И еще одна ночь пришла в удрученный вечностью город. Она не принесла с собой обычного отдохновения: непроницаемая враждебность была в каждом ее движении. Напряжение росло в чернеющем воздухе. Первыми это заметили оливки, много веков назад занесенные в город заботливой богиней, и застыли в тревожном ожидании. Уставшие за день птицы не спали, и если б кто-нибудь мог подняться к их гнездам, то увидел бы тысячи испуганных изюмных глаз, цепко впившихся в трепетность ночи. Люди с какой-то неистовостью предавались любви, ища в последнем единении тел спасение и защиту. Хотелось сбросить с себя воспетую таинственность ночи, распластаться на земле и выползти из-под леденящей тяжести разбуженной бездны, слиться с тонкой травинкой, чье место так ничтожно и незыблемо в этой бесконечности дорог и воплощений.

Когда Юдифь вышла из ванной, Олоферн - самый молодой и прославленный военачальник в армии юного царя Навуходоносора - опустился перед ней на колени. Он целовал пальцы на ее ногах, медленно поднимаясь к упрямой, немного надменной выпуклости округлых колен и выше, а она пресыщенно улыбалась и слабо сдерживала уже принадлежавшую ей голову Олоферна...

 

Близилось время третьей стражи и ночь замерла, достигнув своего апогея. Олоферн жадно следил за тем, как вздрагивали грудь и живот Юдифи. Ему нравилось, что ее наслаждение продолжалось еще и тогда, когда для него главное было уже позади, когда он ложился рядом, оглушенный ее восторгом. Он никогда не мог понять этого крика и, наверное, поэтому он нравился ему меньше, чем ее влажные, закатывающиеся глаза и глубокий вдох сквозь стиснутые зубы в последнее мгновение перед взрывом экстаза. Но он все-таки ждал его, по-мальчишески радуясь ее счастью.

Потом, когда вновь сделалось тихо в сумрачной спальне, они долго лежали молча, едва касаясь друг друга. Обычно они так и засыпали и редкие слова таяли на сонливо припухших горячих губах. Олоферну всегда казалось, что их близость остается незавершенной, что в них живет необъяснимый страх, из-за чего многое остается недосказанным. Он не искал ее признаний: ему достаточно было тех слов любви, которые, не слыша и не понимая их смысла, дарила ему Юдифь в минуты блаженства и которые он сам едва ли помнил. Он знал, что Юдифь любила его. Он знал и то, что она хотела быть с ним, а это значило для него даже больше, чем любовь. Поэтому он охотно принимал ее молчание. Но Олоферну хотелось говорить самому, говорить о том мире, который он отдавал ей. Наверное, это была жажда отречения от прошлой жизни. В голове его носились сонмы слов и мыслей. С гениальной неизбежностью они выстраивались в длинные, слишком художественные фразы, надрывно искавшие выхода из хаоса неизреченного. И в ту ночь он решился нарушить негласный обет молчания.

Олоферн взглянул на Юдифь. Она не спала, и проникновенная белизна ее широко раскрытых глаз удивила его своей небывалой сосредоточенностью. Ему показалось, что она готова была его слушать. Но сначала он был не уверен, сможет ли, успеет ли рассказать ей все, и потому так несмелы были первые слова Олоферна - самого талантливого военачальника в армии прекрасного, как солнце, царя Навуходоносора.

"Ты знаешь, это странно, но мне давным-давно хочется рассказать о себе... Мне захотелось этого еще в первый день, тогда, когда ты пришла, захотелось, может быть, даже больше, чем близости с тобой. Но тогда я не понял этого."

Олоферн приподнялся на ложе и выжидающе посмотрел на Юдифь.Но она ничего не ответила и только улыбнулась ему. Он поспешил продолжить:

"Я хотел рассказать тебе все... Понимаешь, если бы я упустил какую-нибудь мелочь, умолчал бы о какой-нибудь глупости, все тотчас потеряло бы смысл. Ни о чем тогда не стоило б говорить. Поэтому мне нужно было все вспомнить и уложить в цепь рассказа. Я хотел начать со своей комнаты, с той, где я жил раньше, пока не переехал в этот дворец. Я хорошо помню ее. Она и теперь приходит ко мне ночью, если нет рядом тебя. Я помню струпья старых обоев, под которыми видны были иссохшие, покрытые морщинами стены. Я помню твердый диван и мучивший меня стол. Его я ненавидел и боялся, потому что очень часто, садясь за него, ощущал себя раздавленным под крестом своего предназначения. Я помню... Нет, ты знаешь, я, наверное, лучше помню не свою комнату, а дорогу к ней. Ее я проходил почти каждый день. Между моей дверью и тем местом на улице, где я обычно прощался со своими нетерпеливыми друзьями и оставался один, было девяносто шесть шагов и одиннадцать ступеней."

"…Да, девяносто шесть шагов и одиннадцать ступеней. До изнеможения, переходящего в какой-то болезненный, воспаленный восторг, мне была знакома каждая пядь этого недлинного пути. После тысяч дней, безобразно и неумолимо повторявших друг друга, часть меня была в каждом из этих девяноста шести шагов и каждая ступень была истоптана и отшлифована мною. И знаешь, это трудно объяснить, но я слышал, как каждому моему шагу вторили тысячи точно таких же шагов из тысяч точно таких же дней. Это был мой первый опыт вечности."

"Девяносто шесть шагов и одиннадцать ступеней я еще нес в себе осколки фраз. Я еще помнил о последних знакомствах и встречах. Девяносто шесть шагов и одиннадцать ступеней я еще был, как все. А потом все кончалось. Кончалось как-то сразу и я проваливался в холод своего дома. И я стал ненавидеть эти шаги. Я знаю, этого нельзя тебе рассказывать, но тогда, чтобы не проходить их одному, чтобы как-то обмануть жестокую предопределенность каждой минуты, каждого моего движения, я стал приводить с собой проституток..."

Олоферн сбился и замолчал. Ему показалось, что он сказал что-то совсем другое, неправильное, что не это следовало ему говорить. Юдифь могла услышать в его последних словах скрытый вызов, о котором он даже не думал. Но Юдифь милосердно протянула ему полный кубок и он сделал несколько больших торопливых глотков. Вино было теплым и невкусным, но оно отогнало его сомнение и заставило начинавшие суетиться и путаться слова вновь замереть на своих единственно возможных местах.

"Понимаешь, я говорю это не для того, чтобы оправдаться. Я просто хочу, чтобы ты знала и это. К ним нельзя ревновать. Я думал, что они помогут мне хоть ненадолго убить смерть. Но я очень быстро понял, что никогда смерть не подходила ко мне так близко, как в те вечера, когда я подпускал к себе их тусклые, затравленные лица, когда без всякого наслаждения стягивал с их жидких, куда-то пропадавших утром тел красно-черные полоски дешевого белья. Все это мне очень скоро надоело, хотя чем-то они были лучше других: с ними можно было все-таки оставаться естественным, с ними я терял себя меньше, чем с другими... Ты знаешь, раньше, давно, каждая новая женщина открывала во мне что-то неизвестное, о чем я даже не подозревал. Мне не всегда было это приятно, но всегда интересно. Тогда мне казалось, что я иду вверх, что становлюсь сложнее и шире, что вместе с миром узнаю и себя. А потом я вдруг почувствовал, что они навсегда отнимают у меня тайное и дорогое, упрощая, как-то выравнивая меня, заставляя быть похожим на других, делать то же, что делают все. Я понял, что каждый новый день в толпе, каждая новая привязанность убивали меня. Мне начинало казаться, что я стою на морозе, где-нибудь на людной улице, и цепкие, кривые, безжалостные руки постепенно раздевают меня. И ничего, ничего не остается со мной..."

"Извини за все эти подробности. Я хочу верить, что ты поймешь меня. Тогда все, все было по-другому. А вообще-то, у меня было совсем мало женщин. Просто каждую я переживал как какое-то откровение, которое требовалось объяснить. Каждое свое чувство, каждую мысль о ней я истязал на дыбе анализа. Поэтому, наверное, у меня теперь богатый опыт. Но сейчас это не имеет никакого значения. Извини..."

Олоферн снова отпил немного вина.

"Ты знаешь, я сказал, что я не хотел становиться похожим на всех, что я боялся этого. Но в действительности это и было самым сильным и самым сокровенным моим желанием. Быть как все. Лучше этого никто для себя не может придумать. Что я только ни делал, чтобы уничтожить свою исключительность... Быть как все... Это звучит прямо завораживающе. А между тем я уже в четырнадцать лет знал, что я другой и что таким, как все, я не буду. Кто-то вычеркнул меня из книги всеобщего однообразия. Я это понял, когда в первый раз попробовал написать стихи. Тогда я ощущал себя избранным. Но потом сразу пришло сомнение".

"Я не мог сказать, талант ли терзал меня или я был лишь обычным рифмачом и эпигоном. Во многих стихах не было ничего, кроме вычурных, понятных мне одному мыслей и образов. Иногда я обращался к голой форме и тогда все, что я писал, казалось холодной песнью какого-то потустороннего, давно умершего существа. Иногда, напротив, я забывал о форме, полностью отдавался размышлениям, и тогда мои стихи были полны косноязычного морализаторства или наигранного имморализма. Я по несколько дней мог ждать одного удачного слова и нередко проводил свои частые выходные, бормоча какие-то обрывки строчек и ничего не оставляя на бумаге. Я, наверное, больше других зависел от вдохновения. Когда его не было, я редко мог заставить себя писать. Поэтому у меня так мало стихов, беспечных и невесомых. Все они подслушаны, украдены мной у кого-то в одно совершенно безумное мгновение, а не созданы кропотливой работой. Если бы я жил в века суеверий и оккультизма, то несомненно продал бы дьяволу душу за два-три года постоянного вдохновения. Это было так трудно: в полумраке садиться за стол, вытягивать перед собой руки и часами рассматривать свои пальцы, пытаясь что-нибудь из себя выдавить. Иногда это удавалось, и беспорядочные строчки неотвязно бежали за моей рукой. И если вдруг я останавливался, начинал задумываться, перечитывать и исправлять то, что давалось с таким трудом, я открывал один из ящиков стола, доставал длинную толстую иглу и стремительным, резким рывком вводил ее глубоко под кожу левой руки. Тогда тотчас вслед за пронизывающей все тело болью наступало озарение, все становилось ясно и я писал, хорошо и долго".

"А потом я раздавал стихи восторженным странникам и они, каждый по строчке, поспешно уносили их в неизвестность.. Да, именно в неизвестность, в непредсказуемость толкований..."

"Быть поэтом. Я все чаще чувствовал, что в этом и кроется мое призвание и пытался уйти от него. Я слишком хорошо знал, что за каждым сколь-нибудь талантливым произведением всегда стоит разбитая жизнь его творца. А мне нужна была моя жизнь. Именно ее я собирался превратить в свое лучшее и главное творение. Для этого мне предстояло убрать из нее все лишнее, придав ей законченную благородную монументальность".

Олоферн остановился и влюбленно посмотрел на Юдифь.

"Город. Я тогда много думал о нем. Я любил его в суете и в покое и хотел вернуться к нему. Но вернуться не простым клерком портовой конторы и даже не молодым поэтом... Странно, мне очень хотелось быть с ним и в то же время я знал - лучше всего оставаться одному. Теперь это звучит глупо, но тогда я, забросив стихи, принялся создавать свою систему градоустройства. Ее я писал, как раньше поэмы, и в этом, наверное, и заключалась моя главная ошибка... Сколько чепухи тогда было выдумано мною. Самое смешное то, что я и предположить не мог, что вокруг меня, в тысячах дешевых квартир, точно таких же, как моя, тысячи недоучившихся студентов, безвестных художников и неудачливых коммивояжеров занимаются тем же самым. Сочинение законов тогда стало просто массовым психозом. Потом я, как и тысячи других, оставил это. Почему-то я долго не мог вернуться к своим стихам и вечера проводил лежа на диване, препарируя каждую идею и ощущение. Тогда, в одну из мокрых декабрьских ночей, когда порывистый ветер бросал в мое окно горсти колючих, готовых превратиться в лед капель, и пришла мне в голову одна мысль. Я подумал: как это было бы прекрасно, если бы я, со всеми своими рассуждениями, сомнениями, переживаниями - всем тем, что создается годами болезненного напряженного одиночества,- если бы я покорился кому-нибудь одному, отдал всего себя вдохновенному беспрекословному и бесконечному подчинению. Кому-нибудь, но только не женщине: она бы не вынесла бездны моего повиновения. Это не мог быть и бог: служение ему могло остаться без награды, а я был корыстолюбив в своем нарождавшемся желании. Это должен был быть кто-нибудь другой, кто - я не знал тогда. Эта мысль - скорее, это была даже не мысль, а чувство или мечта - росла во мне, доводя до исступления, заставляя дрожать все тело. Как это красиво - законченный интеллектуал, рьяно исполняющий приказы. Тогда я еще не мог все это четко выразить и пытался собрать все свои силы. Я открыл окно. По особому движению увядших листьев я понял, что небо уже свободно от туч и что завтра меня встретит холодная зимняя синь. И я почувствовал спасение: я знал, что делать. Передо мной была дорога, прямая и светлая, как луч солнца, нисходящий к нам в полдень. Нужно было только немного подождать..."

"Тогда был декабрь, а в конце марта в городе прошел слух о молодом царе Навуходоносоре. Вначале в рассказах о нем не было ничего необыкновенного и я слушал их, как мог бы слушать истории о миллионах других, рвущихся к власти и обожествлению. А потом я увидел его и понял, что это о нем я мечтал последние три месяца. Он был дьявольски красив, изысканно небрежен, но главное заключалось в его взгляде: в нем не было ни одной лишней мысли, ни одного сомнения, а лишь бушующая радость и блеск, какие бывают у тех, кого удостаивают откровением. Казалось, еще немного и он перешагнет черту, отделяющую нас от безумия. Такому человеку нельзя было не поверить. И я полюбил его. Забавно, но вместе со мной его полюбили тысячи интеллектуалов, разочаровавшихся в своих мыслях и уверовавших в непогрешимость машины тоталитаризма".

"Тогда, в считаные часы, я написал программу для Навуходоносора. В каждом параграфе было всего несколько коротких предложений. Писал я легко и быстро, будто кто-то другой руководил мною. Теперь я знаю - это был дьявол. Конечной целью моей программы было всеобщее уподобление друг другу. А именно этого хочет от нас дьявол. Но тогда я не думал об этом, и на одном дыхании написал еще и текст моего будущего выступления, а потом еще одну речь, которую должен был прочитать сам царь. И через два дня я принес ему свои страницы и Навуходоносор бегло просмотрел их. Он знал, что ему нужен такой человек, и он скоро согласился делить со мной славу метафизического хулигана. Интересно, что я оказался первым, кто подарил ему свои мысли. После меня к царю полетели десятки подобных предложений. Но для него существовал только я. Так начинался наш союз".

"Я хорошо помню свое первое выступление. Я стоял на возвышении, а внизу замерли тысячи жаждущих успокоения и надежды. Там были все: вечно озлобленные парии и скучающие патриции, погонщики мулов и бездарные риторы, рыночные проститутки и лицеистки, прогуливающие уроки. И все они с какой-то яростью впитывали в себя мои слова, завороженно покорялись им. Я видел, я чувствовал это. Говорил я, впрочем, расхожие тогда глупости, вроде "Нам прожужжали уши росказнями о тысячах добродетелей, позабыв рассказать об одной, но самой главной - силе. Нас воспитывали какими угодно - любезными, порядочными, рассудительными, трудолюбивыми,- но только не сильными. Мы учились быть честными, старательными, незаметными, но только не сильными и беспощадными. Единственное, что нужно нам и нашему городу сегодня - это сила. В отчаянном броске, в неосторожном взмахе, в одном ударе больше правды, чем во всех теориях и разглагольствованиях чахоточных мыслителей. Мы должны сделать мир другим. Мы будем жить по ту сторону старого закона. И все наши движения будут совершенны, потому что мы сами будем судить их"- и еще многое другое. Как видишь, ничего нового. Но мне удалось собрать все это вместе. Хотя, когда я сходил с трибуны, я думал, что словам опять не удалось передать то, что я хотел открыть другим. Вечный, печальный закон невыразимости наших мыслей. Поэтому я был удивлен, когда наблюдал восторг толпы. Меня полюбили и имя мое прогремело на весь город. Произошло то, чего я хотел: за один день я стал известен, любим и популярен. Но ты знаешь, сейчас я вспоминаю - или это только кажется мне,- что уже тогда, в самом начале я понимал, что делаю что-то совсем другое. И я знал, что с такими мыслями нельзя приступать к делу глобального обновления: этот танец не терпел сомнений. Но я полностью ушел в работу, в сочинение новых речей, организацию митингов и собраний. Благо, такой труд вернее всего освобождал меня от моих стихов. А потом Навуходоносор поставил меня во главе первой из его четырех армий и я стал почти полностью свободен от себя. Здесь меня тоже очень скоро полюбили... Ты знаешь, мой крест - это любовь ближних. Я еще совсем недолго живу на земле, но когда подумаю, в скольких сердцах я умышленно или невольно успел оставить след, то становится страшно. Я не могу понять, неужели мне так нужна любовь людей? Что мне в привязанности несмышленной, только начинающей чувствовать девчонки или доверчивого юноши, ищущего кумира? Я боюсь их. Когда я долго остаюсь с ними, я начинаю мечтать о том, чтобы меня поместили под какой-нибудь стеклянный колпак и повесили табличку "Не любите его - он этого не хочет"... Прости мне это похожее на жалобу отступление..."

 

" Царь Навуходоносор покорял новые души и земли и уже едва ль кто-нибудь не знал его имени. Я был с ним повсюду. В каждой его победе, каждом слове были мой талант и его одержимость. Я был вторым, но каким вторым! Мы прекрасно дополняли друг друга: когда мы были рядом, мне передавался его напор, а ему - ровно столько одухотворенности, сколько нужно было совершенному кшатрию. И никогда, ни одной мыслью я не предал его. А потом мне стало скучно. Это был обычный день с обычной работой, ничего особенного. Все наши действия были расписаны мною еще предыдущим вечером. Как всегда, я отдавал приказы, мне радостно подчинялись, но уже утром я вдруг понял: во всем, что я делал, была одна цель - обмануть себя. В первый миг, когда ко мне пришла эта мысль, я попытался прогнать ее, но она вернулась. И я покорился ей. Внешне во мне ничего не изменилось, не было того преображения, какое я испытал, когда впервые подумал о подчинении. Я продолжал командовать армией, но уже в полдень я точно знал, что поздно вечером, когда я выполню все приказы Навуходоносора и сделаю все необходимые распоряжения, поздно вечером здесь, в спальне, я убью себя. Убью без записок и объяснений. И когда днем мне становилось особенно трудно, я нажимал воображаемый курок и ко мне возвращалось спокойствие... А потом, когда солнце уже готовилось покинуть город и жить мне оставалось несколько часов, ко мне пришла ты".

Великолепна была ночь в час своего исхода. Далеко в море унеслись ее первые минуты, полные смятения и предвкушения смерти. Погасли последние из судорожно мерцавших огней. Безлунное небо казалось еще желанней. Город был молчалив и спокоен. Его площади и улицы вновь были готовы встретить золотисто-розовые потоки и первая утренняя зыбь уже очень скоро должна была лечь на седую агору. Но пока ничто не нарушало темноты и ее едва уловимого дыхания. Все спали во дворце Олоферна, и только стража в четырех высоких крестообразных башнях была поглощена бессоницей и честолюбивыми мечтаниями.

"Тогда, в первую минуту, я видел только твои глаза. Я смотрел в них и медленно, с какой-то дрожью в венах обретал избавление. Только потом я увидел твое тело и до удушья, до спазма захотел тебя. И в тот вечер я даже не вспомнил о самоубийстве, которое казалось мне делом решенным. А потом были дни, когда я видел тебя лишь случайно, и только сильнее ощущал бессмысленность всего, что меня окружало. Ты стала приходить ко мне чаще и злые языки моих приближенных принялись наговаривать на тебя. Они шептали мне, что ты подослана врагами Навуходоносора с целью обезглавить его лучшего военачальника, что ты принесла с собой нож с коротким и кривым лезвием".

При последних словах Олоферна Юдифь испуганно изогнулась, натягивая на себя простыню, но он не заметил ее тревоги.

"Впрочем, тогда для меня это не имело никакого значения: я не задумываясь отдал бы жизнь даже за короткую близость с тоюой. А потом была наша первая ночь... Ты, конечно, знаешь, что первая ночь - всегда опасность: сколько дорог обрывается после первой ночи. К тому же, у меня до тебя так долго не было женщины, а мужчина даже после нескольких недель жизни без женщин, несмотря на весь свой опыт, неминуемо превращается в робкого неуклюжего мальчика. Опять приходится возвращаться к тому дню, когда впервые, всей плотью почувствовал освобождение. Но у нас тогда все так хорошо получилось, словно мы уже жили с тобой долго-долго, где-то далеко, в другом городе. А потом все изменилось: я получил возможность, тупо отстрадав день, растворяться в волнах неудержимого ночного счастья. Я рассматривал тебя, часами изучал твое тело, его неповторимые изгибы и все больше любил неразгаданность его линий. Мне нравится твое напряжение в то мгновение, когда тебя уже нет со мной, когда твой крик вот-вот должен ворваться в тишину комнаты. Мне нравишься ты и секунду спустя, хотя тогда, честно говоря, ты кажешься такой беспомощной, измученной и даже несуществующие морщины вдруг проступают на твоем лице. Мне нравится быть с тобой рано утром, когда ты еще спишь и поначалу неохотно принимаешь меня, и когда потом, оставляя тебя в полудреме, я один, без свиты, бегу по не тронутым толпой улицам города к морю. Я непременно сделаю это и завтра, а сегодня, сегодня для меня стали ясны две вещи. Во-первых, я решил, что завтра уйду от Навуходоносора и мы уедем из города. А во-вторых, я почувствовал, что хочу ребенка. Раньше я думал, что это глубоко физическое чувство - боль и радость, доступная только женщинам и совершенно не знакомо мужчинам. А сейчас самое сильное во мне желание - это желание ребенка. И неважно, кто он будет: мальчик или девочка. Главное, что он станет живым воплощением нашего счастья..."

Эти слова Олоферн шептал уже засыпая и, может быть, они остались не услышанными Юдифью. Эти слова, как и напрасные вдохновения тысяч прошедших в одиночестве ночей Олоферна, тонкими струями пытались подняться ко всепрощающему небу и исчезали среди увитых виноградом стен непостижимого города. От них не осталось и следа, когда ранним утром, еще до восхода солнца, Юдифь, прижимая к груди небольшую, полную фруктов корзину, навсегда покинула дворец Олоферна и вышла на подернутую предрассветной дымкой древнюю улицу.