Я вышла на крыльцо. Было раннее утро, чистое, не омраченное ничем. Как хорошо на даче! Я люблю бывать здесь весной, когда природа еще только просыпается, а зелень листвы и травы имеет очень юный салатный оттенок. Летом она потемнеет, станет серьезной, и дела на даче приобретут пахательно-собирательное направление. А сейчас – смотри да радуйся, природа пробуждается, ты за нее как-то даже рад.

Да, жизнь определенно удавалась, и настал момент сказать маме, что я решила сделать пластическую операцию груди. А то - что это такое? Моемся мы с ней в бане, приезжает ее подруга, говорит: “ой, девчонки, я сейчас к вам”, а я, как была, намыленная, ухожу. Не могу, чтобы меня видел кто-то незнакомый, смущаюсь. И так всю жизнь.

Мама пришла в ужас: добровольно, когда не болит, просто так пойти под нож – это немыслимо. А что делать человеку, когда у него по жизни такой комплекс, что невозможно нормально существовать? Она сама помнила, как в Финляндии, в аквапарке мы, накупавшись в бассейнах, решили пойти в сауну погреться. У входа висела картинка, где был изображен перечеркнутый купальник.

- Не пойду, тут тебя подожду – сказала я.

Сказала окончательно и бесповоротно. Снять купальник в присутствии большого количества народа, когда у меня так все плохо наверху – невозможно.

- О, господи! Ну, иди в купальнике, замерзнешь ведь, погреться надо, - мама осуждала, но на людях не критиковала строго.

Так я и сидела на полке, довольная, что экипирована достаточно, чтобы все остались в неведении относительно моих гипертрофированных форм.

Все, кто меня хотя бы немного знал, считали, что ничего такого уж страшного у меня не было. Грудь, в общем-то, как грудь, ну, великовата, ну, низковата, а так… не операцию же делать. А я раньше и не собиралась. Прочла как-то, что увеличить грудь – это семечки, никаких проблем, а уменьшить сложно. Надо ведь, чтобы она еще и красивая была, высокая. Шло время, я успокоилась, решив, что придется, видно, так и жить, как вдруг мне на глаза попалась рекламная статья о том, что, дескать, клиника изменяет грудь как в ту, так и в другую сторону.

В голове зароились мысли: “а что, а если…”. А вдруг и правда сделают! Решила – если это не убийственно дорого, пойду.

Мама перестала со мной разговаривать, надеясь в тайне, что это все же блажь, сиюминутное быстропроходящее желание. Она не знала глубины и серьезности моих комплексов!

И вот настал момент, когда я сидела в вестибюле клиники пластической хирургии, где мне была назначена консультация.

Словоохотливая до утомительности женщина, сидевшая рядом, тараторила без умолку.

- Я сделала себе плечи и бедра. Знаете, мне ведь было трудно двигаться уже. Посмотрите, какие у меня руки. А бедра? Потом я сделала подтяжку лица и веки, посмотрите, какие у меня веки.

Я критически оглядела мою соседку. Руки как руки, полноватые даже, веки слегка болезненного вида, но и впрямь молодые. Я только не могла понять, зачем ей все это. Она была настолько никакая, неинтересная и некрасивая, что как ни делай веки-руки, красоты не добудешь.

Устыдившись своих, как всегда, критических мыслей и осудив себя, я стала листать журналы. Они в избытке лежали на столе и были очень предсказуемы. Вид спереди “до” и “после”. Выбраны, конечно, наиболее удачные варианты. Нашла свою операцию. Что ж, очень даже красиво и выглядит несложно. Я, пожалуй, еще одновременно и живот подтяну.

В кабинете сидел молодой приветливый врач. Он осмотрел меня, и мы поговорили. Вот тут-то и наступил момент истины.

Он достал совсем другие журналы, где процесс операции был показан без прикрас, последовательно, с подробностями, с реальными шрамами. У меня потемнело в глазах и слегка качнуло. Да, для этого понадобится мужество. Я перелистывала страницы, все больше приближаясь к завершающим фото. Нет, все-таки буду делать. Все равно так жить дальше не смогу. Жалеть буду потом неимоверно, потому что больше не соберусь.

- Сколько это будет стоить, и успею ли я поправиться? Мне через месяц надо в Тунис ехать.

Врач слегка растерялся и медлил с ответом. Вот здесь я поняла, что операция действительно серьезная, раз хирург не знает, каково мне будет через месяц. Не поехать в Тунис я не могла, не рискуя испортить отношения с мамой окончательно. Мои дела, какие бы они не были, не должны нарушать ее планы, а она очень хотела в Тунис.

- Да, конечно, успеете, - в ответе врача явно читалось сомнение, но я решила этим пренебречь.

Мы условились о дате проведения операции. Она должна была произойти не мгновенно – надо было сдать огромное количество анализов. Время до поездки в Тунис еще уменьшилось, но я уже решила.

Я вышла на улицу другим человеком. Села покурить. Боже мой, у меня все будет красиво! Я позвонила маме.

- Ну, что тебе сказал врач? – спросила она, явно рассчитывая на то, что я отказалась.

- Операция двадцать восьмого, - ответила я и выключила телефон, потому что в трубке уже раздавались короткие гудки.

Вплоть до самой операции, до самого последнего дня мама со мной не разговаривала. А я летала на крыльях, сдавала анализы, врала, что мне надо в банк, а сама ходила по врачам, потому что мама не отпускала с работы, всячески мне препятствуя и видя, что все напрасно. Экзекуцию я назначила на праздники, чтобы рабочих дней поменьше задействовать, и никто не смог предъявить никаких претензий.

Вечером, накануне великого дня, мы шли с мамой с работы и много смеялись впервые за последние дни.

- Ты не боишься? Ведь завтра в восемь утра… - мама сдерживала себя, чтобы не наговорить грубостей.

- Ну, как ты не понимаешь, завтра же произойдет чудо, я стану красивой. Как можно бояться?

Мама смотрела на меня и видела, что это правда. Было совсем не страшно. Я стояла на пороге новой счастливой жизни. Думаю, что всему человечеству было все равно, но я была убеждена, что в моей жизни теперь все изменится.

- Мам, вспомни, как у тебя было с зубами. Когда тебе сделали их красивыми, ты обрела гораздо больше степеней свободы, чем раньше, ты сама говорила. Ты стала более успешной, открытая красивая улыбка не раз сыграла свою роль.

- Да, пожалуй, но грудь! Об этом будешь знать только ты.

- Это не важно. Главное – я себя буду чувствовать по-другому, более уверенной.

- Не знаю… И почему тебе не страшно?

Больше мы об этом не говорили. Я смотрела на Садовую – это была какая-то уже вчерашняя улица и по ней шли прежние люди. Они не знали, занятые своей обыденной жизнью, что завтра все будет иначе!

Мы шли домой, говорили о ерунде, а мысли уводили меня в сторону. Я давно замечала, что могу параллельно говорить и думать на разные темы, особенно с мамой. И не потому, что говорить с ней неинтересно, а просто мы настолько давно друг друга знаем, что и слова-то произносить почти не обязательно. Я шла и думала о мужестве. Я не боюсь, но это сейчас. А при других обстоятельствах?

Что такое мужество? Это у всех по-разному.

Однажды я лежала в больнице, меня туда доставили в тяжелом состоянии. “Это было дело минут”, как сказала медсестра. То есть мне оставалось жить несколько минут, если ничего не предпринимать.

Прошла пара дней после операции под общим наркозом и я, еще слабая, лежала и смотрела на вновь прибывших.

Привезли девушку с копчиковым ходом. Это когда что-то воспаляется в спине, там, где копчик, нарывает, боль нестерпимая. Ей сделали операцию, привезли в палату, но она не спала. Все по обыкновению спят, так как операции подобного рода проходят только под общим наркозом. Она лежала на животе, а из спины у нее текла кровь. Сначала намокла простыня, потом одеяло. Потом сквозь одеяло тяжелые капли начали падать на пол. Я точно знаю (по себе), что ей было нестерпимо больно. Кто-то из наших, кто мог ходить, позвал врачей. Они набежали, руками замахали, скоренько погрузили ее на каталку – и увезли.

Через полчаса она вернулась. Белого цвета. Оказалось, что у нее не зашили какой-то сосуд. Врачи на живую, без наркоза, почти через край залатали ей эту дыру - и привезли обратно. Она лежала и молчала. Не издала ни звука.

- Тебе больно?- спросила я.

- Очень, - тихо ответила она.

Это было высочайшее проявление мужества. Я такого не встречала – и преклоняюсь перед этой неизвестной мне девушкой.

Мне доводилось встречать разные проявления эмоций. И при боли в том числе. Люди могут кричать, впадать в истерику или не испытывать боли при шоке. Так случилось, когда я с детским садом выезжала на дачу.

Родительский день. Женщины-матери, как правило, на уборке, а мужчины-отцы – на колке дров. Целый день рубить дрова – не шутка. Мы предупреждали доблестных мужчин, чтобы они сменяли друг друга.

От однообразной монотонной работы глаз ‘замыливается’, и можно по руке тяпнуть топором. Так и случилось. Ко мне подошел один такой и говорит: “Я себе палец поранил”.

- Идем, - говорю. – Здесь сторож с женой живет, у них, наверное, аптечка есть.

Пришли к сторожу.

- Давай, покажи палец, - говорю.

Он в лицо сует мне руку, а пальца-то нет! Только черное вздутие. Сам улыбается.

- Тебе больно?- боясь потерять сознание, спрашиваю я.

- Нет, - и улыбается.

- Стой здесь, - говорю я и бегу к тому месту, где он рубил дрова. В голове вертятся какие-то не то фантастические, не то правдоподобные рассказы о пришитых пальцах. Твердо знаю одно – нужен лед. По счастью, май выдался холодным, и на крышах детских корпусов сохранилось немного льда. Я зову всех мужчин.

- Там лежит отрубленный палец, - я стараюсь говорить это твердым голосом и гоню от себя воспоминания о страшном вздутии на руке. - Я не могу его взять. Вы - мужчины, надо его найти. Надо собрать лед с крыши. Надо найти машину, которая отвезет его в город.

В это время я замечаю жену того несчастного. Говорю ей ободряющие слова – а она улыбается, кивает мне головой. Я поняла – тоже в шоке. Все говорили, что машину я не найду. Дачники, мол, нехорошие люди, никто просто так не поедет. Но, видно, что-то важное было в моих словах или глазах, только первый же с готовностью согласился помочь. Мы погрузили в машину и жену, и мужа, и завернутый в несколько полиэтиленовых пакетов, переложенный тающим льдом, палец. Конец у этой истории простой и прекрасный – палец пришили. Не знаю, мог ли он потом этим пальцем двигать, но, когда они приходили благодарить меня, он выглядел вполне нормальным и естественным.

Это я к тому говорю, что здесь человеку мужество не потребовалось. Когда он отрубил палец, очевидно, испытал такой болевой шок, что сознание отключило ощущение боли. Тем большее восхищение вызывает у меня девушка, которая с великим мужеством переносила нечеловеческую боль – и вела себя в высшей степени достойно. Сохранить достоинство трудно. Вернее, не всякому удается. А мужество… Никто никогда ничего не знает.

В день операции я явилась в больницу и тут же кинулась к медсестре.

- Где у вас курят?

- Нигде.

- А что же делать, я же не могу не курить, мне обязательно надо курить, - я уже нервничала из-за таких глупых порядков, и хорошая сигаретка быстро привела бы меня в чувство.

- Врачи не разрешают. Но вы знаете, тут у нас была одна пациентка, так она такую истерику закатила, что ей все-таки разрешили покурить.

Я успокоилась - в крайнем случае, есть на них управа, а когда оказалась в палате, то сигареты демонстративно выложила на тумбочку. Глядите - я курю! Если что - так я только таким способом прихожу в себя.

Включила телевизор. Там как раз была какая-то аэробика, и я вместе с диктором принялась выполнять упражнения. Увлеклась и не заметила, что некоторое время назад в палату вошли врачи и наблюдают за мной. До такой степени не боялась, что занялась физкультурой и не слышала ничего.

- Посмотрите на нее, - они смеялись, понимая несуразность ситуации. Человек пришел на операцию и развлекается поднятием ног под музыку. Чудеса!

Я встала, и ко мне подошел врач, который проводил консультацию. Он уже не улыбался.

- Лена, нам с тобой сейчас предстоит серьезная операция. Я думаю, все будет хорошо.

В это мгновение я полюбила его окончательно, бесповоротно и во веки веков. То, что он вдруг обратился ко мне на “ты”, сразило меня наповал, а слова “нам с тобой” сделали нас необычайно близкими, почти родными. Я почувствовала к нему такое доверие, что даже тень беспокойства улетучилась. А когда он сказал, что мне не нужно бы травиться никотином пару недель, чтобы раны быстрее заживали, я поняла, что вообще больше не буду курить. Вот как я ему поверила!

Потом они нарисовали на мне зеленкой какие-то кабалистические знаки, сделали укол – и все.

Очнулась я в палате, потрогала себя. Объем явно уменьшился, значит, все уже произошло. Тут же я стала счастливая – меня устроило уже то, что размеры изменились, а уж о красоте формы я и не мечтала. Рядом со мной лежала женщина с каким-то клювом – поправляла нос. Лицо было все черное, оно представляло собой один сплошной синяк, но она тоже была счастливая, и всё норовила показать фотографию, где она была с прежним носом, некрасивым по ее мнению. Всё показывала какую-то перегородку и обвисший кончик. Мне ничего не было заметно, но я понимала – это были ее проблемы, не дававшие ей спокойно жить.

К ней пришел очень печальный муж, и тут я узнала, что операция эта далеко не первая, и что соседка моя стала, пожалуй, жертвой болезни, когда люди не могут без пластических операций. Улучшат что-нибудь, останутся как будто довольны, но не успеют раны зажить, как их опять тянет что-то изменять, доводить до совершенства. Считается, что критический срок от четырех до десяти месяцев. Если человек в этот период не удержался и направился к пластическому хирургу – есть основания для беспокойства. Я твердо решила, что им меня не скачнуть, не дождутся они этого от меня. И ошиблась. Я снова там оказалась. Правда, случилось это через четыре года, и новая операция явилась в какой-то мере следствием этой.

А сейчас я лежала, вся перебинтованная, счастливая, другая, но страшно хотелось курить. В голове начал созревать план. Пребывание в стационаре было оплачено еще на сутки, но я убедила врача, что завтра меня некому будет встретить, поэтому надо выписаться прямо сегодня, прямо сейчас. Он с трудом, но согласился, и вот я, вольная птица, уже на улице.

Мои сигареты я забраковала по причине излишней крепости и купила в ларьке самые легкие, с длинным фильтром, суперзащищенные. Первая же затяжка заставила меня немедленно сесть на скамейку, благо ларек находился на остановке. Голова закружилась, чувствовалось, что могу здесь упасть. Я потушила сигарету. Вот и славно! Оказывается, я не совсем могу курить. Тут же стала считать – если я буду выкуривать по столько за раз, то в день мне понадобится три-четыре сигареты (это против моих-то ежедневных полутора пачек!), а это уже, считай, бросил курить.

Меня встречала на машине мама. Она жила на даче, и мы решили, что после операции я поживу выходные с ней, так как от Сани помощи ждать не приходилось – он то ли входил в запой, то ли выходил из него. Мы тогда жили уже раздельно, и я только фиксировала его состояния, изредка вызывая врачей для капельницы.

Мамина машина остановилась неудобно - мне нужно было перейти дорогу дважды. Я ее видела, но она была далеко – и я заплакала. От слабости. В моей руке был пакет, в котором лежала лишь ночная рубашка, сигареты и книжка, но даже такую тяжесть мне нельзя было поднимать. Я шла и плакала, а мама смотрела на меня через стекло, и я не могла сказать ей, как мне трудно и больно. И потом нельзя было показывать слезы, ведь она меня предупреждала, и винить мне кроме себя было некого.

- Надо купить водку, так сказал врач, - слезы высохли, и я старалась говорить обычным голосом.

- Зачем,- спросила мама в ужасе.

Тут человек едва на ногах держится, а ему водку прописано принимать!

- Не знаю, он сказал, так легче будет.

Мы приехали на дачу, сели за стол, стали пить-выпивать. Я взяла недокуренную сигарету и попыталась, сидя у камина, пару раз затянуться.

- Знаешь, я, пожалуй, брошу курить, что-то мне нехорошо, - сказала я, зная, что эти сказанные, пусть даже невзначай, слова навсегда вычеркнули меня из клана курильщиков.

Я как бы маме слово дала, и нарушить его не имела никакого права. Меня никто не ограничивал, но я знала, что мама будет презирать меня, если я не выполню обещания, а это пережить было нельзя, невозможно.

Ночь была тяжелой. Я стонала от боли, почти не спала, не спала и мама. Мы с ней поняли, зачем нужна была водка. Она как бы снимала ломку – последствия применения сильных обезболивающих лекарств. Да и боль, казалось, уменьшала.

Весь следующий день я пролежала в кровати, слабая, несчастная. Ждать от мамы слов сочувствия было бесполезно. Она только вздевала руки к небу и говорила, что ей непонятно, зачем человек сам с собой такое сотворил.

Потом начались другие страдания. Курить хотелось так, что мутнело сознание.

Я тогда переводила бесконечные “тысячи” на английском для сдачи кандидатского минимума. Сижу, гляжу в текст, а сама думаю: “на камине лежит пачка сигарет. Я же никому никаких клятв не давала” и всё пытаюсь вспомнить, с какой степенью твердости я сказала маме, что брошу курить. Может, я сказала это в предположительном смысле, может, тон моих речей носил характер размышления на тему: “а не бросить ли мне когда-нибудь (не завтра!) курить”? Нет, нельзя. Даже неуверенный тон не спасет – слово брошено. Мне бы не хотелось увидеть, как мама посмотрит на меня, когда в руках моих окажется сигарета.

Я уехала с дачи незакурившей. Это было великое достижение! Оказавшись дома, я уничтожила все, что было связано с табаком. Пепельницу и многочисленные зажигалки отдала Сане – он-то не собирался бросать курить. Так я прожила один день, а потом взвыла. Пришла в комнату к Сане.

- Иди в аптеку, делай что хочешь, но купи мне средство, облегчающее бросание. За любые деньги. Иначе я за себя не отвечаю.

Саня пошел за лекарством.

- Сильно страдает? – спросила девушка в аптеке.

Саня махнул рукой и сказал, что лучше не спрашивать.

- Я вам тогда посильнее лекарство дам.

Это оказались жевательные резинки, содержащие никотин. Не знаю, как они, но мне точно помогла брошюрка, которая к ним прилагалась. В ней говорилось, что важно сбить стереотипы. То есть, если вы курили дома – важно от этой привычки избавиться, уничтожив все предметы для курения. Если вы курили на работе – надо иметь мужество не пойти со своими друзьями в курилку. Раз не пошел, два – глядишь, и звать перестали. А если вы много курите, когда пьете, то надо попасть в такую ситуацию и показать всем, что вы теперь другой. Дело было в праздники, и я напросилась в гости к своим друзьям, мужу и жене, которые курили как сапожники. Уж если избавляться от стереотипов, так с трудом, через преодоление!

Сказать, что мне было трудно – значит, приуменьшить страдания до ничтожной степени. Я сидела за столом, праздник постепенно набирал обороты, количество выпитого увеличивалось, а рядом на столе лежала незажженная сигарета. Как искушение, как провокация. Мне почему-то казалось, что это усилит эффект, упрочит его и сделает курение невозвратным.

- Ленка, если ты в результате всего этого бросишь курить, тогда – да, игра стоила свеч.

Эти мамины слова придавали мне силы, останавливали, когда, казалось, что терпеть невозможно. Да и ради чего терпеть? Курила же я двадцать пять лет – и ничего. Но постепенно, с каждым часом, отвоеванным у никотина, мне становилось легче. Я удержалась.

На работе тоже все прошло не очень просто, но с той самой минуты, когда я, сидя у камина, сказала, что брошу, я не выкурила ни одной сигареты. Хотя мне даже сейчас, по прошествии пяти лет, снится, что я курю. Видимо, что-то крепко засело в подсознании.

Результатами операции я осталась очень довольна, мне все очень нравилось, но, бросая курить, я тут же набрала тридцать килограммов. Я всегда говорила, что никогда не буду толстой, а тут случилась со мной такая беда. Я думаю, что привычка что-то делать ртом (ведь курильщик все время держит сигарету во рту или около) заставила меня непрерывно есть. Мне надо было что-то жевать. Я вставала ночью и пекла блины, а однажды на даче, когда мы с мамой уже собирались ложиться спать, сказала, что сварю-ка щи для завтрашнего обеда. И не поленилась, потратила на это пару часов, зато наградой мне была хорошая тарелка щей, щедро политых сметаной.

Меня распирало вширь, и, наконец, мама сказала, что так дальше продолжаться не может. По телевизору она нашла какую-то рекламу про похудение и записала меня на прием.

Когда я приблизилась к дому, где располагалась клиника, то увидела табличку, на которой крупными буквами было написано, что здесь лечат от тяжелого алкоголизма, пристрастия к азартным играм и наркомании. Как бы невзначай, мелким почерком значилось, что от излишнего веса тоже спасут. В это верилось с трудом. Может, потеря веса – это какой-нибудь побочный эффект от лечения алкоголиков?

Меня встретила женщина-врач, похожая на медсестру, и стала заполнять какую-то карту. Очень много и тщательно расспрашивала о моих пристрастиях, а мне подумалось - что я заодно и от алкоголизма вылечусь. Пример медленно угасающего Сани впечатлял.

Немного смущаясь, я сообщила ей, что помимо лишнего веса меня беспокоит и пристрастие к спиртному. Это ее почему-то обрадовало, она почувствовала уверенность, и стала задавать привычные вопросы, а то чувствовалось, что проблемы ожирения для нее новы и не вполне освоены.

- Значит, вы - алкоголик? – строгим учительским тоном спросила она меня.

- Безусловно! – торжественно заявила я.

- Вы пьете для того, чтобы захмелеть?

- Разумеется! – весело отвечала я, недоумевая, по поводу этого вопроса, ведь люди пьют не для того, чтобы остаться трезвыми.

- Ясно, - сказала она, понимающе кивая головой.

Ужасающий диагноз был, очевидно, поставлен, и меня уже отнесли к определенной группе злоупотребляющих. Я бы еще от наркомании и пристрастия к различным играм полечилась, но это совсем уж не про меня.

Велено было прийти завтра на процедуры. Сначала меня какими-то магнитами лечили, потом электричеством. Я должна была приставлять некий прибор то к запястью, то ко лбу, держа его так минут по тридцать. Сидение в неподвижности утомляло, но в моем распоряжении было множество журналов. Все они были “Плейбой”. Я сначала недоумевала, что за пристрастия у пациентов, а потом поняла. От ожирения в этом заведении лечилась только я одна, все остальные были алкоголики, не бедные, правда, а так – обеспеченные. Все они были мужчины – вот и литературка соответствующая.

Просидев на аппаратах часа три, я могла расслабиться и приступать к лечению другого рода. Меня приглашали в темную комнату, где находился огромный телевизор. Я ложилась на кушетку и должна была неотрывно смотреть на экран. Там появлялись диковинные фигуры, как в калейдоскопе, они сменяли одна другую в непрерывном ритме. Это был эффект двадцать пятого кадра, поэтому надо было все время смотреть на экран. Но поскольку мне надевали наушники, где звучала какая-то средневековая музыка, то минут через двадцать ко мне подкрадывалась сладкая дремота, экран телевизора тускнел, красивые изображения на нем переставали существовать.

Потом моя врач-сестра меня безжалостно будила и надевала какие-то странные очки. Они были абсолютно непрозрачны, более того – в них на разные лады мигали лампочки. Даже с закрытыми глазами я испытывала дискомфорт от непрерывного мелькания. В это время врач ходила по комнате и разговаривала со мной. Совершенно замогильным голосом она повторяла фразы: “Я буду есть умеренно. Мне не надо много еды. Я не буду больше пить. Вкус алкоголя – как вкус кошачьей мочи”.

Все это действо меня чрезвычайно веселило. Что за сравнения! И потом, мне ни о чем не говорит вкус кошачьей мочи, ведь я никогда ее не пробовала. Неужели не понятно, что сравнения должны быть с предметами и ощущениями знакомыми. С чем я буду сравнивать?

Так прошел день, другой. На третий день, когда я сидела на аппаратах, врач тихонько, чтобы не слышали другие пациенты, вдруг заговорила со мной.

- Ну, как? Хотелось?

- Чего? – растерялась я. Ну и вопросики здесь!

- Выпить, - шепотом промолвила она и оглянулась, не слышит ли кто.

- Нет, - я пожала плечами, удивляясь, почему мы говорим шепотом и почему вообще об этом говорим.

- А вчера?

- Нет.

- А позавчера? - свирепея, спросила врач.

- Нет, - уже испуганно ответила я, чувствуя, что в чем-то провинилась.

- Ладно, - недовольная, она, наконец, отошла от меня.

Прошло еще два дня. Этот разговор повторился, и врач сказала мне, чтобы я не морочила ей голову, что я не алкоголик, и с той поры из ее завываний в темноте исчезли слова про алкоголь и кошек.

Я похудела, но главным образом потому, что после работы в течение четырех-пяти часов сидела на лечении без еды, а домой возвращалась такая уставшая, что ни есть, ни пить была уже не в состоянии. Потом мой вес очень быстро вернулся, я посидела на множестве диет, ничего не помогло, и тогда мама записала меня в фитнес клуб.

До сих пор это период жизни я вспоминаю с содроганием. Пойти и добровольно поистязать себя, подавать себе нагрузок, побегать и походить с утяжелением – это сродни средневековым пыткам. Результат мизерный, придет недели через две (и придет ли?), а ты должен практически висеть на дыбе, распятый тренажерами, этими орудиями инквизиции.

После занятий мы шли домой, а мама спрашивала меня, испытываю ли я чувство глубокого удовлетворения и гордости от того, что так современна, слежу за собой и прочее. А я отвечала, что чувствую себя глубоко несчастной, истерзанной и голодной.

Это продолжалось где-то семь месяцев, фитнес радости мне не принес, как не принес и желанной стройности. Я уже было впала в отчаяние, как увидела по телевизору рекламу о том, что можно в желудок вставить резиновый шар, который заполнит собой все пространство, и пище просто некуда будет деваться. То есть питаться будешь, как птенчик, мелкими, ничтожными порциями, остальное организм не примет. Я тогда не знала, что не примет в буквальном смысле слова.

Процедура осуществлялась в Москве, надо было туда ехать, и, странное дело, мама не только не была против, но и еще денег в долг дала. Видно, мой гороподобный вид ее совсем доконал.

Клиника была современной и дорогой с комфортабельными палатами и вышколенным персоналом. Моей соседкой по палате оказалась москвичка лет пятидесяти, развлекающаяся тем, что корректировала свою фигуру на протяжении длительного времени и многократно.

- Ой, вы видели рекламу с Верочкой Алентовой, где она говорит, что жизнь после сорока только начинается? Как не стыдно! В ее случае надо говорить, что после шестидесяти. Хотя выглядит хорошо, надо признать. А Люся? Не правда ли, какая прелесть? Молодец, я так ее уважаю. Какая Люся? Боже мой, да Гурченко, конечно!

Она с легкостью перебирала известные имена и делала это типично по-московски, создавая впечатление, что это всё её знакомые.

Зашел разговор о Египте. У меня после поездки осталось тягостное впечатление от нищеты и убогости этой страны, где даже проживание в шикарнейших отелях не спасает – люди и пейзаж вокруг те же. Моя же соседка обожала Египет, причем выяснилось, что проживали мы в гостиницах, стоявших по соседству. Они ездили туда с мужем каждый год.

- Что же вам там нравится, объясните, - я, наконец, нашла человека, который, видимо, сможет объяснить мне в чем прелесть Египта.

- Море, - последовал недоуменный ответ.

Да, пожалуй, этого не отнять. Если закрыть глаза на плохой сервис, неустроенность и несоблюдение любых правил цивилизации, то море – это да, это действительно то, ради чего стоит туда ехать. Они с мужем так его любили, что их не смущало то, что к морю их привозили на автобусах.

- Ой, вы знаете, мой муж так увлечен всем этим! Он каждый день уплывает подальше в море и кормит там рыб. Хлеб он кладет в трусы – больше ведь некуда, и, представляете, рыбы его покусали!

Мне стало смешно. Я представила себе этого фаната рыбьего прикорма с набитыми хлебом плавками, а потом его же, когда стая рыб набросилась на еду. Интересно, что он испытал? Моя соседка рассказывала об этом с легким оттенком печали – стало быть, рыбы какой-то ущерб ее супругу все же нанесли.

Наконец мы расстались, каждая пошла на свою процедуру, и больше я ее никогда не видела. Мне вставили в желудок этот шар (неприятное действо) и отправили домой, наказав явиться где-то через полгода для того, чтобы этот шар извлечь.

Так началась моя жизнь в течение восьми месяцев, окрашенная в серые тона. Организм действительно не принимал большой объем пищи, и я скинула с десяток килограммов. Потом все затормозилось, вес не уменьшался, но я продолжала носить в себе эту штуку просто потому, что так было положено.

Удаляли ее тоже в Москве. При этом делается такой полуобщий наркоз, то есть тебе вводится какое-то лекарство – и ты пребываешь в сонно-заторможенном состоянии, не спя, но и не бодрствуя. После процедуры я, еще не придя в себя, отправилась на вокзал – хотелось поскорее домой. Купе было неудобным, таким, когда люди по три человека сидят друг к другу лицом. Это очень утомительно. Рядом со мной сидела очень приятная на вид молодая женщина, а напротив расположились трое веселых мужчин, которые очень обрадовались нашему с ней появлению. Они, очевидно, рассчитывали нескучно провести время, скрашивая тоску пути разговорами и шутками с прибаутками.

Меня слегка покачивало, и сознание внезапно ненадолго отключалось, поэтому я решила сразу же все объяснить, чтобы никто насчет меня не заблуждался и с разговорами не приставал. Я обернулась к девушке.

- Вы знаете, если я ненадолго буду отключаться, то вы не пугайтесь – я только что после операции, и наркоз еще не отошел.

Она почему-то обрадовалась и стала закатывать штанину.

- Посмотрите, а у меня нога в гипсе, - возбужденно заговорила она. – Я тоже еще под наркозом!

Я посмотрела напротив. Вытянутые лица наших попутчиков говорили о многом. Повезло же им оказаться в купе вместе с подраненными тетками, которые к тому же грозились время от времени впадать в забытьё! Мне же это полуобморочное состояние скрасило путь, и я незаметно для себя оказалась дома.

Худой я пробыла недолго, около года. Вес с какой-то неумолимой настойчивостью набирался, отвоевывая у стройности один килограмм за другим. Наконец, настал тот день, когда я сказала себе – пора, мой друг, пора – и отправилась в ту же клинику, где делала первую пластическую операцию. Думалось, что небольшая липосакция принесет желанную стройность и удовлетворение собой. Прошло уже четыре года, как я была здесь, значит, о пристрастии к операциям говорить пока рано. Хотя…

Прием осуществлял тот же врач. Он вспомнил меня, осмотрел и пришел в восторг от своей предыдущей работы. Я согласилась с ним. Ему удалось угадать пропорции и внешний вид и прочее.

Врач меня сразу же огорчил. Мои эксперименты с весом (колебания – плюс минус двадцать килограммов) сделали невозможной легкую липосакцию, и привели к необходимости делать серьезную операцию. Я думала недолго. Врачу я доверяла, а потому уже через пару недель забинтованная, перетянутая какими-то резиновыми поясами, была дома. Живота как не бывало. Снова обретя счастье, я как-то незаметно для себя и похудела даже.

С тех пор прошло полтора года. Я снова толстая, но теперь почему-то беспечная. Живота по-прежнему нет, а вес распределился в других частях тела, но меня это даже веселит. Чем я не Дженнифер Лопес?

Толстая и добротная, я перестала быть отвратительной самой себе, и, кажется, обрела душевный покой. Основную часть своей жизни я была худой и стройной, пора бы и толстой, в конце концов, побыть какое-то время. Так ведь лучше, правда?