяснить он. — Он опять подул с юго-запада. Но жена не стала его слушать. Потом он еще долго чувствовал, как одиноко сжимались ее ноги и как змеей скользила между ними свернувшаяся простыня.

В ту ночь ему снились публичные женщины Руанды. В гостинице они, танцуя, забирались на столы, опускаясь на корточки, садились на пустые бутылки из-под джина. Их горлышки входили в девушек медленно, в такт размеренной, тягучей музыке, и по их лицам пробегали маски похоти, обещания и боли. Они поднимались, не отпуская бутылок, — они держали их крепко, всей силой своих лилий, — и потом бросали их обезумевшим матросам.

Утром в дорожной пробке он вспоминал грозу, которую видели они в трех днях пути от Галифакса. Все время от Ливерпуля небо было тяжелым, то и дело опускаясь совсем низко, уходило в высокие темные волны. Но дождь так и не догнал их: он пролился милях в пяти от барка. И от неисполненного обещания стихии было труднее, чем если бы шторм все-таки захватил их, и он долго и жадно смотрел, как молнии, разрубив горизонт, падали в океан. В дождях в океане есть непреодолимая бесполезность, подумал он тогда.

Поздно вечером после работы он уехал на дикий пляж на окраине города. На недавно купленном «Discovery» он осторожно спустился по неровно уложенным плитам, грузно вздрагивая на стыках между ними, остановился у начала длинного, узкого пирса, разделся и вышел из машины. Последние отблески заката остались за спиной: над обрывом берега тянулась тонкая, прерывистая линия света. Впереди были море, ночь и ветер, хлеставший его не тронутые татуировками плечи. Он снял плавки и вошел в воду. Она была холодной и беспокойной, но большие волны оставались в полусотне метров от берега, разбиваясь о полуразрушенный мол. Погружаясь все глубже, он вспомнил, как на медицинской комиссии перед поступлением в мореходное училище в кабинете у офтальмолога таблица вдруг впервые показалась ему расплывчатым серым пятном, где он не смог разобрать ни одной, даже самой большой буквы. Испорченные над книгами глаза отобрали у него море и на пять лет заперли в стенах факультета бухгалтерского учета. Диплом с отличием, ранний брак и семейные связи обрекли его на блестящую должность в именитой корпорации их города, без права на отпуск и свободу. Вода поднималась теперь до бедер, ноги стыли, волосы внизу живота были похожи на водоросли его моря. Сделав еще шаг, он нырнул и поплыл туда, где обрывался пирс и начиналась Луна. Он думал о мысе Доброй Надежды и вспоминал судового агента в Кейптауне с дюжиной контрабандных алмазов. Родом он был из их города и оказался в Африке давно, когда плавал четвертым помощником на танкере и однажды не вернулся на свое судно перед отходом, навсегда выбрав другое небо и другой ветер. Эта сделка сулила им сказочную прибыль, но они отказались доставить товар в Европу. Потом, на палубе в ночные вахты, глядя на удалявшийся Южный Крест, он часто жалел, что они с другом не приняли предложения агента и не спрятали камни в тайнике в машинном отделении. Волна ударила его в лицо, он нырнул и под водой повернул к берегу. Плыть назад было легче: теперь ветер был на его стороне.

Давно, во второй год их брака, отчаявшись выйти в море, он стал брать уроки вокала у рано увядшей опереточной певицы. Каждую субботу утром он исправно приходил в коммунальную квартиру в старом квартале, среди переполненных кошками дворов-колодцев. Каждую субботу он часами разучивал песни Боччелли под ворчание соседей и страстные стоны загулявших котов. Потом вечерами, когда небо над городом наливалось италийским цветом и собирались его друзья, после второй бутылки виски он бережно затягивал Guarda questa terra che Che gira insieme a noi Anche quando e buio. Первый куплет с ним пели и его гости, отчаянно стараясь не уступить ему в силе. Но потом они отставали, фальшивили, сбивались, и он оставался один перед простором любимой песни. Словно при долгом поцелуе, он закрывал глаза. Он видел ее тело — тело совершенной любовницы, не способной на предательство, обещавшей наслаждение, забытье, бесконечность. Он знал: песня-чужестранка, она ждала его. Он отвоевывал ее у молчания их дома, у обыденных звуков их дней. Он пел только для себя и ради нее — ради самой песни. И когда он, медленно, изо всех сил выводил Guarda questa terra che Che gira anche per noi A darci un po’ di Sole, sole, sole, ему становилось легче. Тогда он больше не помнил, кто он, ненадолго возвращая себе свободу. Музыка помогала ему почти так же, как и зюйд-вест, который иногда залетал в их город.

В пятый год их брака они все-таки выбрались в круиз: на Рождество на двухпалубном теплоходе они отправились вверх по Дунаю. Стояли солнечные холодные дни, заиндевелые берега были полны густых, резких красок и были похожи на замерзшие волны, не докатившиеся до их теплохода, река слепила, воздух казался хрустким, как молодой лед. Первым они увидели едва справившийся с войной Белград, где все говорили на родном им языке и где даже городских стен не отпускали страх и отчаяние. В Вене было морозно, ветрено и бесснежно. Колокольня святого Стефана была закрыта для посещений, и толпившиеся возле собора туристы жались друг к другу, вздрагивая из-за ледяного ветра и рассказа экскурсовода о строителе собора, который заложил душу дьяволу, чтобы тот помог ему воздвигнуть самую высокую на земле колокольню. Венский лес стоял обледеневшим и безлюдным и по нему, как и по городским ущельям, бродил незнакомый, бесприютный ветер.

Они должны были дойти до Регенсбурга, но перед выходом из Вены поступило предупреждение о том, что Дунай замерзает, что ожидают самые сильные за последние тридцать лет морозы и что они немедленно должны возвращаться домой. Они повернули назад.

В Будапеште вместо обещанных трех дней они простояли всего шесть часов, и теперь он едва помнил этот город. Только изредка перед глазами вставали черные мосты и дворец-призрак, окутанный зеленовато-серебристым светом. Вечером они поспешили вниз, пробиваясь сквозь молодой лед. Ночью звезд не было видно и он никак не мог поверить в огни селений на берегу: земля казалась мороком, река бесконечной, и тогда он вспомнил, что плыл уже многие годы, может быть, сотни лет, и он испугался вечности своих странствий.

На следующий день над Балканами стояли темные, полные снега тучи, и, глядя на них и на такие же иссиня-черные, тревожные леса на склонах, он думал о тех людях, которые уже не один год не оставляли оружия и для которых было уже все равно с кем воевать. И от этого ему становилось жутко, и он старался ни на минуту не задерживаться на палубе: не задумываясь, кто-нибудь из скрывавшихся в лесах патриотов мог обстрелять проходивший мимо круизный теплоход из-за зависти, тоски или просто из любви к выстрелам и вере в истинное совершенство траекторий трассирующих пуль.

Двое суток стоял назойливый треск ломавшегося льда — он что было сил терся о корпус их теплохода. Спать на нижней палубе было невозможно, и пассажиры с одеялами и подушками на ночь уходили в музыкальный салон. Они не дошли миль двадцать до порта: в низовьях Дуная лед был слишком крепок, им пришлось стать на якорь и сутки дожидаться буксира-ледохода.

— Если бы мы ушли в морской круиз, ничего бы этого не произошло. Море — это свобода. Его не так просто сковать льдом, — сказал он тогда жене. Она ничего не ответила, но он понял, что теперь она никогда не согласится выйти в море. Теперь им оставались жалкие полоски пляжей и серо-синяя неживая гладь, какую в хорошую погоду было видно из иллюминатора самолета, когда он заходил на посадку в их город.

My love che sei l’amore mio Sento la tua voce

E ascolto il mare Sembra davvero il tuo respiro

L’amore che mi dai, шепотом напевал он, выходя на берег и потом, когда его джип стал медленно подниматься по дороге в город. Вскоре море было уже далеко внизу, лунная дорожка дрогнула в последний раз, когда он, резко повернув вправо, оказался в переулке строящихся коттеджей и заброшенных санаториев. Sole, sole, sole

Sole, sole, sole, продолжал он, пробиваясь через ухабы и выбоины, пока, наконец, не выбрался на недавно заасфальтированную долгую трассу. Скованная многими огнями посреди одиночества ночи, она упиралась в его дом.

Он не включил кондиционера и через открытое окно зюйд-вест врывался в салон. Он чувствовал, что ветер нисколько не ослаб за эти дни, что он такой же каким был, когда только-только принесся в их город.

Он остановился перед домом, заглушил двигатель, закрыл глаза. Здесь, внизу, перед въездом на стоянку среди домов-утесов ветер был беззвучен и осторожен, он едва касался его лица. Здесь ему приходилось ловить его, как он делал это, когда они два месяца стояли в Персидском заливе в трех милях от берега, где им так и не были разрешены увольнительные. Тогда поднимаясь на палубу из машинного отделения, он едва не гнался за каждым самым слабым движением воздуха, стараясь увернуться от доводившей до исступления неподвижности окружившего их мира. Он помнил, каким гладким и бестрепетным было там море и как они желали шторма. Он подумал, что, наверное, таким же близким к оцепенению ветер будет в последний день, перед самым своим уходом. Он хотел вспомнить что-то еще, но сзади подъехал его сосед и мигнул фарами: он должен был освободить проезд. «Неужели он ничего не чувствует, — удивился он. — Или, быть может, ветра больше нет с нами, и все это выдумал я?» Повременив еще несколько секунд, он повернул ключ и тронулся вниз. Его джип катился почти бесшумно, но за ним тотчас зашипели чужие шины. Сторож приветливо кивнул, и через минуту обе машины были под домом, в слабо освещенном бункере паркинга и, обогнув широкую, прошедшую сквозь двенадцать этажей колонну, разъехались по давно оплаченным местам.

Какой смысл имели все его дела, заботы и свершения, если он все дальше уходил от счастья, все больше забывал воды других морей и другие, бушующие красками земли? Жребий его так и остался нерешенным. Подброшенная монета непозволительно долго задержалась в своем падении и теперь уже неважно, выпадет профиль Цезаря или неразлучные Диоскуры: время ушло, забросав листьями осени дороги, которые когда-то намеревался пройти. Распутье оказалось концом пути, перекресток — лучшей метафорой вечности, вечности великого стояния. Множество указателей и предложений привели к безграничной невозможности сделать выбор. И что из того, что закат всегда будет прекрасен, а рассвет, как любовь девушки, снова и снова станет обещать исцеление! Сестерций падает слишком медленно, когда он коснется земли, никого из игроков уже не будет рядом. Не будет с ними и тех подруг, которые уговорили их рискнуть, рискнуть хотя бы раз в жизни. И они, удобно застыв в саркофагах кожаных кабинетных кресел, едва ли вспомнят об этой игре в орлянку, в лучшем случае она покажется им сном. Всякое воспоминание сродни обману, всякая мечта — милосердное убийство твоего сегодня. Sole, sole, sole, шептал он, поднимаясь в лифте в свою квартиру.

А потом, проснувшись далеко за полночь, он услышал тишину. Ветер оставил их город. Где-то далеко от него спала жена. Он осторожно поднялся и вышел на балкон. Ночь была пуста. Окаменелые тополя слились с домом напротив. Ни в одном окне не горел свет, и он подумал, что сейчас многие из его соседей пытаются ухватиться за последний сон юности, последнее воспоминание о своих неисполненных походах, но их больше нет, ничего нет больше с ними. Они прижимаются к спинам отвернувшихся жен и постепенно засыпают, опустошенные, с надеждой на новый зюйд-вест и мечтою о волшебнице с острова Эея. И он подумал, что в их город еще нескоро придет успокоение.

Звезды не дрожали. Море молчало.