Часть вторая Каторга Гряда невысоких скал, покрытых густым сосновым лесом, качалась перед глазами. Вверх-вниз, и казалось, конца не будет тряской, разбитой дороге, скрипу колес и проплывающим мимо высоким соснам. И когда за очередным поворотом сквозь деревья стал виден высокий забор, у всех вырвался вздох облегчения. Лагерь, обнесенный высоким, в два человеческих роста, деревянным забором, выглядел обыденно и нестрашно. Больше страшила неизвестность. Трое осужденных, теперь уже почти каторжников, прижавшись друг к другу, молча смотрели на приближающиеся ворота. Крапал мелкий дождик. Закат был тоже серым, и дорога – серой. И все впереди казалось серым. Вета до боли сжимала пальцы. Тихонько позвякивали цепи кандалов, и прежней жизни оставалось – на несколько шагов до ворот. Последние три дня пути – от станции – они почти не разговаривали. Вета молилась про себя. Там осталась Жанна… нет, Иветта Радич. Упокой, Господи, ее душу… как страшно, как страшно – был человек, и нет его. В горле стоял комок, но слез не было. А сама она? Теперь у нее другое имя и другая судьба. Кто знает, выиграла или потеряла она от этой замены. В любом случае, жалеть не станет. По крайней мере, здесь их – трое. А там она осталась бы, наверное, совсем одна. Вета жадно вдыхала сентябрьский воздух – здесь он ощутимо холоднее, чем дома… Карета остановилась, офицер ловко выскочил наружу и зашагал к воротам. - Эй! – раздался окрик откуда-то сверху, - кто такие? Через верх забора перегнулся солдат с факелом в руке и с любопытством глазел на новоприбывших. - Осужденные! – крикнул офицер, подходя к калитке и задирая голову. – Из столицы. - А-а-а… Счас старшого позову, - донеслось в ответ. Ян посмотрел на девушку и вдруг улыбнулся – очень мягко, и осторожно погладил ее холодные пальцы. - Все будет хорошо, Вета, - проговорил он негромко, словно сам устыдился неожиданного своего порыва. - Вылезайте, - угрюмо буркнул офицер, вернувшись. С той стороны калитки маячила усатая хмурая физиономия. Офицер передал ему пакет с документами, хлопнул по плечу и, облегченно вздохнув, скрылся в глубине двора. Солдаты подтолкнули осужденных к калитке. Вета оглянулась, жадным взглядом окинула хмурое небо, пыльную дорогу, деревья, подходящие едва ли не к самому забору. Все. Охранник, принимавший их, ничем по виду не отличался от солдата – та же форма, такая же усатая физиономия. Только вместо треуголки – плоская круглая шапочка, в руках кнут, а на мундире нашиты непонятные знаки. - Так… вы двое со мной, - он махнул направо, - а тебе – туда, - он подтолкнул Вету налево, откуда уже шел тяжелой походкой немолодой офицер с такими же непонятными знаками на мундире. – Пошли, - он подтолкнул юношей. Патрик и Ян стремительно обернулись к ней. Вета едва сдержала вскрик. Их разлучают. Как она выдержит здесь – одна?! - Пошла давай, - офицер не сильно толкнул ее в плечо. – Чего встала? Они оглядывались, оглядывались до тех пор, пока поворот не скрыл их друг от друга. Патрик успел махнуть ей скованными руками. Что же с ней будет здесь? Что будет со всеми ними? Офицер вел ее мимо приземистых деревянных сараев, мимо высокого двухэтажного дома, мимо маленькой круглой площади с высоким деревянным столбом посередине. Возле одного из сараев остановился, дернул разбухшую деревянную дверь: - Сюда… В небольшой комнате с низким потолком было почти пусто – дощатый стол, несколько стульев да огромный шкаф в углу. Офицер толкнул Вету на стул, вскрыл пакет с бумагами и углубился в чтение. Читал он, видимо, не очень хорошо – медленно, шевеля губами. Поверх бумаг глянул на девушку – изучающе, потом с недоверием, потом с недоумением. - Тебе лет сколько? Вета запнулась. Сколько лет было точно Жанне? Девятнадцать? Двадцать? Бог с ним, назовет свой возраст. - Восемнадцать, - тихо проговорила она. - Написано - девятнадцать, - хмыкнул офицер. – Ну-ну… на вид и шестнадцати не дашь. Через минуту он недовольно пробурчал: - Черт те что… Почему здесь написано – волосы черные? Ну-ка встань… росту в тебе сколько? Вета поднялась послушно, хотя колени и руки у нее задрожали. Вот оно, вот оно! Сейчас все раскроется… Офицер подошел к ней, бесцеремонно взял за подбородок, поворачивая ее лицо к свету. Вета вспыхнула и попыталась вырваться. - Стой, не дергайся! На правой щеке три родинки… и где? Они кого нам прислали? Или у тебя паспорт поддельный? Вета стиснула зубы и мотнула головой, высвобождаясь. Офицер хмыкнул, бросил на стол пакет и, грохнув дверью, вышел из комнаты. Вета снова опустилась на стул. В горле комком стояли слезы. Только бы не заплакать… Солдат у двери переступил с ноги на ногу и вздохнул. Сколько-то времени прошло - в коридоре застучали шаги, сквозь неплотно прикрытую дверь стал слышен оправдывающийся голос: - Но, господин комендант, откуда же я знаю! А если с нас потом спросят? Да мне-то все равно, но вы ведь сами… Резко распахнулась дверь; мимо вытянувшегося в струнку солдата в комнату вошел высокий, худощавый, немолодой человек в сером мундире. Начальник, поняла Вета. - Вот она, господин комендант, - кивнул на девушку вошедший следом офицер. Комендант взял со стола бумаги. Небрежно пробежал их глазами, тоже хмыкнул и окинул девушку оценивающим взглядом. - Как тебя зовут? – спросил он негромко. - Жанна Боваль, - ответила она. - Да ну? – прищурился комендант. Вета опустила голову. Комендант подошел к ней, всмотрелся в лицо, то и дело переводя взгляд на паспорт. Потом вздохнул, положил бумаги на стол. Что-то непонятное промелькнуло в его глазах. - Мне, в общем, неважно, - так же негромко сказал он, - зачем ты под чужим именем сюда рвешься. Это твое дело. Но все-таки – ох, и дура ты. Обратной дороги у тебя нет, и жизнь твоя уже кончена. Ты это понимаешь? Вета молчала. - Надеюсь, что понимаешь, - заключил комендант и грустно усмехнулся. – Пожалеешь ты о своем выборе, только поздно будет. Он что-то неразборчиво сказал офицеру и неторопливо вышел из комнаты. Вета проглотила слезы. Все. Больше нечего бояться. Осужденная Жанна Боваль, добро пожаловать… так, что ли? Прав этот человек – дура. Только обратной дороги нет теперь. Да и не было ее – с самого начала. Потом все пошло очень быстро. Офицер снял с нее кандалы и заставил раздеться, осмотрел внимательно, нет ли на теле особых примет. Вета, непривычная обнажаться не то что перед посторонними, а и перед матерью, двигалась, словно во сне. Окончательно ее добил вопрос, заданный спокойно и словно между прочим: - Девушка? - Что? – не поняла она. - Ты дура, что ли? – удивился офицер. – С мужиками спала? - Да как вы смеете! – щеки Веты запылали, но офицер лишь пожал плечами: - Нашлась недотрога… У нас тут не пансион благородных девиц, возиться с тобой. Я ж тебе по-доброму посоветовать хочу – чем скорее мужика себе найдешь, тем лучше будет. И пригрета будешь, и сыта… Ей позволили одеться и снова надели кандалы. Потом пришел хмурый мужик с ножницами и остриг ее густые пепельные волосы почти под корень. Вета, оглушенная и раздавленная, молча сидела на стуле и смотрела, как падают на грязную простыню прямые длинные пряди. Сколько унижения… и сколько еще его будет. Да разве можно оставаться женщиной – здесь? - Вещи свои покажи… - вывел ее из оцепенения окрик. Так же молча Вета распутала узел, в который были связаны ее нехитрые пожитки. - Ножа с собой нет? Она молча покачала головой. - Бери и айда… - Куда? - В барак. Место тебе найдем… Народу, правда, везде тьма, но хоть одно свободное, может, найдем. Ну, а не найдем, будешь пока под нарами спать, не сахарная. Как выбывет кто, мы тебя пристроим… - Как выбывет? – не поняла девушка. - А как у нас выбывают, - вздохнул офицер. – Чай, знаешь - сдохнет. У нас по-другому не будет… Ведя ее чисто выметенным двором, офицер говорил: - Режим у нас простой. Подъем на рассвете, по колоколу - и на работу. Тут все просто: бери больше – кидай дальше… только вот хилая ты, куда тебя приставят, не знаю. Ну да обживешься, ничего. Работа до заката, в полдень еда, быстренько пожрете – и снова-здорово, кайло да лопата, - офицер засмеялся. – Отбой тоже по колоколу. Бараки после отбоя запирают. Раз в месяц из соседней деревни священник приезжает, так в этот день работа короче – чтоб, значит, помолиться могли. К охране обращаться «господин конвойный» и кланяться за пять шагов, перед господином комендантом – за десять и шапку снимать. Сюда – видишь? - офицер открыл калитку в невысоком заборе, разделявшем двор на две части, - только в сопровождении солдат. Попадешься одна - тоже плети, вам тут делать нечего, ваша половина там, - он махнул на несколько невысоких, угрюмых, приземистых сараев в отдалении. - Норму выработки тебе определят. За невыполнение – ну, там по обстоятельствам, или жрать не дадут, или тоже плети. За каждую провинность отметка, кто за неделю больше трех наберет – того наказывают. Все поняла? Вета молчала. - Пока ты новенькая, кандалы с тебя не снимут. Недели две походишь, посмотрим, если хорошо будешь себя вести. У нас вообще-то на женщин редко их надевают, только на самых-самых. Будешь смирной – тебе же лучше будет. Нет – пеняй на себя. Вета молчала. - И вот еще что. Насчет мужиков. Мужик – дело твое, но беременных нам тут не нужно, поняла? Сама головой думай… можешь вон к лекарке сходить – она чего подскажет, - и, поймав изумленный взгляд Веты, добавил: - Это только с непривычки кажется, что некогда тут или возможности нет… а как припрет – быстро время находят. Где только не ловим, - офицер усмехнулся. – И то, мужиков-то много, а баб мало, все ведь люди живые… Вета молчала. - Пытаться бежать отсюда не советую, - продолжал офицер. – Во-первых, поймают сразу, и уж мало-то не покажется. Во-вторых, в наших местах загинуть недолго, летом и то волчья полно, а уж зимой вовсе к самому лагерю подходят. Сожрут в одиночку. Или в скалах заплутаешь, тут дороги-то нехоженые. У тебя ведь бессрочная? Так же молча девушка кивнула. - Что ты головой-то мотаешь? - разозлился вдруг офицер. – Хоть бы слово сказала, гляди, какая гордая… - Бессрочная, - выдавила Вета. - Ничего, обживешься. Впредь головой думать будешь… Тут тоже люди живут, - он хмыкнул, - хоть и воры-убийцы, а все ж живые… Перед приземистым и длинным деревянным домом, похожим больше на сарай, он остановился, отворил разбухшую дверь, пропуская Вету вперед. - Прямо и налево. В нос ударил спертый, затхлый запах. Чем пахло, Вета, по отсутствию опыта, не смогла распознать, но вонь показалась ей такой сильной, что потемнело в глазах. Она остановилась, опершись о стену, судорожно вздохнула. - Сомлела, что ли? Это с непривычки… Шагай давай… Пол выскользнул из-под ног, что-то больно ударило в висок. Узел с вещами вывалился из ослабевших пальцев и откатился в сторону. - Ишь, нежная какая… - проворчал офицер, переступая через лежащее у его ног хрупкое тело. * * * Высокий, худой, подтянутый мужчина в сером мундире смотрел на Патрика и Яна с откровенной неприязнью. Понять его было можно – мало проблем на голову, еще одной недоставало. Разговаривал он с ними холодно и сухо, но вполне вежливо. Рассеянно просмотрел сопроводительные бумаги, бросил их на стол, поморщился: - Куда я вас дену? У меня ни в одном бараке свободных мест нет… Он окинул юношей оценивающим взглядом. - Добро бы еще крепкие вы были, а то ведь… на здешнем пайке ноги протянете через месяц. Ладно. Поставлю вас пока на верхний уровень, а там поглядим, - и добавил, усмехаясь: - Вы, благородные, поди, и лопату-то в руках не держали никогда… - Не по чину, - дерзко отозвался Ян. Патрик промолчал. Комендант кивнул: - Вот-вот. Только языками работать и можете… Но имейте в виду: народ здесь простой, господскому юмору не обучен. Если не хотите неприятностей, языки попридержите. За грубость охране и начальству у нас плети полагаются. Да и вообще… не столица вам тут, ясно? Он открыл дверь в коридор и крикнул: - Варга! Найди там что-нибудь не очень рваное да башмаков две пары… И повернулся к друзьям: - Переоденетесь… Ваши кружева да позолота тут быстро облетят. А за серебряные пуговицы и прирезать могут ночью… Да, подумал Патрик, это он прав. Они уже ловили на себе недоумевающие взгляды. Какими неестественными, чужеродными выглядели здесь, среди одинаково серых лохмотьев, их камзолы – пусть и потрепанные, грязные, но все еще красивые и богатые, отделанные тесьмой и кружевом, слегка обмахрившимся в дороге. Приземистый, потный комендантский денщик швырнул им ворох тряпья и снял кандалы. Одежда, доставшаяся им, была ношеной, но целой и вполне еще крепкой. И даже по росту, хотя в куртку Патрика можно было завернуть двоих таких, как он, а Яну оказались коротки рукава рубашки. Башмаки – неудобные и грубые, но все-таки лучше, чем легкие туфли, в которых и сейчас не жарко, а зимой, наверное, замерзнешь насмерть. Переодеваясь, Патрик украдкой отодрал от камзола несколько пуговиц, вытащил из карманов припрятанные монеты и кольцо. Пригодятся, подумал он. Когда солдат снова надел на них кандалы – уже другие, с попятнанной ржавчиной цепью, Патрик осторожно просунул под правый браслет рукав рубашки. За дорогу эти браслеты стерли им запястья до багровых ссадин. Сумерки опустились на лагерь очень быстро, и все вокруг плавало в сером тумане и казалось нереальным, словно во сне. Это не может случиться с ними, нет, они проснутся сейчас, и все будет по-прежнему. По-прежнему, усмехнулся Патрик. Прежней жизни больше нет. У входа в приземистый барак он случайно коснулся руки Яна и почувствовал, как дрожат у того совершенно ледяные пальцы. - Новеньких принимайте, - буркнул конвойный неизвестно кому и, пригнувшись, вышел. После полутьмы на улице тусклый свет нескольких лучин казался ярким. Воздух в бараке был мутным, под потолком висел чад – не то от табачного дыма, не то от спертого, затхлого запаха, не то, казалось, от нечистого дыхания почти полусотни людей. Маленькое, затянутое бычьим пузырем окошко под самым потолком днем, наверное, даже в солнечный день почти не давало света. Длинные, грубо сколоченные двухэтажные нары терялись в темноте. Оба они на мгновение растерялись. Потом Патрик, подобрав цепь кандалов, шагнул вперед и негромко, но отчетливо проговорил: - Бог в помощь… В тот же миг в бараке стало тихо. Все головы повернулись к ним, множество глаз разглядывало – изучающе, недоверчиво, равнодушно, презрительно. - Ну, здравствуйте, коль не шутите, - откликнулся, наконец, один из каторжников – маленький, кривоногий, смуглый, с черными небольшими глазками. Удивительно ловко он соскочил с нар и подошел к ним, и заходил вокруг, осматривая друзей со всех сторон. - Благородные, - протянул он. – А откуда? Ян и Патрик переглянулись. - И так видно, - пробурчал от окна второй – высоченный детина с всклокоченной бородой, одетый лучше других. – Видно птицу по полету, добра молодца по соплям. Столичные, стало быть, штучки… Так? – рявкнул он. – А ну-ка, подите сюда! Ян и Патрик опять переглянулись - и не тронулись с места. - Вам неясно сказано? – гаркнул детина. - Где тут места свободные есть? – спросил Патрик так же негромко, словно не слыша его. - Ты слышал, что я сказал? – прищурился каторжник. – Или вы, такие гордые, привыкли, чтоб к вам сами на поклон ходили? Не отвечая, Патрик медленно пошел вдоль рядов, всматриваясь в заваленные тряпьем, рваными одеялами, засаленными куртками нары, выискивая свободное место. - Ты! – рявкнул детина. – Ну-ка, проучите их! - обернулся он к двум стоящим рядом – таким же здоровым мужикам, у одного из которых не было правого глаза, а второй носил на лице шрам, начинавшийся у правого виска и теряющийся в нечесаной бороде. Ян вовремя сообразил, чем дело пахнет, и, расталкивая плечами всех, попавшихся на пути, прорвался к принцу – как раз вовремя для того, чтобы резким ударом сложить пополам шрамолицего, метившего пудовым кулаком Патрику в лицо. Патрик, видимо, тоже все понял и быстро присел, уходя от удара одноглазого, который, не ожидая промаха, наткнулся на приятеля и вместе с ним рухнул в проход. Ян и Патрик молча прижались спинами, сжав кулаки. Оба в тот момент с благодарностью вспомнили мессира Эжера, учившего их не только благородному искусству фехтования, но и преподавшего азы простонародного кулачного боя – просто так, как говорил он, на всякий случай. Загомонивший было барак вновь смолк. - Та-а-ак, - протянул детина и грязно выругался. – Значит, вот как… Что ж, мы не гордые, мы сами к вам придем… - он слез, наконец, со своего места на нарах и прохромал к ним. – Можем и поклониться, если господа того хотят, - он отвесил издевательский поклон под сдавленные смешки остальных. – Так, что ли? - Пошел вон, - холодно и равнодушно сказал ему Патрик. Смуглый человечек, отскочивший было в угол, снова забегал вокруг них. - Не нравится? – тихо поинтересовался он и размахнулся, чтобы ударить, но опустил руку. И заорал вдруг, глядя на Патрика: – Ты, сволочь!! Ты думал, тебе в этой жизни все даром будет, да? Ты думал, только ты имеешь право чужой жизнью распоряжаться? Аукнулись коту мышкины слезки, порадуется теперь твой папаша! Да ты сдохнешь, сдохнешь здесь вперед меня, я еще порадуюсь, на тебя глядя! Есть в жизни правда, есть! – он торжествующе потряс кулаком. – И на твой род нашлась управа, кровопийца! Словно повинуясь незримому приказу, на них набросились со всех сторон. Каторжники, словно озверев, кидались в свалку, толкая друг друга, стремясь нанести хотя бы один удар. Их было слишком много – с одной стороны, на руку, потому что они мешали друг другу, с другой – кулаками они владели все-таки лучше. Спустя несколько минут и Яна, и Патрика сшибли с ног и, наверное, затоптали бы, если б не ворвался охранник. - А ну прекратить! – заорал он. – Давно кнута не получали, сукины дети?! Кнутом прокладывая себе дорогу, охранник расшвырял дерущихся. На полу остались лишь несколько затоптанных мало не насмерть бедолаг да Ян с Патриком, которые, впрочем, почти тотчас поднялись, озираясь, пока не увидели, наконец, конвойного и не опустили сжатые кулаки. - Кто начал драку?! – рявкнул охранник. - Они, - загомонил барак, указывая на новеньких. - Очень интересно, - протянул тот. – Только прибыли – и уже порядки свои устанавливать? Он наотмашь хлестнул Патрика кнутом. Тот пошатнулся, но устоял. Опустил вскинутые было руки и промолчал. - Тебе тоже? – точно так же конвойный хлестанул и Яна, упавшего от боли на колени, и буркнул: – На первый раз достаточно. Всем спать! – рявкнул он, разворачиваясь к выходу. Хлопнула дверь, на несколько секунд в бараке стало тихо. - Откуда… этот… тебя… знает? – выдохнул Ян, осторожно ощупывая лицо. Красная полоса набухала на щеке и виске, чудом не достав глаза. Патрику повезло чуть больше – удар пришелся частью по шее, частью по груди, где спасла одежда. - Эй, вы двое! – окликнул их детина. – Вон, там два места есть – одно в углу, одно у двери. За прописку заплатите хлебом, слыхали? По пайке с каждого завтра утром и столько же вечером. - Обойдешься, - процедил Ян, идя к двери. Напрасно он вглядывался в полутьму, ища указанные свободные места. Люди лежали и сидели вповалку, так плотно, что, казалось, нож вставить некуда. Заметив их недоуменные взгляды, тощий молодой парень, почти подросток, сидевший, сгорбившись, почти у самого выхода, чуть отодвинулся, открыв узенькую полоску наваленного тряпья. - Здесь можно лечь, - тихо сказал он. – Одному. А второму – там, - и мотнул головой чуть дальше, к углу. - Я лягу здесь, - негромко предложил Патрик Яну, - а ты иди туда. Там дует, наверное, меньше… - Послушай, - нерешительно спросил Ян у мальчишки, - а нельзя тут с кем-то местами поменяться? Чтобы нам рядом… Подумав, парнишка кивнул. - Давай. Я иду туда, в угол, а ты ляжешь здесь. По пайке хлеба с каждого. Ян и Патрик переглянулись. - Согласны, - хором сказали оба. * * * Первые дни чего-то нового всегда кажутся длинными – это Вета знала по себе. В пансионе, впервые оторванная от дома, очутившаяся среди большого количества девочек – пусть и хороших, ставших затем любимыми подругами, но все-таки совершенно чужих, она не чаяла дождаться первого воскресенья, чтобы забиться в уголок большого сада и, закрыв глаза, полностью отдаться мыслям о доме. Во дворце, в самые первые дни после назначения фрейлиной, дни растянулись, словно резина, и хоть и были они наполнены удивительными и приятными встречами, восторгом, новизной, любопытством, но все же с утра до вечера проходила, казалось, целая жизнь, а ночи казались передышками в недельном марафоне. Круговорот новых и старых, забытых, имен, лиц, событий, запахов и звуков ошеломлял ее, сбивая с ног. Так же длинно тянулись первые дни тюремного заточения – отчасти, правда, из-за того, что были они совершенно пустыми, наполненными лишь страхом и отчаянием, но никак не событиями. Лучи солнца, проходящие через ее камеру, ползли неимоверно долго. Вета тогда думала, что сполна выпила чашу горя и отчаяния. Как же она ошибалась… Вечерами и ночами она лежала, пряча лицо в ладонях, и глотала слезы, боясь плакать громко, пока усталость не бросала ее в омут тяжелого сна. Ей все время снился дом. Мама, отец, прежняя жизнь, казавшаяся теперь совсем нереальной, иногда – танцевальная зала и почему-то принцесса Изабель. Вета просыпалась с мокрыми глазами и до рассвета плакала. Рядом сопели, чихали, чесались соседки; несло запахом немытого тела, вонью из полуоткрытых ртов. Днем было тяжелее, но проще – некогда было думать, нужно вставать, двигаться, жевать пустую похлебку, идти на работу… В первое утро Вета получила огромный ворох грязного солдатского белья и бадью с водой. Через полчаса на руках вздулись пузыри; ломило спину, Вета задыхалась, а руки и ноги казались налитыми свинцом. Мешали кандалы, путаясь, за все цеплялась цепь. Еще одна прачка – огромная, волосатая баба - косилась на девушку не то презрительно, не то сочувственно, но молчала. В первый же день Вета осталась голодной, потому что норму не выполнила даже наполовину. В бараке она упала на нары, совершенно обессиленная, и тихо заплакала. Почему там, на станции, погибла Жанна, а не она? Это было бы быстрее и проще… Лагерь гранитного карьера, в народе звавшийся Волчьей Ямой, разделялся на две половины. Одна половина вмещала двухэтажный дом, в котором жил комендант, несколько офицерских домов, казарму для солдат и баню для начальства и охраны. К забору примыкала загородка для скота; мычанье коров, крики петухов по утрам придавали всему этому вид обычной деревни. На веревках сушилось нехитрое бельишко. В стороне – кухня, откуда тянуло запахами то каши, то похлебки, часто пригорелой; потные, распаренные женщины с закатанными по локоть рукавами то и дело сновали из дверей, отмахиваясь от гогочущих солдат. Стоящая чуть поодаль кузница с утра до ночи оглашала округу звоном молотов о наковальню. Вторая половина – шесть угрюмых, приземистых, длинных деревянных бараков, отгороженных невысоким забором, – резко отличалась от первой и видом, и даже запахом. Здесь пахло голодом и отчаянием. По периметру забора - помост для охраны, в центре - небольшое свободное пространство, главное украшение которого – столб и козлы для наказаний и колокол, подававший сигналы подъема и отбоя. Под ногами – камень, на горизонте - скалы, тучи комаров и мух летом, на работу и с работы – строем, при виде коменданта или охраны кланяться, снимая шапки. После отбоя бараки запирают, один день для молитв в месяц и работа в карьере от зари до зари, а зимой – при свете факелов. Кормился лагерь частью своим хозяйством – многие из солдат держали коров, свиней, птицу; частью тем, что привозили в качестве налога из ближайших – всего день тряской езды на телеге - деревень. В полудне пути от лагеря притулился хуторок, в котором жили семьи солдат. В соседней с лагерем лощине раскинулось кладбище, и хоронили на нем всех рядом – и каторжников, и вольных. Отпевал умерших священник, приезжавший из соседней деревни. Вета и Патрик с Яном оказались в разных бараках. В одном из бараков был отгороженный тряпьем угол для женщин. Тряпье, впрочем, существовало лишь для видимости – каждую ночь то одна, то другая из товарок Веты перебиралась под бок к очередному дружку-покровителю. Ночей Вета ждала с ужасом, сжималась в клубочек, то и дело боясь почувствовать чью-нибудь похотливую лапу на своих плечах. Однако пока ее не трогали – то ли присматривались, то ли опасались – благородная, – Бог весть. На встречи с друзьями просто не оставалось времени. Не было времени даже на то, чтобы умыться. Конечно, и Вета, и Патрик с Яном использовали любую минуту, чтобы хотя бы увидеть друг друга, обменяться беглыми улыбками, а если повезет – перекинуться несколькими словами. В единственный более-менее свободный день в месяц они выискивали место подальше от остальных каторжан – если везло, удавалось относительно спокойно поговорить. Дом коменданта стоял чуть в стороне от всех остальных построек и резко контрастировал с прочими и внешним видом, и даже, казалось, запахом. В нем пахло хлебом, а в бараках и на центральной «площади» – голодом. Комендант Штаббс, высокий, жилистый, с отменно прямой военной выправкой мужчина лет сорока с небольшим, больше всего напоминал собой стальной клинок. Светло-серый мундир, прямые седые волосы, небольшие умные глаза цвета стали… даже голос у него был словно металлический. Он появлялся на территории редко, но знал, казалось, все и про всех. Имя его было Август Максимилиан, а история появления здесь – загадочна. Говорили, что когда-то он был офицером гвардейского полка, а сюда попал за дуэль. Говорили, что он авантюрист из морских пиратов, перешедший на сторону короны добровольно, за что его наградили ссылкой сюда. Говорили… много чего про него говорили. Но и боялись, и, как ни странно, уважали. Но комендант комендантом, а полсотни человек охраны – и солдаты, и штатские надзиратели – представляли собой ту еще публику. Волчья Яма – последнее место, куда нормальному человеку хотелось бы попасть, поэтому сюда, как и осужденных, солдат отправляли лишь отпетых, таких, которым терять было нечего. Основным аргументом у них считался кнут, а наградой – кулак. Не имея возможности драться между собой, нерастраченную энергию они направляли на головы и спины каторжников. Зуботычины считались пустяками, а язык, на котором объяснялись они между собой и с каторжниками, состоял из нормальных слов лишь на одну четверть. Выживать каждому приходилось в одиночку. Яну и Патрику было проще, чем Вете, – их двое. Вырванные из привычной жизни, стиснутые, словно прессом, всеми правилами этого жестокого маленького мира, они не расставались теперь ни на минуту, словно боясь потерять то последнее, малое, что у них осталось, словно в каждом для другого жила частица дома. Они почти не разговаривали, потому что вспоминать было слишком больно, мечтать о будущем – безнадежно, а в настоящем не существовало ничего такого, что требовало бы внимания и работы ума. Засыпая, стиснутые со всех сторон чужими людьми, они инстинктивно старались прижаться друг к другу, отодвигаясь от соседей. Шагая в строю, порой касались друг друга локтями, точно проверяя, здесь ли, не исчезло ли то единственное, что еще важно. Работали в паре, хотя сначала их пытались разъединить, поставить с другими – не обращая внимания на угрозы и свист кнута, оба упрямо делали по-своему. Прикрывали друг другу спину при частых и жестоких стычках в бараке, выживая вместе, а не поодиночке. Это были обычные проверки новичков на прочность, устанавливавшие затем их место в каторжной иерархии. Как во всякой стае, пусть даже собранной в одном месте не своей волей, в бараке существовала строгая лестница отношений, и не дай Бог кому – нарочно или по незнанию – нарушить этот порядок. Даже спальные места на нарах распределялись по строгой схеме. Самое лучшее – в углу у окна – принадлежало неписанному начальнику, чья власть порой значила больше, чем власть коменданта рудника. Главарем барака считался Хуглар - тот самый детина, с такой яростью встретивший Патрика и Яна в первый день. Он отбывал на каторге пожизненный срок и обстоятельства своего появления здесь не только не скрывал, но и гордился ими; не без основания – в прошлом подручный атамана знаменитой банды, наводившей ужас на все земли окрест столицы, Хуглар прославился изощренной жестокостью, с которой убивал своих жертв. Двое его товарищей – Сэмджи и Папаха – попали на каторгу с ним вместе, и троица эта за год сумела подчинить себе всех остальных обитателей барака. Оба возлежали рядом со своим королем у окна и ведали распределением спальных мест. Чуть ниже Сэмджи и Папахи, но намного выше остальных стоял Джар – маленький, смуглый, кривоногий и удивительно некрасивый, похожий на хорька хищной улыбкой. Был он злой, молчаливый и сильный. Откуда он и почему попал сюда, не знал, кажется, никто, кроме Хуглара, который, конечно, об этом не распространялся. Но было в Джаре что-то такое, особенное, выделявшее его из толпы. Умное лицо, правильная, несмотря на ругательства, речь наводили на мысль, что этот человек получил неплохое образование, и в повадках его порой проскальзывало что-то не простонародное. Джар был лекарем. Об этом никто не говорил вслух, потому что сослан сюда Джар был со строгим запрещением лечить, поэтому все делали вид, что о знаниях его никто не догадывается. Благодаря Джару барак легче остальных переносил болезни, быстрее залечивал раны, нанесенные в многочисленных потасовках. В первые дни Ян и Патрик не раз ловили на себе пристальные взгляды этого странного человека – хмурые, не то изучающие, не то оценивающие. Тем не менее, Джар никогда не упускал случая уколоть друзей – и лучше бы уж были кулаки, чем едкие его насмешки. Средний, серый, уровень составляло большинство – те, кто счел за лучшее не высовываться; не обладавшие достаточной силой или нахальством, но и счастливо умевшие не высовываться настолько, чтобы привлечь к себе внимание. Все они платили дань своему некоронованному повелителю, взамен имея какую-никакую защиту в разборках с обитателями других бараков. Нары, тянувшиеся вдоль стен, были отданы им тоже в строгом расчете, ибо и между собой они были неравны. На нижней ступени лестницы стояли разные, по каким-то причинам не вписавшиеся в систему и, в основном, молодые, каторжники. Был среди них, правда, щупленький мужик лет за сорок – Верег, ювелир, осужденный за подделку драгоценных камней. Его особенно не трогали – отчасти потому, что из дома приходили ему регулярные посылки, которые самому ему почти не перепадали – большая часть уходила Хуглару, остатками кормился остальной народ. Спал Верег у двери, но в углу, дававшем небольшую защиту от сквозняка и запахов из коридора. Был Яфф, молоденький парень, тот самый подросток, с которым обменялись местами Ян и Патрик, - изгой, с которым не хотели лежать рядом даже самые презираемые. Попавший сюда за изнасилование восьмилетней сводной сестры, парень этот считался здесь «девочкой» и исправно обслуживал почти весь барак; он занимал самое продуваемое и неудобное место – прямо у входной двери; его же обязанностью было выносить утром черное ведро, источавшее неописуемый аромат и стоявшее прямо под его постелью (ведро, как ни странно, переехало с ним вместе на новое место – к вящему неудовольствию соседей). Был Йонар, калека, к которому, впрочем, относились с некоторой даже жалостью – он лишился ступни три года назад, а до этого принадлежал к «среднему классу» за хитрый, изворотливый ум и способность стянуть все, что плохо лежит. Когда-то он обитал в середине, но потом был сослан ближе к выходу. Прибывавших «проверяли на прочность» обычно по одному, но с этими двумя дело не заладилось. Будь новоприбывшие обычными осужденными, их, наверное, вскоре оставили бы в покое, наскоро впихнув в какую-никакую нишу человеческих взаимоотношений. Но имена и титулы непонятных новичков сыграли с ними одинаково добрую и злую шутку. С одной стороны, их опасались трогать как все непонятное – а вдруг ошибка, вдруг они снова взлетят на ту высоту, с которой упали было – глядишь, и вспомнят недавних товарищей по несчастью? С другой стороны, каждому грела душу мысль, что вчерашний господин – теперь такой же раб, и как сладко плюнуть ему в лицо, мстя за собственную поруганную жизнь. Их попытались опустить на самый низ, но упрямые мальчишки упорно лезли на рожон и не желали подчиняться не ими написанным правилам. Хлебную дань, установленную Хугларом, - пайка с каждого в неделю – они платить отказались. Первый месяц драться друзьям приходилось почти каждый день; порой не спасало даже грубое вмешательство охраны, не особенно разбиравшейся, кто прав, кто виноват, и угощавшей кнутами всех попадавшихся под руку. Скоро барак понял, что избивать строптивых новичков почти бесполезно – ума не прибавляет, да и разборки с солдатами мало кому по душе. Возникла мысль об убийстве, но ее отбросили – страшно, вдруг последствия будут, ну их к черту. Что ж, можно пойти другим путем. С некоторых пор у барака не стало более приятного развлечения, как подставить этих двоих под какие-нибудь мелкие придирки со стороны охраны и начальства. Попадался, в основном, Патрик. Ян гораздо быстрее друга понял, что попытки качать права здесь ни к чему хорошему не приведут, кроме лишения пайка, увеличения нормы и прочих наказаний. Патрик же, в силу особенностей характера, не мог пройти мимо любой несправедливости, которую, как ему казалось, он в силах был бы разрешить. У него хватало ума не воевать с ветряными мельницами, не выступать против того, что сейчас, по своему положению, исправить он не мог. Но если он видел, как кого-то несправедливо наказали, лишили причитавшегося ему по праву или просто обидели, - влезал, зачастую рискуя нарваться сам. Надо сказать, что уверенный голос и спокойствие выручали его часто; порой бывало достаточно уверенности или бесстрашия, перед которым пасовали те, кто привык иметь дело с более слабыми. Тем не менее, не раз потом Ян или пытался делиться с другом, оставленным без ужина, своим пайком (Патрик, разумеется, отказывался), или, ругаясь вполголоса, промывал тому кровавые полосы, оставленные кнутами солдат. Гораздо чаще, впрочем, это бывали синяки от кулаков самих же «обиженных». Ежеминутное напряжение, постоянная готовность к дракам, стычкам, окрикам и ударам ломало душу в стократ тяжелее голода и непосильной работы. Молодость и крепкое здоровье помогало переносить недоедание и физическую нагрузку, и усталость еще не успела превратить их в согнутых, экономных в движениях, вялых стариков. Но как привыкнуть к тому, сколько людей в любое время дня или ночи могут и имеют право унизить, ударить, пнуть тебя, если всю жизнь ты встречал со стороны окружающих лишь уважение и почтительные поклоны. И Ян, и Патрик (тем более Патрик - наследный принц, подчинявшийся лишь королю-отцу) не могли заставить себя кланяться и опускать глаза при встрече с охраной и комендантом, как того требовали правила. Даже одетые как все, даже в кандалах, обросшие клочковатыми бородками, с уродливо обрезанными волосами, они выделялись из общей толпы и тем самым еще больше бросались в глаза, навлекая на себя новые неприятности. Походка, взгляды, повороты головы и интонации – все выдавало в них господ и оттого злило окружающих, наглядно показывая им, кто здесь для чего рожден. А шваль, в большинстве своем составлявшая обитателей карьера, и сама прекрасно знала, как велика меж ними пропасть, и не любила, когда им напоминали об этом. Ни Ян, ни Патрик не делали никаких попыток хоть как-то сблизиться с новыми товарищами. Да у них и не получилось бы этого. Барак отвергал их, как отвергает один биологический вид другой, полностью несовместимый. Смешно было бы надеяться найти здесь друзей, да они и не пытались. В первые месяцы им приходилось едва ли не спать по очереди, ежеминутно ожидая из темноты кулака, ножа или острого камня. Правда, постепенно отношение к ним изменилось. После того, как принц спас от кнута Папаху, заболевшего и не сумевшего встать по сигналу, спокойно доказав, что любой, даже и ссыльнокаторжный, имеет право на получение лекарской помощи (и процитировав соответствующие статьи указа, которые, разумеется, были здесь известны как «до Бога высоко, до закона далеко»), барак притих. К Патрику потянулись с робкими просьбами объяснить, есть ли у них вот такое и вот такое право, и присвоили прозвище «Умник». Принц не спорил и не возражал, но втихомолку однажды пошутил: - Знал бы, что дело так повернется, заучил бы на память весь сборник указов, касающийся осужденных на каторжные работы. А то ведь помню-то только примерно, вот и приходится присочинять. Интересно, что прозвище это не прижилось, и его сменило другое, звучащее теперь черной насмешкой, - Принц. Кличка эта прочно пристала к Патрику и стала теперь не титулом, а чем-то вроде имени. Крещеных имен здесь придерживался едва ли не каждый десятый, а половина вообще его не помнили. Ян морщился – ему слышалось в этом изощренное издевательство, но Патрик махнул рукой. «Хоть горшком назови, если им от этого легче», - сказал он как-то. Вечерами, после отбоя, друзья иногда разговаривали шепотом. Первое время они, словно сговорившись, не касались прошлого. Слишком больно было вспоминать, слишком сильный контраст с тем, что их окружало… как много они потеряли, от этого впору в петлю лезть. Потом, когда потрясение улеглось, они обсуждали случившееся по возможности отстраненно, как логическую задачку – просто чтобы не сойти с ума. - Все равно, - сказал как-то Патрик. – Хоть убейте меня, не могу понять. Ну не было у отца врагов – таких. Недоброжелатели – да, есть, спорных вопросов, сам знаешь, очень много, но чтобы вот так, чтобы ножом… - Может, Стейф? – предположил Ян. Патрик мотнул головой. - Вряд ли. Стейф бы скорее на меня кинулся, а не… - Кстати, принц, - медленно проговорил Ян, - а тебе не приходило в голову, что враги могут быть не у Его Величества, а у тебя? - Приходило, - согласился Патрик. – Но… несерьезно все это. Меня до недавних пор в расчет не принимали вообще, я же, - он усмехнулся, - фигура номинальная. - Это сначала номинальная, а потом реальная. Ты не думаешь, что заговор этот был не на короля, а на тебя, Патрик? Принц помолчал. Потом кивнул так же медленно: - Все может быть, но… маловероятно, Янек. Нет, это все-таки на Его Величество… - Ты знаешь, на кого я думаю, - полувопросительно проговорил Ян. - Знаю, - кивнул Патрик. – Сам думаю на него, хотя это не в его стиле… - Почему нет? А если ему нужно было все-таки подставить тебя? - Зачем? Начнется чехарда с наследованием, с… - Именно! А в чехарде легче урвать себе кусок. - Давай подумаем, - оживился принц. – Смотри: допустим, кто-то – сейчас не важно, кто именно – хочет меня убрать. Совсем. Допустим, ему это удается. Тогда получается, что прямых наследников трона – только малыш Август. Который седьмая вода на киселе и не факт, что… - Но жив король! Патрик посмотрел на друга. - Янек… отцу осталось совсем недолго. Думаешь, почему он так торопился передать мне дела? Король умирает, Янек. Лекарь не скрыл от нас, да отец и сам знает: год, максимум два… - Но тот, кто затеял заговор, может не знать об этом! – перебил Ян. – Он-то рассчитывает на то, что Его Величество проживет в добром здравии еще лет хотя бы пятнадцать… до тех пор, пока не вырастет Август. - Если даже и так – зачем, Ян, зачем? Зачем вешать себе на шею возможные проблемы в будущем, если их можно избежать? - А если этот кто-то не хочет видеть тебя на троне? – горячо спросил Ян. - С чего бы? - Откуда я знаю? Мало ли с чего! С того, что ты, как дурак, лезешь во всякую бочку затычкой! С того, что ты им не нужен – такой… особенно после истории со Стейфом! А при ныне царствующем короле у него будет еще сколько-то времени для того, чтобы повлиять на события… А потом может родить сына ее высочество принцесса Изабель – вот тебе и еще один наследник. - Слишком много «если» и «может», - усмехнулся Патрик, - для того, чтобы решиться на такое. Либо у него должны быть веские причины… - Не успели вы поговорить с отцом, принц… - Не успел, - вздохнул Патрик. – Все равно… слишком много натяжек для такой версии, - и, помолчав, добавил: - Боюсь, что правды мы теперь уже никогда не узнаем… - Скорее всего, - вздохнул и Ян. В другой раз Ян сказал в сердцах: - Еще немного, и мысль о побеге станет моим единственным утешением… - Как и моим, - усмехнулся принц, вытягиваясь на нарах и закрывая глаза. - Так в чем же дело? – оживился Ян. - Угу… а дальше что? - Ну… надо подумать… - Вот именно. Куда ни кинь, вариантов – только клин. В смысле, если побег – то потом или восстание поднимать, или в разбойники… и это без шуток. Ты мечтал о такой карьере? - Чем не идея? – пожал плечами Ян. Патрик приподнялся, открыв глаза, и серьезно взглянул на него: - О чем ты говоришь, Ян? Бунт против законного короля? За кого ты… - А лучше гнить здесь всю жизнь? – зло перебил его Ян. - Не лучше, - тихо ответил Патрик. – Но против отца я не пойду никогда. Пусть сколь угодно несправедлив был приговор, но… Его Величество прав просто потому, что он прав. Против отца я не пойду, - повторил он. – Понимаешь? - Понимаю, - буркнул Ян, отворачиваясь. * * * Климат северо-восточной части страны сильно отличался от мягкого, прибрежного климата столицы. Зима здесь начиналась раньше и тянулась дольше; уже в сентябре наступала осень, а лето было жарче и засушливее столичного. Горная гряда, рассекавшая страну с севера на юг, в какой-то мере защищала от постоянных степных ветров с востока. Но ночи в горах даже летом были холоднее равнинных, и утренний иней мог покрывать траву уже в начале октября. Нынешняя осень выдалась, однако, удивительно мягкой. Уже кончался октябрь, а солнце грело почти по-летнему, и ярко-синее небо и желтизна листьев разбавляли угрюмое величие гор. Старые каторжане говорили, что такой теплой осени не припомнят за последние лет семь. Ночи были ощутимо холодными, но днем жаркие лучи бросали в пот. Впрочем, в карьере, где не было никакой защиты от палящего зноя, хватало с избытком и этого непрочного тепла. Лето здесь не любили; зимой можно согреться работой, но махать киркой в раскаленном котле карьера летом – удовольствие еще то. Новичков пугали рассказами о зимних морозах, когда птицы замерзают на лету; о снежных заносах, во время которых, случалось, плутали даже идущие из барака в барак; о волках, подходящих к самому карьеру и нападающих на неосторожных. Рассказывали и о весенней распутице, где ноги утопают в грязи по щиколотку или протекают крыши бараков от тающего снега. Вета слушала такие рассказы вполуха. Ей вполне хватало ужасов нынешних. Каждый раз, выходя из барака, она с надеждой обводила взглядом площадь. Хоть на мгновение – увидеть, улыбнуться на бегу, чуть заметно махнуть рукой и заметить ответный слабый взмах. Если уж нельзя поговорить, за руку взять… Все трое искали любую возможность, чтобы перекинуться хотя бы парой слов, но удавалось это так редко. Жизнь в бараках текла обособленно, почти не соприкасаясь. Когда прошел первый шок, Вета поневоле начала присматриваться к товаркам по несчастью. Женщин в лагере было немного – всего около трех десятков человек, и каждая из них прежде была бы последней, с кем Вете хотелось бы завязать знакомство. Она и здесь не стремилась к общению, но невозможно лежать рядом на нарах и не соприкоснуться локтями. Оттого ли, что нравы в бараках разные, или же просто Вета, мягкая от природы, не обладала нахальством и бесстрашием Патрика и Яна и подчинялась более охотно, но ее не испытывали на прочность так, как юношей. А может, дело было в том, что «хозяйка» женской половины барака – худая, стремительная и черная, как грач, отцеубийца Лейла - не прониклась к новенькой особенной ненавистью. Так или иначе, очень сильной неприязни девушка не почувствовала. А лежащая на нарах рядом с ней молоденькая, младше Веты, девочка-проститутка Алайя испытывала к своей знатной соседке даже некоторое дружелюбие и охотно посвящала ее во все тонкости нехитрого лагерного быта. И, казалось, совсем не обращала внимание на замкнутость и неразговорчивость аристократки. Сама Алайя угодила на каторгу за убийство одного из клиентов, требовавшего особенно извращенных удовольствий; историей этой она охотно поделилась с Ветой в первый же вечер. Первые две недели тянулись для девушки невыносимо медленно. Потом время побежало быстрее. И когда однажды работа закончилась раньше, и по карьеру прокатился облегченный вздох: «На молитву…», Вета удивилась: всего месяц прошел? Ей казалось, что минула сотня лет. На центральной площадке выстроились ровными рядами и опустились на колени все – и каторжники, и солдаты, и даже сам комендант. Обнаженные головы, редкие в толпе платочки женщин, склоненные угрюмые лица, распевные слова молитв, произносимые сиплым, но громким голосом. Как не похоже это на скромную церковь пансиона, на роскошные службы во дворце… где теперь отец Анохим, исповедовавший ее в столице? Живет себе, наверное, спокойно… У здешнего священника сизый нос пьяницы, лысина во всю голову и неожиданно густой бас, напомнивший ей вдруг голос короля. Вета чуть подняла голову, осторожно повела глазами по рядам. Вот они, две высокие фигуры рядом… о чем думают? Вспоминают ли прошлое, как она сейчас? Слезы покатились по щекам девушки. Бог отвернулся от них. Все эти невыносимо долгие дни она молилась про себя, прося… чего? Теперь уже и сама не знала. Смерти? Грех великий, сказал бы отец Анохим. Сил? Зачем они… десять лет, она или умрет здесь, или выйдет старухой. На исповеди она не смогла говорить – снова расплакалась. Низенький, толстоватый священник терпеливо ждал – а потом, вздыхая, произнес условные слова, не дожидаясь ответа своей новой прихожанки. Жить можно и здесь – эту фразу офицера Вета не раз потом вспоминала. Можно. Только если не вспоминать. Забыть, кем ты была до и кем станешь после – если вообще станешь. Можно, если не думать, не чувствовать, задавить в себе все, потому что любая мелочь бьет наотмашь, намного больнее, чем должна бы. Солнце светит – почти как дома. Больно. Мозоли на руках – что сказала бы мама. Больно. Остриженные волосы. Больно. Не думать, не видеть, не слышать. Вечером валиться на нары и переставать быть. И только редкие, такие редкие взгляды и улыбки друзей искрами вспыхивали в черноте. Вот только жаль, что они всегда вдвоем; если бы хоть несколько минут поговорить с Патриком – наедине. Один из дней конца октября, все такой же не по-осеннему жаркий, принес ей неожиданные новые переживания. Ранним утром, выходя из барака, увидела девушка идущую от ворот к дому коменданта важную даму в сопровождении нескольких офицеров. Таким неестественным и чужеродным было это зрелище – хорошо одетая, красивая, богатая леди, а не серая и сгорбленная женщина в платке и истрепанном мешковатом платье, что Вета уставилась на нее в изумлении и несколько секунд стояла, провожая ее взглядом. Презрительное выражение на лице той показалось девушке знакомым… и она охнула, прижимая руки к щекам, и отвернулась поспешно. Господи Боже! Герцогиня Анна фон Тьерри! Или ей мерещится? Но это действительно была она, герцогиня, и Вета попятилась, заматывая голову платком. Не приведи Боже, узнает! Может, конечно, и пройдет мимо, а может, и спросит, почему под именем Жанны Боваль прячется совсем другая девушка. И что тогда? Уж точно ссылка в другое место, ее разлучат с тем, ради кого она пошла на это. Нет, ни за что! Сгорбиться, измазать лицо золой, чтобы не заметили, не разглядели в оборванке прежнюю фрейлину. Сердце ее гулко колотилось. Зачем здесь эта герцогиня, кой черт ее сюда принес? Зачем же, зачем? Весь этот день лихорадочное волнение носилось в воздухе. Охрана зверела больше обычного, окрики конвойных хлестали едва ли не ежеминутно, а после работы женщин загнали в барак, велев не высовываться. Визиты важных лиц и начальства радости никому не приносят, тем более, неожиданные. Впрочем, комендант, которого Вета мельком видела у ворот, особенной тревоги не проявлял и казался таким же спокойным и невозмутимым, как обычно. На мгновение Вета даже посочувствовала ему: размещать высоких гостей ему предстояло в своем доме, больше негде, а общаться с язвительной и ехидной герцогиней – счастье, безусловно, великое. Вете, по крайней мере, этого бы не хотелось. Перед отбоем, однако, ей пришлось выйти на улицу – ее очередь была топить в бараке печь. За дровами нужно идти через площадь к дровяному сараю у ворот, но Вета кралась в обход открытых мест, прижимаясь к баракам, намотав платок до самых глаз и опустив взгляд. Столкнувшись с кем-то по дороге, она машинально извинилась, не поднимая головы, и юркнула было дальше, но крепкая, осторожная рука удержала ее. - Здравствуйте, Вета… - Ян! – поднимая голову, воскликнула девушка радостно и остановилась, забыв про дрова. И удивилась – один! - Ох, Ян… как я рада вас видеть! - Взаимно, - улыбнулся виконт и торопливо огляделся. – Давайте отойдем в сторону и хоть минуточку поговорим… Оба спрятались за угол барака. - Как вы, Вета? – ласково спросил Ян. – Здоровы? - Вы один? А где Патрик? – вырвалось у Веты. Ян помолчал, улыбка слетела с его лица. - Что-то случилось? – встревожилась девушка. - Разве вы не знаете? Наш принц в очередной раз влип в историю, - ответил он невесело. - Где он? – резко спросила Вета. - Тише, - Ян осторожно взял девушку за руку. – У столба... - Где?! – с ужасом переспросила Вета. – За что? Попасть к столбу считалось самым тяжелым наказанием – по крайней мере, среди женщин. Наказанного притягивали за высоко поднятые над головой руки к деревянному столбу, стоящему в центре лагеря, и оставляли на ночь или на сутки – в зависимости от провинности. За несколько часов все тело деревенело от неподвижности, нельзя было ни на минуту ни расслабиться – железные браслеты впивались в руки, ни уснуть, а пытка бессонницей считалась самой страшной – утром-то на работу, и норму спрашивали по всей строгости, невзирая на то, где ты провел ночь – в бараке ли на нарах, или у столба. Рядом со столбом стояла бадья с водой и ковш, но осужденный не мог сам дотянуться до него, и все зависело от милосердия солдата, охранявшего несчастного: захочет – даст напиться, а нет – терпи. Если прибавить к этому дождь, ветер или зной, кучи насекомых весной и летом, то становилось понятно, почему попасть к столбу считалось самой страшной карой. - За что?? – с ужасом переспросила Вета. Ян хмыкнул. - Знаете – сегодня утром пожаловало высокое начальство? - Знаю, - кивнула Вета. – Среди них герцогиня фон Тьерри… только я ее не видела, нас загнали в барак и приказали не высовываться... слава Богу, я так боялась, что она меня узнает! - Нужны вы ей, - фыркнул Ян. – Помните, тогда, на балу – помните, какими глазами она на наше высочество смотрела? Вета невесело рассмеялась. - От нее аж искры летели тогда. Только он ей – ни слова, ни полслова… - Да, - кивнул Ян. – Что вы, Патрика не знаете? Он же обручен был… Вета опустила голову. - Словом, все это дело прошлое, а вот теперь... черт ее знает, зачем она пожаловала. После работы выстроили нас возле барака, пошла она вдоль рядов… Возле нас остановилась, Патрика увидела… Узнала сразу. Подошла к нему вплотную и что-то тихо сказала… с улыбочкой такой мерзкой. А он ей ответил, спокойно очень, и тоже ни слова не разобрать… по-моему, на латыни. Мы с ним стояли не рядом, а через несколько человек друг от друга, я и не понял, что именно. Герцогиня даже в лице переменилась, отпрянула от него да как завизжит: «Негодяй! Хам!» - и бац! пощечину ему. Патрик – заметьте, очень осторожно и аккуратно – ее руку удержал и опять что-то говорит – и опять не слышно, что именно. Тут мадам вовсе чуть удар не хватил. А генерал, ее сопровождающий, обернулся к Штаббсу и говорит: «Примерно наказать грубияна…». Ну и…. Десять плетей и – к столбу на всю ночь. Вон, стоит теперь, - он мотнул головой в сторону площади и горько усмехнулся. – Знаете, как народ радовался… - Чему?! - Ну, как же… Господина, пусть и бывшего, - и плетями. Он теперь такой же, как все здесь… преступник, которого можно унизить или вообще засечь до смерти. Бальзам на душу… Били-то при всех. Так эти… кричали: «Так ему, так ему! За нас за всех! Еще добавьте!». Глас народа, - он выругался и виновато посмотрел на девушку. – Простите, Вета. Ладно, капрал вмешался. Неужели вы ничего не слышали? А Патрик… он даже не вскрикнул ни разу… только губы искусал… - Господи… - прошептала Вета, - а я ничего не знала… не слышала... видела – у столба кто-то стоит, но не обратила внимания. - И дернулась: - Пойдемте, Ян… - Куда? - Мне нужно его увидеть! - Вета, - Ян осторожно задержал ее. – С наказанными запрещено разговаривать. К нему все равно не подпустят никого… - Пусть! Мне нужно его увидеть! - Вета… - Ян разговаривал с ней осторожно и ласково, как с больным ребенком. – Поверьте мне, ему от ваших визитов будет не легче, а совсем наоборот. Вы же знаете, Патрик не выносит жалости. Она опустила голову. - Но хоть что-нибудь я могу для него сделать?! - Самое лучшее, что мы можем, - терпеливо сказал Ян, - это сделать вид, что ничего не произошло. Честное слово. Вета подняла на него глаза, полные слез. Ян усмехнулся и осторожно погладил ее по плечу. - Идите, Вета. Скоро отбой. Вот-вот должен был пробить колокол. Возвращаясь торопливым шагом в барак, Ян сделал круг и пошел по центральной площадке. Солнце уже село, одинокий факел разбрасывал по площади причудливые тени. Неподвижная высокая фигура у столба, казалось, сливалась с деревом. Ян огляделся. Солдата рядом не было – не то отошел, не то отозвали. Ян быстро подошел. Патрик услышал шаги, но не обернулся. Он стоял, прислонившись лбом к столбу, и только время от времени шевелил поднятыми над головой руками. В неярком свете факела отчетливо виднелись на его обнаженной спине следы плетей. Рубашка валялась рядом. - Патрик… - тихо позвал Ян. Тот обернулся – и чуть улыбнулся прокушенными, вспухшими губами. - Ты… - Ты… как? – пробормотал Ян, не зная, что сказать. Патрик фыркнул. - Лучше всех! Только никто не завидует… - Пить хочешь? - Очень, - Патрик облизнул губы, поморщился. - Солдат за водой пошел, сейчас вернется. Не переживай, у меня охранник нормальный, зря не зверствует. Наоборот. Говорит мне: «Ты, парень, не стой столбом, ты руками шевели, шевели, и с ноги на ногу переминайся, чтоб кровь не стояла. А то потом встать не сможешь». Вот я и… танцую, видишь… - он опять чуть улыбнулся и добавил: - Иди-ка ты отсюда, друг любезный, а то не ровен час увидит кто – и встанем рядом, как два аиста, на всю ночь. Иди, иди… - Иди, иди, - прогромыхал рядом гулкий бас, - он верно говорит, гуляй, парень. Я ничего не видел, но и ты совесть имей, не красуйся здесь… Пожилой, кряжистый солдат в расстегнутом мундире тяжело поставил рядом со столбом деревянное ведро, полное воды. Деревянным ковшом зачерпнул от души, поднес щербатый край к губам Патрика. Тот дернулся, припал – и, захлебываясь, стал жадно пить, торопясь и кашляя. - Тише, тише, - пробурчал солдат. – Не все сразу, а то проку не будет. В рот воды набери – и держи ее, чтоб смочить и язык, и горло. И осторожнее - холодная. Эх, вы… графья вельможные, всему вас учить надо… Следующий ковш солдат вылил на голову Патрика. И, обернувшись, напустился на Яна: - Ты тут еще? А ну, пошел вон, а то щас начальство крикну! Утро было ясным и очень холодным. Ян торопливо одевался, надеясь до того момента, как погонят на работу, еще раз забежать на площадь. Но разбухшая дверь барака отворилась, и он увидел Патрика. Уже одетый, тот шел, почему-то улыбаясь, обычной своей походкой, и только внимательный взгляд рассмотрел бы в его движениях скованность. - Привет, - сказал принц, подходя. - Вернулся, - зло пробурчал рядом Джар. – Мало, значит, всыпали… Патрик не обратил внимания, хлопнул Яна по плечу. - Ты почему такой кислый? Не выспался, что ли? - Ты как? – спросил Ян, вглядываясь в его лицо. Принц был серо-бледный, под запавшими глазами залегли темные круги. Но он улыбался – вот что самое странное. - Слушай, Янек, я таких птиц на рассвете слышал! – сообщил Патрик со странным восторгом. – Ей-Богу, никогда не знал, что они поют так здорово. Помнишь, у нас в саду жил один соловей? Тоже ведь пел, но чтоб так – никогда. А еще – тут такие, оказывается, звезды по ночам – с ума сойти! Вот бы месье Бовэ сюда, он бы от зависти телескоп разбил… - Погоди… - пробормотал Ян. – Ты сам-то как? Ты в порядке? Патрик перестал улыбаться. - Раскрой глаза и перестань меня жалеть, - тихо и резко сказал он. – Ты думаешь, я спятил? Янек, мне очень плохо. У меня зверски болит все на свете, я замерз, как не знаю кто, и спину огнем жжет. И если я перестану смеяться, я упаду прямо здесь же и начну выть, как побитый щенок. Но они, - он мотнул головой в сторону, - этого от меня не дождутся. Понял? Поэтому прошу тебя – перестань… - Понял, - с облегчением пробормотал Ян. Весь этот день Патрик был таким же, как обычно. В строю, когда гнали на работу, вполголоса комментировал особенно выдающиеся реплики конвоира – и соседи молча давились хохотом. Так же помогал калеке Йонару нагружать тачку, невзирая на его возражения. Так же яростно работал киркой и лопатой. И только Ян видел, какой синеватой бледностью наливается его лицо, как дрожат руки и срывается дыхание. Их поставили сегодня на самый нижний уровень, в воздухе висела белесая пыль, и уже через несколько часов обоих скручивало кашлем. Незадолго до перерыва на обед, вывалив очередную порцию камня в бадью подъемника, Ян угодил колесом пустой тачки в яму и опрокинул свое «транспортное средство» набок. Ругаясь, он пытался перевернуть тачку, когда рядом с ним загрохотали деревянные колеса, и крепкая рука схватила оглоблю рядом с ним. Джар легко поставил тачку в нужное положение, крепко выматерился на «вельмож, которые ни головой, ни руками работать не могут» и вдруг сказал Яну тихо: - Передай своему приятелю, пусть он не рвется так, а то сыграет куда подальше уже к вечеру… - Что? – Ян сжал кулаки. – Ты… - Погоди, - Джар успокаивающе положил руку ему на плечо. – Ты не о том подумал, парень. Я просто хотел сказать, пусть этот принц недоделанный немножко побережется и не скачет, как конь. Ян молча и непонимающе смотрел на него. - Смотри, - Джар вздохнул, - твой приятель сейчас пытается доказать всем, и самому себе тоже, что ему бессонная ночь у столба и десять плетей – тьфу. А его умный организм так не считает и сопротивляется изо всех сил. Наверняка у него уже жар начинается… Умному организму сейчас надо бы полежать в уголочке, а глупый хозяин не дает. Хозяин держится на ногах только на силе воли и на упрямстве. Знаешь, что это такое? А сила воли не бесконечна, и упрямство тоже. И если этот умник будет рвать жилы, то он или, потеряв осторожность, вниз сыграет, или же, вернувшись в барак, свалится так, что наутро не встанет. И заработает очередную порцию… неприятностей. Поэтому пусть он перестанет работать, как каторжный, - Джар усмехнулся, - и царапается потихонечку. Ясно? Мы прикроем. В продолжение этой тирады Ян совершенно ошалело смотрел на угрюмого, иссеченного шрамами каторжника, легко и спокойно разговаривавшего с ним на языке придворных мудрецов. - Что смотришь? – Джар хмуро сплюнул. – Думаешь, откуда я такие слова знаю? - Нет, но… - Ян все еще не мог прийти в себя. - Ты, умник, про такого Джаргеддина абу-Альхейра слышал? Ян потряс головой. Это имя было при дворе запретным уже лет десять, но несколько рукописей в дворцовой библиотеке были написаны этим странным человеком – лекарем, мудрецом, ученым, обвиненным в черной магии десять лет назад, лишенным прав и титула, высеченным публично на главной площади и сосланным… куда именно, никто толком не знал. Мальчишками они с Патриком пытались выяснить подробности того громкого дела у дворцового лекаря, но тот отмахнулся испуганно и закрыл рот ладонью. Тем не менее, в столичных госпиталях потихоньку продолжали пользоваться лекарствами, составленными по рецептам знаменитого Джаргеддина, и нынешнее поколение лекарей не раз поминало его добрым словом. - Это… вы? – выдавил Ян. - Я, - тихо сказал Джар. – Что, не похож? А я ведь тебя знаю, Ян Дейк. Помню тебя… И принца вашего помню. И… Рядом свистнул кнут надсмотрщика. - Что, крысьи дети, встали? А ну живо за работу! - В общем, ты меня понял, - заключил Джар и покатил свою тачку к подъемнику. День растянулся, как дорога в пустыне. Вечером, выбравшись наверх, Ян полной грудью вдохнул такой свежий здесь воздух и на мгновение закрыл глаза. На небе уже высыпали первые звезды. Ян обернулся к Патрику - и увидел, что тот шатается. Загребая башмаками густую пыль, колонна каторжников потянулась к лагерю. Бодро топающие рядом солдаты закинули арбалеты за плечо и громко гоготали, обсуждая удовольствия завтрашней увольнительной. - Ох, как я сейчас буду спать, - сказал Патрик мечтательно, тоже запрокинув голову и глядя в небо. – Сейчас как упаду и как усну… - Эй! – раздалось сзади. – Кто тут у вас Патрик Дюваль? Ян осторожно толкнул принца кулаком в бок и прошептал: - Кажется, опять тебя… - К коменданту! – закончил, подбегая к строю, щуплый молоденький солдат. – Срочно! - Какому черту я опять нужен, - процедил Патрик сквозь зубы, выходя из строя. * * * - Ну, здравствуйте, ваше высочество, - услышал он, войдя, и повернулся на голос. Герцогиня Анна фон Тьерри стояла у окна, выделяясь изысканностью и хрупкостью осанки на фоне мутного стекла. Рыжие ее волосы были забраны в высокую прическу, зеленое платье подчеркивало все линии фигуры. Патрик машинально подумал, что декольте дамы могло бы быть менее откровенным. Герцогиня смотрела на него ярко-зелеными глазами и улыбалась. Коменданта в комнате не было. Патрик коротко и неглубоко поклонился, подхватив цепь кандалов. -Здравствуйте, мадам, - ответил он. Она смотрела на него с насмешкой, смешанной с жалостью. - Гордый принц, - проговорила Анна, - до чего довела вас судьба. Сейчас вы больше похожи на юного бродягу-оборванца. - Да, мадам, - равнодушно ответил Патрик. - Вас это совсем не интересует? – чуть удивленно спросила герцогиня. - Нет, мадам, - ответил он все так же равнодушно. После паузы Анна отошла от окна, указала на стул. - Садитесь, ваше высочество. Вина хотите? - Нет, благодарю. – Патрик прислонился было к стене, но вздрогнул, выпрямился. Опустил скованные руки, обвел взглядом небольшую, аккуратную и строгую комнату. Посмотрел на герцогиню: - Я вас слушаю, мадам. Чему обязан? Анна села к столу. Несколько секунд она всматривалась в лицо юноши, потом проговорила: - Что ж, значит, к делу. Не стану вас задерживать, Патрик. Я имею честь предложить вам деловое соглашение. - Я весь внимание… - Предлагаю вам вот что, - Анна опять вскочила, отошла к стене. – Хотите уехать со мной? - Куда? - Патрик, я хочу вам помочь, - заговорила герцогиня, поглядывая на дверь. – Я могу… в моей власти вытащить вас отсюда. Я увезу вас за границу, вы возьмете новое имя, вас никто не станет искать. Принц Патрик умер – и все дела. Вы умны, образованны, вы можете поступить на службу или в гвардию… ну, не знаю, там будет видно. Без средств к существованию не останетесь, это я вам обещаю. У вас будет свой дом, вы сможете жить свободно, Патрик… - она умолкла. Посмотрела на него. – Вы согласны? Патрик медленно проговорил: - Что я буду должен? - Что? – не поняла Анна. - Предполагается, что все это я получу не даром. Что я буду должен вам взамен? Герцогиня усмехнулась. - Вы умны, принц. Хорошо, я скажу. За это вы должны будете остаться со мной, пока я этого хочу. Патрик помолчал. - То есть… Анна подошла к нему. - Патрик, мы взрослые люди, так что не будем играть словами. Вы станете моим любовником – вот, что я хотела сказать. До тех пор, пока я этого хочу. Он усмехнулся. - С этого и надо было начинать… - Патрик… - Анна подошла еще ближе, коснулась его рукава. – Принц, я… я люблю вас, разве вы еще не поняли? Я хочу вас так, как только может женщина хотеть мужчину… - Вот этому я верю, - проговорил он, не двигаясь. - Патрик… уедем отсюда, уедем! Нам будет хорошо вместе, поверьте. Я дам вам все – свободу, деньги, почет, спокойную жизнь... женскую ласку, наконец. Я многое могу, вы не будете разочарованы. Многие мужчины мечтали бы оказаться на вашем месте. Я знаю, у вас была невеста, но… она ведь потеряна для вас, вы же понимаете. Я хочу спасти вас, я хочу помочь вам! – Анна гладила его по щеке. Патрик отстранился, отошел к окошку. - Что вы мне ответите? – спросила герцогиня. - Отвечу «Нет», - тут же отозвался Патрик. - Но почему?! - По двум причинам, сударыня. - Каким же, о Господи? - Первая: я не могу оставить здесь своих друзей. - Кого? - Своих друзей, мадам. Здесь, со мной, Ян Дейк и…, - он запнулся, - Жанна Боваль. Я не смогу их оставить. - Но, Патрик… ну, хорошо, я что-нибудь придумаю. Жанна – это такая черненькая, высокая, да? Не обещаю насчет девушки, но Яна я точно смогу вытащить, обещаю… Ну, а вторая причина? - Вторая – я не торгую любовью, мадам. - Что?! – прошептала она. - Я не торгую любовью, мадам, - отчетливо проговорил принц. – Я не люблю вас, простите. И не смогу дать вам того, о чем вы просите. Несколько секунд герцогиня не могла вымолвить ни слова. - Ты… ты… - она задыхалась от ярости. – Ты хоть понимаешь, дурак, от чего ты отказываешься? - Понимаю, мадам, - невозмутимо ответил Патрик. - Идиот! Я предлагаю тебе – свободу! Ты понимаешь? Сво-бо-ду!! - Я вполне свободен и здесь, - он пожал плечами. - Да неужели? – язвительная улыбка исказила ее лицо. Она шагнула к нему, дернула цепь кандалов так, что принц вздрогнул и зашипел от боли. – Это ты тоже называешь свободой? Эту дыру, где каждый… - Кандалы, мадам, - сказал он, улыбаясь, - ни чувств, ни мыслей не сковывают. А все остальное мне неважно. - Тебя забьют здесь до смерти, - сказала она сквозь зубы, приближаясь вплотную, так, что Патрика обдало запахом ее терпких духов. - Значит, это судьба, - пожал он плечами. Анна резко метнулась к столу. Дрожащей рукой наполнила бокал вином, залпом выпила и несколько минут стояла, не двигаясь. Молчал и Патрик. Потом она обернулась к нему и криво улыбнулась. - Ладно, принц… Забудем. - Простите, мадам, - поклонился он, - но… - Ладно, все. Нет – значит, нет. - Простите… - Патрик, - она овладела собой, - я попрошу вас никому не говорить о нашем разговоре. - Разумеется, мадам… Вы что-то еще хотите сказать мне? - Да… еще, - она виновато улыбнулась, - еще я прошу вас об услуге. Сделаете? - Я весь внимание, мадам, - снова склонился он. - Послезавтра я уезжаю и… неизвестно, когда еще приеду в вашу страну. Поужинайте со мной сегодня, хорошо? Не откажете? Бог знает, когда еще мы увидимся. Только ужин – ничего более. Вы и я, на двоих. Вас не затруднит? - Благодарю вас, мадам, - тихо сказал Патрик. – С удовольствием. Только… - Что? - Если можно, то не сегодня, а завтра. - Но… почему? Патрик смущенно улыбнулся. - Я не спал ночь и… боюсь, что вместо галантного собеседника вы получите сонного сурка. Я на ногах не стою… - Ах да, простите. Да, конечно, я не подумала. Тогда завтра, хорошо? - Хорошо. - С начальством я договорюсь. Спасибо вам, Патрик… - Не за что, мадам, - он поклонился на прощание и повернулся, чтобы уходить, но Анна задержала его. С женской жалостью коснулась его щеки кончиками пальцев. - Похудел-то как… Все, иди, иди. Выйдя во двор, Патрик пошатнулся и едва удержался на ногах. Почти теряя сознание, налетая на встречных, побрел он к бараку и еле добрался до своего угла на нарах. Спать, спать. Только спать. - Что? – налетел на него Ян. – Что от тебя хотели? - Завтра, Янек, - пробормотал принц, падая на нары и отворачиваясь к стене. – Все завтра. Спать… Чернота накрыла его с головой. Патрик не слышал ничего – ни сигнала побудки, ни возни соседей, ни окриков дневальных. Ни появления сердитого солдата, который подошел к нему как раз в тот момент, когда дневальный собирался пнуть его ногой. Солдат хмуро объявил: - Этого велено сегодня не трогать и на работу не гонять. Ян озадаченно пожал плечами и тоже отступился. Солнце уже давно прочертило барак косыми лучами, когда Патрик открыл, наконец, глаза и с удивлением огляделся. Дело, кажется, близилось к обеду… или нет, уже намного больше. Тупо гудела голова, знобило. Тихо, только снаружи едва слышны голоса. Где все? Его не тронули, не сдернули на работу? Но почему? Несмазанная дверь со скрипом отворилась, в комнату вошел, пригнувшись, старый солдат, стороживший его прошлой ночью у столба. - Где тут Дюваль? Ну вот, ты и есть. Спишь, что ли? Царствие небесное проспишь. Вставай, пошли. - Куда? - На кудыкину гору. Вставай, тебе говорят. Осторожно Патрик перекатился на бок и встал. Он уже догадывался, в чем дело. Его привели в отдельный барак, служивший охране и начальству баней. Сейчас в нем было пусто, гулко и зябко. Звеня ключами и гулко кашляя, солдат снял с него кандалы, и Патрик с наслаждением развел руки, вспоминая заново свободные движения. - Не радуйся, - пробурчал солдат, собирая и укладывая цепи, – не надолго. Раздевайся вон и топай мыться. Мыло, мочалка, гребень – все на лавке, тазы у стены. И клочки твои с физиономии сбрить надо… Вымоешься – не одевайся, погодь, я лекаршу приведу. Есть ли большее счастье на свете, чем тишина, горячая вода и возможность помыться, не торопясь, без окриков охраны? Патрик долго мылился, с наслаждением обливался теплой водой, осторожно касаясь мочалкой плеч и стараясь не дотрагиваться до исхлестанной спины. Потом солдат велел ему сесть и, повязав грязный передник поверх мундира, начисто выскоблил щеки и подбородок острой бритвой. Мелькнула мысль: «Чуть бы глубже!», и Патрик горько усмехнулся. Когда он вышел из мыльни, зябко ежась и кутаясь в полотенце, в коридоре ждала его невысокая решительная женщина в белом переднике поверх черного потрепанного платья. «Лекарка», - догадался Патрик. - Ты, что ли? – сурово спросила женщина. – Ну-ка, покажись. Да не жмись ты… что я, мужиков не видела голых, что ли? Так… штаны надевай и иди за мной. Она привела его в маленькую комнатку, примыкавшую к бане. В комнате было чисто, почти пусто и пахло чем-то сладковатым и тревожным. Патрик опустил узел с одеждой на широкую лавку и вопросительно взглянул на женщину. - Меня зовут Магда, - сказала она, не глядя. – Я лекарка здешняя. - Магда, - гулко кашлянули у двери, - ты его, главное, в красивый вид приведи, чтоб госпожа не испугалась. Вон, гляди, руки-то у него какие полосатые… - Иди отсюда, дядя Берт, - так же, не глядя по сторонам, отозвалась женщина, звеня пузырьками. – Сама знаю. Солдат потоптался у двери и вышел. - В общем, так, принц… или кто ты там, - сказала Магда, подходя к нему со склянкой и ворохом чистого полотна. – Бинтовать спину я тебе не буду, потому что бесполезно. Смажу, аккуратненько прикрою чистым полотном, и больше ничего не сделаешь. А руки перевяжу, чтоб и правда госпожу не пугал. Патрик опустил глаза на темные рубцы, оставшиеся на запястьях от кандалов, и вздохнул. - Ложись давай… и постарайся не дергаться. Хочешь орать – ори, только не дергайся и мне не мешай. Иначе колотушкой по голове огрею, понял? - Понял, - пробормотал он, укладываясь на лавку и вцепляясь зубами в костяшки пальцев. … - Ну, вот, - заключила Магда через какое-то время, - вполне прилично. Болит? - Ммм… - промычал Патрик. - Поболит – и перестанет. А ты молодец, не пикнул даже… Теперь выпей вот это, - она протянула ему щербатую чашку, - чтобы лихорадку снять. Завтра скажу солдату, чтобы привели тебя еще раз. Одевайся… Одежда была чистая, глаженая и по размеру. Боже мой, а он и забыл, какое это счастье – чистая красивая одежда, плотно и ловко обхватывающая тело. Серебристый камзол с голубой вышивкой на широком воротнике, чистые серые чулки, голубые панталоны, голубые туфли с пряжками… И – парик, с точностью воспроизводивший его прежнюю волнистую золотую копну. Патрик тихонько рассмеялся. Ну, конечно, вряд ли Анне фон Тьерри могла понравиться нынешняя его прическа – едва пробивающийся светлый ежик, колючий и некрасивый. - Магда, у тебя зеркало есть? – спросил он, застегивая пуговицы на камзоле. Рукава, обшитые кружевом, аккуратно прикрыли бинты на запястьях. Женщина обернулась – и замерла. - С ума сойти… - вымолвила она и зачем-то смущенно поправила черные волосы. – Какой же ты… Значит, ты и вправду принц? - У тебя зеркало есть? – снова спросил Патрик. - Откуда… - она опустила голову. – Нет, конечно… Хочешь – вон в тазик с водой посмотрись… - И так хорош, - снова раздалось от двери. – С ума сойти! Меня прямо так и тянет поклониться, - солдат вздохнул. – Эх, парень… Ну, пошли, что ли… твое высочество. Патрик давно не был так счастлив, как в этот вечер. Он забыл обо всем на свете. Осталась только уютная теснота комнаты, хрусталь бокалов, высокое золото свечей, ронявших отблески на рыжие волосы его собеседницы. Тишина, темнота по углам, терпкая сладость вина и звон столового серебра. И – смех красивой женщины напротив, непринужденные изящные разговоры, состязания в остроумии. Герцогиня фон Тьерри еще в столице показала себя замечательно эрудированной и умной собеседницей. Злость на нее ушла, и теперь Патрик просто наслаждался беседой. С ней приятно было спорить, она не обижалась на шутки и с удовольствием подхватывала цитаты из сочинений древних авторов. И Патрик уже не помнил, что за дверью – грубые окрики солдат и бессмысленный рабский труд, что по окончании этого ужина его снова ждут кандалы и грубые нары в бараке, что он уже давно – не его наследное высочество принц Патрик, а осужденный каторжник, существо без чести и без воли. Достаточно было нескольких теплых и умных слов, чтобы спала сковывавшая его скорлупа вечной настороженности и отчаяния, чтобы он вновь стал самим собой – веселым мальчиком, принцем, привыкшем к всеобщей любви. Вот только бинты на запястьях напоминали об ином. И спина при каждом неосторожном прикосновении к спинке стула или к стене вспыхивала болью. Патрик так изголодался, что едва сдерживался, чтобы не наброситься на еду, как дикий зверь, забыв и об этикете, и о приличиях. Анна заметила это и сказала с легкой насмешкой: - Принц, оставим пока разговоры. Ешьте, я вижу, вы голодны. – И добавила смущенно: - Я могла бы и сама догадаться… - Мадам…. - Анна, Патрик. Сегодня – просто Анна. Здесь нет никого, кроме нас с вами, а нам сейчас не нужны чины, верно? Ешьте, не стесняйтесь. «Ну уж, не дождешься», - подумал Патрик. Он еще не забыл, как управляться с дюжиной столовых приборов, и смог овладеть собой настолько, что даже поддерживал застольную беседу. А мелькнувшее во взгляде Анны восхищение его выдержкой доставило ему почти детское озорное удовольствие. Герцогиня, как оказалось, недавно была в столице, а потому смогла рассказать ему о том, что его сейчас больше всего мучило, - о матери, отце и о том, что говорят люди о случившемся в стране. - Многие не верят в вашу виновность, принц, - говорила Анна фон Тьерри. – А кто-то просто делает вид, что верит. Ходят слухи о злом чудовище, которое околдовало вашего отца. - И кто же это чудовище? – усмехнулся Патрик. – Невидимка из детских сказок? Анна внимательно посмотрела на него. - А вы сами не догадываетесь? Наступила тишина. Тихо потрескивали свечи в высоких подсвечниках. - Догадываюсь, - тихо ответил принц. – Более того… догадывался и раньше и… хотел открыть отцу глаза на… на происходящее. Но не успел. - Именно, принц, - кивнула Анна. – ОН успел раньше. Патрик сжал в пальцах рукоять ножа. - Что же теперь ОН поделывает? Анна оглянулась на дверь. - Патрик… Мне-то все равно, я иностранная подданная и могу не опасаться ни яда, ни кинжала. Но вот уверены ли вы, что нам стоит здесь говорить об этом? У всяких стен есть уши. А я сказала вам уже достаточно… Патрик помолчал. - Честно сказать, Анна, мне уже все равно. У меня сейчас восхитительное положение – дальше виселицы не пошлют. Убить меня они, видимо, не могут – иначе прикончили бы давно. А все остальное… не так уж страшно. По совести говоря, я даже смерти теперь не боюсь – по сравнению со всем этим, - он осторожно повел плечами, - она порой кажется избавлением. - Вы уже не надеетесь? – тихо спросила Анна. – А как же… ваша матушка? Патрик долго молчал, вертя в руках яблоко. - Мама поверила в мою виновность, - сказал он, наконец. – И это страшнее всего… - Вы ошибаетесь, Патрик, - горячо заговорила герцогиня. – Быть может, так было в самом начале, но теперь… теперь она раскаивается. - Нет. - Да, Патрик. Я видела ее. Она пытается сделать для вас хоть что-нибудь… - Поздно. Поздно, - горько проговорил принц. – Если бы хоть чуточку раньше. Если бы она пришла ко мне хотя бы проститься… А теперь… я не смогу поверить и сделать вид, что ничего не было. - Принц… это ваша мать. - Анна, - он жестко взглянул на женщину, - простите, но это мое дело. - Хорошо, - после паузы сказала Анна. – Поговорим о другом. - Скажите мне, - с заминкой произнес Патрик, - как себя чувствует король? - Его величество поправляется, - ответила с неохотой женщина, - но очень медленно. И, если честно, он сильно сдал. Постарел лет на двадцать, теперь это разбитый, тяжело дышащий старик. Вся эта история сильно ударила по нему. - Еще бы, - вздохнул Патрик. - Говорят, - женщина понизила голос, - что… ээээ… ОН потихоньку спаивает короля. Но! – она подняла палец вверх, - я вам этого не говорила. - Мне нужно бежать отсюда, - тихо сказал Патрик. - Что? – переспросила, не расслышав, Анна. - Неважно, простите. Ну, а Изабель? - О! – улыбнулась герцогиня, - принцесса, не покладая рук, хлопочет о пересмотре дела… - Передайте ей… - заговорил Патрик, но герцогиня перебила его: - Я ничего не смогу ей передать, принц. Отсюда я еду на север, а не в столицу… - Ах да, простите, - Патрик опустил голову. Наступила тишина. - Патрик, - осторожно спросила Анна, - вы не передумали? Вы по-прежнему отказываетесь уехать со мной? - Да, Анна, - он прямо посмотрел ей в глаза.- Я не могу уехать. - Даже если я ничего не попрошу от вас взамен? – медленно проговорила она. – Никакой платы… - Нет. Анна, поймите, - сказал Патрик горячо, - если я уеду сейчас, я навсегда потеряю возможность вернуться. Я потеряю свое имя, потеряю семью, а еще – родину. Все это – слишком большая цена за… - он усмехнулся, - за отсутствие кандалов на руках. - Вы так любите Империю? – тихо спросила Анна. – Любите этот народ, который вас предал? - Меня предал не народ, - ответил Патрик. – Меня предала власть… двор… родители, в конце концов. Но не мой народ. - А этого мало? - Мало, Анна. Как я смогу жить без этих лесов и рек, без родного воздуха, без… - он запнулся, - без возможности говорить на языке, на котором говорил всю жизнь? - И у нас есть горы и леса! - запальчиво воскликнула герцогиня. – И у нас люди живут! Или вы думаете, что наш язык хуже, чем ваш? - Не хуже, Анна. Не хуже и не лучше. Он – не родной мне, понимаете? Не мой он, чужой… - Что ж… - герцогиня опустила голову. – Не стану больше вас уговаривать. Но Патрик, - она умоляюще посмотрела на него, - а если вы погибнете здесь? Если не сумеете добиться справедливости и отомстить? - Что ж… - тихо сказал Патрик. – По крайней мере, я умру на родине… - … под кнутами родных солдат, - насмешливо закончила Анна. - Может быть. Но я верю в лучшее… - Патрик, - спросила герцогиня, - вы все еще надеетесь? Но на что можно надеяться – здесь? Здесь, по-моему, сама надежда выкрашена в черный цвет и называется отчаянием. Патрик качнул головой. - Я не могу не… Я здесь не один. Со мной – двое, у которых надежды еще меньше. И одна из них – девушка, которая пострадала только за то, что верит мне. - Кто она? – спросила Анна. - Жанна Боваль… - с запинкой ответил Патрик. – Как я могу отчаяться, если я отвечаю за них? Будь я один, я бы… - он взглянул на нее и полушепотом признался: - я бы давно разбил себе голову о стену. Но я не могу. Они пострадали из-за меня, и я… я должен жить – ради них. И надеяться – тоже ради них. Они помолчали. Свечи потрескивали, оплывая. За окном взошла луна. Снаружи хрипло прозвенел колокол – отбой. - Анна, - Патрик с грустью посмотрел на нее, - ничто на свете не бесконечно. Не бесконечен и этот вечер. Нет слов, чтобы сказать, как я благодарен вам за него. На несколько часов вы снова подарили мне нормальную жизнь. Спасибо вам. Невыносимо думать, что мне нужно возвращаться, но… наверное, мне нужно возвращаться. Спасибо вам и храни вас Бог. Я никогда не забуду, что вы сделали для меня… как протянули мне руку помощи там, где я ее не ожидал. - Патрик, - Анна поднялась и, обогнув стол, приблизилась к нему. – Вы простите меня за… за это? – она прикоснулась пальцами к бинтам, выглядывавшим из-под рукавов его камзола, и – очень осторожно – к плечу. – Честное слово, я не хотела… - Полно, Анна, - с усилием улыбнулся он. – Я и сам был хорош… - Я так сильно разозлилась на… на то, каким я вас увидела, что… не владела собой. Эта злость была… была не на вас. А досталось вам. - Забудем, Анна. Это все пройдет. Женщина отвернулась. - Знаете, Патрик… давайте выпьем на прощание вина. Это особенное вино, я берегла его для торжественных случаев, - наклонившись, она достала из сундука, стоящего под кроватью, небольшую темно-красную бутылку и разлила из нее вино в два бокала. - Чем же оно особенное? – улыбнулся Патрик. - Я привезла его с Юга, и оно очень старое и выдержанное. Да вы попробуйте, попробуйте, - она сделала несколько больших глотков. Патрик пригубил. Вино действительно имело необычный, странно-знакомый сладковато-терпкий привкус и словно искрилось на губах и во рту. - Правда… Сколько лет ему? - Винодел клялся, что не меньше полусотни. Ну, как? - Да, действительно… Замечательно. Какое-то время они молчали, улыбаясь и глядя друг на друга. - Юг, - заговорила Анна, оживившись, - это удивительное место. Там виноград растет прямо на улицах, там… там море… вы были у моря? - Был, - ответил Патрик, глотнув еще. – Давно. - А я смогла вот только первый раз – этим летом. Там… о, там такие красивые мужчины! – она хрипловато засмеялась. Очевидно, выдержанное полусотлетнее вино подействовало на нее быстро. Патрик и сам чувствовал, что выпил лишнего. Кружилась голова, неожиданно стало легко и весело. В ушах тихонько звенело, и что-то горячее поднималось в груди, стучало, требовало выхода… - Там такие мужчины, - Анна снова подошла к нему, смеясь, коснулась своим бокалом его бокала. – Они высокие, черноволосые и такие смуглые, что могли бы казаться некрасивыми, но красивы, черти, прямо как боги. И тела у них мускулистые и тонкие. А какие там женщины, Патрик! Тонкие в поясе, с пышной грудью и крутыми бедрами, смугло-розовые, как виноград, с длинными нежными пальцами. Совсем, как у меня, посмотрите… - она погладила его по руке. Патрик почувствовал неожиданно, что больше всего на свете хочет взять эти пальцы и приложить к своей щеке. А потом – не только к щеке. Все тело горело, внутри стучал огонь желания. У него не было женщины почти год. И теперь… теперь она не казалась даже такой старой, как на первый взгляд… - Патрик, - Анна хрипло дышала и прижималась к нему, - такое хорошее вино. Ведь правда? Ведь я красивее, чем ваша невеста? - Анна, - он попытался отстраниться, - Анна, оставьте… - Ведь ты же хочешь меня, хочешь, - простонала она. – Я же знаю это, я сама хочу тебя… -Анна… Она стащила с его головы парик и гладила короткий ежик его волос, шею, ключицы, плечи… Боль в исхлестанных плечах и спине привела его в чувство, он высвободился и встал. - Ты же хочешь! – Анна попыталась расстегнуть сорочку, стащить с него камзол, прижалась телом к его телу, ногам… - Он – хочет, я вижу. Он совсем твердый… А он и вправду хотел, да так сильно, что сознание ускользало. Сладковатый запах дурманил голову, растекался по телу. Такой знакомый запах… где же, откуда? - Ты опоила меня! – резко сказал он, вырвавшись. – Что ты подлила в вино? - Патрик, - простонала Анна. – Я люблю тебя… - А я тебя – нет! – бросил он и рванулся к выходу. Анна догнала его, обхватила руками его тело, принялась гладить низ живота. Сладкая истома пронзила его тело… еще секунда – и он уступит… С отчаянием рванувшись, Патрик дернул ручку двери и выскочил в коридор, с силой захлопнув ее. - Дрянь! – услышал он возглас, а потом раздался звук удара – словно о стену разбили хрустальный кубок. Через силу смеясь, Патрик кинулся к выходу, боясь погони. Скатился по крутым ступенькам и выскочил на крыльцо. Было уже совсем поздно. Угомонились все, лишь охранники на помосте бродили туда-сюда. Зная, что его голубой костюм хорошо виден сверху, Патрик остановился на крыльце и прислонился к деревянным столбикам перил. Ему было плохо. Зелье продолжало действовать, и больше всего на свете ему хотелось… словом, понятно. О таком состоянии обычно говорят: «Хоть козу, но лишь бы немедленно». Сжимая кулаки, Патрик прислонился к перилам, прижался к ним всем телом – грудью, животом, той самой выпуклостью, которая сейчас не хотела слушать затухающий голос разума, а хотела лишь действовать, жить, получить свое. Руки и ноги дрожали от желания, а виски сжимал огненный обруч. По дорожке прошелестели легкие шаги, но ему было уже все равно. Сил оставалось ровно на то, чтобы сдержаться и не покатиться по траве, воя от бессмысленного животного желания. Патрик почувствовал, как его дернули за рукав, вяло поднял голову и увидел Магду. - Плохо тебе? – спросила она и, не дожидаясь ответа, потянула его за собой. – Идем. Ему было все равно. Магда привела его в свою каморку, толкнула на топчан. Присела перед ним на корточки. - Опоила? Не было сил удивляться, откуда она все знает. Патрик опять, как и днем, вцепился зубами в костяшки пальцев, потом обхватил себя за плечи. Еще минута – и он бросится на эту девушку, ни в чем не виноватую… Стремительно шагнула Магда к двери, заперла ее на засов и яростно рванула на себе завязки фартука. Сбросила платье, платок, оставшись в одной сорочке, и подошла к топчану. Прошептала: - Иди сюда… Мягко разжала его сцепленные на плечах пальцы, положила себе на талию. Коснулась ладонью его груди… С сумасшедшей радостью Патрик зарылся губами в черноту ее коротких волос. Ее гибкое, смуглое тело стало для него родником, в который он кинулся, словно путник, измученный жаждой. Темные силы тела вырвались на свободу с хриплым сладким стоном… Потом они лежали, тесно прижавшись, на узком топчане и гладили друг друга. Голова Магды лежала на руке Патрика, и он, повернувшись на бок, касался губами ее черных волос. - Скажи, зачем ты это сделала? – спросил он шепотом. - Хотела тебе помочь, - ответила женщина просто. - И все? - Да. Ну, или почти да, - тихо засмеялась она. – Боже мой, какой же ты красивый… - Ты знала? - Знала, конечно, - она погладила его по груди. – Я же сама варила это зелье. - Зачем?! - Ну, как зачем. Ты как дитя малое. Приказали… - Магда… Магда… если бы я знал… - То что бы? Отказался от ужина? - Не знаю… - Но тебе хоть легче? – спросила она его, поднявшись на локте. - Да… Спасибо тебе. - Не за что, - засмеялась Магда. - Мне-то легче, а ты… тебе это зачем? – допытывался Патрик. - Н-ну… считай, что я всю жизнь хотела провести ночь с принцем, - опять засмеялась Магда. - Послушай… - помолчав, спросил Патрик, - откуда ты узнала, кто я такой? Магда усмехнулась. - Слушать уметь надо… Я ведь лекарка… мало ли у кого из господ в каком боку стрельнет. А пока их пользую, знаешь, сколько всего наслушаться можно? Когда узнали, что тебя привезут сюда, тут такое началось… - она вздохнула. – Да, в общем, и сейчас еще не кончается. - Почему? - А потому. Полковник наш не знает, что с тобой делать. С одной стороны – каторжник, осужденный. С другой – все-таки принц. Случись что… - Что? - Да мало ли… А вдруг король передумает? А вдруг тебя вернут домой? А комендант все еще надеется вырваться отсюда. Он хочет, чтобы ты сохранил о нем… ммм… хорошие воспоминания. - Да уж, - вырвалось у принца. Магда поняла его. - Ну, что поделаешь. Господин Штаббс здесь – еще не все. И потом… - она понизила голос и оглянулась на дверь: - Я слышала, им получен приказ из столицы. А в нем… - Что? Магда, поколебавшись, договорила: - Намек на то, что если с тобой будет несчастный случай, то виновные… пострадают не сильно. Понимаешь? Патрик долго молчал. - Понимаю… - наконец сказал он. Магда поцеловала его. - Не думай пока об этом. Лучше скажи, что… тебе было хоть сколько-нибудь хорошо? Патрик помолчал. - Спасибо тебе… Магда грустно улыбнулась. - Знаешь… мне в какой-то степени эту герцогиню даже жалко. - Почему? – не понял Патрик. - Ну… это ведь очень тяжело, когда это все действует. Ты же был сам на себя не похож, а представляешь, ей каково? Ты-то получил свое, а она… Патрик усмехнулся. - Предлагаешь пойти к ней и предложить помощь? Женщина рассмеялась. - Твое дело, конечно, но… ее ругательства по всему лагерю разносились. Я и поняла, что у вас… не получилось… Магда приподнялась и выглянула в окно. - А теперь тебе нужно уходить. Скоро побудка, и будет лучше, если ты вернешься… Она торопливо одевалась. - Мне нужно быть к колоколу уже у коменданта. Сейчас проведу тебя черным ходом… Стой. - Что? – спросил Патрик, останавливаясь. Магда снова обрела свой прежний строгий вид лекарки. - Голова болит? - Немного… - А спина как? - Н-ну… пока не касаешься – вроде ничего, - неуверенно ответил Патрик. - Вечером скажу солдату, чтобы привел тебя, – смажу еще раз. И… знаешь… это зелье – оно действует несколько дней. То есть могут быть ре-ци-ди-вы… - Что может быть? – рассмеялся Патрик. - Ну… если тебе снова очень захочется… словом, если ты будущей ночью сможешь прийти, я тебе помогу… Патрик обернулся и посмотрел на нее. Магда залилась румянцем, но не отвела глаз. Патрик подошел к ней, крепко обнял и поцеловал в губы. - Приду, - пообещал он. * * * Они встречались примерно раз или два в неделю. Чаще не получалось, да и опасно было. Патрик ждал этих ночей с нетерпением и восторгом, к которому примешивались порой смущение и стыд. Он сам не понимал, что с ним происходит. Там, давно, в той, прежней, жизни он крутил романы легко и весело, не увлекаясь надолго, и порой даже не помнил имен тех девушек, с которыми флиртовал на балах, говорил комплименты, целовался в пустых комнатах дворца, а часто не только целовался… никого, кроме Эвелины, да и она, вернее, воспоминание о ней поблекло и размылось. Реальным стало смуглое лицо женщины на восемь лет старше него, ее жадные и опытные ласки по ночам, ее захлебывающийся шепот, умелые прикосновения, от которых у него заходилось сердце. Любовь то была или просто страсть, он старался не думать. А Магда словно старалась еще крепче привязать его к себе. Она, обычно сдержанная и насмешливая, в постели становилась откровенной и бесстыдной и не стеснялась ни умолять, ни вскрикивать. С ней он за месяц научился тому, чего не знал все двадцать лет своей жизни – власти мужчины над женщиной, покорности мужчины перед женщиной, страсти обладания и умению подчиняться и следовать за любимой. Перед рассветом, совсем обессиленный, он вскакивал с постели и, подойдя к окну, жадно глотал холодный воздух. А Магда обхватывала его руками за плечи и снова тянулась к его губам нетерпеливым ртом. Им не мешали даже кандалы. На работу после таких ночей Патрик выползал совершенно обессиленным. На следующий день он ловил на себе укоризненные взгляды Яна, который все, конечно, знал. Знал, но молчал. Когда затихала страсть, Патрик и Магда изредка разговаривали шепотом. Женщина не была особенно разговорчивой, но все-таки рассказала ему как-то свою историю. Она была уже замужем, и сын у нее имелся – сейчас ему должно было быть около двенадцати лет, и Магда даже не знала, где он и что с ним. Оказалось, на каторгу она попала вслед за мужем, ювелиром, которого обвинили в воровстве, когда он делал колье для любовницы герцога Шенье. От рано умершей первой жены у ювелира был сын, уже взрослый, с которым отец, на беду свою, рассорился – да так, что пообещал лишить наследства. Сын, сам неплохо владеющий тайнами ремесла, подкупил слугу, присланного герцогом за заказом, и подменил драгоценные камни в том злосчастном колье. Герцог, обнаружив подмену, разъярился; ювелира обвинили, осудили и сослали сюда. Беда Магды оказалась в том, что она была знахаркой – ее учила этому бабка, признанная на четыре деревни травница и лекарка. Кто из родственников написал донос на юную жену ювелира, чтобы получить дом и наследство богатой семьи, Магда не знала. Ее арестовали через месяц после суда над Юханом. По непонятной случайности – скорее всего, именно случайности – они попали на один рудник и встретились здесь, уже пройдя через все ужасы следствия. Именно здесь, в руднике, Магда поняла, что любит мужа, и перед звериной, отчаянной этой любовью померкла даже тревога за сына, которого она видела последний раз, когда ее уводили солдаты. Магда выходила замуж не от большой любви, а единственно потому, что чувствовала себя обязанной будущему мужу. Ее, шестнадцатилетнюю голодную крестьянскую девчонку зажиточный горожанин подобрал почти на улице, когда она умирала с голоду, сбежав вместе с матерью в город. После смерти бабки Магда осталась единственной лекаркой в своей деревне – и ошиблась как-то по неопытности да по молодости, маленький сынишка старосты сгорел за три дня. Оставаться в деревне было нельзя, а в городе работу найти попробуй, если кроме трав, ничего не умеешь. Тут-то и подвернулся им немолодой вдовец. Подобрал, спас, откормил и даже матери ее помог – устроил швеей в хороший дом. Магда так и осталась у своего спасителя, и родила ему сына, и была верной женой, и жили они неплохо, и… если бы. Если бы. - Почему же ты ничего не сделала? – спросил тихо Патрик, выслушав ее историю. - Что именно? – усмехнулась Магда. - Почему не пошла в столичный суд? Почему не пожаловалась в королевский совет? - Милый мой принц, - все с той же горькой усмешкой ответила Магда, - как ты думаешь, кому поверят больше – герцогу, благородному господину, или деревенской простушке? Ты знаешь, как судят сильные? Прав не тот, кто прав, а тот, у кого больше прав. А ты знаешь, что можно доказать даже то, чего не было, лишь бы… - Хватит, - тяжело сказал Патрик, темнея лицом. – Когда… - он не договорил, но Магда поняла. Ласково потерлась носом о его щеку и попросила: - Обними меня, принц… Ночь кончалась, вот-вот должен был пробить колокол, а их вновь привлек друг к другу огонь желания. Тяжело дыша, Патрик снова и снова спрашивал себя – как же так вышло, что он не знал ничего этого? Как он мог прожить двадцать лет и не знать, как можно боготворить женщину, которая минуту назад довела тебя до бешенства дразнящими ласками, а потом метнула в пучину такого наслаждения, что и представить нельзя, как оно есть на свете. Они разомкнули объятия. Патрик обессилено откинулся на подушку. - При-и-и-инц, - простонала блаженно Магда, - какой же ты… откуда берутся такие красивые мальчики? Твоя мать, верно, пила молоко из роз, когда носила тебя… Патрик погладил ее по мокрой от пота шее, скользнул и задержался пальцами на смуглой, высокой груди. - Скажи, Магда, - тихо спросил он, - а у тебя здесь, кроме мужа… много было? Магда не удивилась. - Было. Не скажу, что много, но и… не мало. - А зачем? – тяжело спросил Патрик. Магда приподнялась на локте и посмотрела на него. - Ревнуешь? Патрик пожал плечами. - Не знаю… просто пытаюсь понять. Вас понять. – Перед глазами его, как живая, встала Эвелина. Где она теперь? С кем она теперь? - Нас – это кого? – поинтересовалась Магда насмешливо. - Женщин… Магда помолчала. А потом заговорила – жестко, презрительно и вроде бы даже с какой-то беспечной веселостью, так не вязавшейся с бешеной нежностью минуту назад: - Как ты думаешь, милый принц, чем может женщина добиться, чтобы ее мужа… ну, к примеру, не водили на общие работы, потому что он слаб здоровьем и через месяц такой жизни загнется? А? Или, к примеру, чем можно заплатить за лишний кусок хлеба? А когда у тебя рождается ребенок, мертвый ребенок, твой ребенок, и ты хочешь, чтобы его не выкинули в отвал, а похоронили, как положено? Да чтобы еще разрешили приходить на его могилу, потому что она за пределами лагеря? Мой сын – умер, умер еще не родившись. Оттого, что меня пнул в живот пьяный охранник - и смотрел, как я загибаюсь, ползая по земле, и гоготал – ему весело было. А когда муж бросился мне на помощь, его подвесили к столбу – голого, в октябре. И это было нормально. А когда любимый человек загибается от лихорадки, а у тебя нет лекарств? Как ты думаешь, чем за это платят – здесь? Ты думаешь, все так просто? Что ж, думай. Ты, видно, привык – по-правильному жить, на белых простынях спать. А мы здесь живем не так, и не один год живем, принц, не два и не три – я здесь десять лет, и чтобы не сдохнуть за эти десять лет, чтобы выжить, я должна была, понимаешь? Магда говорила сначала спокойно, но потом по щекам ее потекли слезы, губы затряслись так, что слышно было клацанье зубов, а пальцы стали ледяными. Потом она всхлипнула, вырвала руки из рук Патрика, который ошарашено смотрел на нее, вскочила, утерла слезы нижней юбкой и отвернулась к окну. - Магда… милая… прости, - прошептал Патрик, вскакивая и обнимая ее за плечи. – Прости меня… Я и подумать не мог… - Ладно, все, - сказала женщина, отворачиваясь. – Извини. Разнюнилась, как девчонка… это после того, как Марек… - она снова всхлипнула. – После того, как мальчик мой умер. Нет худа без добра – после этого не тяжелею вовсе, как заклинило, можно не опасаться. Тогда – по молодости, по глупости… здесь нельзя рождать жизнь, потому что ее убьют. Если не в чреве убьют, то сразу после, здесь мы никому не нужны, даже Богу. – Она накрепко вытерла лицо. – Если бы не господин Штаббс… - Штаббс? – удивился Патрик. - Он… А ты что думал? – Магда устало села на топчан. – Если бы не он, я бы… руки на себя наложила после смерти мужа. С тех пор, как он стал комендантом, здесь хоть как-то можно жить… Патрик недоверчиво молчал, и Магда почувствовала это недоверие. - Это вы, милый принц, небо в цветочек не видели. Знал бы, что здесь творилось при прежнем коменданте, господине Вагиче. Вот уж где кошмар-то был… - Она помолчала. – Теперь тут жить можно. А раньше… Вши, вонь, грязь. На баню намеков не было, мылись раз в год перед приездом очередной комиссии. Норма непосильная, а за невыполнение – или плети, или голодный паек. А кормили и так-то объедками. Люди мерли, как мухи, толпами, кучами. Лекарей не было совсем… я помогала, кому могла, но тишком, тайком, да и не было у меня ничего, даже воды чистой не было, про травы вообще молчу. Джар вот еще помогал… тайком, ему-то вовсе нельзя. Господин Штаббс разрешает мне выходить в лес, я хоть что-то могу сейчас, я же травы знаю. Забивали ежедневно по десятку человек – вот просто так, ни за что, кому захотелось развлечься. Был тут один… начальник караула, - Магда поежилась. – Зверь. Ради забавы такое устраивал… выгонят кого помоложе в лес да и устроят охоту, с собаками. Или – тоже забавы ради – подвесят к столбу и костер разожгут под пятками. И так каждый день. Или женщин насиловал – ему самый смак был в том, чтобы на виду у всех... на плац выведет, разложит… да требовал, чтоб как-нибудь особенно ему... ублажали его. По-моему, он ненормальный был… - Господи, - прошептал Патрик. – И об этом никто не знал? - А кто тут о чем знает? – тяжело сказала Магда. – До столицы далеко, до Бога высоко. Жалобу не пошлешь. На то ты и каторжник, чтоб трудом искупать. Сюда ведь присылали только самых отпетых, у кого пожизненные сроки были. Больше года здесь из мужиков мало кто выдерживал. - А ты как же? - А что я… Я же баба. Мы живучие. И потом, мне повезло – я однажды этому Вагичу… словом, неприличную он подхватил хворобу, я его травами вылечила. После этого меня от работ освободили, я только лечением занималась. Сколько всякого понавидалась, вспоминать жутко. Сколько ядов пришлось сварить. И отказаться нельзя – страшно. Сколько на моих руках умерло… таких вот, над которыми развлекались. Сколько женщин… - Она махнула рукой. – А два года назад сюда господина Штаббса прислали. Тут бунт был… ну, не выдержал народ. Вагича ночью прутом железным проткнули. Ну, после этого прислали очередную проверку… - она хихикнула, - а покуда проверка ехала, тут меньше половины народу осталось – разбежались все в ночь бунта. Кого-то поймали, конечно, опять судили; кого казнили, кого… еще как… только переводить отсюда было уже некуда, здесь самый страшный рудник считается. Сменили кое-кого из охраны… и прислали вот его, Августа Максимилиана. Видно, правда есть Бог на свете, и Он нас видит. Магда помолчала. - Теперь хотя бы этого придурка убрали, который насиловал на плацу. Господин Штаббс его сразу уволил. Баню построил. Мне отдельную комнатку под лазарет выделил, разрешил настои из трав делать, лечить позволил. Сильно легче, конечно, не стало, но хотя бы издеваться перестали. Видишь ли, комендант наш, насколько я поняла, из какого-то благородного рода, и потом, он военный. Честно сказать, не знаю, как он тут оказался – то ли тоже в немилость впал, то ли как. Он справедливый. То есть он может быть жестоким, но справедливо жестоким. Здесь ведь, как ни крути, большая часть – отпетые. Убийцы, воры, насильники. Такие, как Джар или я, не так уж часты. Сюда уже по привычке – ссылают тех, по кому, как говорят, веревка плачет. А господин Штаббс терпеть не может ни убийц, ни насильников… он считает, что украсть человек может от нужды, от отчаяния там или еше как, а вот убить – это он должен через себя переступить. И женщину силой взять – для нашего коменданта женщина… в общем, там какая-то темная история, я толком не знаю. Но он своим приказом с женщин велел кандалы снять, в общих работах для них послабление сделал, да и вообще… Хотя у нас и женщин-то немного, и тоже все больше отпетые. Но все-таки… жить можно. Почем зря господин Штаббс не лютует; теперь если и наказывают, то по делу. - Да, я заметил, - кивнул Патрик. - Ну… - Магда грустно улыбнулась, осторожно провела пальцами по затянувшимся рубцам на его плечах. – Тут не комендант виноват, а эта… герцогиня. Что ты ей сказал-то тогда? – полюбопытствовала она. Патрик погладил ее по голове и потянулся за одеждой. - Ничего особенного, ерунда… Вспомнили древних греков. Именно Магда предложила Патрику однажды взять Вету к себе в помощницы. - Сомневаюсь, - сказала она, - что эта девочка вообще здесь сколько-то протянет. Хрупкая она, а жизнь у нас… еще та. Но все-таки не общие работы. Конечно, и у меня опасно бывает – мало ли какой заразный кто попадается, но… полегче все ж таки. - Все под Богом ходим, - вздохнул Патрик. Сама Вета отнеслась к этой затее равнодушно. У нее не осталось сил ни на радость, ни на печаль. Магда оказалась права – силы ее быстро иссякали. Единственное, что пока держало ее на ногах, - гордость. Гордость и упрямство. Сцепив зубы, выволакивала она себя по утрам из-под рваного тряпья; пересиливая отвращение, глотала днем пустую похлебку; задыхаясь, тащила тяжелую бадью с солдатским бельем. Оставалось одно, единственное желание – лечь и уснуть, и Вету держало на плаву одно – Патрик. А встречи с ним - такие редкие. Штаббс лишь пожал плечами, когда Магда заикнулась ему о своей просьбе. И Вета – осужденная Жанна Боваль – поступила в полное распоряжение лекарки. Первые дни девушка просто отсыпалась в крошечной каморке Магды. Она не имела права оставаться здесь на ночь – к большому сожалению и той, и другой, и поэтому несколько дней Магда просто запирала новую помощницу и уходила по своим делам. Или, напевая под нос, стирала и скатывала бинты, перебирала запасы трав, то и дело вздыхая: «Зима, а я, дура, кровохлебки много не запасла», либо что-то в том же духе. Вета же, впав в тяжелую дрему, даже не слышала ее шагов – она отлеживалась, экономя и копя силы, словно раненое животное, которому нашлось-таки укромное место отлежаться. Неизвестно, что будет впереди, а потому – пока есть передышка, пользуйся, основной закон бродяг и каторжников. И только спустя пару недель она очнулась и стала хоть как-то воспринимать окружающее. Здесь тоже было тяжело – может быть, даже тяжелее, потому что Магда, при всей ее симпатии, новую помощницу не щадила. Работы у них было много, так много, что Вета порой удивлялась, как прежде лекарка справлялась со всем этим – одна. Столько нужно помнить, и столько знать, и столько уметь; Вета и прежде испытывала к лекарям искренне уважение и почтение, но теперь… нет, ей никогда этому не научиться, с этим родиться нужно, оно в крови. «Оботрется», - говорила в таких случаях Магда. Труднее всего приходилось вечерами. От момента окончания работ до отбоя у каторжников был час; к Магде тянулись ушибленные, вывихнувшие пальцы под обвалами, порезанные, а то и с гниющими чирьями – и за этот час нужно было успеть обиходить всех. Не проходило дня без несчастных случаев как среди каторжан, так и среди солдат, и скоро Вета стала относиться к расшибленным головам, разможженным рукам и гнойным нарывам едва ли не философски. Материал, на котором ей приходилось учиться, был грубым, откровенным и не сдерживающим ни слов, ни криков, ни желаний; женщин здесь было слишком мало. Но если каторжники скоро стали относиться к ней чуть иначе – бывало, и сестренкой назовут, то солдаты и офицеры охраны, невзирая ни на запреты, ни на указы, то и дело норовили залезть под юбку. Как Магда умела ставить таких на место, оставалось для девушки загадкой. Нельзя сказать, что они сдружились – аристократка Вета и крестьянка Магда. Но между ними установилось что-то вроде взаимной симпатии. Кроме того, Вета была благодарна Магде за перемены в своей судьбе. Под началом лекарки ей жилось намного проще и легче. Прибавилось сил, уже не так болели по ночам руки и ноги, и даже голод мучил не столь сильно. Кроме того, Магда относилась к молоденькой девушке с легким оттенком покровительства, если и не материнского, то уж, по крайней мере, почти сестринского, и гордая Вета почувствовала и поняла это. Как знать, может, в других условиях и другом месте эта странная дружба умерла бы, не родившись, но и та, и другая слишком сильно истосковались по нормальному человеческому общению, теплу и участию. Судьба Магды потрясла Вету; Магда, в свою очередь, искренне сочувствовала Вете, зная, что такое ошибочное обвинение. Обе девушки не были слишком уж откровенны друг с другом, осторожничая, приглядываясь, но установившуюся симпатию друг к другу скрывать не пытались и не старались. Встречи с друзьями стали возможными раз в неделю, а то и реже, и Вета отчаянно тосковала по редкой этой возможности – видеть их, слышать их голоса. От недели к неделе с горечью замечала она изменения в их лицах, с ужасом думая: «И я – так же?». Суровый климат, скудная еда и тяжелая работа стерли со всех троих последние следы детства. Привыкшие к жаркому солнцу и короткой зиме Юга, они отчаянно мерзли – в ноябре снег прочно покрыл землю ледяной коркой. Вета исхудала так, что платье висело на ней мешком, а кости ключиц выпирали из ворота. Походка ее стала шаткой и неустойчивой, густые волосы, остриженные коротко, вихрами торчали вокруг похудевшего лица. Ян и Патрик тоже сильно осунулись, но если Вету физический труд ломал, то им, привыкшим к фехтованию, охоте и верховой езде, он не мог повредить так сильно, скорее наоборот – сделал даже крепче. Кроме того, Патрика несла на крыльях горячая волна страсти, накрывшая их с Магдой так внезапно и сильно. Он словно не замечал усталости, несмотря на то, что крепко недосыпал. * * * Зима тянулась медленно и тягуче. Жестокими холодами, снегопадами, непосильной работой, но все это было ерундой по сравнению с теми крошками радости, которые порой выпадали им, каждому свои. Где они, зимние сказки прошлого… катания на санях по заснеженным улицам столицы; снежные городки и ледяные фигуры на главной площади столицы; горячее вино со специями, шумные разговоры вечерами – а в заснеженные окна смотрят огромные звезды; танцы в огромной, гулкой зале… Здесь – лишь серый, утоптанный до неразличимости снег, вечно зябнущие руки и тяжелая тоска черными вечерами. Тоска, которая никогда не кончится. Тоска по дому. По теплу, которого здесь так мало… Вета самой себе не решалась признаться, как сильно привязалась она к Магде. Сдержанная, невозмутимая, совсем чужая деревенская женщина стала для нее почти родной; если не считать Патрика и Яна, это был единственный человек здесь, которому не все равно, что с ней, Иветтой Радич, здесь будет. Тем больнее стал удар, нанесенный неожиданно. Тот вечер был на диво ледяным. Накануне наступила оттепель, а с утра ударил мороз, и дорога от лагеря до карьера превратилась в ледяной каток. Вечером, после работы к Магде потянулись вереницы ушибленных, вывихнувших и сломавших руки и ноги и просто обмороженных. Уже перед самым отбоем Вета, выплеснув на задворки таз с грязной водой, остановилась на крыльце, устало прислонившись к столбикам перил. Передохнуть. Хоть минуточку постоять здесь, прежде чем зайти обратно. Подняла голову, отыскала взглядом Ковш и грустно вздохнула. Нет, нужно идти, Магде там и продохнуть некогда, а она тут прохлаждается. Из-за двери каморки не слышно было ни голосов, ни плеска воды – неужели все, неужели схлынул этот кажущийся нескончаемым поток? Вета устало приоткрыла дверь - и остолбенела. Патрик – как он успел появиться здесь? - и Магда, обнявшись, целовались так самозабвенно и неистово, что даже не заметили ее появления. Беззвучно охнула Вета и кинулась обратно с колотящимся сердцем. Не замечая обледенелых ступеней, выскочила на улицу, отшвырнув злополучный таз. Морозное небо было покрыто светло-серебристой пылью, в гулком ледяном воздухе далеко разносились звуки. А ей было жарко – от непролитых слез, от горя и обиды, от отчаянного ощущения одиночества. Снаружи колотил озноб – так, что тряслись пальцы, а душа горела огнем. Не замечая, что делает, девушка рванула ворот и, пошатываясь, побрела куда-то, а куда, и сама не знала. И только обнаружив себя в углу между забором лагеря и задней стеной барака, остановилась. Судорожно закусила сжатые побелевшие пальцы. А потом упала на снег, давясь рыданиями. Ей казалось, что жить незачем. Все эти месяцы она поддерживала себя одним лишь именем принца, надеждой на редкие встречи с ним, ожиданием его ласкового взгляда и улыбки, пусть и редкой. Все это теперь принадлежало ей – почти безраздельно. Даже здесь, в страшном месте, где, кажется, не сохраняется ничего человеческого, порой ловила Вета женские взгляды, бросаемые на Патрика, и гордость наполняла ее душу. И теперь оказалось, что он принадлежит не ей, совсем не ей, чужой, другой. А ей остаются лишь крохи, лишь обломки. Даже к Эвелине не ревновала его Вета так, как к Магде. Тогда, много тысяч лет назад, год назад, все это было наполовину игрой. Теперь же… а он уходил, единственный мужчина ее жизни, уходил к другой, и ей оставалось лишь смотреть, потому что воевать за него она не умела… да и не хотела, наверное. Он взрослый, он мужчина, он выбирает сам… зачем навязываться? И теперь остается лишь глотать беззвучные слезы и улыбаться в ответ на его улыбку – теплую, дружескую… всего лишь дружескую. Всего лишь. И не смей надеяться на большее… Слезы рвались, клокоча где-то в горле, перехватывало дыхание. А потом в глазах потемнело, и Вета даже обрадовалась – сейчас она умрет, и все будет хорошо. Скорее бы… Когда ее подняли и, встряхнув, поставили на ноги, Вета слабо всхлипнула и снова опустилась в снег. Зачем, ну зачем? Оставили бы все, как есть… Уснуть бы – и не проснуться… - Чего ревешь? – спросил резкий голос. – Что стряслось? У нее достало сил посмотреть, кто же это так бесцеремонно вырвал ее из пучины горя. А посмотрев – подняться на ватных ногах, потому что перед комендантом полагалось снимать шапку и кланяться за десять шагов. - Ну, так чего ревешь-то? – спросил Штаббс. – Умер, что ли, кто? - Нет, - всхлипнула Вета. - Пойдем-ка со мной… Вета даже не стала удивляться, с чего бы коменданту рудника возиться с осужденной, каторжницей. Вцепившись в его рукав, потому что ноги почти не держали, кое-как плелась она за Штаббсом, не видя, куда идет. И только когда он толкнул ее на стул и сунул под нос стакан с чем-то темным, Вета поняла, что сидит она в комнате коменданта, что уже тепло и светло кругом, а в руках ее – стакан с красным вином. - Пей, - сказал Штаббс. – До дна, как лекарство… Вино обожгло гортань, отвыкшая от него девушка закашлялась. Но мутная пелена перед глазами развеялась, стало легче дышать. Даже заледеневшие пальцы потеплели. - Отошла? – чуть погодя Штаббс тронул ее ладонь. – Теплые. Ну, а теперь говори – что стряслось-то? Вета помотала головой. Как ни бушевала буря в ее душе, все же она понимала, что рассказать сейчас коменданту о причине ее горя – значит, подвести и Патрика, и Магду под если не плети, то половинный паек с гарантией. А этого она не хотела ни лекарке, ни, тем более, принцу. А если не говорить правду, то что остается? Врать? С ходу ничего не придумаешь. Только молчать… - Не хочешь, - грустно сказал Штаббс. – Ну, дело твое… Посиди немного здесь, успокойся – и иди, скоро колокол. - Почему вы со мной возитесь? – всхлипнула Вета. Штаббс так же грустно улыбнулся. - Тебе так хотелось замерзнуть там, у забора? Дочка у меня… такая же, как ты. Тебе шестнадцать есть? - Восемнадцать, - пролепетала Вета. - Ну, не суть важно… Похожа ты на нее немножко… Жалко мне тебя… - А где дочка? – спросила Вета тихо. Штаббс опять улыбнулся. - В столице, с матерью вместе. Это я вот тут… торчу… Вета не могла поверить, что это правда. Комендант рудника, первое лицо после Бога в этих местах, беседует с ней – вот так, запросто, как с равной. За прошедшие месяцы она так привыкла к брани и унижениям, что теперь не могла отделаться от мысли – сон. - И вот что я тебе хочу сказать, девочка, - проговорил Штаббс, глядя на нее. - Все на свете можно исправить, если человек жив. Ты поняла меня? Все, абсолютно все – исправимо. Непоправима только смерть. Поэтому вытирай глаза и перестань рыдать. Через год ты на свое несчастье – если, конечно, оно не связано с чьей-то смертью – будешь смотреть с улыбкой. Ясно? Вета помотала головой. Такого никогда не будет. - А вот посмотришь… Теперь допивай вино и иди. Если опоздаешь, скажи – я позволил. Поняла? Девушка встала. - Иди, иди… - и вздохнул про себя, - цыпленок… * * * Последние несколько недель Ян Дейк не понимал, что с ним происходит. Он мрачнел день ото дня, зная или догадываясь о чувствах Веты: ему казалось недостойным такое поведение принца. А возразить он не мог, да и не хотел. Он сам запутался: отчего так хочется ему увидеть эту маленькую девушку, отчего так отчаянно злится он на принца, отчего жаль Вету такой жалостью, от которой… до любви только шаг? Или два? И когда и где сделаны они, эти шаги? Поступок Веты на станции, когда она назвалась чужим именем ради того только, чтобы иметь возможность следовать за ними, потряс его. Он не воспринимал всерьез эту маленькую птичку, а оказалось, что она способна на сильные поступки – ради другого. Не его, Яна. Чем же принц заслужил к себе такое отношение? Чем он, Ян, хуже? Впервые между друзьями пролегла легкая тень… Ян старался как можно ласковее говорить с девушкой, при встречах то и дело подсовывал ей сбереженные кусочки хлеба, шутил, стараясь ее развеселить. Но не на него с немым обожанием смотрели зеленовато-карие глаза, не его провожала она взглядом и вздрагивала при звуке не его шагов. Все это было так очевидно и так трогательно в своей хрупкости, что Ян удивлялся – отчего Патрик ничего не замечает. И как же можно не видеть этой полудетской любви? И как он сам, в бытностью свою беспечным и счастливым придворным, ничего не замечал? Ян все пытался поговорить с Ветой, слова подбирал – и не мог. Все ведь было уже сказано достаточно ясно, еще тогда, во дворце. Принц ее не любит. Она не нужна ему. И, быть может, наступит день, когда Вета поймет это… он протянет ей тогда руку – вдруг она не отвергнет его? Как знать, как знать… Тем не менее, все чаще хмурился Ян после тайных ночных отлучек друга, все более злыми становились его подковырки и шутки, прежде безобидные и ласковые. Но если Патрик и догадывался о причинах таких изменений, то сам на эту тему не заговаривал. Поэтому первым не выдержал Ян. - Скажи, пожалуйста, - сказал он Патрику как-то вечером, перед сигналом к отбою, когда гомон и шум в бараке давали хотя бы видимость уединения, - ты собираешься свои похождения прекращать? Патрик с удивлением взглянул на друга. Прежде эта тема между ними не обсуждалась вслух. Подразумевалось, что Ян знает все, а уж одобряет или нет – это дело его. - Ну… не знаю, - он как можно безразличнее пожал плечами. – А что? Ян помолчал, собираясь с мыслями. - Если ты о том, что нас могут накрыть, то забудь, - беспечно проговорил Патрик. – Ей-Богу, удовольствие того стоит, и… - Я не о том, - перебил его Ян. – Совсем не о том. - О чем же? - О Вете, - тихо проговорил Ян. Патрик заметно смутился. - Что-то не так? – спросил он неловко. - Все не так! – резко ответил Ян. – Все! Скажи, принц, до каких пор ты собираешься морочить девушке голову? - При чем тут Вета? – изумленно протянул Патрик. – Я если кому и морочу, то только Магде, но… - Открой глаза, идиот! – взорвался Ян. – Она тебя любит! Понимаешь ты это? А ты на ее глазах и за ее спиной водишь шашни… ты хоть понимаешь, как она мучается?! Она ради тебя пошла на это, чужим именем назвалась, а ты… путаешься с бабой на десять лет старше, как последний… черт! – он стукнул кулаком по колену. – Да тебе… ты… - он задохнулся и умолк. - Погоди, - Патрик ошалело потряс головой. – Давай еще раз, только медленнее. Я не понял ничего. Меня – любит – кто? Ты хочешь сказать, что Вета?! - Да! Да! И ты просто слеп, если до сих пор ничего не замечаешь! - Но… вот же черт, - растерянно сказал принц. – Я всегда думал, что мы с ней просто друзья. Она же никогда… ни разу… значит, тогда, еще на балу… значит, ты был прав? О, черт! Только этого мне не хватало… - Я был прав? - горько усмехнулся Ян, остывая. – Я был таким же идиотом, как и вы, принц. - Слушай, а тебе не показалось? – нерешительно спросил Патрик. - Раскрой глаза, - рявкнул Ян, - и посмотри как-нибудь на нее. Посмотри на нее хоть раз, отвернись ты от этой Магды, что ж она тебе весь свет застила… - Янек, не надо, - тихо попросил принц. – Я ее люблю… - Сказать тебе, как твоя любовь называется? – прищурился Ян. – Или сам знаешь? – и он грязно выругался. – Дурак. Дурак ты, принц. И сам это знаешь. Не ту ты любишь, которую надо бы. Любовь такой девушки, как Вета, - великое счастье. Она для тебя… горы свернет, если нужно. А Магда… поразвлекается и бросит. Спроси, сколько мужиков у нее здесь перебывало… - Не смей! – лицо Патрика исказилось, он замахнулся было – и уронил руку. Прошептал: – Янек… я ее все равно люблю… Магду… Я без нее не могу… Ты говоришь – Вету жалко. А Магду тебе не жалко? Знал бы ты, что ей тут… - Мне на твою Магду плевать, - перебил его Ян. – Мне… короче, кончай это все, ясно? - Послушай, - медленно, раздельно проговорил Патрик, - ты что же, думаешь, что я могу любить по приказу? Даже если я оставлю Магду, Вета все равно не станет для меня… любимой. Она друг мне, понимаешь? И как друг – в тысячу раз дороже. Женщин найти можно много, а вот друзей… - он умолк. - Ну и черт с тобой, - тяжело проронил Ян. – Может, поумнеешь когда, да только поздно будет… ваше высочество. Вету только жаль… Он неловко поднялся и пошел к выходу. Кусая костяшки пальцев, Патрик грустно смотрел ему вслед. * * * Уже начался март, но холода держались, словно зимой. С тоской Патрик думал, что в столице, наверное, уже зацветают каштаны, а здесь еще не начал таять снег. Правда, небо все чаще было по-весеннему ярким и светлым, да день прибавился. Но карьер по-прежнему заносили метели, и в бараках было холодно, как в декабре. Они встречались уже несколько месяцев, и встреч этих Патрик ждал с жадной радостью. Теперь только Магда привязывала его к жизни. Сказанные им когда-то Анне фон Тьерри слова о том, что лишь Ян и Вета заставляют его жить, теперь оказались не всей правдой. Но к радости этой примешивалась легкая доля стыда – то ли перед Ветой, то ли перед самим собой. В глубине души Патрик сознавал, что чувство, которое испытывает он к лекарке, скорее можно назвать страстью, нежели любовью, но и самому себе не хотел признаться в этом. И все чаще отворачивался от ясного взгляда Веты – смотреть в глаза невинной девушке, думая в этот момент о горячечных ласках Магды, казалось ему постыдным. К тому же теперь он точно знал, как именно относится к нему подружка по детским играм, и это тоже не добавляло спокойствия. Патрик снова и снова говорил себе, что он свободен в чувствах и волен выбирать, но… но поступить – так – с той, что ради него назвалась чужим именем и попала в страшное это место… да, Ян был прав, это подло. И он ничего не мог с собой поделать. Порой принц говорил себе, что все это ему лишь чудится. По утрам, возвращаясь от Магды, не смел взглянуть в глаза другу. Но стоило ему лишь переступить порог каморки Магды, как он забывал про все на свете – и про чувства той, другой, и про упреки, и даже про опасность попасться на глаза охранникам. И Патрик, и Магда старались быть как можно осторожнее. Хождения после отбоя запрещались, и нарушившего правило ждало суровое наказание. Но все на свете правила можно обойти – до тех пор, пока существует на свете жадность. Припрятанные когда-то принцем монеты и несколько колец и серебряных пуговиц сослужили им теперь хорошую службу. Молодой солдат, заступавший в ночную стражу раз в неделю, честно предупредил Патрика в самый первый раз: - Ты, парень, имей в виду – если кто застукает, я буду ни при чем. Сам выкручивайся, как да почему после колокола снаружи оказался… Но деньги свои он отрабатывал честно. После отбоя, когда замирала жизнь не только на каторжной половине, но и возле домиков офицеров, он осторожно снимал с двери второго барака висячий замок и негромко покашливал. А когда мимо него, подобрав цепь кандалов, проскальзывала высокая, худая фигура, ободряюще кидал вслед какую-нибудь сальную шутку. Принц выходил из барака как можно тише и крался вдоль стен, стараясь слиться с ними, при каждом шорохе замирая, оглядываясь до боли в глазах. Риск только прибавлял Патрику азарта. Стучась в дверь комнатки лекарки, он ощущал сумасшедшую радость, кипящую в крови – радость от понимания, что ему опять все удалось, что наградой за минуты опасности станет чудесная ночь с любимой женщиной. В темные предутренние часы во дворе никогда никого не бывало, и, миновав поворот от зоны охраны к баракам, можно было расслабиться. Патрик крался к забору, предвкушая, как нырнет сейчас под старый плащ на нары, угреется – и станет вспоминать неповторимые минуты прошедшей ночи. Считать дни до следующей встречи… но пока – пока можно снова переживать те тайные наслаждения, вспоминать горячечный шепот Магды и мысленно благодарить судьбу за подаренное счастье. Мысли его были прерваны самым нелепым образом – задумавшись, Патрик нос к носу столкнулся с сонным солдатом. Охранник, видно, вышел во двор по своим утренним делам и обалдел от нежданной встречи не меньше принца. - Ты… чего? – оторопелым шепотом спросил солдат вместо того, чтобы закричать, и у Патрика мелькнула надежда, что все обойдется. Он нахально приложил палец к губам – не шуми, мол. Солдат ошалело кивнул, посторонился, пропуская юношу. Патрик метнулся к углу барака – и услышал за спиной вопль: - Стоооой! «Попал», - успел подумать он, прежде чем его сшибли с ног. - Слыхала? – спросила за завтраком Вету Алайя. – Вчера ночью кто-то бежать пытался… говорят, почти удалось, да в последнюю минуту поймали. - Ну и что? – равнодушно откликнулась Вета. - Как что? – искренне удивилась Алайя. – Это каким же дураком надо быть, чтобы зимой бежать! Ведь в лесу замерзнешь насмерть. Да еще и без ничего, без хлеба, без одежды теплой. Говорят, этот дурак даже без шапки был. - Так, может, он и не бежать собирался… - рассеянно ответила Вета. - Может, и не бежать, да только что он делал тогда ночью не в бараке, а черт те где, чуть ли не под носом у коменданта? Его Альберт Хилый засек… ну, утром по нужде пошел, а этот дурак прямо на него и вывернул. Альберту теперь награда светит. - Ты-то откуда знаешь? – удивилась Вета. - Дружок мой сказал, - бесхитростно объяснила Алайя. – Говорил, что комендант вроде бы тоже не поверил, как это – бежать без припасов, без одежды теплой. Но тот умник упрямо твердил, что готовил побег, был один и вообще… хотя поймали его даже не у ворот, а в середине лагеря – как он там оказался? Ну, и все… сегодня, говорит, представление будет. - Какое представление? – не поняла Вета. - Как это какое? За побег ведь наказывают. У нас в позапрошлом году одного вообще насмерть забили. Вот сегодня и будет – при всех, как полагается. Двадцать пять плетей, и что там еще Штаббс решит, - Алайя хихикнула и возбужденно облизнула губы. - Дура ты… - тяжело проговорила Вета. – Это, по-твоему, представление? - Зато на работу позже погонят, - рассудительно ответила девчонка. Вете совершенно не хотелось смотреть на такое «представление», и она сразу после завтрака ускользнула из барака, надеясь отсидеться у Магды. Она добегала уже до середины двора, когда оглушительный звук колокола разрезал утренний воздух, перекрывая собой все звуки. Каторжников собирали во дворе. Пар от дыхания облачком вился над толпой людей, которую охранники пытались выстроить в правильное каре вокруг столба для наказаний. Многие переминались с ноги на ногу с неохотой, но гораздо больше глаз – Вета заметила это – были устремлены на дом коменданта с явным интересом и любопытством. Еще бы – такое развлечение! На час позже на работу погонят! Когда с крыльца спустился Штаббс, гул смолк. В холодном воздухе голос коменданта разносился четко и громко. - Вчера ночью, - говорил Штаббс, - мы поймали негодяя, пытавшегося бежать. Этот человек, вместо того, чтобы отбывать назначенное ему правосудием наказание, собирался предаваться преступным действиям на свободе. Все вы знаете, чем это грозит мирным жителям. Все вы знаете, для чего вы здесь. Всем вам известно, что должно последовать за таким чудовищным поступком… Вета вздохнула и поежилась. Речь Штаббса была правильной, как урок математики, и такой же бесполезной. Никто из стоящих здесь такого же мнения о «чудовищности» поступка не придерживался, наоборот – многие осуждали дурака лишь потому, что он пытался бежать слишком рано и рисковал замерзнуть в лесу. Гораздо лучше подождать еще месяц – и попытка была бы успешной. А теперь… - … двадцать пять плетей в назидание. Если выживет – на две недели приковать к тачке на работах в карьере, - заключил Штаббс. Толпа удивленно загудела. К обычному наказанию плетьми за побег полагалось еще дополнение в виде стояния у столба. Да и потом, если наказанный выживал, его ставили на ворот, с помощью которого добывали воду; работа тяжелая – нельзя было ни на минуту остановиться, чтобы не иссяк поток воды. А здесь – всего-то плети и к тачке? Что-то слишком просто… Трое солдат подошли к столбу, ведя за собой за цепь кандалов высокого человека в разодранной одежде. С него сорвали и так уже едва державшуюся на нем куртку и рубашку, притянули за поднятые руки. Каторжники загомонили громче. «Принц?» - различила Вета и подняла голову. Человек у столба обернулся, обвел толпу взглядом. Вета охнула, гася вскрик, и подалась вперед. Это ошибка! Она точно знала, что бежать Патрик не мог… во-первых, тогда бы с ним был и Ян, а во-вторых – Магда… Магда! Не от нее ли уходил он той ночью, когда его поймал солдат? Ну, конечно! Если бы узнали про… в общем, Магде бы грозило примерно то же самое, а так… значит, он взял вину на себя, представил это как побег, чтобы только ее не тронули. Наверняка ему не поверили сразу, ведь Штаббс не дурак, но… это же Патрик. Благородный рыцарь, черт его побери! А если его забьют сейчас насмерть? Вета метнулась взглядом по двору. Знает ли Магда? Видит ли? Как же она могла… Свист плети, прокатившийся по двору, заставил ее сжаться в комок. На снег упала тишина, и слышен был только этот свист и мерный отсчет палача. Патрик вздрагивал под ударами, но молчал. И только после слова «Девятнадцать» он повис на цепях, потеряв сознание. * * * … А потом весна свалилась на страну стремительно, как никогда. Еще неделю назад свистела вьюга, и казалось, тепло не наступит вовсе. Но уже в начале апреля солнце вдруг вырвалось на свободу и ударило по руднику горячей волной. Снег почернел и съежился за каких-то пару дней, и птицы орали, словно одурев, и на ветвях редких осин и берез набухли тугие почки. Воскресный день – день молитвы - выдался ясным и теплым. Даже каторжники радовались солнцу, и странно было видеть непривычные улыбки на изможденных, угрюмых лицах. Священник нараспев тянул слова молитвы, вытирая потную лысину. Ян и Патрик стояли рядом почти у самого забора и, не особенно вслушиваясь, тихонько шептались, радуясь первой за две недели возможности поговорить. - Вету высматриваешь? – тихонько спросил Патрик, наблюдая, как Ян то и дело крутит головой по сторонам и приподнимается на цыпочки. - Ее… - шепотом признался Ян. – Знаешь, я по ней соскучился… - Не верю, - так же шепотом пробормотал Патрик и, улыбаясь, поднял исхудавшее, бледное лицо, подставил солнцу, закрыл глаза. – Вот не верю… Ты с ней неделю назад виделся… - Неделю! – фыркнул Ян. – Это вечность для человека, который любит… - Неделя – не вечность. Вот если месяц… нет, меньше, кажется… когда я у нее был последний раз… - он принялся подсчитывать что-то тихонько. – Да, верно, двадцать четыре дня. - Не двадцать четыре, а двадцать девять, - поправил его Ян. – Еще пять дней ты не помнишь… - Да, в общем, без разницы, - отмахнулся принц. - И потом, вы же виделись… Она ведь приходила к тебе, когда ты в бараке валялся… - Это разве виделись, - вздохнул Патрик. – Ну, если и так, ну пусть не месяц, меньше… две недели, Боже правый! Я извелся там, в карьере этом… - Кто ж тебе виноват, - пожал плечами Ян. – Скажи спасибо, что жив остался. Тебя ведь и прикончить могли, и совсем не начальство. После этой твоей выходки нам всем туго стало, закрутили так, что ни охнуть, ни вздохнуть. Хорошо, что Штаббс тебя в карьер упрятал… Волна прокатилась по толпе – каторжники опускались на колени. Священник уже слегка осип. Патрик вдруг рассмеялся. - Штаббс мне ни черта не поверил. Так и сказал: я, говорит, уверен, что вы замышляли вовсе не побег. - Немудрено, - отозвался Ян. – Только полный идиот – каким, кстати, вы и являетесь, ваше высочество, - соберется бежать фактически зимой, не взяв с собой ни еды, ни теплой одежды, ничего… Тут и дурак догадается. Наверняка он и расследование провел. - Штаббс не дурак, - задумчиво сказал принц. – Но как раз потому, что он не дурак, он и не станет… искать на свою голову неприятностей. Ему проще было объявить меня беглецом, чем разбираться. Знаешь… порой мне кажется, что он догадывается… или знает… о нас с Магдой. - Кто знает, - пожал плечами Ян. – Но, наверное, ты прав. И потом, я думаю, что Штаббс… словом, он пытается усидеть на двух стульях. Жизнь ведь длинная, и неизвестно, каким боком может повернуться. А вдруг тебя действительно оправдают? А он, наверное, надеется отсюда вырваться. Если ты вернешься в столицу, ты можешь и не забыть о нем, и тогда… - Ты говоришь теми же словами, что и Магда, - тихо ответил Патрик. – Может, и так. Но мне не важно. Главное, что она не пострадала. - Она хоть спасибо-то тебе сказала? – хмыкнул Ян. - А как же, - улыбнулся Патрик. – Так выразилась, что уши в трубочку свернулись – нечего, мол, было геройствовать… - Хоть что-то умное она сказала, - угрюмо проговорил Ян. – Нет, ну надо же таким дураком быть! Расскажи ты все – ну, что бы ей сделали? Лекарка ведь, одна на весь лагерь… вряд ли сильно наказали бы. Да и само по себе дело яйца выеденного не стоит – подумаешь, баба. Нет же, надо было честь дамы защитить… рыцарь, мать твою! - Янек, уймись, - попросил Патрик, улыбаясь. И вздохнул, перекрестившись: - Скорее бы уже… - … Аминь, - раскатисто заключил священник – и закашлялся. Рядом загомонили, крестясь, задвигались. - Ну, я пошел, - деловито сказал Патрик, поднимаясь с колен. – Сейчас буду расписывать солдату у выхода, как у меня голова болит… нет, скажу – руку ушиб. - Ты опять, что ли, к ней? – изумился Ян. – Тебе мало было? Тебя же еще ветром шатает. Подумай о себе, а не о ней, рыцарь чертов. Если тебя здесь прикончат, Магда утешится быстро… - Патрик вскинулся, но Ян махнул рукой. - Хочешь – иди, пожалуйста. Но в этот раз я не стану мешать тем, кто хотел ночью тебя прирезать. - Не кипятись, - примирительно попросил Патрик и положил худую ладонь на рукав друга. – Лучше посмотри – вон Вета идет… Ян машинально одернул потрепанную куртку и в нетерпении шагнул навстречу ломкой черной фигурке. Все это время друзья, словно по уговору, ни словом не обмолвились о происшедшем. Такие попытки побегов случались в руднике ежегодно и едва ли не по десятку каждую весну, и после каждой из них охрана ужесточалась - до осени, когда мокрядь и непролазная грязь, а затем морозы лишали каторжников охоты к перемене мест. Все успокаивалось – до будущей весны. Больше всего, однако, не везло тем, кто пытался бежать первыми и бывал пойман – на таких ополчался весь карьер, считая, что именно они виной ужесточению режима. Бывало, что таких несчастных убивали ночью, и начальство даже не принимало мер к поимке виноватых. В этот же раз каторжники ополчились на Патрика с особенной яростью – мало того, что пытался бежать первым - так еще и благородный. Но отчасти по этой причине его и не убили свои же – в те первые дни, когда он валялся в беспамятстве, хотя сделать это было не особенно сложно. Среди каторжников было достаточно таких, кто, как и комендант Штаббс, надеялся на непредсказуемость судьбы. А вдруг завтра случится чудо? Патрик, разумеется, знал о том, какие меры были приняты начальством после его идиотского «побега». Понимал и то, что сейчас лучше не нарываться и не напрашиваться на неприятности. И все-таки не видеться с Магдой стало для него пыткой намного большей, чем все, что досталось в качестве наказания. Если бы Магда хоть писать умела, можно было бы найти способ обмениваться записочками, но пока оставалось лишь надеяться, что все эти меры строгости – временные. Впрочем, первые несколько дней Патрику было не до того. Во время наказания он терял сознание дважды, и после двадцать четвертого удара его не стали снова отливать водой, как первый раз, а так и уволокли в барак. Он вынырнул из тяжелого беспамятства лишь на шестые сутки, и еще несколько дней не мог решить, на каком же свете ему лучше остаться. Черные тени кружились рядом, протягивая к нему длинные, когтистые лапы и что-то хохоча, и где-то слышен был мерный, бесстрастный счет: «Пятнадцать… шестнадцать… семнадцать…» - и вспышки боли накатывали одна за другой, и не оставалось сил терпеть; он снова летел в пустоту, а боль настигала его, не давая выдохнуть. И он кричал «Мама, разбуди меня!», но вместо этого слышен был все тот же издевательский хохот. Наверное, он все-таки нужен был кому-то живым. Первые несколько суток возле него днем сидела Магда, выкраивая торопливые минутки, ночами – Ян. Новые правила не разрешали выходить из барака никуда, кроме как на работу, но, очевидно, на посещения лекарки запрета наложено не было. По крайней мере, выхаживать его не запрещали. Ян даже не пытался скрывать своей неприязни к Магде. Если раньше ему, по большому счету, не было до нее никакого дела, то теперь он едва сдерживался, чтобы не ударить ее. Когда утром Патрик не вернулся в барак и по лагерю прошел слух о попытке побега, Ян все понял и потом целый день места себе не находил. Хотел было броситься к коменданту и все ему рассказать, но вовремя сообразил, что спасибо принц ему за это не скажет. Стоя во дворе в толпе и глядя на дергающуюся на цепях фигуру у столба, страшно матерился шепотом, сжимая кулаки. Когда же Патрика притащили после наказания и швырнули на нары, словно куль с песком, Ян почувствовал, как в груди у него поднимается глухое бешенство. Отчаянная тревога за жизнь Патрика, щемящая жалость к другу, злость на него и на Магду, ненависть к ней переполняли его, и при виде лекарки он не пытался скрывать неприязнь даже под маской вежливости. Ян смотрел на Магду исподлобья, разговаривал с ней подчеркнуто сухо и вежливо, почти сквозь зубы. Женщина словно не замечала этого – спокойно и деловито объясняла, перед тем, как уйти, что и как сделать ночью, как поить и чем промывать раны, и голос ее был спокоен и почти равнодушен. И Ян ненавидел ее еще и за это показное равнодушие к тому, кто подставился из-за нее и теперь неизвестно выживет ли. Никто не знал, что думала по этому поводу сама Магда. Лицо ее было спокойно и бесстрастно, движения точны и деловиты, и никто не мог бы сказать, что этот каторжник чем-то отличается для нее от остальных. Днем, когда в бараке никого не было, она позволяла себе присесть на нары рядом с мечущимся в бреду Патриком, но и тогда посторонний взгляд не увидел бы за этим ничего, кроме внимания лекаря к больному. Дважды Патрик ненадолго приходил в себя. Узнав друга, слабо улыбался потрескавшимися губами, просил пить – и снова бормотал что-то невнятное, и глаза его застилала мутная пелена, а горячие, словно печка, пальцы бессильно скребли по наброшенному на него тряпью. Его то колотил озноб так, что стучали зубы, то он сбрасывал с себя все, тяжело дыша. Ночами Ян молился – сам не знал, кому, то Богу, то черту - вперемешку, прося лишь одного – пусть Патрик выживет. Больше всего он боялся остаться здесь один. Пока жив Патрик, есть надежда. Ян не мог бы объяснить точно, какая именно надежда и на что, но знал это так же твердо, как то, что сам он пока еще жив. Несколько раз поблизости случался Джар, и Ян замечал, как он вполголоса объясняет что-то лекарке, рисуя что-то в воздухе резкими взмахами ладоней. Лицо его было сосредоточенным и строгим, обычная гримаса хмурого презрения исчезла. Магда так же негромко переспросила дважды. Джар ответил - и быстро оглянулся. «Ему запрещено лечить», - вспомнил Ян. Во второй вечер Джар с ухмылкой наблюдал, как неумело и старательно Ян отмачивает присохшие повязки на спине Патрика. Когда-то им случалось вылетать из седла на охоте, ломать ключицу, получать ссадины в фехтовальном зале, но все это казалось теперь детской игрой, совсем нестрашной и легкой. Ян очень старался не причинить другу лишних страданий, но от старания этого выходило лишь хуже. Чувствуя боль принца как свою, он, как мог, оттягивал неприятный момент, когда нужно будет отодрать присохшую к ране ткань, и тем самым причинял невольно новую боль. У него дрожали руки, на лбу бисеринками выступала испарина. Джар смотрел на это, смотрел, а потом, не выдержав, подошел, отстранил Яна. - Смотри, - сказал он, - как это делается… И не бойся – все, что могло случиться плохого, уже случилось. Но если ты будешь тянуть… кота за хвост, например… то ему от этого будет только больнее. Голову ему придержи… вот так. В некоторых случаях, - продолжал Джар, смачивая кровоточащие полосы оставленным Магдой настоем, - излишнее милосердие может только навредить. Первые несколько ночей Ян почти не спал. Менял Патрику повязки на спине, поил, удерживал, когда принц начинал вдруг метаться на нарах, мешая спать соседям. На третью или четвертую – Ян толком не помнил – ночь он свалился в мертвый сон, словно подкошенный. А когда очнулся рывком, словно выдергивая себя из пустоты, то увидел сидящего рядом Джара. - Чего всполошился? – шепотом сказал ему Джар. – Спи, я посижу… Ему-то все равно, кто тут возле него прыгает. - Да ладно… - Ян потер припухшие веки, зевнул. – Иди спать, я сам… - Ну, как знаешь… Джар поднялся было – и снова сел рядом с ним, теребя седую бороду. Из конца в конец барака гулял сочный, раскатистый храп, кто-то тихо бормотал во сне, кто-то охал. Патрик лежал ничком, дыша тяжело и прерывисто. Ян тронул его руку. Горячая, очень горячая. - Только бы выжил… – с отчаянием прошептал вдруг Ян. Джар быстро взглянул на него. - Не дергайся. Выживет, никуда не денется. Двадцать пять плетей – это тебе не сорок, не пятьдесят. Выживет. Молодой, крепкий… дурак только, но это уже не лечится. - Да не хотел он бежать, - шепотом сказал Ян. – Только представил все как побег, чтобы… - Чтобы – что? Ян молчал. - Не хочешь – не говори, твое дело… Джар замолчал резко, словно оборвал фразу на середине. А потом выдохнул, словно в омут бросился, и проговорил: - Знаешь, Ян… сказать тебе хочу. Никому не говорил, носил в себе десять лет, а тебе скажу. Знаешь… ты меня прости… - За что?! – с изумлением обернулся к нему Ян. - За что? Да есть за что. Тогда, десять лет назад… знаешь, как я вас ненавидел! - Нас? - Ну, не тебя лично, конечно, и не принца твоего, вы ж еще мальчишками были. Тех, кто меня осудил тогда… - Джар хмуро посмотрел на него – и заговорил вдруг сбивчиво, путано, быстро. - Я тогда сколько проклятий на головы королевского дома сложил… на весь мир хватит. Едва не спятил… меня только ненависть удержала, я не мог подохнуть, оставив все так. Все эти десять лет молился, чтобы за меня судьба отомстила. Вот она и отомстила. Когда слух прошел про заговор и про то, что вас сюда привезут, я сначала чуть с ума не сошел от радости: вот оно! Услышал Господь мои молитвы и проклятия, покарал тех, кто мне жизнь сломал. Правда, и тогда уже подумал – жаль, что не короля в мою шкуру, жаль. А потом… а теперь понимаю, что отвечать мне за эти проклятия все равно придется – на том ли свете, на этом ли, неважно. Потому что не того я проклял, не того, кого надо было бы… а может, Господь так распорядился, не знаю. Твой Патрик остался таким, как я его помнил мальчишкой. И ты тоже… И таких проклясть – все равно что безвинного человека напрасно осудить. Не знаю, может, и не я виноват в том, что вы сюда попали… но все равно – простите меня. Я хотел кары на головы королевского рода… но теперь – не хочу… Понимаешь? Ян молча смотрел на него. - Понимаю, - сказал он, наконец. - На будущее урок мне будет. Хотя, конечно, я все это и раньше знал. Проклятия всегда возвращаются тому, кто их произносит. Наверное, и мне вернутся. Да и уже вернулись – виной перед вами. Ты хороший человек, Ян… и Патрик твой – тоже. Не знаю, правда ли вы виноваты в том, за что вас сюда упрятали, нет ли… не мне решать, да и дела мне нет до того. Принц наследный, тоже мне… - он невесело рассмеялся. – Видно, вовсе страна с ума сходит, если уж такое случается. - Мы все пытались узнать тогда – за что ты сюда попал? – спросил Ян тихо. Джар хмуро улыбнулся и помолчал. Ян вопросительно смотрел на него и хотел сказать уже: «Не хочешь – не говори»… - За мерзкие и богопротивные ритуалы, - ответил, наконец, Джар. – Трупы младенцев я вскрывал… - Зачем?! – потрясенно спросил Ян. - Ну, я же лекарь, в конце концов. Вот представь: рождается человек – и сразу мертвым. Отчего, почему? Что с ним происходит там, в утробе, если он вместо того, чтоб для жизни появляться, сразу ТУДА уходит? Пока сам на тот свет не попадешь – не узнаешь, и у Господа Бога не спросишь… А младенцев-то хоронить надо… ладно если бедняк какой – у него за пару монет выкупишь дитя, он и рад, и глаза закроет, что богопротивное занятие. Вот и приходилось могилки детские разрывать… тайком, - Джар посмотрел на ошарашенные, испуганные глаза Яна и грустно улыбнулся. – На том и погорел. Целый год я вот так прятался, осторожничал. А потом, как на беду, родила мертвое дитя герцогиня… неважно, какая именно герцогиня, - он опять улыбнулся. – Во дворце суматоха, Ее Величество лично в покои герцогини несколько раз спускаться изволили – как же, родственница. А мальчишка – хороший, крепкий мальчишка – всего несколько минут прожил. Да еще и с шестью пальцами получился. Похоронили его, честь по чести, а я… а мне не терпелось. Да, я понимал, что рискую, но ведь узнать хочется… - Узнал? - Узнал… - в голосе его скользнула гордость. – Успел записать все, свел все свои наблюдения воедино, успел даже трактат этот выслать другу моему старому, он в Элалию уехал за год до того. Эх, Ян, какой я тогда счастливый был! Словно весь мир у меня на ладони! Молодой, глупый… И то сказать – ведь до меня никто, никогда этого не знал. Да, я понимал, конечно, что рискую, но… кто не рискует, тот не пьет шампанского, я ж не для себя, а науки ради. Ходил, словно ошалелый. Сколько же пользы я могу принести… еще, дурак, думал в Университет со своими открытиями сунуться, студиозам рассказать… Да не успел, донесли на меня. - А потом? - А потом… суп с котом. Дыба да раскаленные клещи. С какой, мол, целью мерзким и злокозненным делом занимался. Им ведь, сыщикам да палачам, до факела, какой у меня интерес – богопротивный или научный. Суд, ссылка сюда – вот и вся награда, - он усмехнулся и сплюнул. – А ведь думал – ради людей стараюсь… Патрик пошевелился и хрипло, сбивчиво забормотал что-то сквозь стон. Джар обтер ему лицо влажной тряпицей, осторожно пригладил спутанные, слипшиеся светлые волосы. И вздохнул. - Суд был церковный, но Его Величество мог бы, мог меня вытащить, ему всего и надо было – слово обронить где-то кому-то. Не стал. Отступился, бросил меня монахам – как кость собакам. А я ведь Ее Величеству королеве Вирджинии жизнь спас, когда она после родов в горячке лежала. Десять лет у меня заноза эта в сердце сидела, - сказал он. – А теперь… получается, что не тем жил я все это время. Ненависть помогает иногда, выжить помогает. Но… когда она уходит, то понимаешь, как ты был неправ. Я, может, путано говорю… я отвык здесь говорить за эти годы... но ты меня поймешь, я знаю. Я вас ненавидеть должен смертно… а вместо этого сижу вот тут и понимаю, что жалко мне его… - Джар кивнул на принца, - и тебя тоже жалко. И что делать мне теперь с этой жалостью? И на кой черт она мне нужна… да и сам я кому и зачем теперь нужен… Он говорил словно сам с собой, а Ян смотрел на него и молчал. - Может, тебе потом станет легче… - тихо сказал он, наконец. Утром Джар был таким же хмурым и ворчливым, как всегда, и Ян не решился напомнить ему об этом ночном откровении. Да и смысл был напоминать? Но порой он думал, что дышать теперь стало легче – и ему тоже. Ненависть тех, кто с тобой рядом, тоже убивает, хоть и медленно. Принцу об этом разговоре Ян ничего не сказал. Когда Патрику стало лучше, когда он окончательно пришел в себя, когда спал жар и раны стали понемногу затягиваться, Магда приходить перестала, оставив Яну бинтов и мазь для перевязки. Бог весть, почему, но Ян был даже благодарен ей за это. Он чувствовал, что если увидит этих двоих вместе, то сорвется и либо обложит их черными ругательствами, либо выставит Магду вон из барака – и смертельно обидит этим друга. Ян свирепел при любом упоминании о лекарке еще и потому, что видел, как это ударило Вету. Теперь любовь Яна к девушке не была тайной ни для него самого, ни для принца, но из деликатности Патрик эту тему не затрагивал. А Ян не искал добра от добра, и потому темы женщин друзья теперь в разговорах старались не касаться. А если и касались, то вскользь – вот как сегодня. Спустя две недели Патрика – еще полуживого, едва стоящего на ногах - увели в барак при карьере, где сортировали готовые каменные глыбы. Работа эта была несложной, и даже прикованный к тачке, он все-таки имел возможность отдыхать; не общие работы и уж тем более не ворот. Две недели наказания закончились как раз накануне. На ногах Патрик теперь держался вполне твердо, но силы прибывали медленно. Вета подошла к друзьям, но не улыбнулась, как обычно, после приветствия. Лицо ее было усталым и замкнутым. Глядя на Патрика в упор, негромко сказала: - Магда умирает… Оба решили, что ослышались, и после ошеломленной паузы хором переспросили: - Что?! - Магда умирает, - так же сухо и тихо повторила Вета. – Патрик, она вас зовет … Патрик беспомощно посмотрел на Яна. Потом сорвался с места. Маленькая Вета с трудом поспевала за его размашистыми шагами. Возле выхода в зону охраны она дернула его за рукав: - Не бегите так быстро, это подозрительно. И не забудьте перед солдатом сделать больной вид… Патрик послушно умерил шаги, согнулся в три погибели и постарался навесить на лицо маску смертельно больного. Миновав солдата, который даже не спросил их ни о чем, Патрик прошептал: - Что случилось, Вета? - Она умирает, - повторила девушка отрешенно. - Но ведь еще вчера… она же была совсем здорова! - Да, - кивнула Вета. – Наверное, вчера вечером она и выпила это… А сегодня утром уже не могла встать… - Да что выпила? – так же шепотом крикнул Патрик. – Что случилось, объясни же толком! Вета остановилась. Потянула принца за рукав, заставляя нагнуться еще больше, и шепотом сказала на ухо несколько слов. Патрик выпрямился. Смертельная бледность залила его лицо, губы затряслись. - Это неправда… - беспомощно проговорил он. - Это правда, - так же сухо ответила Вета. – За мужчин всегда расплачиваемся мы. Она сказала: «Не хочу для него такой судьбы, как для себя. Пусть лучше не родится совсем, чем его убьют здесь». Она права, к сожалению… Не говоря ни слова, Патрик кинулся бежать. Единым махом пролетел до крыльца лазарета, едва не сбил с ног проходящего мимо солдата («Что, приятель, приперло? - с насмешкой крикнул тот. – Смотри, в штаны не наложи!»), ворвался в комнатку Магды и, подобрав цепь кандалов, чтобы не звенела, упал на колени возле ее постели. - Магда… И сразу понял, что она – уйдет, уходит. У живых не бывает такой восковой бледности, почти синих губ и синеватых ногтей на руках. Только глаза ее, ставшие враз огромными на худом лице, еще жили. При его появлении они засветились, Магда попыталась привстать. - Пришел-таки… - с усилием она выпростала из-под одеяла руку и погладила его по щеке. – Пришел… А я уж боялась, что не успею тебя увидеть… - Магда! – Патрик взял ее ледяную ладонь, прижал к щеке. – Магда, любимая… - Ничего… - она ласково и устало смотрела на него. - Зачем ты это сделала? – с отчаянием спросил Патрик. – Ну зачем?! - Не надо, милый… - она облизала сухие губы. – Ты же знаешь, что я права. Ну, что его ждало бы здесь? Он бы родился – и стал бы каторжником с рождения. Или все равно не родился бы… Знаешь… я ведь и не думала, что смогу… после того… ну, помнишь, я рассказывала… я уже и осторожничать перестала… а тут… То ли в наказание мне, то ли в награду… Впрочем, уже все равно. Не рассчитала я, - призналась она виновато. – Других пользовала, а сама себе не рассчитала. Думала, все кончится хорошо… - Ты поправишься! – горячо сказал Патрик и понял, что она не верит ему. - Не надо… - тихо сказала Магда. – Это меня Бог наказывает. Но мне так даже лучше… я – там – с ним буду, с маленьким… Она помолчала. - А может, и не буду, - сказала тяжело. – Я – грешница нераскаянная, а он… а он - ангел, он и согрешить-то не успел. Меня, наверное, в Ад, а его… а он… - две слезинки покатились по ее восковым щекам. – Он на тебя сверху смотреть будет. Тебя охранять. Умолю Господа – согласится. Ты живи… Я… мне не страшно, не думай. Я и не жалею даже. Одно только жаль – тебя больше не увижу. Я тебя люблю, принц… мой прекрасный принц… это мне плата за наше счастье… - Магда передохнула. – Сил уже нет… Только бы не больно было… мне было так больно, что еще раз я не выдержу… - Магда… - прошептал Патрик. – Не уходи… не оставляй меня, Магда! - Не могу, - виновато и ласково ответила она и попросила: – Послушай… побудь со мной… хоть немного. Боюсь… умирать страшно. Патрик молча гладил ее пальцы и смотрел, смотрел на смуглое лицо, ставшее изжелта-бледным от потери крови, ловил ласковый и виноватый взгляд темных глаз. У него было такое чувство, словно с этой женщиной уходит вся радость и счастье мира. Он знал, видел, что конец ее близок, но вся душа его противилась этому. И он пытался судорожным усилием перелить в эти худые ладони хотя бы часть собственных сил, отдалить неизбежный миг. «Возьми лучше меня!» - молча кричала его душа, а сердце цепенело от ужаса. А потом Магда закрыла глаза и вроде бы задремала. Снаружи разнесся хриплый удар колокола. Отбой. Кто-то коснулся его плеча. Патрик оглянулся. Вета. Как и когда она появилась здесь? - Вам нужно уйти, принц, - проговорила она тихо. – Хватятся… - Черт с ним, - прошептал Патрик. - Попадет же опять, - сказала Вета, но принц только махнул рукой. - Тогда отвернитесь, - так же тихо попросила Вета. – Переменю подстилку… - Я помогу… В самом деле, неужели он станет стесняться, увидев оголенное тело любимой женщины, пусть и в неприглядном виде умирающей? Вета молча откинула одеяло. Осторожно, стараясь как можно меньше тревожить Магду, Патрик просунул ладони под ее плечи и колени и вздрогнул – постель была мокрой от крови. Он приподнял обвисшее, тяжелое тело, и Магда застонала, вырываясь из забытья. Аккуратно и быстро Вета сдернула темную влажную холщовую тряпку, постелила чистую, Патрик опустил Магду на топчан и бережно укрыл одеялом. - Она спит… - тихо сказала Вета. - Да… - Патрик отошел к окну, вцепился зубами в костяшки пальцев. Спустя пару секунд оглянулся и попросил Вету: - Расскажи… как это все случилось? Вета вздохнула. - Я давно подозревала, что тут что-то не то. Еще когда вы… когда вас поймали… почти сразу. Она была то такая веселая, то плакала без перерыва, а я все понять не могла, что же такое… думала – из-за вас она так переживает. Спросила однажды – она не ответила. А вчера вечером… перед выходным ведь… Магда сказала, чтобы завтра я не приходила… мол, дел особенных нет, ей и самой отдохнуть нужно. Я и поверила… Вета помолчала. - Сегодня утром я забыла про это предупреждение… уже к крыльцу подходила – вспомнила, но подумала, что ничего страшного, спрошу, есть ли работа, и если нет – вернусь обратно. – Она засмеялась невесело. – Как чувствовала… Зашла, смотрю – Магда на кровати корчится. Я к ней кинулась, спрашиваю – что случилось? Она молчит. Я думаю, она это зелье еще вчера вечером выпила, сразу после того, как я ушла. К утру она уже очень много крови потеряла, и сделать ничего нельзя было. Сейчас ей хотя бы не больно… а что было днем… - Вета махнула рукой. - Но почему так вышло? – допытывался Патрик. – Ведь… неужели оно бывает только так… насмерть? - Не знаю я, как оно бывает, - вздохнула Вета. – Наверное, по-разному. Теперь-то кто скажет? И плод тяжело выходил, и… - девушка умолкла и заплакала вдруг – сразу, неудержимо, давясь рыданиями, проговорив глухо: - Она мне сказала: «Так хотела ребенка… мальчика, светленького, красивого… но такой судьбы я ему не желаю». - Перестань… - глухо попросил Патрик. Душа его скорчилась, сжалась до одного крошечного комочка, который вопил изо всех сил: «Убийца!». Все на свете отдал бы он, еще тысячу раз под плети встал бы, лишь бы не видеть воскового лица в глубине комнаты, не чувствовать приторного солоноватого запаха – запаха крови и смерти. Он виноват дважды, трижды, на его совести две жизни. Пусть бы они лучше никогда не встретились, но Магда осталась бы жива… Ночь тянулась без конца, и Патрик потерял счет часам. Время от времени Вета меняла подстилки, бросая их в таз с водой в углу комнаты, пыталась поить Магду чем-то с горьким запахом трав – без толку. В какой-то момент Патрик не выдержал – отключился, привалился к стене и закрыл глаза. В ушах звенело, кружилась голова. Спустя всего пару мгновений он почувствовал, как его плеча коснулась рука Веты: - Проснись… проснись… скорее! Патрик вскочил, подбежал к постели. Магда смотрела на него ясным, осмысленным взглядом: - Если ты отсюда выберешься, - сказала она, едва шевеля губами, - найди мою маму… Южная провинция, Сейра, дом Бартоша, Матильда Левец. Расскажи про меня. И сына… его зовут Терек. Разыщи его… Обещаешь? - Обещаю, - прошептал Патрик. - Ну и все, - Магда устало и с облегчением вздохнула. – Спасибо тебе… за все… Она закрыла глаза, вытянулась на постели. Вета и Патрик с замиранием смотрели на нее. Еще несколько минут… и лицо Магды стало строгим и чистым, уже не принадлежащим этому миру. * * * Дождь тихо шелестел, стучал по крыше барака – тихий, мелкий. Весенний. Едва ли не первый в этом году – поил редкую, вытоптанную сотнями ног траву, горы, окружавшие лагерь, и, казалось, даже души людей. Необычная тишина – умиротворяющая, легкая – стояла над лагерем. Потом все станет по-прежнему, и люди будут ругаться, озлобленно глядя на сыплющуюся с неба морось, и дождь будет – только грязь под ногами и промокшие спины. Но пока… первый дождь. Первый… И чуточку легче становилось… словно кто-то большой и сильный говорил: все образуется. Все успокоится, сынок, ты только верь… Да вот не верилось. Ян осторожно тронул Патрика за плечо. - Не спишь? - Нет, - ответил Патрик, не открывая глаз. Со смерти Магды минул месяц, и за месяц этот Патрик не произнес и двух десятков фраз. Возвращаясь с работы, он просто ложился на нары и отворачивался к стене. На попытки друга заговорить невнятно отвечал «Да», «Нет» или «Не знаю» в различных сочетаниях. Ян ругался, пытался взывать к голосу разума, однажды даже закатил ему пощечину – не помогало. Патрик молча потряс головой, потер щеку и отвернулся. Он почти совсем перестал есть, и ночами, просыпаясь изредка, Ян видел, как тот лежит с открытыми глазами и молча смотрит в темноту. - Ты ведешь себя, как истеричная девица, - заявил Ян однажды, пытаясь разозлить друга. - Не нравится – не смотри, - ответил Патрик равнодушно. Ян не знал, что еще можно сделать. Уговаривать и упрашивать - бесполезно. Ругаться – тоже. Сам он и жалел теперь почти незнакомую ему лекарку, и злился на друга, считая его, пусть и косвенной, но причиной смерти Магды, и жалко было ему «этого идиота», и досадовал он, считая, что если уж сводить себя в могилу, то делать это нужно как-нибудь иначе, а еще лучше – забрав с собой виновника своего несчастья. Но виновных-то не было, в том и беда, ищи – не ищи. Виноваты все и никто не виноват. В ту страшную ночь, когда умерла Магда, Патрик вернулся в барак на рассвете. Душа его превратилась в черную яму, в которой полыхало пламя вины, отчаянная тоска и горечь утраты. И все уговоры, которые он слышал от Яна, еще больше увеличивали этот сжигающий ком. Он не знал, чего хотел. И чего не хотел, не знал тоже. Ему было все равно. На уговоры друга принц морщился, словно от боли, и молчал. - Если ты себя уморишь, Магду ты этим не вернешь, - сказал ему как-то Ян. Патрик вздрогнул, как всегда при имени Магды, обвел глазами барак в безумной, отчаянной надежде. Потом снова угас… «Поговорили», - подумал Ян. А еще была Вета. Вета, которая за одни те сутки замкнулась и словно повзрослела на десять лет. Ян пытался сделать хоть что-нибудь – но не знал, что, и мучился от любви и жалости, которые не мог выразить словами. Он видел, как изводится девушка, и знал, что нужен ей сейчас совсем другой человек – тот, что лежит там, в бараке, лицом к стене, и молчит. Вета отвечала на его слова и даже улыбалась неловким его шуткам, но Ян видел, как стиснуты до белизны ее пальцы, как вскидывается она на каждый голос, хотя бы отдаленно напоминающий голос Патрика. И злился, злился на друга – еще и за это. Тот, кто мог помочь самой лучшей девушке на свете, не мог и не хотел этого сделать. И никто, совсем никто в целом свете не мог сказать ему, что еще можно и нужно сделать… Этим вечером, после очередной попытки Яна разговорить принца, Джар, наблюдавший за этим, сказал ему тихо: - Не изводись ты так… Ты ему сейчас все равно ничем не поможешь, только хуже сделаешь… - Но нельзя же так, - возразил Ян. - Он должен сам, понимаешь? Только сам. Если захочет жить – вернется. А ты лишь себя загонишь. Отстань… Больше никто как будто и не замечал ничего. В сущности, мало кому было дело до другого, каторга существует по своим законам, главный из которых – волчий. А если и попадаются люди, то их очень мало. И впервые Ян понял и оценил эти крошечные кусочки тепла и участия, что искорками просверкивали в тяжкой черноте. Он с благодарностью пожал руку Джару. А тот лишь усмехнулся… * * * И все оставалось по-прежнему, и так же светило солнце, и весна разгоралась во всем своем великолепии, и даже здесь, в лагере, чувствовалось жаркое ее дыхание. Только теперь, приглядевшись, смогла Вета оценить неброскую красоту горного леса, высокого неба и мрачных на первый взгляд, но величественных сосен. Как-то удивительно тихо и спокойно становилось на душе, когда перед закатом поднимешь голову и всмотришься в величественные горные вершины. Теперь, слава Богу, днем есть минутка – когда каторжники уходят на работу, в лагере становится относительно тихо. Не раз, не два, и вслух, и про себя благодарила Вета Магду за эту вот возможность хотя бы крошечного одиночества. Останься она на общих работах… наверное, умерла бы давно. Не успела сказать спасибо, не успела… как много она, оказывается, не успела; был человек – и нет его, и никто уже не помнит, что была такая женщина, жила, дышала, взглядывала насмешливыми своими темными глазами, усмехалась, поправляя волосы. Восковое лицо Магды маячило перед глазами. Вета не плакала. Но почти каждую ночь видела Магду во сне. Она просила ее – вернись. Не может же быть, чтобы так несправедливо и быстро, за сутки сгорел человек. Вета не сумела, не могла примириться с этой смертью. Она обещала, что отойдет в сторону, ни разу, ни словом, ни взглядом не помешает им с Патриком, никогда… пусть, все, что угодно, только бы Магда жила. С тоской и стыдом вспоминала Вета один-единственный разговор, случившийся у них с Магдой вскоре после того, как Вета все поняла про нее – и Патрика. Она изводилась тогда несколько дней, почти перестала есть, из рук валилось все, и лекарка заметила это. И Вета вылила ей все – со слезами и криками, колотя кулаками по стене. А Магда выслушала ее спокойно и долго молчала. А потом проговорила жестко и негромко: - Если любишь – добивайся. Пусть он увидит в тебе женщину. Если сам захочет. Но просто так я его не отдам, имей в виду. Если хочешь добиться такого человека, то будь его достойна. И Вета враз замолчала, и больше они на эту тему не говорили. А теперь… а что теперь. Как бы ни было, ничего не вернуть. Вета старалась поддерживать все так, как было при Магде. Так же утром обходила бараки, так же проверяла запас отваров и мазей, так же стирала бинты. И ежеминутно с досадой ощущала собственное бессилие. Она ничего не знает и совсем ничего не умеет. И с ужасом думала, что делать дальше, и каждую минуту страшилась стука в дверь – вот сейчас придут за ней и велят идти обратно… после тишины и одиночества маленькой каморки Магды – снова общий барак? Уходя туда на ночь, Вета дождаться не чаяла утра, когда можно будет снова остаться одной. А еще – здесь была возможность мыться; Вета и сама не понимала раньше, как много это, оказывается, значит. Как быстро и легко превратиться из человека – в животное, и тогда уже не замечаешь, как от тебя смердит; горячая вода и гребень – как это мало и как много. Теперь эта маленькая каморка стала ей домом. Со времени смерти Магды минуло три недели, когда однажды вечером после короткого стука в дверь шагнул на порог, пригнувшись, комендант и остановился, обводя глазами комнату. Вета вскочила поспешно и испуганно посмотрела на него. Штаббс махнул ей рукой: сиди, мол. Какое-то время комендант молча расхаживал по каморке. Вета следила за ним настороженным взглядом. Потом он остановился и посмотрел на нее. - Останешься тут лекаркой? Чего угодно ожидала Вета, но не этого. - Я?! – изумилась девушка. – Но я же… Штаббс вздохнул - и сел рядом с ней на топчан. Вета испуганно отодвинулась. - Послушай… - медленно и просто сказал комендант. – Послушай меня, девочка… Он помолчал. - Во-первых, все равно кому-то надо. Если не ты – то кто? Есть у нас один, целитель милостью Божьей, но ему запрещено… узнает кто – с меня голову снимут, и ему мало не покажется. А больше – кому? - Да я же не умею ничего… - грустно сказала Вета. - Так уж и ничего? Неужели Магда за столько времени ничему тебя не научила? Ты девушка грамотная, умная, если чего и не знаешь, то додумаешься сама. Если очень нужно будет – спросишь потихоньку этого, Альхейра… он не откажет, я знаю. Потихоньку, полегоньку – вытянешь. О людях подумай… хоть и отребье, мразь, а ведь все равно живые. Нам тут только эпидемий, мора повального и не хватало. Вета опустила голову. - Во-вторых, продолжал Штаббс, - пристально глядя на нее, - неужели тебе так хочется снова на общие работы? Ни в жизнь не поверю. И ты там не протянешь долго, максимум год, ну, два – и загнешься. А так… и жить здесь будешь, в каморе этой… не дворец, но все ж таки не в бараке, ведь правда? Девушка молча кивнула. - Мне жалко тебя, поэтому и уговариваю. Не захочешь – держать тут не стану, иди себе, пожалуйста, обратно. Но ведь здесь тебе самой лучше будет. Он помолчал. - Работы много, конечно, и уставать будешь, но все равно не так, как там, - он мотнул головой в сторону бараков. - Магда, поди, тебе растолковала уже, что к чему. Я, если честно, не особенно вникал, что она там и как делала… ты просто продолжай так, как она – и все. А по ходу дела разберешься. Не так страшен черт, как его малюют, - и он ободряюще улыбнулся Вете. - Хорошо, - прошептала она. – Я согласна. - Вот и умница девочка. Ночевать можешь тоже здесь, теперь это твое царство. Только знаешь что… постарайся без глупостей, хорошо? - Каких глупостей? – непонимающе спросила Вета. - А таких. Магда тоже, наверное, умирать не хотела… Вета с испугом посмотрела на него. Знает все? Догадывается? Делает вид? Что он знает?! - Словом, договорились, - подытожил комендант и тяжело поднялся. – Может, кстати, и друзьям своим когда поможешь… или мозги на место поставишь, - он вздохнул, - дураки ведь, прости, Господи… - И добавил после паузы: - Знаешь… нет ли у тебя чего от бессонницы? Ту ночь Вета впервые проспала без снов, замертво свалившись на узкий топчан Магды. Один из дней конца апреля принес девушке новые неожиданности. За обедом, хлебая горячую похлебку, Вета не сразу заметила подсевшую к ней Алайю. Прежняя подружка все так же была расположена к ней, и при встречах они вполне дружелюбно обменивались парой слов – если была возможность. - Слушай, - сказала ей Алайя, - я тебе такую новость скажу, упадешь! - Какую? – рассеянно отозвалась Вета. - Тут на тебя глаз положили… - Мгм, - пробормотала Вета, думая о своем. - Ты меня слышишь, нет? Я говорю, тебя один дядя хочет… - Как хочет? – не поняла Вета. – Поговорить, что ли? - Поговорить, - хихикнула Алайя, - а потом и полежать. Соображаешь? Вета отложила ложку и недоуменно посмотрела на нее. - Как полежать? - Ну, ты и дура, - покачала головой девчонка. – Объясняю еще раз, на пальцах. У нас тут есть такой дядя, Кныш его зовут. Большой дядя, и много может. Он меня в солдатскую кухню устраивал, когда… в общем, неважно. И ты ему понравилась. Если не будешь выпендриваться и ему угодишь, то горя знать не будешь – устроит он тебя потом на непыльную работу, кормить станет от пуза, знай только ублажай его. Поняла? Опять нет? Дура. Вета отшатнулась в недоумении и ужасе, бросая ложку. - Чего шарахаешься, дурочка? Это ж удача тебе привалила, радоваться надо… - Нет, - прошептала девушка. – Ты выдумываешь, наверное… - Ну да, - усмехнулась Алайя. – Он тебя сам скоро найдет, помяни мое слово… В общем, она не очень-то поверила. Мало ли что девчонка напридумывала. Кому бы положить глаз на нее – здесь. Вета перестала ощущать себя женщиной… так, существо неопределенного пола, волосы запрятаны под платок, худая – так, что выпирают ключицы и ребра, а руки в запястьях тонкие настолько, что даже, наверное, кандалы не удержатся. Ей постоянно хотелось спать, и единственное, на что хоть как-то хватало сил и гордости – умываться. Кому она может понравиться? Да и зачем… Бегая из барака в барак, она выбросила это из головы. День сменился вечером, в лагерь потянулись вереницы каторжников, возвращавшихся из карьера. Забрав из каморки миску и ложку, Вета шла мимо бараков за порцией горячего варева и хлеба, когда услышала вдруг рядом с собой: - Эй, погоди, малышка! Какая ты красивая девочка… Обернувшись, Вета увидела рядом с собой высоченного мужика, из тех, кого называют «шкафом» - в ширину ровно столько же, сколько в длину. Широкое лицо с перебитым когда-то носом выглядело бы добродушно, если бы не холодный взгляд маленьких глаз, прячущихся под густыми бровями. Похожие на оладьи губы кривились в ухмылке. Странно, неужели она ни разу не встречала его раньше? Или новенький? - Какая хорошая девочка, - пробасил мужик, хватая ее за руку. – Пойдем со мной, красотка? - Простите, - пробормотала она, отступая. - Я тебе хлеба дам, - сообщил детина, удерживая ее. – Две пайки, мало не будет! Вета вырвала руку и еще больше попятилась, ища взглядом охрану. Как назло, ни одного солдата не было видно поблизости. - Уйдите прочь! – выкрикнула она. - Ишь, еще кочевряжится, - удивился каторжник. – Благородная, что ль? Пошли, говорю, довольна будешь! Он схватил девушку за талию и притянул к себе. Огромная лапа алчно сжала ее грудь, другая проехалась по спине, спустилась ниже. - Ты, красотка, подумай, - прошептал он. – Кныш всегда дело говорит, запомнила? Завтра выходной, приходи сюда. Я тебя не обижу, а будешь моей – никто тебя тронуть не посмеет, и есть будешь досыта, поняла? - Пошел вон, драная рожа! – выпалила Вета и, вырвавшись, бросилась бежать. Каторжник расхохотался ей вслед. - Я дважды не предлагаю, - крикнул он, даже не делая попыток погнаться следом. – Подумай, детка! Вета мчалась со всех ног, не разбирая дороги. Скорее, укрыться в каморке, туда-то он не сунется, охрана завернет! Пот и слезы заливали ей глаза. - Вета! – услышала она вдруг знакомый голос и споткнулась. Крепкие руки осторожно удержали ее, не давая упасть. – Что с вами? Патрик! Девушка вцепилась в него судорожной хваткой и всхлипнула. - Что случилось? – снова спросил Патрик. – Ну-ка… - он отвел ее в сторону, в узкий проход между двумя бараками, и оглянулся. – Рассказывайте! Дрожа и все еще цепляясь за его куртку, как за якорь спасения, Вета выложила ему все, и не так уж много слов понадобилось, чтобы Патрик все понял. - Кто это? – спросил он очень спокойно. – Вы можете его показать или описать? Вета кивнула. И расплакалась опять, уже с облегчением, прижимаясь к нему. - Его, кажется, Кныш зовут, он так сказал. Огромный, - выговорила она. – Лицо такое… страшное, нос сломан. Большой очень, на быка похож. - А, понял, - сказал Патрик, подумав. – Знаю. Вета подняла голову и посмотрела ему в лицо. И словно впервые заметила, каким холодным стал его взгляд, какими гибкими и точными сделались движения, как заходили желваки под тонкой кожей. - Патрик…, - прошептала она. - Давайте-ка я вас провожу, Вета, - проговорил он так же спокойно и вроде бы беспечно. – Идемте. И постарайтесь пока в одиночку не ходить, ладно? Ничего не бойтесь, а если вдруг он снова подойдет – кричите, зовите охрану. - Я боюсь… - тихо сказала она, идя с ним рядом и радуясь ощущению тепла и защищенности, которое всегда охватывало ее рядом с ним. – Днем-то ладно, а вот ночью… - А ночью вы будете у себя, туда он не сунется. Не бойтесь, - повторил Патрик. – Все уладится. Вот мы и пришли. Принц остановился. И улыбнулся ей, тронул за руку. - Идите, Вета. Не бойтесь, все будет хорошо… Эту ночь Вета почти не спала. В каждом шорохе чудился ей звук чужих шагов, хриплое дыхание, злобная усмешка. Днем она перебегала территорию лагеря, озираясь, и чувствовала себя в безопасности только в каморке Магды, запирая засов. Ей казалось, что все теперь против нее, за каждым углом чудилось ей затаившееся зло; вот-вот набросятся, схватят, уволокут с собой. И хотя встреченные ей каторжники не обращали на нее ровно никакого внимания, а вчерашнее страшилище больше не попадалось, все равно нервы были натянуты до предела, а сердце гулко билось. Ближе к вечеру девушка немного успокоилась. Никто не подкарауливал ее, никто не угрожал; солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь маленькое оконце в каморку лекарки, придавали комнате вид мирный и уютный. Во дворе дружно курлыкали голуби, важно бродя по грязи. Уже вот-вот должен был прозвучать сигнал к отбою, когда в коридоре затопали шаги. В дверь негромко постучали, и знакомый голос спросил: - Можно? Под низкую притолоку, пригнувшись, вошел Патрик и остановился на пороге. - Можно? – повторил он. – Здравствуйте, Вета… - Патрик! – воскликнула она, вскакивая и краснея от радости. – Как вы здесь… Патрик тихонько вздохнул. Окинул взглядом маленькую комнату, и девушка заметила, как дернулись его губы. - Да я… в общем, по делу. Вы мне не поможете? Он шагнул на свет, и девушка охнула, разглядев его лицо. На скуле чернела огромная запекшаяся ссадина, губы разбиты, костяшки пальцев ободраны. - Что случилось?! Сядьте, ваше высочество… что случилось? Еще раз хлопнула дверь, на пороге возникла высокая фигура – Ян. - Ну, как? – спросил он весело. – Живой? Добрый вечер, Вета. - Добрый вечер, - обрадовалась девушка и удивилась еще больше. – Что случилось-то? Почему вы здесь – так поздно? До колокола – полчаса… - Привел вот этого суслика… - сообщил Ян, проходя в угол, чтобы не мешаться под ногами. – Опять ему шкуру попортили… Вета в ужасе повернулась к Патрику. Ян вытащил из-за пазухи краюшку хлеба и протянул принцу: - Ешь… - Спасибо, - отказался Патрик, - я не голоден. Оставь себе… - Ешь, я сказал! – рявкнул Ян, всовывая хлеб в его руку. – Живо! Вета переводила непонимающий взгляд с одного на другого. - Вета, - сообщил Ян, поворачиваясь к ней с видом заправского исследователя, - перед вами идиот обыкновенный, исчезающе редкий вид. Поглядите на него внимательно. Вы знаете, что вытворил этот… ммм… экземпляр? - Ян! – резко проговорил принц. - Сей субъект, - продолжал Ян, не обращая внимания, - вчера учудил драку… - С кем? – в ужасе выговорила девушка. - Да есть там один… из третьего барака, кажется. Кныш… может, видели – здоровый такой, с перебитым носом? - Ян! – опять резко сказал Патрик. Вета медленно кивнула, прижимая пальцы к вискам. - Уж не знаю, чем означенный Кныш не угодил нашему высочеству, но только высочество вчера перед отбоем подошел к этому типу и… сначала они, конечно, о чем-то вежливо побеседовали. Слово за слово – и наше высочество красиво так и аккуратно съездил ему, - Ян хихикнул, - не совсем по уху, но не скажу, куда именно. Тот, ясно, в долгу не остался, ну и – извольте видеть, драка. Потом охрана подоспела... Вета поежилась, представив себе в красках эту картину: огромный, точно глыба, Кныш с пудовыми кулаками и свирепой яростью - и худой, гибкий, как лоза, Патрик, казавшийся, наверное, рядом со своим противником совсем хилым. - И что?! – прошептала девушка. - Да ничего особенного, - язвительно ответил Ян. – Плети опять да половинный паек на неделю обоим. А половинный паек – это пустая похлебка без хлеба раз в день, на ней и так ноги протянешь, а уж если норму выполнять надо, так вообще жизнь прекрасной покажется… Да ешь же ты! – рявкнул он опять. - Кто тебя просил рассказывать это? – поинтересовался Патрик – и, поколебавшись, вцепился зубами в краюшку. - А дальше что? – перебила Вета. - А дальше ничего. Привел вот – может, вы ему хоть немного прорехи в шкуре залатаете? По-моему, у вас скоро ниток не хватит спину ему зашивать… только-только на ноги встал – и опять… Так он ведь еще и упирался, идти не хотел… Тут только Вета заметила, что движения принца очень скованны, что сидит он на топчане преувеличенно прямо, стараясь не касаться спиной стены. - Было бы из-за чего, - равнодушно сказал Патрик, расстегивая куртку. – Царапины… - Ну-ну, - хмыкнул Ян и продолжал ехидно. – А еще, Вета, данный экземпляр почему-то не хочет ответить на вопрос, зачем ему это было нужно. Раньше наш принц влезал в драки только по поводу. Теперь, видимо, станет нарываться и без повода… ради интереса, я полагаю. Ему, наверное, врагов не хватает, мало приключений стало. Этого Кныша, - рявкнул он, - даже кое-кто из охраны боится. Он этого так не оставит. Ты хотя бы понимаешь, что делаешь? Патрик молчал. - Это из-за меня… - тихо сказала Вета, отчаянно глядя на принца. – Это все из-за меня… - Почему из-за вас? Сбиваясь, путаясь, рассказала девушка свою невеселую историю. Не успела она закончить, как Ян заорал яростно, грохнул кулаком по стене и вскочил. - Почему ты сразу-то не сказала?! - Сядь, - потянул его за руку Патрик. – Тебя там только не ждали… Ян резко повернулся к нему. - А ты… как ты мог молчать? - Так и мог, - так же равнодушно ответил принц, дожевывая крающку. – Лучше было бы, если б ты туда сунулся, что ли? Ян сжал кулаки и шагнул к двери. - Ну, я ему устрою, - процедил он сквозь зубы. – Я эту гниду в землю зарою… Патрик вскочил, поймал его за плечо и толкнул обратно. - Охолони. Не пойдешь ты сейчас никуда и ничего не устроишь. Ян вырвал руку. Но тут Вета метнулась ему наперерез и неожиданно строго сказала: - Мало нам одного такого… бойкого, еще вас, Ян, потом чинить, да? Сядьте и помолчите! Ян мгновенно смолк. - Рубашку снимайте, - велела Вета, подходя к Патрику с чашкой теплой воды и куском полотна. И – смутилась вдруг, залилась вишневой краской до самых ключиц так мучительно и ярко, что Патрик взглянул на нее – и покраснел тоже, отвел глаза. Потянул через голову рубашку… - Нет, сначала давайте лицо… - проговорила Вета глухо. Грустно и внимательно смотрел на них из угла Ян – и молчал. * * * Два дня Патрик ловил на себе взгляды каторжников – то удивленные, то опасливые, то испуганные. Однажды показалось ему даже, что Папаха собирается ему что-то сказать – но никак не решается. Впрочем, он не собирался ломать голову над причинами такого странного внимания. За эти два дня они с Яном едва не поссорились всерьез. Каждую свою хлебную порцию Ян честно делил на две части - и страшно ругался, когда Патрик отказывался от своей половины. На «половинном пайке» действительно можно было ноги протянуть - у принца от голода кружилась голова и дрожали руки. Но взять хлеб означало, что Ян тоже останется голодным – и Патрик отказывался, стараясь не смотреть на маленький, сводящий с ума полузасохший кусочек в ладони друга. И они препирались вполголоса, честя друг друга последними словами; потом Патрик просто падал на нары и отворачивался к стене. Вечером, перед самым отбоем, когда все обитатели бараков собирались уже на своих местах и, зевая, занимались кто чем мог в ожидании колокола, Патрика окликнули от входа: - Эй, Принц! Тебя там спрашивают, выдь-ка сюда! - Кому бы… - недоуменно пожал плечами Патрик – он едва успел лечь. - С тобой пойти? – поднял голову Ян. - Да зачем… Сейчас вернусь… Ни он, ни Ян не заметили, какими опасливыми взглядами провожал его барак. Яфф дернулся было следом, но Йонар поймал его за руку. Папаха нехорошо ухмыльнулся. В сенях Патрик столкнулся с вбегающим Джаром. - Уфф… успел. А ты куда? Колокол скоро… Принц пожал плечами. - Говорят, кто-то меня там спрашивает… - Стой! – резко сказал вдруг Джар, хватая его за руку. – Кто спрашивает? - Да я-то откуда знаю? - А ну, погоди! Патрик недоумевающее посмотрел на него. - Ты что? Джар потянул его в сторону от входа. - Вот что я тебе скажу, мальчик, - тихо, но внушительно проговорил он. – Ты делаешь себе врагов быстрее, чем следует. И по меньшей мере глупо соваться вот так, одному, неизвестно куда. - Да в чем дело-то? - Ты дурак или прикидываешься? – зло спросил Джар. – После этой вашей драки Кныш на тебя зуб точит. Понимаешь? Будь осторожен теперь, принц, будь очень осторожен. Здесь у нас случиться может все, что угодно, и если ты еще хочешь жить… Патрик пожал плечами и шагнул к двери. - Дурак, - проворчал Джар, осторожно приоткрывая дверь. – Ладно, идем вместе… На улице не было ни души. Майский закат сменился почти ночной темнотой, и только над западной частью забора еще догорала оранжевая полоска. Под ногами хлюпала грязь после недавнего ливня. Вот-вот ударит колокол, и все, кому не хотелось неприятностей, уже сидели или лежали на своих местах в ожидании сладкой минуты отбоя. - Нет никого, - тихо сказал Патрик. – Чего ты боишься? В темноте мелькнул тусклый блик – так отсвечивает металл, если на него падает случайный свет. За оставшиеся доли секунды Джар понял, что не успеет ничего, кроме одного... … чья-то мощная сила ударила Патрика в спину, толкнула вперед. Он запнулся о попавшийся под ноги камень, полетел лицом вниз в жидкую грязь; от неожиданности и боли потемнело в глазах. Совсем рядом прозвучал хриплый, сдавленный вскрик, а потом – удаляющийся топот, а потом – почти сразу – стук солдатских сапог. Патрик опомнился, вскочил – и едва успел подхватить оседающего наземь Джара. Остро заточенный нож вошел в бок почти по рукоять. Что-то мокрое, липкое, черное стекало по одежде маленького лекаря; неподвижные карие глаза смотрели в нездешнее небо. В теплой комнате грязные капельки скатывались с волос, с рукавов и воротника куртки. Патрик равнодушно смотрел на эти капельки. Ему очень хотелось спать, а медленный, бесконечный звук капающей на стол воды мешал закрыть глаза и провалиться в сон. Полосы крови на руках, на одежде были еще сырыми и неприятными на ощупь. Прошел едва ли час, а казалось – сто лет с того момента, как, срывая голос, он закричал что было сил, как пытался удержать маленькое, но удивительно тяжелое тело Джара, как потянул на себя нож – и тот выскочил из раны, выплеснув фонтанчик крови. Ругань охранников, голоса, крики – все слышалось словно издали, все заслонил этот всплеск и широко открытые глаза мертвого Джара. А потом все стало резко все равно, и было уже неважно, куда и зачем его ведут. Очень хотелось спать… Из тупого оцепенения выводил звук шагов и голос. Комендант мрачно расхаживал по кабинету из конца в конец и от души матерился. - Я не понимаю, чего вы добиваетесь, - сказал Штаббс, наконец, остановившись напротив него. – Объясните, может, я пойму, наконец? - Вас что-то не устраивает? – спросил Патрик, не глядя на него. - Меня не устраивает все! – комендант резко развернулся к нему. – Все! С того самого дня, как вас привезли сюда! - Я-то здесь при чем? – пожал плечами Патрик. Глаза закрывались сами собой. - Послушайте, - комендант посмотрел на него. – Я вообще не пойму, вы жить хотите? - При чем здесь это? - При том, что я не могу бесконечно вас прикрывать! Вы постоянно ввязываетесь в истории, на которые я не могу, не имею права закрывать глаза. Ведь недели не проходит – то одно, то другое. То драка. То стычка. То грубость охране. То побег. То еще что-нибудь. Вы переходите все границы, Дюваль. - Я? – зевнул Патрик. – По-моему, как раз наоборот… - И постоянно с вами что-нибудь да случается, - продолжал Штаббс, не слушая его. – Я понимаю ваше стремление устранить несправедливость любой ценой, везде, там, где увидите. Но ведь кончаются такие истории почти всегда одинаково, вы это сами видите. У вас вообще элементарное чувство безопасности есть? Инстинкт самосохранения или еще что? Или вы махнули рукой на свою жизнь? Патрик подумал. - Не знаю, - честно ответил он. - Не знает он! А отвечать потом – мне! А шишки посыплются на мою голову, если с вами здесь что-нибудь случится! И ведь случится, обязательно случится, если будете так продолжать… дело кончится тем, что на вас ополчится весь лагерь, и что потом мне с вами делать – опять прятать в карьере? И потом, я тоже не могу закрывать глаза на ваши выходки и делать вид, что все это пустяки, потому что иначе остальные будут думать: если можно одному, то можно и мне. Эти постоянные нарушения дисциплины! Эти грубости охране! По правилам за такое полагаются плети, а вы… - Да я, по-моему, и так уже…- усмехнулся Патрик. - И так уже, - проворчал комендант. – Было бы и так уже, вы бы здесь не сидели. На девять из десяти ваших вольностей я закрываю глаза, но ведь так продолжаться бесконечно не может. Дело кончится тем, что вас просто запорют здесь насмерть. Если бы каждую вашу выходку я наказывал так, как полагается, на вас бы уже места живого не было… Вам мало было истории с побегом? Вам мало драки с этим, как его… ну, неважно? Я же вижу – вы едва на ногах держитесь. Нет, вы продолжаете, - он споткнулся, - выеживаться. Зачем вы наживаете себе врагов, если этого можно избежать? А сегодня – так это вообще… я ни минуты, кстати, не сомневаюсь, что нож, который достался этому несчастному Альхейру, был предназначен вам! Патрик стиснул зубы и опустил голову. - То, что вы живы еще – случайность, поймите. До сих пор вас не убили ночью лишь только потому, что боялись… - Чего? – усмехнулся Патрик невесело. - Последствий, Дюваль! – резко сказал комендант. – Последствий! Но я не могу защищать вас вечно. Рано или поздно это поймут, и тогда… а ведь у вас есть друг. Вы хотите, чтобы его постигла та же участь? Его могут зарезать просто по ошибке… он ведь постоянно прикрывает вас, вытаскивает из всех историй, его могут убрать просто потому, что он мешает. Вы хотите для него такой судьбы? Штаббс пристально посмотрел ему в лицо. - Ваша собственная жизнь, как я понимаю, вам уже не дорога. Но вы рискуете и чужой жизнью – тоже, поймите это! Угомонитесь, Дюваль, перестаньте лезть на рожон, утихните! Вы думаете, плети и столб – это самое страшное, что здесь есть? - Нашли чем пугать… - едва слышно проговорил Патрик. - Каторжники, знаете ли, - проговорил Штаббс, пристально глядя на него, - это не противники на фехтовальном турнире и не оппозиция на государственном уровне. Они народ простой и незатейливый. Даже если вы выживете, вы на всю жизнь останетесь калекой. Вы хотите этого для себя? Патрик закрыл глаза. Ему было все равно. Комендант крепко выругался еще раз. Потом вышел ненадолго и, вернувшись, положил на стол большой кусок хлеба, поставил стакан с молоком, тарелку с чем-то горячим и аппетитно пахнущим настоящей едой. - Ешь, - сказал он тихо. Патрик сидел все так же прямо, только лицо его чуть дрогнуло. Ароматный, свежий запах хлеба и мяса сжал внутренности спазмом. - Благодарю, я не голоден, - очень спокойно проговорил он. Штаббс придвинул к нему тарелку. - Гордым быть почетно, мальчик, - сказал так же тихо. – Но не лучше ли остаться в живых? * * * Первая неделя мая прошла под знаком ожидания. Наконец подсохла весенняя грязь, и распутица уже не могла помешать установившемуся конному пути. Что-то неясное носилось в воздухе; слухи ползли, словно дым от пожара, вспыхивая то там, то тут самыми неожиданными предположениями. Говорили об амнистии. О том, что скоро у короля родится сын-наследник, а значит, что-то да последует за этим, что-то изменится в судьбе обитателей рудника. О том, что будет война. Ян, выслушивая очередное отчаянное предположение, только улыбался. В воскресенье утром, едва прозвенел сигнал подъема, лагерь загомонил – и затих неожиданно. Тишина, и даже охранники не ругаются, и не слышно обычных проклятий. И даже колокол – сигнал на работу – никак не может прозвенеть, и мучительное ожидание вот-вот должно взорваться – но только чем? Многие клялись, что своими глазами видели, как от главных ворот к дому коменданта шел покрытый пылью человек. Незнакомый, в гражданской одежде. А каждый новый человек здесь – перемена в чьей-то судьбе. И лагерь затих. Все словно обычно текло, но каторжники, занятые каждый своим делом, время от времени поднимали голову и прислушивались. Ян, скрестив ноги, сидел на нарах и пытался зашить расползавшуюся по шву рубашку. Расползалась она исключительно от ветхости, но надежда, как известно, умирает последней… Облизывая исколотые иглой пальцы, Ян шепотом чертыхался. Патрик, как обычно, лежал, отвернувшись к стене. - Успеть бы до колокола… - вслух вздохнул Ян и зашипел: - А-а-а-а, черт! - Эй, - крикнул кто-то. – Принц, ты там где? Тебя комендант хочет! - Нежно хочет? - хмыкнули рядом. - И так хочет, и этак… Шутки на эту тему стали уже привычными. - Эй, уснул, что ли? Принц молча поднялся, сунул ноги в башмаки и вышел. Ян проводил его обеспокоенным взглядом. Оччччень интересно… комендант хочет. А зачем? За окнами раздались крики, топот множества ног, захлопали двери, кто-то даже выстрелил, словно в панике. Ян вскинул голову. Что случилось? Грохнула дверь, в барак ворвался молоденький незнакомый парнишка и ликующе заорал: - Братва, урраа! Король умер! Помилование будет!! В бараке загомонили, задвигались. Ян выронил иголку, не поверив услышанному. А мальчишка тем временем приплясывал и кричал: - Помилование будет! Король умер, люди! И выбежал, хлопнув дверью. Голос его зазвенел во дворе, ударила дверь соседнего барака… Очнувшись, Ян отшвырнул рубаху и вскочил. Охая от боли в отсиженной ноге, захромал к выходу. Выскочил из барака и, не обращая внимания на идущих навстречу солдат, которым полагалось кланяться, кинулся к комендантскому домику. Охранника у входа, против обыкновения, не было. Ян влетел в дверь, промчался по коридору – идущий навстречу комендантский денщик заступил было дорогу, но потом махнул рукой, только проворчал что-то вслед, - рванул дверь комнаты. Фон Штаббс сидел за столом и что-то писал. Услышав стук двери, он поднял глаза и, не удивившись, сказал невозмутимо: - Пошел вон… - Господин комендант, - выдохнул Ян, - скажите, это правда? - Что именно? – поинтересовался Штаббс, с любопытством глядя на него. - Говорят, что король… - Да, к сожалению. – Штаббс встал и так же невозмутимо перекрестился. – Его величество Карл Третий Дюваль изволил почить с Богом… впрочем, полагаю, ваш друг вам все расскажет. Закройте дверь с той стороны, осужденный, если не хотите неприятностей. Ян выскочил на улицу. Где же Патрик? Лагерь охватило сумасшествие. Люди кричали, обнимались, кто-то плакал, кто-то грозил небу кулаком, кто-то молился. Начальство не показывалось, и, казалось, общее безумие не коснулось их. В общем радостном крике отчетливо выделялись женские голоса. Какая тут работа, какой колокол? Но где же Патрик? Ян пробежал весь лагерь, но нигде не нашел его; оглядел все закоулки – пусто. Он нашел принца в бараке. Патрик сидел на нарах, ссутулившись, свесив руки между колен и уставившись неподвижным взглядом в пространство. Прочие обитатели барака то радостно гомонили, то смущенно шикали друг на друга, кивая на принца, но он не видел и не слышал ничего. Лицо его было белым, как мел, и очень спокойным. - Патрик… - Ян опустился рядом. - Я знаю, - отозвался тот невнятно и монотонно. Ян сжал его ладонь. - Принц… - шепнул он, не зная, что сказать. – Держись, Патрик… - Я знаю, - так же монотонно проговорил Патрик, по-прежнему глядя в никуда. Ян беспомощно огляделся. Что с этим делать, он не знал. Секунды бежали, а Патрик все так же сидел, не шевелясь, и из глаз его выглянула смерть. Он становился все белее и неподвижнее, словно жизнь уходила, покидала это тело по собственной воле. А потом медленно повалился на нары и закрыл глаза. - Патрик! – отчаянно крикнул Ян и обернулся. – Помогите… – прошептал он беспомощно – голос изменил ему, и принялся растирать ледяные ладони принца. – Патрик, что ты, не надо, - шептал он все так же беспомощно, не зная, что еще сделать. От входной двери обернулся к ним Верег, подскочил, отстранил Яна и первым делом закатил лежащему на нарах увесистую пощечину. Патрик еле слышно застонал. - Ага! – обрадовался Верег. – А ну-ка еще… - он отвесил вторую затрещину. - Ну-ка, все вон отсюда! – крикнул он, обернувшись, и яростно сказал Яну: - Не стой столбом! Воды мне добудь горячей, а лучше – вина… - Да где… - Где хочешь! Живо! Когда Ян вернулся с котелком кипятка, в бараке почти никого не было, а Патрик сидел на нарах, привалившись к стене и закрыв глаза. По щекам его струились слезы. - Поплачь, поплачь… - сказал Верег устало. – Полегчает. Ф-фу… - он увидел Яна. – Вот и водичка пришла… Ну, ты даешь, Принц... Возьми-ка кипяточку попей… Патрик послушно сделал несколько глотков из грязной кружки, но поперхнулся, закашлялся и закрыл лицо ладонями. Ночью Ян долго лежал без сна, напряженно прислушиваясь. Тишину барака, по обыкновению, прорезали звуки – храп, стоны, кашель, несвязные ругательства, бормотания во сне. Рядом, справа, было тихо. Патрик лежал почти беззвучно, но Ян готов был поклясться, что тот не спит. Весь этот день Ян разрывался между другом и Ветой, пытаясь не оставлять надолго никого из них и не в силах решить, кому помощь нужнее. Мелькнуло мимоходом, что в этот день плакал об умершем короле только один человек из тех нескольких сотен, что считали себя верноподданными его величества. Ян горько усмехнулся. Сам он в тот момент не чувствовал ничего. Сначала… А потом горевать стало некогда. Нужно было отыскать и хоть как-то успокоить Вету. Вечером Ян нашел девушку в каморке лекарки, уткнувшейся носом в тряпье на топчане. Она плакала – горько, совсем по-детски, но Ян, осторожно гладя ее по плечам, втайне вздыхал с облегчением. Слезы – это не страшно, это жизнь. Гораздо больше пугало его каменное, тяжелое молчание Патрика. Правда, глаза у принца стали чуть более живыми, из них смотрело уже не смертное равнодушие – отчаянное, черное упрямство. Он двигался, как автомат, - и молчал, молчал, молчал. Словно в ответ невеселым мыслям справа донесся шепот. - Я должен бежать, - тихо проговорил Патрик – так тихо, что Ян подумал было, что ему послышалось. Он приподнялся на локте и посмотрел на принца. Патрик лежал, не шевелясь, широко раскрытыми глазами глядя в потолок. Лицо его опять было мертвенно-бледным. - Патрик, - медленно проговорил Ян, - сейчас это невозможно. - Я должен бежать сейчас, - повторил Патрик, словно не слыша его. – Другого выхода нет… - Но почему? – с отчаянием спросил Ян, хотя понимал прекрасно – нет иного выхода, нет. – Почему именно сейчас? Патрик перевел взгляд на него. Горькая гримаса на миг исказила его лицо. - Я боюсь за мать и сестер, - очень ровно и спокойно проговорил он. – И больше даже за сестер, чем за мать. Королеве ничего не грозит – ее голос мало что значит, сторонников у нее не так уж много. А девочки… особенно Изабель… Колобки еще малы, про них в суматохе забудут, а Изабель уже достаточно взрослая для того, чтобы выйти замуж и родить наследника. Зачем давать шанс ее возможному мужу и сыну? Боюсь, что именно ее будут использовать в первую очередь. И уж конечно, использовать не так, как нужно или хотелось бы ей самой. Ян, как я могу оставить ее на произвол судьбы? Как я могу прохлаждаться здесь, если моей сестре грозит опасность? - Принц, - успокаивающе сказал Ян, - с чего вы взяли, что ей грозит опасность? Кто может ей угрожать? Наоборот, ее будут оберегать как будущую мать возможного правителя… - Ей будет угрожать тот, кто сам захочет захватить трон. Янек, ну неужели даже тебе я должен это объяснять? Отца нет. Принц Август – единственный мужчина из рода Дювалей, пусть и боковая ветвь – еще ребенок. А женщины не наследуют. И сейчас – либо регент, либо… либо кто-то из иностранных королей, связанных с нами узами родства седьмой воды на киселе, предъявит права на престол. Власть желанна многим, кто откажется от такого лакомого куска? Да они будут драться клыками и когтями, как собаки за кость. И кто посмотрит, что она – еще девочка, если встанут во главу интересы государства? Да ее отравят ночью, всего-то и дел. Разве я могу допустить это? Теперь отца нет, и я не связан словом верности, я свободен от обязательств перед королем... я могу делать все, что… что смогу. Патрик говорил по-прежнему ровно и спокойно, но побелевшие пальцы его до боли сжимали край куртки. Ян осторожно попытался разжать эти словно судорогой сведенные пальцы. - Но формально вы отречены, принц. Формально вы теперь – никто. Каторжник. Осужденный. Что вы сможете сделать, как защитите принцессу? - Есть еще и право крови, - возразил Патрик. – Как ни крути, во мне течет кровь Дювалей, и этого никто не может отнять. И потом, кто теперь осмелится сказать что-то перед лицом того, что мы можем просто потерять свое государство? - Потерять государство… почему? - Янек, - усмехнулся принц, - да все просто. Если, не приведи Господь, с Августом что-то случится – а я допускаю и такой вариант, - то род Дювалей, считай, пресекся. И в этом случае страну просто разорвут на части, которые перейдут под управление соседей. Мы перестанем быть как единая держава, понимаешь? Мы беззащитны теперь – и стали слишком лакомым куском, чтобы пренебречь таким. Вспомни, кто сидит на троне Эвалии? Король Йорек, который кем является? троюродным племянником моего деда. Как ты думаешь, станет он упускать свой шанс? А королева Южной империи, которая по совместительству моя троюродная… нет, четвероюродная тетушка. И ей все равно, что у нас женщины не наследуют, все равно, что шансы у нее ниже, чем у Йорека… у нее сын и племянник. Станет она отказываться от борьбы? - С таким же успехом может претендовать на трон герцог Гайцберг, - медленно сказал Ян. Патрик приподнялся на нарах. - Черт побери, точно! Про него-то я и забыл... - он умолк, а потом заговорил вновь: - Тем более мне нужно бежать, Ян, и как можно быстрее. Не для того отец так стремился к укреплению королевства, чтобы сейчас позволить ему развалиться. А оно ведь развалится… слишком многие мечтают примерить на себя корону пусть и небольшого, но отдельного княжества. И это ты тоже знаешь… - Патрик, - Ян сжал его руку, - ты ведь понимаешь, как мало шансов на успех – у тебя? И понимаешь, что с тобой сделают, если поймают? Только плетьми дело не обойдется. И если даже мы доберемся до столицы, что ты станешь делать? - Мы? – переспросил Патрик, пристально глядя на него. - Ну, конечно, - Ян не отвел взгляда. – Или вы считаете, ваше высочество, что я упущу свой шанс вырваться на свободу? Патрик рассмеялся – впервые за все это время - и хлопнул его по плечу. * * * В возможность побега не верилось. Да и не виделось ее, возможности этой; несмотря на отчаянное желание вырваться отсюда любой ценой, оба понимали, что оставить здесь Вету не смогут ни при каком раскладе. А девушка – это девушка, и это приходилось учитывать. Оба отчаянно искали хоть малейшую зацепку, и оба же признавали, что не видят ее, зацепки этой, либо ее просто нет. А бежать наудачу – глупо. Два дня друзья ломали головы, стараясь, чтобы со стороны их отчаяние было не слишком заметно. Дни эти не принесли никаких изменений в их судьбе, и внешне все оставалось как обычно. Но и Патрик, и Ян кожей ощущали, как утекают минуты, которые – вполне возможно – могут стоить им жизни. Их даже особенно не трогали – ни свои, ни начальство. Неопределенность, установившаяся на руднике, очень напоминала первые дни – никто не знал, что с ними делать. И этим нужно было воспользоваться – но как? Третьей ночью Ян не выдержал. - Мне иногда хочется плюнуть на все – и рвануть через стену на глазах у всех. Пусть стреляют! Что угодно, лишь бы не… - Потерпи, - монотонно ответил Патрик. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Барак храпел на разные лады, и говорить можно было спокойно, даже не особо понижая голос. – Не все так сразу… - Время уходит, - тихо сказал Ян. – Понимаешь? - Понимаю, - так же монотонно проговорил Патрик. – Но психом делу не поможешь… погубишь только… - Ты… - закипая, начал было Ян, но услышал скрип двери – и вскинулся, резко сел. К ним подошел солдат внутренней стражи. - К коменданту тебя, - сказал он шепотом Патрику. – Тихо только… Ночной воздух был удивительно свежим – только прошел дождь. Шагая по двору, Патрик вспомнил внезапно такой же вечер год назад – его вели на свидание к отцу. Черт возьми, мог ли он предполагать тогда, что его ждет впереди? Мысли о короле тяжело давили на душу. Неужели отец так и умер, не поверив ему, не простив? Это терзало горше, чем все остальное. Все великие дела свершаются ночью. Он усмехнулся. Зачем и кому он нужен на этот раз? Штаббс стоял у двери и на его поклон едва кивнул. - Я вас оставлю, - сказал комендант очень тихо – и быстро вышел. Очень уж это напоминало бегство… Патрик огляделся. - Ваше высочество, - услышал он тихий голос. Ему навстречу поднялся невысокий, невзрачный человек в поношенном штатском костюме, неприметно-пыльный, словно белесый гриб, с белесыми маленькими глазками. - С кем имею честь? – после паузы холодно спросил Патрик. - Мое имя Йорверт Крэйл… - И чего же вы хотите, - Патрик едва слышно вздохнул, - Крэйл? - Вам привет от лорда Маркка… и пожелание доброго здравия. - Взаимно. Вы ехали в такую даль только для того, чтобы сообщить мне это? - Не только. Присядьте, прошу вас, у нас с вами будет долгий разговор, ваше высочество… - Теперь меня называют совсем по-другому, - усмехнулся Патрик, придвигая стул. Усевшись на него верхом, он положил на спинку скованные руки и оперся о них подбородком. – Я вас слушаю, Крэйл… - Я бы хотел сообщить вам о последних событиях в столице… - Если вы хотите сообщить мне о смерти Его Величества, - как можно более равнодушно сказал принц, - то не трудитесь, я все знаю. Или вы привезли еще какие-то столичные сплетни? - Увы, не сплетни, ваше высочество. Вы знаете, принц Август еще мал, чтобы управлять страной… Патрик кивнул. - Но Его Величество ваш отец не успел назвать имя регента. И… его вынужден был назначить Государственный Совет. - Кто? – тихо спросил принц. - Герцог Гайцберг, – так же тихо ответил Крэйл. – Канцлер, шеф тайной полиции. Патрик молчал. По лицу его ничего нельзя было прочитать, лишь глаза медленно потемнели, из серебристо-серых становясь стальными. - Этого можно было ожидать, - проговорил он, наконец, очень медленно. – Можно… Значит… ладно. - Простите, ваше высочество… это, вероятно, неожиданная новость для вас... - Что еще? – перебил его Патрик резко. - Еще… - Крэйл порылся за пазухой, вытащил измятый конверт. – Это вам… - От кого? – спросил Патрик, не двигаясь. - Ее высочество принцесса Изабель просила передать… Принц резко побледнел. Дрожащими пальцами выхватил он конверт, впился в него взглядом, судорожно сжал. - Благодарю… - проговорил он глухо. - Ваше высочество… я понимаю, что вам не терпится остаться одному, но… это еще не все. Патрик поднял на него измученный взгляд. - Я слушаю… - Лорд Маркк просит вас отнестись к этому с предельной серьезностью… - Да говорите же! – почти крикнул принц. - Ваше высочество… Страна не может оставаться без правителя. Принц Август мал и неопытен, ему еще пятнадцать лет до совершеннолетия. Бог весть, что может случиться за это время… вы понимаете? Шестилетний мальчик – слишком легкая добыча для того, кто рвется к власти. Ну, а потом, если никого из прямых наследников королевского рода не останется… уж простите, - он поклонился, - то можно будет ожидать, что троном завладеет побочная ветвь. Либо Его Величество король Йорек, либо кто-то из южных соседей – там тоже есть потомки дома Дювалей. Либо – регент. И уж тем более подойдет на роль регента – а фактически, правителя - тот, кто уже исполняет эти обязанности. Вы согласны? - Дальше. - А дальше… лорд Маркк просил еще передать вам… ваше высочество, - он выделил последние слова, - что в столице помнят о вас… - Догадываюсь, - усмехнулся Патрик. – И что же? В комнате наступила тишина. Оплывала единственная свеча, стоящая на столе. - Вы нужны нам, ваше высочество, - тихо проговорил Крэйл. - Это я понял. Дальше. - Вы понимаете… - Догадываюсь. Но мне многое неясно… - Что же именно? Спрашивайте, ваше высочество, я постараюсь ответить на все ваши вопросы. - Вопрос, собственно, один – с какой стати я должен верить вам? Столица, по-моему, достаточно ясно показала, насколько я там нужен. Чем вы сможете убедить меня в обратном? Как я могу быть уверен в том, что на первом же повороте меня не убьют «по случайной ошибке»? - Ваше высочество… вам ручается своим словом лорд Маркк... а еще – лорд Лестин, если вы его помните. Вам достаточно этого? Патрик помолчал. - Слово Лестина - аргумент, но пока слишком слабый. У вас есть законный правитель, пусть и малолетний, а мне… знаете, Крэйл, если говорить честно, пока мне неплохо и здесь, - он хмыкнул. – Никаких тебе дворцовых интриг. Кормят, поят, одевают… живи – не хочу. И уж, по крайней мере, никто не собирается отравить… или зарезать во сне. - Возможно, я открою вам глаза, - очень тихо сказал Крэйл, - если скажу, что многие мечтают о возможности… как вы выразились, зарезать вас во сне. И думаю, возможность такую, случись она, не упустят… особенно теперь. Вы не будете здесь в безопасности. Вы нигде не будете в безопасности, потому что вы – это вы. Потому что вы носите на спине примету… которая многим нужна. - Вам потребовался год, чтобы понять, что кровь королевского дома – не вода, - с тихой горечью проговорил Патрик. – Что ж, я понимаю. Вы, очевидно, рассчитывали, что Его Величество проживет в добром здравии еще лет двадцать… - Ваше высочество, - перебил его Крэйл, - вы вправе осуждать нас. Но подумайте о своей стране. Ведь если не вы – то кто? Герцог Гайцберг – при всем моем уважении к нему? Вы помните, каковы были его планы? Вы хотите такой власти? Зная, что ваш отец жизнь положил на то, чтобы собрать под своей рукой… то, что мы сейчас имеем? И… - он помедлил и тихо закончил, - вы сами-то неужели хотите всю жизнь прожить – вот здесь? - Вы так уговариваете меня, - вдруг рассмеялся Патрик, - словно и вправду это важнее вам, чем мне. - Ваше высочество… - А я ведь и не собирался отказываться. Но с одним условием, Крэйл. Со мной – еще двое, и без них я никуда не уйду… - Ян Дейк, - кивнул Крэйл. – Конечно, ваше высочество. Все продумано… - И Ве… Жанна Боваль. Крэйл помолчал. - Вы уверены? – спросил он осторожно. – Девушка – слабое звено в вашей цепи. Она слабая и хрупкая, она не выдержит весь день в седле, она будет падать в обморок… - Я сказал: со мной двое, - повторил Патрик. – И это не обсуждается. Мы уедем отсюда вместе – или останемся тоже вместе. Я не привык бросать в беде тех, кто верен мне. Крэйл кивнул. - В таком случае мне нужно решить, как устроить все наилучшим образом... - И еще. Если в пути с нами случатся неприятности, я в первую очередь буду думать о том, как вытащить из них своих друзей, и только потом – о короне. Вам понятно? - Да, ваше высочество. Честно сказать, иного ответа я и не ждал от вас. Мы все устроим… Главное – ваше слово, ваше высочество. * * * «… не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, этот крик в пустоту. Не знаю, верить ли человеку, обещавшему мне передать тебе мою весточку. Одно знаю точно, в одно верю – ты жив. Потому что иначе судьба будет слишком несправедлива к нам, потому что они не могут, не имеют права убить тебя. А ты не имеешь права умереть, пока есть на свете люди, которым ты нужен. И будешь нужен всегда… Я знаю, что ты невиновен, и всегда это знала, только не успела сказать тебе это. Мой брат – самый благородный человек из всех, кого я встречала когда-либо. Только вот как и кому доказать то, что я знаю. Никому нет дела. Совсем. Даже матушке. И это самое страшное. И я никак не пойму – значит ли это, что тебя все забыли, или же просто боятся… а вот кого? чего? Бог весть… Впрочем, мне все равно. Я кричу во весь голос. Только меня не слышат. Я малышка и несу ерунду. Впрочем, я пока даже рада этому. До тех пор, пока я «малышка», я могу говорить правду во весь голос и оставаться в живых. Больше всего мне жаль мальчика, который не виноват в том, что случилось. Он смеется рядом со мной и пока даже не понимает, что его ждет. Пока он лишь рад тому, как много стало в его комнате игрушек, как часто угощают его сладостями те, кто мечтает добиться его дружбы, как часто с ним играют в лошадки. Законный правитель, ха! Как будто это защитит его от ночных убийц или от яда в тарелке. Я слишком хорошо знаю того, кого мы оба знаем, чтобы наивно надеяться, что он остановится на достигнутом. Очень часто я приезжаю к той скале, где мы любили бывать с тобой – помнишь? Я останавливаю лошадь и долго стою там. И разговариваю с тобой. Не знаю, слышишь ли ты меня. Надеюсь, что слышишь. Я очень тебя люблю и хочу, чтобы ты это помнил и знал. И я надеюсь, что мы еще встретимся. Даже не стану говорить тебе о надежде. Я надеюсь. Изо всех сил, потому что иначе не могу. У нас уже рассвет. Помнишь, какие рассветы мы встречали с тобой? Прошел лишь год, а мне кажется, что это было целую жизнь назад. А может, мы становимся взрослыми? Прости меня. Я несу всякую чушь, а тебе ведь не это нужно. Быть может, тебя больше утешили бы вести о том, что во дворце втихомолку – опять втихомолку! – шепчутся о тебе, о вас, о том, что заговор ваш был раздут из пустяка и лишь потому раскрыт, что это было кому-то нужно. А мне смешно. Я ведь знала это и так. Только мало кто слышал про это. Отца больше нет. И я не знаю, что будет со всеми нами. И я боюсь – не за себя. За тебя. И за маму. Она почему-то думает, что поступает правильно, обвиняя тебя. А я вижу, что нет. Но как разубедить ее – не знаю. Отца больше нет, но я не могу в это поверить. Все кажется, что вот-вот зайдет он ко мне в комнату, как бывало раньше, и рассмеется. Мы забыли, как это – смеяться. Тот совсем седой, тяжело дышащий старик, в которого превратился отец, тоже разучился улыбаться. Знай, Патрик, - он по-прежнему любит тебя… то есть любил – до самой смерти. Читаю сказки Агнессе и Бланке и рассказываю им о тебе. Они такие забавные. Вчера Бланка спросила меня, когда ты приедешь. А я сказала, что скоро. Ее Величество хмурится, когда слышит такие вопросы, и малышки дали мне честное слово при ней не говорить ни слова. Это письмо завтра (нет, уже сегодня) утром я отдам лорду Маркку. Он поклялся мне, что отдаст его гонцу, который повезет по стране указ. Ему я верю. И я верю, что к тебе дойдет то, что я так и не успела сказать, потому что уже светает: Я очень тебя жду. Я очень тебя люблю. И надеюсь, что ты еще помнишь меня… Изабель». * * * Наверное, лекарки нужны кому-то и по ночам, думала Вета, ежась от ночной прохлады. За все время ее новой жизни ночью ее еще никуда не таскали. Странно. Зачем она понадобилась Штаббсу? Может, у кого-то из офицеров геморрой разыгрался? Девушка хихикнула. Ей зачем-то велели взять с собой лекарскую сумку. Впрочем, что гадать-то зря… Сейчас узнаем. Войдя в комнату, Вета невольно зажмурилась от яркого сияния свечей и не сразу заметила двоих, стоявших у стола коменданта. Подойдя, она привычно поклонилась и начала было: - Господин комендант, по вашему приказу… - Иди сюда, - перебил ее Штаббс, не оглядываясь. – Иди сюда, девочка… Вета послушно подошла. И только тут увидела, что на столе коменданта расстелена большая карта, а над ней, придерживая кандалы, склонились вместе со Штаббсом Патрик и Ян. - Что… - начала было она. Но Штаббс продолжал, не слушая ее: - Смотрите, вот дорога, - палец его уперся в длинную черную линию. – До монастыря отсюда два дня пути. Вы уйдете сейчас вот этой тропкой. Возьмете с собой табаку, будете разбрасывать по дороге, чтобы запутать погоню с собаками. Примерно через три часа дойдете до ручья, войдете в воду и пройдете немного по течению – опять же чтобы запутать след. Ну, думаю, сообразите сами… За ночь вы успеете дойти до старого карьера – он теперь заброшен, - и спрячетесь там. Карета проедет это место примерно к одиннадцати часам утра… солдат будет двое, один из них – мой человек, - он мотнул головой в сторону застывшего у двери охранника. - Дальше вы выбегаете, инсценируете нападение… собственно, оглушить придется только одного, и я думаю, что мой Вашек отлично сам с этим справится. Переодеваетесь в мундиры, берете оружие… Поедете вы вот сюда… искать вас на этой оживленной дороге, да еще под вполне легальным прикрытием никому не придет в голову. Дорога тут одна, не заблудитесь. Документы готовы. Вы, Жанна, - он, наконец, обернулся к девушке, - остаетесь самой собой, осужденной Жанной Боваль. Вас отправляют отсюда в связи со слабым здоровьем, под конвоем, в сопровождении двух солдат. Я выправил вам все соответствующие бумаги. И, к сожалению, вам нужно будет надеть кандалы – каторжников перевозят только в них. Сегодня вы ночуете здесь, рано утром вас вызовут на глазах у всех, чтобы не вызвать подозрений. Дальше. Не доезжая до монастыря, вы свернете вот тут и остановитесь у придорожного трактира. Смотрите внимательно, карту я не смогу дать вам с собой… это будет подозрительно, а, кроме того, выдаст меня с головой. Эта часть понятна? - Да, - нестройным хором проговорили Патрик и Ян. Вета все еще непонимающе молчала. - Дальше, - подал голос сидящий в углу человек, которого Вета сначала не заметила, – зайдете внутрь. Вас будет ожидать мой человек; зовут его Йель, он высокий, темноволосый, в черном с серебряным шитьем сюртуке, на щеке шрам, с собой длинная вишневая трубка. Он подсядет к вам и предложит купить у него раков. Вы спросите: «Почем?», он ответит: «Полтинник за фунт – совсем недорого». Вы спросите: «Золото сгодится?» - и покажете ему вот это кольцо… Патрик повертел протянутый ему перстень с рубином, надел на шнурок нательного крестика, спрятал под рубашку. - Проедете от трактира еще немного, в лесу будет спрятана запасная одежда, оружие, верховые лошади и провизия – Йель покажет место. Там вы бросите карету, переоденетесь в дворянскую одежду; ну, а дальше – прямо по тракту. В Еже остановитесь в маленькой гостинице на окраине города, она называется «Магдалина», там вас будет ждать еще один мой человек со сменными лошадьми. Йель все знает. Он скажет вам, что нужно делать дальше. - Сколько времени форы будет у нас? – спросил Ян, азартно блестя глазами. - Сколько? Ну, смотрите, - вздохнул майор. – Здесь вас хватятся утром. Я должен буду сразу отправить людей на поиски. Погоня – десяток солдат, два следопыта и собаки – вас догнать не должна, если вы все сделаете правильно. Мои следопыты проследят вас до карьера, но там поймут, что вы уехали и смысла искать дальше нет… пока туда, пока обратно - еще сутки. Потом мне придется посылать рапорт по начальству. Еще три-четыре дня. Вот и считайте… где-то неделя – за это время вам нужно будет уехать как можно дальше и потом быть очень осторожными – ваши словесные описания очень быстро появятся на всех постоялых дворах. Я дам вам оружие, свои бинты и мази возьмет с собой Жанна, в карете будет запас еды и вина - до монастыря хватит. Большего, простите, не смогу сделать. А теперь – уходите… и помогай вам Бог, господа. - Да, ваше высочество, вам пора, - сказал Крэйл. – Ночи сейчас коротки, до рассвета нужно уйти как можно дальше. - Еще минутку, - попросил Патрик. Оба они обернулись к девушке. Им нельзя было долго задерживаться, поэтому все, что они могли себе позволить, - лишь пожать друг другу руки. Вета, приподнявшись на цыпочки, поцеловала друзей в щеку. - Все будет хорошо, - дрожа, проговорила она. - Утром встретимся, - улыбнулся Ян. – До свидания. Они шагнули к двери… - Да, подождите! – вдруг окликнул Штаббс. – Кандалы… Ян и Патрик переглянулись – и дружно захохотали. Оба так приспособились за этот год к звону и тяжести цепей, что совершенно забыли, что их нужно снять. - А мы уже привыкли, - сквозь смех выговорил Патрик, протягивая руки. - Сожалею, господа, - покачал головой Штаббс, - но если я сейчас сниму с вас цепи, это тоже выдаст меня с головой и даже больше. Я только хотел сказать, что ключ будет у солдат; утром вы сможете избавиться от них, а пока – простите, не могу… Дождь моросил нудно и мелко. Пряча под полой плаща фонарь, комендант довел их до маленькой калитки за своим домом. Крэйл ежился и мотал головой – капли залетали ему за шиворот. Ключ повернулся в замке с легким скрежетом, смазанная дверь отворилась совсем бесшумно. - Возьмите… - Штаббс протянул им небольшой сверток и флягу, - здесь хлеб – вам ведь идти всю ночь. Прощайте, господа, и удачи вам. Патрик обернулся к нему. - Майор Штаббс, - голос его дрогнул. – Спасибо вам. Я не забуду этой услуги, обещаю. - Полно, ваше высочество, - отозвался старый комендант. – Мой род служил вашему уже полторы сотни лет. Я честный человек и верю вам. И не больше вашего хочу, чтобы страной управлял Тюремщик. Прощайте, ваше высочество, и простите меня за все. Патрик крепко пожал ему руку. - Храни вас Бог, дети, - устало проговорил майор и вздохнул. Две высокие, угловатые фигуры бесшумно исчезли в сумраке леса. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
