Знойное лето 1952 года в небольшом поселке Кусья на Среднем Урале. Полдень. Жара. Обезлюдевшие от зноя улицы. Бродячие собаки лежат в тени, вывесив языки и часто дыша. Даже вездесущие курицы забились под плетни и навесы, сидят, раскрыв клювы, в мелких, ими же вырытых, ямках в тщетной надежде урвать кусочек прохлады от земли. Трава на улицах и по обочинам дорог стала серовато-жухлого цвета от мелкой пыли, облаком вздымаемой изредка проходящими грузовиками, скрипящей на зубах случайных прохожих, накрываемых этим облаком, и медленно оседающей на листьях деревьев и цветах в палисадниках, на окнах ближних домов, делая их полуслепыми, и на деревянных тротуарах, отчего те, к радости босоногой ребятни, после каждой грозы превращались в покрытый илистой грязью каток.

Фьюить-фьюить, - услышал Сенька свист за своей спиной и оглянулся. Его догонял одноклассник Петька по кличке Петух, почти бежал, поднимая босыми ногами струйки сухой пыли из дорожной колеи на центральной улице поселка. Сенька дружил с Петухом. Их часто можно было видеть вместе после школы и во многих ребячьих затеях во время каникул, хотя Петька жил совсем на другой стороне поселка, на самой его окраине, практически рядом с ощетинившейся колючей проволокой зоной Кусьинлага, что, как раковая опухоль, отхватила значительную часть припоселковых угодий с северо-западной стороны. Петька был из «бандеровцев» - так называли в поселке семьи сосланных на поселение жителей Западной Белоруссии и Украины, рос без отца, сгинувшего где-то в белорусских лесах или колымских лагерях, имел еще сестру помладше и, несмотря на нужду, а ходил он в вечно заплатанных штанах и рубашке, хотя чистых и выглаженных, к поселковой шпане не пристал, а больше проводил время в библиотеке, где он зачитывался книгами Дюма и историями о королях, принцах, герцогах, баронах, ну и вообще о жизни всяких благородных аристократов. Для него, надо полагать, эти книги были чем-то вроде нынешних фэнтези – вымышленный мир, где есть чистая дружба, честь, благородство, а главное жизненный достаток, куда можно мысленно убежать от реального, очерствевшего в своей жестокости мира, вдохнуть воображаемый аромат французских духов, лошадиного пота, услышать звон шпор и скрещенных шпаг, выстрелы мушкетов и хлопанье ботфортов у шагающих строем мушкетеров, где можно было служить королю и в перерывах целовать благоухающие ручки благородных дам. Петька был страшно поражен, когда узнал от более начитанного Сеньки, что и сейчас есть короли в некоторых странах, например, в Англии.

- Ты чо, глухой чё-ли, - еще издали крикнул Петух, - я свищу, свищу, все пальцы обслюнявил! Сегодня у охраны стрéльбы! Пошли, может патронов надыбаем!

Стрельбище, где охранники и конвоиры Кусьинлага должны были регулярно оттачивать свое стрелковое мастерство, находилось на пустыре неподалеку от зоны. Примерно раз в месяц, а то и чаще, солдаты и офицеры охраны строем шли на стрельбище, расставляли картонные мишени и лупили по ним: солдаты из автоматов ППШ и винтовок, а офицеры из пистолетов. И странная вещь, вроде при жестком в советское время контроле (а может просто жесткой видимости оного) боеприпасы должны были строго учитываться, а вот надо же, после каждых стрельб мальчишки находили кучу нестреляных патронов в траве, надо было только прибежать пораньше, сразу после того, как охрана всосётся обратно в зону, чтобы успеть на ещё нетронутый урожай. Пацаны уже прекрасно разбирались в патронах, какие от автомата, какие от винтовок или карабинов, а какие от офицерских пистолетов. Патроны ценились высоко в натуральном обмене среди пацанья: на пару патронов можно было выменять капроновую рыбловную леску, только начавшую появляться в продаже, а то и хрошую жошку из собачьей или медвежьей шкурки с подшитой свинцовой битой (жошку надо было покидывать ногой, не роняя на землю как можно дольше). Главная же забава состояла в фейерверке, устраиваемом на одной из глухих улочек в урожайный на стрельбище день. Разжигался костер, куда ссыпались надыбанные на стрельбище патроны, а пацаны, с бьющимся в сладком ужасе сердцем, хоронились неподалеку и ждали момента, когда патроны начнут взрываться, разбрасывая искры и головёшки вокруг костра, чтобы услышать посвист летящих во все стороны пуль и чмоканье, когда пуля попадала в забор или стену ближней избы, и чтобы вообразить себя в настоящем бою с немцами, а с кем же ещё, ведь война была так близка и памятна многим, и потом с восторгом похвастаться, - А вот у меня прямо над ухом просвистела, даже воздухом дунула! Каким образом за все годы существования зоны никого в посёлке не ранило от этих мальчишеских проделок – уму непостижимо! Хотя в других, гораздо менее опасных забавах, порезов, ушибов, и прочих членовредительств было предостаточно. Иногда на звуки выстрелов, неторопясь, приходил на ногах-оглоблях поселковый милиционер, прозванный пацанами дядькой Стёпой за свой высоченный рост, грозил издали кулаком попрятавшейся ребятне, после чего, сочтя пресекательно-воспитательную миссию выполненной, также степенно уходил. Один раз Колька Чебыкин, парень на три года старше Сеньки, притащил гранату-лимонку без взрывателя, сказав, что нашёл возле стрельбища, может соврал, а может правда, кто его знает, может солдаты охраны тренировались в метании гранаты и, в общем бардаке, потеряли её тоже. Вместо взрывателя гранату набили чёрным порохом, который имелся в наличии в каждом доме, поскольку охотничьи ружья и припасы хранились во всех семьях, и вставили кусок бикфордова шнура, стибренного с алмазного прииска в той части посёлка, которая находилась на другой стороне алмазоносной реки Койвы и поэтому называлась «Зарекá». Гранату догадались прикопать в землю на огороде, чтобы никого не посекло осколками, сами спрятались за баню, ухнул взрыв, взлетели комья земли высоко в воздух. Переждав землепад, подбежали к ещё дымящейся полуметровой воронке, хлопали друг друга по спине – во дали!

Сенька колебался недолго, хотя направлялся на интересное дело тоже – поплавать на самим сколоченном плоту в старом карьере, заполненном водой, воображая себя первопроходцем, плывущим в неизведанные земли, но тут соблазн тоже был велик.

- Ладно, пошли, - ответил он снисходительно, - Они там уже отстрелялись?

- Ты чо, конечно нет, - торопливо объяснил Петух, глотая слова, - Каб кончили, дак поздно было б. Мясо (так пацаны прозвали пухлых братьев Мясниковых) всё пособирали б, они уже там, на стрёме. Идём, у меня побудем пока не кончат.

Они быстро пошли по пыльной, томящейся от послеполуденного зноя улице к той части посёлка, которая называлась Новый посёлок и где управление Уралалмаза строило двухквартирные дома для своих служащих, а также для офицеров Кусьинлага, потом повернули на улицу, выходящую к пустырю чуть южнее зоны. На этом пустыре и было устроено стрельбище. В самом крайнем по улице доме, Петькина мать с детьми снимала комнату с отдельным входом. Надо сказать, что отношение коренных жителей поселка к ссыльным было, если не доброжелательным, то по крайне мере не враждебным и, как правило, переселённым семьям удавалось найти жильё, конечно, если была хоть какая-то, пусть подённая, как у Петькиной матери, работа. Семьи же так называемых спецпереселенцев, то есть семьи осуждённых врагов народа, поселяли в барачного типа полуземлянках в глухих таёжных углах. По крайней мере два таких, с позволения сказать, поселения были недалеко от поселка (Шишиха и Кусья-Рассоха), если десять-двадцать километров можно назвать «недалеко». В одном из них Сеньке пришлось побывать, когда его родители ходили туда за земляникой. На вырубке, где было это поселение, состоявшее из двух бараков, наполовину вкопанных в землю, земляники было красным-краснó. Ходили с ночевой, отец с матерью устроились спать у костра, завернувшись в припасённые одеяла, а Сеньку мать, договорившись с жильцами одного из бараков, уложила спать на металлической кровати, ножки которой были поставлены в консервные банки, наполненные керосином в качестве средства, предохраняющего от клопов. Клопы, однако, оказались хитрее – наглядное дарвиновское приспособление к меняющимся обстоятельствам. Клопам же нужно выживать как-то, вот они и приспособились пикировать на кровать с потолка, чтобы добраться до вожделенной человечины; может, дай им пару тысячелетий таких условий, так крылатые клопы появились бы. В общем, поспать Сеньке не пришлось и, чуть рассвело, он выскочил на улицу, дабы не быть съеденным, вернее выпитым заживо. Как умудрялись поселенцы жить в этих бараках – загадка, так никогда и не решенная Сенькой.

Наконец, подошли к крайним домам и лежащему за ними пустырю. Справа открылась зона во всей её зловеще-колючей мерзости, наводящей холодок страха внизу живота, опоясанная глухим дощатым забором с колючей проволокой поверху и ещё двумя или тремя рядами колючей проволоки по внешнему периметру. По углам забора возвышались деревянные вышки с навесами, где постоянно дежурили вооруженные карабинами охранники. Со стрельбища левее зоны еще доносились хлопки выстрелов, поэтому Сенька с Петухом свернули к Петькиному дому, чтобы не мозолить глаза на виду, когда солдаты, отстрелявшись, будут возвращаться в зону.

Сенька уже бывал у Петьки дома, хотя тот стеснялся бедности и семейной скученности в их единственной комнате, где стояла одна общая кровать на всех, печка для обогрева и приготовления пищи, маленький столик, за которым обедали, готовили уроки и где Петькина мать шила и гладила бельё. В маленьких сенцах при входе, помимо кое-какого домашнего скарба, Петька хранил и свои пацанячьи сокровища: рогатку с резинками, вырезанными из старой автомобильной камеры, обруч от бочки с проволочным крюком для катания обруча по улице, две деревянные биты для игры в шарпалки и в лапту, рыболовную леску, бутылочные пробки для поплавков и много других важных мелочей. На сей раз Петька, сделав загадочное лицо, пошарил за бочкой для заквашивания капусты на зиму и достал такое, отчего даже у видавшего виды Сеньки загорелись глаза от восхищения и зависти. Это была настоящая шпага, такая же, как у мушкетёров на картинках в книгах Александра Дюма, конечно, сделанная по Петькиному росту, но с гардой и эфесом из латуни вокруг наборной рукоятки из цветного оргстекла, как у воровских ножей, которые изготавливались зеками-умельцами в зоне и которые обменивались на папиросы и водку через вольнонаёмных рабочих на прииске. Настоящий клинок из стальной полосы, заточенной по обоим краям, был вставлен в кожаные ножны с латунными наконечником и овальным кольцом при входном отверстии.

- Вот это да! – выдохнул Сенька, беря в руку клинок, - где взял?

- Видишь, - похвастался Петька, показывая на заточенное лезвие, - Если пырнуть, то убить можно запросто.

- Ну да, - согласился Сенька, пробуя пальцем лезвие, - убить можно. Настоящее оружие. Ну, и где взял-то?

- Дак тут к маме ходит её знакомый, - заторопился объяснить Петька, - он зек из зоны, ну из этих, расконвоированных, которые без охраны, дак он и сделал. Там, возле зоны, есть слесарка, дак он там работает. Там у него много ещё всякого, - опять похвастался Петька, как будто он сам был причастен к этому всякому.

- А посмотреть можно?

- А чо, после стрельбища и сходим в мастескую.

- Лады. Чо-то тихо стало, наверно стрельбы закончились.

Они выглянули из сеней как раз во-время, чтобы увидеть вразнобой шагающих солдат охраны под командой двух офицеров, направляющихся к воротам зоны. Запрятав шпагу обратно за бочку, чтобы не нашла Петькина мать, они рысью припустили в сторону стрельбища, представлявшее собой удлинённый земляной холм (по-местному, угор), на склоне которого расставлялись мишени с таким расчетом, чтобы стрельба велась в сторону от посёлка. День, однако, был не очень урожайный. Сенька нашёл два тупорылых автоматных патрона, видимо, давших осечку, поскольку на пистонах был след удара бойка, а Петька всего один винтовочный патрон с заострённой пулей.

- Не фиг тут больше искать,- наконец выругался Петька и сплюнул под ноги сквозь передние зубы, подражая поселковой шпане, - пошли отседова, а то в слесарке рабочий день закончится.

Они пошли, огибая зону, к её воротам, возле которых стояло деревянное здание комендатуры, а чуть в стороне – мрачноватое сооружение из сваренных стальных листов, в котором и располагалась, по словам Петуха, слесарная мастерская. Сенька испытывал двойственное чувство, подходя к воротам зоны. Во-первых, зудило мальчишеское любопытство, которое, наравне с нежеланием показать свой страх другим пацанам, всегда заставляло лезть в опасные места, как, например, нырять с самого верха в бутило – бурлящий водоворот под старой плотиной на речке Кусья. Во-вторых, зона действительно внушала страх и не только потому, что была зловещей сама по себе, но еще и потому, что зеков не без причины опасались. В зоне сидел всякий народ, были и убийцы. Всего год назад один из расконвоированных уголовников зарезал в поселке парнишку на год старше Сеньки за три рубля, которые родители дали ему, послав в магазин за хлебом. Довольно часто, наиболее отчаянные заключённые совершали побеги. Тогда поселок и лес вокруг наполнялся солдатами с собаками-ищейками, привезенными на студебеккерах из станционного поселка в 12 километрах, а жителей предупреждали – в лес не ходить и уж тем более не пускать детей. Обычно тревога продолжалась пару дней, иногда неделю, беглеца ловили или убивали на месте и всё успокаивалось, но страха на детей напускали - мол, убийца по лесу ходит. Поэтому, Сенькина мать категорически приказала ему не приближаться к заключённым, пусть и расконвоированным: бережёного и Бог бережёт. К тому же, у Сеньки всегда возникало чувство безотчётного ужаса, когда он видел колонну зеков, гонимую под конвоем на работы (интересный этимологический ньюанс: всегда, одного арестана – ведут, а колонну заключенных – гонят; возможно, колонна заключенных ассоциировалась в народе со скотом, который, конечно же, гонят). Чаще летом по утру, когда зеков в чёрно-серых, пыльно-грязных робах гнали длинной колонной через посёлок на работы в карьеры или на лесоповал. Но особенно страшной такая колонна была зимой: зеки шли по пять или шесть человек в ряд плечом к плечу, сжатые снежными барьерами по краям расчищенной бульдозером дороги в снегу, в серых рваных ватниках, с серыми лицами, так что отдельные лица и тела сливались в некое колышащееся и дышащее морозным паром чудовище наподобие огромной серо-черной змеи или, скорее, тысяченожки, медленно ползущей от зоны к приисковым карьерам. Скрип морозного снега под вразнобой двигающейся тысячью ног превращался в непрерывный жалующийся стон, словно сама насквозь промёрзшая земля стонала от боли, вызываемой этой, ползущей по ней, тварью. Лишь конвоиры, идущие по сторонам и выше колонны по тропинкам, протоптанным на снеговых отвалах, чуть оживляли эту беспросветность своими новыми овчинными тулупами и шапками с красными звёздами, внушая доверие, что это чудище не выскочит из-под их контроля и не станет пожирать в посёлке всех подряд. В общем, то, что сейчас испытывал Сенька, можно было выразить присказкой, повторяемой пацанами перед какой-нибудь отчаянной проделкой: - Я не трус, но я боюсь!

Скучающий часовой у ворот зоны под деревянным грибком – архитектурное сооружение, известное всем, кто хоть раз видел зону или военный городок – встрепенулся было, но Петьку он, видимо, знал, поэтому лишь вяло махнул рукой. Они прошли мимо ворот, обогнули комендатуру и вошли в открытые настежь металлические ворота слесарной мастерской. Внутри было еще жарче от раскалённой на солнце металлической крыши, хотя и застеленной горбылями, и, в полумраке, двигались у верстаков тени рабочих, раздавался скрежещущий звук инструментов по металлу, а воздух был насыщен запахом раскаленного металла то ли от сварки, то ли от того, что металл нагревался при обработке; к тому же, резко воняло шаровой краской по металлу. Петька уверенно повёл Сеньку в середину этого ада в миниатюре, к верстаку, за которым высокий, сильно горбящийся рабочий в спецовке неопределенного цвета от опилок металла, машинного масла и еще неизвестно чего, обтачивал какую-то деталь на небольшом наждачном станке.

- Дядь Василь, - позвал Петька, стараясь перекричать скрежет станка.

- А, Петька, здорово, - оглянувшись, откликнулся тот и, выключив станок, спросил, кивнув на Сеньку, - Что, друга привёл? Он пригладил мокрые от пота, пепельно-седые волосы, остриженные коротким ёжиком, и присел на металлический, явно самодельный табурет, положив большие руки в синих пятнах от горячего металла на колени и свесив вниз жесткие усы того ядовито-жёлтого цвета, который бывает у заядлых курильщиков от въевшегося никотина.

- Ну да, - заторопился обяснить Петька, - Ему понравилась твоя шпага, - это Петька явно подлизывался, чтобы не разозлить Василя, что привел Сеньку без спросу. - А можно нам посмотреть?

- Посмотреть можно, - добродушно пробасил Василь и, обращаясь к Сеньке, спросил, - Как звать-то?

Но Сенька уже смотрел, разинув рот. На стене за верстаком висел на вваренном в стену железном крюке автомат ППШ с круглым магазином, точно такой, как у бойцов в фильмах про войну и у конвоиров зоны. Автомат просто тянул к себе, его хотелось взять в руки или хотя бы потрогать. Это же мальчишеская мечта - подержать настоящий автомат!

- А? – очнулся Сенька от Петькиного тычка локтем в бок, - Сенька! И сразу же охрипшим от волнения голосом спросил: – Он настоящий? – хотя разумом Сенька понимал, что настоящего автомата у зека, даже бесконвойного, быть не может.

- Понравился, - утвердительно произнес Василь, проследив Сенькин взгляд. Он снял автомат со стены и протянул Сеньке, - На, подержи! Сам же достал откуда-то кусок газеты и, насыпав в него щепотку махры, стал сворачивать козью ножку на манер блатных зеков, а также бывших фронтовиков.

Только взяв автомат в руки Сенька понял, что тот деревянный, но так искусно выточен и раскрашен, что в сумраке столярки выглядел неотличимым от настоящего. Все детали и механизмы автомата ППШ были переданы с ошеломляющей подробностью и, покрашенные какой-то неизвестной Сеньке краской, отливали сероватым металлическим блеском. Даже затвор, хотя и не двигался, как положено у настоящего автомата, но был выточен так, что даже вблизи казался настоящим. А брезентовый ремень и был, судя по всему, от настоящего автомата. Сенька осматривал автомат со всех сторон, заглянул в дуло – неглубокое отверстие, выжженное, надо полагать, раскалённой на огне проволокой – и даже понюхал его: показалось, что пахнет порохом под впечатлением такого, искусно сделанного, оружия. Потом неохотно протянул его Василю, - Спасибо!

- Что ещё показать? – спросил польщённый Сенькиным восхищением Василь, - Финку посмотришь?

Но Сенька отрицательно покачал головой. Он неотрывно смотрел на автомат, висевший на стене дулом вниз, потом резко повернулся и, пробормотав ещё раз, - Спасибо, - побрёл прочь из столярки.

На выходе он постоял, дожидаясь Петьку, во-первых друг как-никак, а во вторых, потому что опасался идти один мимо часового, а может это и было во-первых, а вовсе не во-вторых, в чём Сенька даже себе не хотел признаться. Петька чего-то застрял внутри и ждать пришлось некоторое время. Наконец в дверях появился Петька и поманил Сеньку рукой.

- Василь тебя зовёт, пошли.

- Зачем?

- Раз зовёт, значит надо. Пошли.

Они снова прошли сквозь горячую полутьму к верстаку Василя. Тот сидел на том же табурете. Автомат уже не висел на стене, а лежал у него на коленях и Василь чуть поглаживал его правой рукой словно боец своё верное оружие.

- Вот что, мальцы, - помолчав некоторое время, сказал Василь, когда ребята остановились перед ним, - делал-то я эту игрушку для сына, хотел подарок сделать по-возвращении, - он чуть улыбнулся щербатым ртом с желто-коричневыми, как у всех зеков, кривыми зубами, - а вот только сейчас подумал: ведь он вырос за эти годы и, поди, по девкам уже бегает, а я ему детскую игрушку притащу. Да и не дадут мне провезти эту штуку. Либо здесь охрана отберёт, либо милиция на станции, либо сам пропью. Бери, твой, - и он протянул ошарашенному Сеньке автомат. Оторопевший Сенька взял автомат в руки и, ещё не опомнясь от свалившейся с неба удачи, неуверенно стоял на месте, переминаясь с ноги на ногу и не зная, как себя вести, благодарить ли за подарок, как того требовало воспитание, или просто уйти. Он взглянул на Петьку за подсказкой, но Василь вдруг сказал злым голосом, - Всё, валите отседова пока не передумал!

Тут уж Сенька не задумывался. Ноги сами вынесли его из слесарки. Сзади, отдуваясь, топал Петька. Сенька прижал автомат к левому боку дулом вниз – вдруг часовой у ворот зоны увидит и отберёт, но сомлевший от жары часовой не обратил на ребят никакого внимания. На Петькиной улице Сенька повесил автомат на правое плечо, как носят обычно солдаты в фильмах, и, благодарно пожав по-взрослому Петькину руку, бросил ему, - Пока, пойду отнесу домой, - на что Петька понимающе кивнул и направился к своему дому. Желание скорее отнести подарок домой и пойти напрямки задворками боролось в Сенькиной душе с тщеславием и последнее победило, поэтому он пошел улицами с таким расчетом, чтобы пройти по главной улице и через центральную площадь, где его могли видеть встречные поселковые пацаны. Дневной зной уже начал спадать и, на Сенькину удачу, прохожие, хоть и редкие, уже попадались навстречу и каждый глядел на гордо вышагивающего Сеньку с автоматом на плече, взрослые с любопытством, а пацаны, особенно помладше, с завистью. Даже местный алкаш – бывший солдат, а теперь ассенизатор Ванька, а по другому его никто и не звал, хотя тому уже было за сорок, да и вряд ли кто знал его настоящее имя, почти каждый день либо валявшийся пьяный в луже собственной мочи возле универмага на центральной площади, либо выкрикивающий, держась за забор, неразборчивые слова какой-то песни, не вызвал у воспарившего Сеньки омерзения, как раньше. Обычно, Сенька старался обойти Ваньку стороной, ибо амбрé – смесь двух, с позволения сказать, ароматов: дерьма, которое тот вычерпывал из выгребных ям под уборными черпаком с длиннющим черенком и возил в бочке на телеге, а также одеколона «Тройной», которым он отнюдь не душился, как мог бы подумать непосвященный, а который он пил в неимоверных количествах, делая парфюмерному отделу универмага план по продаже, - распространялся от того минимум на сотню метров, а вблизи так и вообще невозможно было дышать. Так вот, даже Ванька, мимо которого Сенька прошёл, задержав дыхание, перестал выкрикивать свою бесконечную песню и, шатаясь, долго провожал мутным взглядом Сенькин автомат; что-то ворочалось в его насквозь проодеколоненных мозгах. Сенька повернул по направлению к дому и уже воображал себе, как он поразит друзей по уличным играм и что уж точно теперь всегда будет в команде русских в игре в войну: ведь не может же немец быть вооруженным русским ППШ.

Дома Сенька хотел незаметно прошмыгнуть в свою комнату – мать недавно получила от больницы, где она работала акушеркой, трехкомнатную квартиру для семьи в двухквартирном доме, так что у Сеньки образовалась своя комната на зависть почти всем его друзьям – но та, всегда бдившая, когда Сенька возвращался с улицы, и проверявшая по волосам не купался ли без спросу, спросила вдогонку:

- Это что это у тебя?

- Да так, Петька дал поиграть.

- А, ну ладно, - поверив, произнесла мать и опять занялась своими делами по хозяйству. Это был странный психологический феномен. Мать почти всегда верила, когда Сенька врал о своих уличных похождениях, и очень часто обвиняла его во вранье, когда тот говорил правду, поэтому Сенька раз навсегда решил не посвящать мать в свои дела. И волки целы, и овцы сыты, как, переиначивая известную поговорку, приговаривал отец.

Когда отец пришел с работы, Сенька, конечно же, похвастался своим приобретением. Отец, сам бывший солдат и инвалид войны, повертел в руках автомат, произнес одобрительно, – Хорошая работа! Потом, дождавшись момента, когда мать вышла во двор кормить курей и поросёнка, выращиваемого на зиму, сказал, обращаясь к Сеньке:

- Знаю откуда у местной шпаны ножи-финки, а у ребят муляжи оружия. Только это не муляж, а работа мастера. Оттуда? - и кивнул подбородком в сторону зоны. Сенька рассказал, как ему достался этот автомат. Отец почесал отросшую за день щетину на подбородке и, заговорщицки подмигнув, произнес:

- Ну, маме мы этого не скажем, не так ли?

- Не скажем, - облегченно ответил Сенька и, найдя в сенцах молоток, вбил в стену гвоздь, чтобы повесить автомат над своей кроватью.

- Вот ведь, - думал он, лёжа в темноте перед сном, - оказывается, есть и хорошие зеки, а не только злодеи, которыми пугают взрослые. Он вспомнил выражение лица Василя, когда тот говорил о сыне. - Нет, этот зек не может быть бандитом и убийцей! Он - рабочий, хороший мастер, а что пьёт – дак все мужики пьют, так, наверное, издревле повелось, вон и отец, порой, пьяный приходит с работы. Тут он вспомнил, что в разговоре Василь ни разу не произнес матерного слова, как и отец, самым страшным ругательством которого было «Жаба тебя возьми!», в то время, как многие поселковые мужики, не говоря уж о парнях повзрослее Сеньки, клали матюки через слово даже при детях. А раз есть Василь, то, наверное, есть и другие хорошие люди в зоне. А значит, не все там воры и бандиты. С этой мыслью он повернулся на бок и заснул глубоким сном без сновидений, который приходит после насыщенного радостными событиями дня к ребёнку, знающему, что завтра будет новый хороший день, а за ним ещё другие светлые дни, а за ними вся бесконечная и прекрасная жизнь.