Последний лагерь

 

1. Студент.

 

«Я люблю повстречать вас, наши таборы старые

Где палатки убрали, и костер отгорел.

Где под вечер устало тосковала гитара

В неожиданно раннюю эту метель».

 

Такое ослепительно синее небо не нарисовал бы никакой художник. Разве, что Рокуэлл Кент изобразил бы что-нибудь похожее. Есть у него великолепные северные пейзажи с, казалось бы, неестественно яркими, красками: изумительно синее небо, изумрудно зеленый лес, черные, как уголь, скалы – невероятные контрасты. Большинство ценителей наверняка, увидев его фантастические по экспрессивности горные пейзажи, думают, что это талантливые фантазии художника, усиливающие естественную мягкую гамму природных цветовых оттенков до божественного буйного букета. А ведь, на самом-то деле большинству просто не повезло увидеть в натуре такую великолепную театральную роскошь природы. Рожденный ползать – летать не может. Поэтому-то и лезут люди на ледяные и неприступные горные пики, чтобы почувствовать себя, хотя бы на миг, богами, лишь бы на секунды слиться с небом и землей. Но посмотрит человек после этого вниз, и загрустит оттого, что он просто «букашка-таракашка», а не бог или титан, и надо как-то спускаться вниз – и конец… потухнут неистовые краски. И начнется проза жизни: сфотографироваться, справить нужду/ застегнуть ширинку на таком морозе и ветре совсем не просто/, прикинуть маршрут спуска, подкрепиться почти остывшим чаем, и так далее и тому подобное.

 

Я с неохотой оторвался от лицезрения небесной синевы и лениво перевернулся на бок. Ну, конечно, бездонные небесные своды вместо добродушных черепах и китов подпирали совсем другие «существа». Эти « существа» человек не только придумал, но и умудрился воплотить в жизнь. Естественно они и получились такие злобные, жестокие и уродливые. Впрочем, эти создания недостойны держать небо. Их функция намного проще и скромнее – ограждать людей от небесной свободы и от свободы вообще. Они называются лагерными вышками и угрюмо преграждают путь от лагеря к любым высотам. Да, впрочем, и к низинам тоже.

 

Черно-серые остовы вышек торчали в небе как скелеты обгоревших елей после лесного пожара. Кстати, о пожаре. Почему-то огонь эти проклятые вышки до сих пор пощадил. И, слава богу. И хорошо, что о существовании этого лагеря знает очень мало людей. Затерялся он у черта на куличках – в диких горах – нет, не Акатуя, как поется в известной песне о бродяге, но, вообще-то не очень далеко от него. Недалеко, конечно, по сибирским масштабам. – Не больше тысячи километров.

Летели мы в эти края из Читы на трясучем и вечном Ан-2 целый день. Садились для дозаправки в Могоче / « Бог придумал Сочи, а черт Могочи»/, и приземлились, чуть живые, в Чаре. Эх, Чара ты Чара, столица Витим-Олекминской горной страны, а проще – Северного Забайкалья. Чара – это звучит гордо! Чара – это несколько десятков черных бревенчатых избушек почти на курьих ножках. Вот только из-за завалинок курячие ножки не разглядишь. Ё-маё! Это придумать же только, засыпать вокруг дома земли на высоту около метра, обшить досками – вот тебе и завалинка. « Дядя Федот сидел на завалинке и грел свои старые кости на солнышке ». Откуда цитата? Из каких деревенских рассказов? Впрочем, про завалинки я в отличие от очень многих сограждан знаю не только из литературных источников. Угораздило же меня родиться под Читой в голодные послевоенные годы. Впрочем, я тут ни причем. Это маму с отцом угораздило меня родить. Как там по Библии: « Адам родил Сифа, Сиф родил Еноса, Енос родил Компана…» и так далее. Смешно! Будто мужчина может родить. Но красиво. « И познал Адам Еву, и родился у них сын Каин…» Интересно звучит –« познал». Эх «познать» бы сейчас какую-нибудь красивую девушку. Да, впрочем, можно - и не совсем красивую. Как там звучит в известной песенке: « Мне нужна жена, лучше или хуже. – Лишь была бы женщина, женщина без мужа». Но все женщины нашей геологической партии, в количестве аж трех особей, уже поделены.

Галя, жена нашего главного геолога – Вити, симпатичная, худенькая женщина, является его законной и боевой подругой. Живут они в « семейной» палатке, всегда вместе и ночью и днем. И хотя Галина явно всем мужчинам нравится, но почему-то даже мыслей похабных на ее счет не возникает. В смысле – чтобы к ней подлезть не как к коллеге, а как к обыкновенной красивой бабе. Почему так – не понимаю. Наверное, так она себя поставила, что сразу видно - с приставаниями ничего не выйдет.

Еще есть Даша, Дарья, Дарья Семеновна, конь в юбке. Тоже, вроде бы, интересная женщина. Да еще вдобавок к своим женским прелестям занимает очень нужную в поле должность- повара. Но вот не лежат у меня к ней ни душа, ни тело. Или правильнее сказать – не стоит. В начале сезона она меня постоянно подкармливала какими-то импортными компотами. Явно оказывала повышенные знаки внимания. Несколько вечеров кряду мы с Дашкой до самой поздней ночи просиживали в ее персональной палатке… за разговорами. Уж рассказывать то она умела и любила. Исповедовалась Даша про своих прежних мужиков, какие они сволочи, про свою работу воспитателя в детской колонии. Только недолго музыка играла. Увидела Дашка, что я дальше разговоров не иду, и сразу же резко поменяла свою симпатию на вражду. Впрочем, до ненависти дело не дошло, так как подвернулся наш конюх, Вася. Все компоты и даже кое-что покрепче перешли ему. Народ с облегчением вздохнул: перестала Даша на всех зверем кидаться, стала такой ласковой, хозяйственной, домашней – словом, «тетей Дашей». А наши макароны по-флотски стали очень даже ничего. Под конец сезона, вообще, настала полная идиллия потому, что Вася перебрался «официально» жить в поварскую палатку и никому уже не доверял колоть дрова и носить воду.

Ну, а третья женщина в нашей партии, безусловно, вне конкуренции. Во-первых, я не уверен, что она женщина. Во-вторых, я абсолютно не понимаю, сколько ей лет. Можно дать двадцать, а можно – и пятьдесят. А в-третьих, и самых главных, она является женой Мальчикитова, нашего каюра, главного оленевода и, по совместительству, депутата областного читинского совета. Мальчикитов тоже неизвестно какого возраста. А что касается пола, то, как утверждает наш главный геолог Витя, наш каюр мужчина. А Вите можно верить, потому, что Мальчикитов каждую сессию областного совета селится у него в квартире и в течении этих роковых дней Витина квартира превращается в эвенкийскую юрту. Так, что наш главный геолог самолично отучал депутата Мальчикитова писать на стенку в углу гостевой комнаты. Еще хорошо, что Мальчикитов не берет с собой в Читу свою жену Машу. А впрочем, если бы она захотела бы с ним поехать, то он бы ее не удержал. По общему мнению, главой семьи является именно Маша. Периодические бунты на корабле Мальчикитова ни к чему хорошему не приводят. В последний раз он пытался восстановить патриархат где-то в начале сезона. Тогда был на два дня приостановлен сухой закон.- По случаю прибытия начальника партии и сдачи им своего последнего экзамена на геологическом факультете Иркутского госуниверситета. Вот когда я впервые увидел своего будущего товарища по геологическим маршрутам, знаменитого заочника и , по совместительству, начальника Чарской геолого-поисковой партии , «товарища Кривенко». Пришел он за шестьдесят километров, пешком, по северным горам, как говорится, в гордом одиночестве, что, кстати, категорически запрещено правилами техники безопасности. Но я так думаю, что ребята-геологи скрывали от высшего экспедиционного руководства, что начали полевой сезон без начальника партии. И с вертолетами всегда был «напряг». Главное, что он притащил целый рюкзак « московской» и письма. Весь коллектив гудел два дня, пока не выпили всю водку. Разошлись так, что уже послышались призывы вызвать вертолет, чтобы слетать за дополнительным алкоголем в далекую Чару. И тут наш Мальчикитов начал перед женой « качать права» и мы стали свидетелями оригинальной семейной сцены. Каждый из нашей супружеской пары проводников схватил по « тозовке». Потом они разбежались и стали садить из ружей друг в друга. Все, конечно, по началу испугались, как бы чего не вышло. Еще бы: два человека стреляют на полном серьезе, устроили настоящую дуэль. Спрятались супруги за листвяшками и по очереди пуляют. То Мальчикитов высунется из-за дерева, крикнет что-то и тут же спрячется. Маша в ответ – бах из ружья – только кора из дерева летит. Потом она высунется, что-то крикнет и спрячется, а депутат бах по дереву и только труха с него сыпется. В конце концов, наверное, это я последним догадался, что супруги разыгрывают обычный спектакль, и никто никого не собирается убивать. Хотели – так давно бы друг дружку изрешетили – оба же природные охотники, белке в глаз элементарно попадают, чтобы шкурку не портить. Так что отобрал « товарищ Кривенко» у стрелков «тозовки» давши при этом по шее товарищу депутату. И Маша тоже своего «деда» каким-то дрючком огрела, «посочувствовала» по-своему. На этом гуляния и кончились.

Так что нет у нас в партии свободных женщин. Ну, ничего! Ведь как-то четыре месяца я без них обходился. Осталось совсем немного до конца сезона, а там…. А там парки, скамеечки, днепровские кручи с « мостиком любви» на котором в обязательном порядке надо поцеловаться, чтобы не поссориться. Пляжный сезон сейчас, конечно, даже в Киеве закончился, но раздеть красивую девчонку можно ведь и в комнате студенческой общаги. Пускай стучатся и ломятся в дверь глупые соседи – ничего им не обломится. Помаются дурью немного и отойдут – сами такие.

Уф, как-то даже жарко стало. Конец сезона! Конец сезона! Сколько комаров и мошки меня покусало, сколько точек наблюдения задокументировано, сколько ручьев и ручейков, замшелых каменных россыпей и голых скал, костров и таборов! « Наши таборы старые, к сердцу тянете руки вы, как любви незабытой места расставаний».

И вот, похоже, наш последний в этом полевом сезоне табор. Кривенко, хитрый чертяка, конечно же, заранее спланировал в конце короткого забайкальского лета закончить все маршруты на этом старом заброшенном островке архипелага ГУЛАГа. Недаром он обещал , вместо палаточных костровых « бань- прожарок», в конце сезона организовать высококлассную русскую баню по всем правилам. Вот вчера мы ее и устроили … в бывшем лагерном карцере. А что! Карцер оказался единственной избой с толстенными бревнами и теплой многослойной дверью. Остальные помещения представляют собой вытянутые в линии сараи, сложенные не то хилыми бревнами, не то толстыми жердями в руку толщиной. Сейчас уже не разберешь, где жили «зеки», а где охрана. Бараки выглядят одинаково хлипкими, с одинаковыми «уставными» размерами, со стандартными перегородками внутри. Нары не сохранились, от печек тоже не осталось и следа. И как тут выживали люди в дикие и свирепые забайкальские морозы! Наверное, далеко не все выживали. Тут и охране, по-видимому, было не сладко, а зекам и подавно. Даже на территории самого лагеря нет ни одного ровного местечка – везде громоздятся замшелые серые валуны, среди которых нередко встречаются гигантские «чемоданы» размером в хороший грузовик. Камни сложены, в основном, гнейсо-гранитами, обглоданными и отполированными снегами и ветрами.

Впрочем, одно ровное место есть – рядом с шурфом, если так можно назвать ямищу с неровными краями, размером десять на десять метров и глубиной метров тридцать. «Они» даже взрывчатку не удосужились сюда подвезти для разработки этого жалкого массива тантало-ниобиевой породы. Кстати-нескстати эти метасоматиты даже среди довольно активных гранито-гнейсов выделяются своей радиоактивностью, резко «фонят». Мой бесхитростный полевой радиометр в районе шурфа даже выдавал цифры на втором диапазоне. Интересно, начальство лагеря знало о повышенной радиации? Скорее всего, ничего такого они и не подозревали. Для чего мелким клеркам в погонах знать слишком много. Так, что несчастные «зеки» и « счастливая» охрана продувались не только безжалостными сибирскими ветрами, а и невидимыми, но жесткими потоками радиации. Впрочем, о радиации в те времена большинство почти ничего не знало. И не до этого тогда было. Далеко отсюда шла большая война, и что такое жизни нескольких десятков заброшенных в эти гиблые края мужиков по сравнению с миллионами убивающими друг друга на всех западных и восточных фронтах. Но это, если смотреть из космоса или, скажем, из Кремля. А жить то хочется как генералиссимусу, так и последнему солдатику из охраны.

Да что говорить! И без радиации выжить в лагере можно было, судя по всему, только чудом. Страшное свидетельство всей безнадежности «зековской» жизни мы увидели с шефом в одном из последних маршрутов недалеко от лагеря. Лучше бы, конечно, такого никогда не видеть. Одно дело читать об ужасах ГУЛАГа в «Одном дне из жизни Ивана Денисовича», и совсем другое дело – смотреть, как блестят отмытые до бела человеческие кости в замшелых глыбах распадка. Мы с Кривенко долго смотрели на эти остатки скелета, полузасыпанные камнями и трухлявыми сучьями лиственниц, обмытые дождями и снегами, казалось почти нереальные, бутафорские, принесенные сюда веселыми студентами-медиками. Видел же я раньше в общежитии медицинского института фрагменты человеческих скелетов « свиснутые» циничными и беспечными будущими эскулапами. Сюда бы этих городских циников – небось, сердечки бы застучали. У меня так все внутри моментально похолодело. Не стали мы с шефом ничего никому говорить, а просто прикопали свою мрачную находку геологическими молотками, а сверху взгромоздили пару валунов потяжелее. Знали бы молитву, то прочитали бы.

Ну, да сегодня не время печалиться и вспоминать о плохом. Вон, какие синие-пресиние небеса надо мной. Последний лагерь этого сезона. Вчера напоследок неплохо погудели. Поэтому и до сих пор так тихо. Все еще спят. И Дашка, наверное, спит со своим конюхом. Ей хорошо – жратва всегда под боком. А вот мы, простые смертные, мучаемся, голодаем. Правильно сказал один старый мудрый геолог: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда». Где мои законные макароны по-флотски? Где мой заслуженный горячий чай китайский байховый второго сорта?

Вот это, называется, вчера я отдохнул на всю катушку. Проспал я все царствие небесное. На месте кухонной палатки остался только ободранный стол, сколоченный из корявых лагерных досок, и обугленная яма на месте железной печки. Я кинулся в темноту соседнего барака, в котором мирно проживала поварская парочка, кобель да ярочка. Так и есть: нары опустели, утвари нет, жильцов не видать.

- Да, ты не волнуйся, Вовка. Ты так крепко спал, что жалко было будить. Рано утречком отправили мы нашу Дашу, да и остальных бабцов вниз, в Чару. За день, думаю, под чутким руководством Васи туда доберутся. Нам сейчас женщины обузой будут. А Вася человек не очень надежный, ты знаешь. Ты, другое дело, проверенный кадр, хотя и молодой. Пошли к нам палатку и там все сам поймешь.

Ох, и силен Кривенко, незаметно подкрадываться, ничего не скажешь. – Что говорить – старый таежный волк все должен уметь. Но соловья баснями не кормят, а живот действительно подвело. Выходит, остались мы втроем, если не считать каюра Мальчикитова, который еще позавчера на охоту свалил и до сих пор не вернулся.

В палатке геологов было, как всегда тепло и уютно. Не ленятся мужики печку протапливать, обязанность крепко вошла в привычку. На раскладном столике пищит рация, в которую что-то бубнит Серега, Сергей Федорович, главный геолог партии. Как всегда я изумился, как такой громадный человек помещается в такой маленькой палатке. Но еще больше меня удивил предмет лежащий на столе рядом с рацией. Это, что мне кажется или действительно я вижу огромный пистолет незнакомой конструкции. Кривенко заметил, куда я уставился и, со своей всегдашней усмешечкой, спрашивает: « Ну что, студент. Не догадываешься, что это за чудо? Картину Сурикова «Покорение Ермаком Сибири» или на худой конец Репина « Запорожцы пишут письмо турецкому султану» припоминаешь? Давно на дуэли стрелялся?» « Да, не морочь ты ребенку голову своими запорожцами,- добродушно прогудел Серега,- это, брат, обыкновенный Кольт. Помнишь гражданскую войну? Фу ты, господи, заразил ты меня, Слава, своим балагурством. Но эта штука действительно вполне научно называется Кольт системы «Кольт», который широко применялся во время гражданской войны, второй мировой, и до сих пор состоит на вооружении армии США. Калибр 45, длина двадцать два сантиметра, в обойме семь патронов. Тут такая ситуация, Вовка,- нам сейчас нужно оружие устрашения. Да ты присаживайся на койку, разговор будет длинным».

Не люблю я таких преамбул, но делать нечего – пришлось их послушать. И что в результате.- Очередной слой отшелушился от моих розовых очков. Скоро, наверное, вообще никакого людского присутствия на линзах не останется – только небесная синева да горы, горы, горы. Так что ничего страшного – пока радуют природные силы и явления можно и нужно жить. Вот интересно, что бы делали Кривенко и Сергей, если бы прочитали мои мысли? Смеялись бы, наверное. А ведь десять минут назад я считал их обоих чуть ли не рыцарями без страха и упрека. Хотя, если разобраться, то ничего страшного они /мы/ не собираемся делать. Ну, обманем в очередной раз аборигенов, то бишь местных эвенков. Мало их, что ли раньше обманывали. Как мне объяснили мои начальники: суть дела очень простая. – Меняем водку на шкурки тарбаганов в пропорции один к одному. Под их нарами, оказывается, припрятано несколько ящиков настоящей синей московской водки - золотой запас, доставленный вчера вертолетом. Народ оповестили, и сейчас он постепенно будет подходить. Кроме кольта в палатке также имеются две «тозовки», а третью принесу я. Не зря же мне в партии то ли в шутку, то ли всерьез дали кличку «охотник». Но это на всякий случай. Просто чтобы эвенки знали, что с нами шутки плохи. А так, обычно, особых эксцессов не наблюдается. Самый ответственный этап завтра, когда «аборигены» придут опохмеляться. Вот тогда ухо надо держать остро.

Короче – «они проснулись рано утром, вокруг помятая трава. Ах, не одна трава помята – помята девичья краса.» Не хочу быть колонизатором, но приходится. Как говорят у нас на малой Родине: «Хиба хочешь - мусишь.» Сижу с «умным видом» на деревянном ящике, и достаю из него рублики. Вот и вся моя «работа». У моих начальников работа намного живее. Они ведут непрерывный торг с подвалившими в неожиданно большом количестве эвенками-охотниками. Торг, правда, идет как бы понарошку. Видимо все уже давно усвоили свои роли и заучили слова. С одной стороны звучат фразы : «однако совсем задаром», «обманываешь начальник», «давай пополам». С « нашей» стороны: «не хочешь-сдавай в контору - там добавят, догонят и еще добавят», «охотник хороший – еще настреляешь», « бутылку в придачу». Никаких недоразумений пока не наблюдалось. Эвенки, поторговавшись для солидности, поспешно выходили из палатки / как бы не передумали непрактичные геологи и не отобрали четвертной за шкурку, да еще дармовую «московскую»/. Еще бы – в заготконторе им платили по десятке, да еще добираться до Чары три дня, да еще заготовщик не сразу примет, а промаринует денька два-три. А то ушлый приемщик углядит в шкурке лишнюю дырку или цвет не понравится - тогда вообще надо просить принять за пол цены.

Так незаметно прошел короткий осенний день. Внутри палатки уже хоть топор вешай. Особенно доставала специфическая вонь небрежно очищенных шкурок и дешевой махорки. Хотя запахи тарбаганьих шкурок должны бы напротив радовать – значит кроме шкурок еще можно поднатопить немного тарбаганьего жира, который очень ценится как лекарство от туберкулеза и других легочных заболеваний. Тут под конец случился небольшой «пограничный инцидент». Молодой и довольно высокий среди преимущественно низкорослых эвенков охотник, вдруг оказался чем-то недоволен. Я уже сидел такой отупелый, что даже и не сразу очнулся от его внезапного визга. Что он кричал и, что его не устраивало так и осталось для всех, включая и его самого, загадкой. Не успел я удивиться несвойственному для этого северного народа крику, как молодой хулиган буквально вылетел из палатки вверх ногами. Бедолага еще ошалело мотал головой, когда сверху на него шлепнулись связки шкурок и наплечная сумка с грохнувшим котелком. Полет привел парня в чувство и, придя в себя, он с достоинством поднялся и бесконфликтно исчез в вечерних сумерках.

 

После длинного и нудного, как собачья песня, дня я чувствовал себя препаскудно. Мои начальники-коллеги, по-видимому, тоже. Я «с выражением» посмотрел на ящик водки с загадочно поблескивающими «бескозырками», но к моему удивлению шефы на мой молчаливый призыв не обратили внимание. Мы как-то устало разобрались с положенными вечерними процедурами и молча залезли в спальники, даже чая не попили, не то что водочки. Вчерашнее похмелье забылось, но голова гудела от сегодняшних впечатлений.

Сон пришел сразу. Мне снилась масса народу, бредущая по мелким перепутанным между собой дорожкам. И надо было решать - кому уступать дорожку, а кому не уступать. Были для этого очень сложные и малопонятные правила. Проснулся я в сером сумраке рассвета и не сразу сообразил, где я. Воздух сотрясал храп Кривенко. Голова болела, ноги ломило как после хорошего перехода, в горле пересохло. Дело то дрянь. Похоже, что я заболел, Держался весь сезон. Даже насморка не было после почти ежедневных переходов от жаркого комариного начала маршрута в узкой залесенной речушке к заснеженным, продуваемым всеми ветрами гребням хребтов. Приходишь после такого маршрута в палатку: грязный, потный, обкусанный комарами и мошкой, и даже жрать нет сил. А утром чувствуешь себя как зеленый огурчик, с аппетитом нажимаешь на макароны по-флотски или даже на перловку с тушенкой, и снова готов «на подвиги». Что ж на меня так подействовало? Совесть заела? До сих пор с ней у меня были полные лады. Я всегда считал, что совесть у меня есть. Только вот в каком она, совесть, органе? А, ерунда. Наверное, что-то съел.

Пока я все это обмозговывал, мои друзья-начальники тоже проснулись. Мы быстро проглотили на завтрак дефицитные консервы «Глобуса» и уже медленнее запили сочное мясо огромным количеством ароматного чая. Головная боль немного притупилась, а про ноги я и совсем забыл. Золотое правило: если не хочешь болеть - забудь о болезни, отвлекись на что-нибудь другое. Это « другое» не заставило себя ждать. В палатку ввалилась целая толпа эвенков. Видно не у меня одного голова болела. И снова пошел торг, если этот процесс можно было так назвать. Эвенкийские охотники молча бросали на стол связки тарбаганьих шкурок, Кривенко их подсчитывал, а Сергей один в один выдавал водку.

Хмурые аборигены обреченно складывали бутылки в свои торбы и с достоинством выходили. Их тут же сменяли другие. Короче, процесс пошел. Я только успевал связывать шкурки по десять штук, запаковывать их в ящики для проб и подтаскивать поближе ящики с «московской».

Мои начальники явно нервничали и много курили. Очевидно, назревал третий, так сказать завершающий, этап. В палатке стало совсем не продохнуть и я, пользуясь небольшой паузой, под неодобрительными взглядами моих командиров выбрался из палатки. Все также сияло в прозрачном осеннем небе золотое солнце. С наслаждением, вдыхая чистый свежий воздух, я сделал несколько приседаний. « Го-го-го! И жизнь хороша, и жить хорошо!»

Какой-то отчаянный осенний комар прожужжал около уха. Я отмахнулся свободной от «тозовки» рукой, чтобы отогнать наглеца. Вдруг синее небо закрутилось надо мной и резко затошнило. Чтобы унять головокружение я медленно сел на землю и только тогда услышал выстрел. Надо лечь на спину, успокоиться, полежать и все пройдет. Как тихо и хорошо. Только вот закрою глаза, отдохну, и все пройдет. Снова разболелась голова. Будто сквозь толстый слой воды до меня донеслась резкая брань Сергея. Прямо надо мной стали часто колотить в пустое ведро. Каждый удар с болью отражался у меня в голове. К ударам в ведро добавился звонкий стук как будто бы железных прутьев. В глазах потемнело. «Ребята стреляют»,- сообразил наконец-то я, проваливаясь в непроглядную черноту ночи.

 

2.Зэка.

«Тебе сколько дали?

- Двадцять п’ять.

- А за что?

- Не за что.

- Врешь. За «не за что» десятку дают».

/ ГУЛАГовский анекдот/.

 

Когда же все-таки голова перестанет болеть? Устал я от этой боли. И как это только старики живут - ведь у них постоянно хоть что-нибудь да болит. Правда, как любит говорить мой отец, если ты проснулся и у тебя ничего не болит – значит, ты уже умер. Выходит, я еще не умер. Но, все-таки, почему голова гудит, как пустой банек? Рана вроде бы не прощупывается, крови тоже нет. Вот только как будто что–то держит за волосы. Наверное, это мне снится. И выстрелы тоже приснились? Не похоже.

Не обращая внимания на боль, я резко поднял голову. А, вот оно, оказывается, в чем дело: волосы примерзли к доскам, на которых я лежал. Ну, это со мной уже случалось. Не страшно, Только не понятно, где мой теплый спальник из верблюжьей шерсти? Подо мной только голые доски – продрог насквозь, зуб на зуб не попадает. Таки я заболел какой-то хренью. Надо будет в аптечке что-нибудь поискать, типа аспирина.

Тут я разом вспомнил все, что со мной приключилось до «отключки»: задымленную палатку, прожужжавшего мимо уха «комара», звуки ответных выстрелов ребят. Выходит, я все-таки на том свете. Странно. Никогда не верил во всю эту мистику. Хотя, действительно, все, что я мог разглядеть в тусклом и затхлом сумраке, выглядело довольно дико. Если это и не «тот свет», то уж точно не этот. Если это не сонный кошмар, то я вижу длинный темный барак с двухэтажными нарами, оставляющими посередине проход метра полтора шириной. На нарах лежат какие-то двуногие существа в темно-серых фуфайках и стеганых штанах-брюках /?/. Похоже, что это трупы. Выходит, я попал в морг? Но откуда столько покойников? Эпидемия, что ли? Если это эпидемия, то здесь лежит не меньше половины всего населения поселка Чара. Нет, слава богу, я ошибаюсь. Это не трупы. Вон один закашлялся, вон другой. Рядом со мной на нарах «труп» зашевелился: «Ты чего не спишь Вовка? Приснилось что-нибудь или замерз? Я вот закоченел окончательно. И это сейчас, в сентябре. А что через месяц будет. Загнемся скоро все. Надо, братишка, смываться отсюда пока еще ноги ходят. А? Сколько еще тебя уговаривать? Сам сбегу».

Смутные подозрения уже стали закрадываться в моей больной голове, но мои догадки были настолько невероятны, что я предпочел не давать им ходу… пока. Во всяком случае, надо принять за рабочую гипотезу, что я не в геологической палатке и лагерь явно не геологический. Приходится осторожно выведать, что это за место и не выглядеть при этом ненормальным.

- Слушай, гм, что-то я себя чувствую не в своей тарелке. Меня вчера, случайно, по черепушке не били? Ей богу, не помню, что вчера было. И, ты только не обижайся, забыл, как тебя зовут.

- Ну, ты в своем репертуаре. То - забудешь, как меня зовут, то- который год, то - за что сидишь. Отвечаю по порядку: зовут меня по-разному – для тебя я Серый, для мамы был Сашей, а для начальства- Петров третий или просто зек вонючий. Год сейчас послевоенный, х-й и голодный, а на воле просто второй год после войны, сорок седьмой, юбилейный – тридцать лет Октября. Сидишь ты по пятьдесят восьмой, как и я, в пятом бараке усиленного Чарского лагеря № 348. По голове тебя вчера точно, что били. Один раз, помниться, еще на завтраке тебе этот урка косоглазый врезал «разводящим» за то, что уселся жрать не по рангу, а второй раз тебе досталось заодно со мной, когда нас на вечернюю проверку строили. Ну, да для наших зековских «башень» это же, как мама по головке погладила. Помнишь, как нас на читинской пересылке караульные п-ли? Когда блатные подрыв устроили? Вот это был показательный луп. Тогда по всей пересылке зековские зубы валялись. Ох, «красивые мы с тобой после экзекуции были – сине-желтые, в полоску. Да ты что? И вправду решил психом прикинуться? Так им же все равно какое ты гавно- с умом или без.

Ну и трепло этот Саша Серый. Но если он говорит правду, то дела мои просто ужасные, хуже не бывает. А если это все моя большая галлюцинация, то еще хуже – лучше уж бедовать при полном рассудке, чем без оного. В последнем утверждении, как потом выяснилось, я очень сильно ошибался . «Ягодки» были впереди.

- Донерветер. Што ето за швайн. Опять Серый не спит. Сам не гам и другой не дам. Так, камарад?

Лежащий слева от Серого мужик приподнял голову. Я увидел длинное лошадиное лицо и неожиданно маленькие бледно-голубые глазки. Мужик строго посмотрел на нас и с вздохом отвернулся к стенке барака. Тем временем стали шевелиться другие зеки. Помещение наполнилось стонами, кашлем и тихим матом. К удушающей вони давно немытой загнивающей плоти добавился резкий запах мочи. Как бы не выдержав последнего надругательства над природой, воздух внезапно взорвался пронзительным воем сирены.

- Ну вот, опять проспал дежурный. Не разбудил гад во-время. Ты давай, скорее, шевелись, а то вдобавок ко вчерашнему еще в штрафной барак попадем.

Серый грубо стащил меня на пол. Я больно ударился локтем, но протест выразить не успел. Серый и мужик со свинячьими глазками буквально вытолкали меня из дверей барака. Я был зажат между ними как селедка в бочке. И как оказалось это спасло меня от ударов прикладами, которые четыре солдатика, стоящие сразу за дверью, щедро раздавали всем зекам выскакивающим из помещения. Оказавшихся последними зекам досталось больше остальных. К тому же их сразу же отделили от толпы, и они понуро поплелись куда-то под конвоем. Серый, со смешанным выражением злорадства и сочувствия, проводил их взглядом, - «Достанется «позорникам» сегодня от Морды. Одного или даже двоих непременно покалечит, садюга.- Он вдруг оскалился какой-то кривоватой улыбкой.- А мы то, как успели удачно выбежать. Спасибо Гансик помог тебя вытащить, а то ты какой-то сегодня заторможенный»

-« Гансик!»- я сказал это чересчур громко и мужик со свинячьими голубыми пуговицами глаз обернулся к нам. Серый предостерегающе прижал пальцы ко рту и мужик тотчас отвернулся. «Тише ты, дурик,- снова зашептал мой неожиданный приятель,- какой-то ты сегодня странный. Больной, что ли?» Я не мог опомниться: «Так он немец?» Серый посмотрел на меня почти сочувственно: «Нда, клиника явная. Конечно чистокровный немец из Франкфурта – На - Майне. Да в придачу еще и эсэсовец. Да, здесь таких пол лагеря».

- А ты, что, тоже фашист? Полицай, власовец?

- Тю, здурел, ты парень. Как вот сейчас дам тебе по твоей больной макитре, так увидишь, какой я фашист. На больных, правда, не обижаются. Теперь я вижу, что ты ничего не помнишь. Так вот, повторяю для опасно и безнадежно больных: у меня пятьдесят восьмая. «Антисоветская агитация и пропаганда». П…л много на перекуре, а один гад оказался сексотом. Да я, к тому же, из репатриированных крымских татар. Вот и дали «десятку»… за победу над Германией.

Пока мы выясняли отношения, начался развод. Кучка офицеров и сержантов с ярко-синими околышами фуражек прохаживалась перед нашим строем. Среди них выделялся своей явной чужеродностью дюжий высокий старший лейтенант с красноватым обветренным лицом. В отличие от других околыш фуражки и погоны на нем были черного цвета. Что-то мне в этом офицере показалось знакомым. Когда лейтенант подошел поближе я увидел на погонах и в петлицах танкистские эмблемы. То-то физиономия у него какая-то «мужицкая», добрая, не такая, как у «голубых». Лейтенант рассеяно шарил глазами по нашему строю. Все-таки, где же я его видел раньше? Неожиданно наши взгляды встретились.- Реакция танкиста меня ошеломила. Он как – будто получил удар по голове. Лицо его еще больше покраснело, приобрело какой-то свекольный оттенок. Да где же, черт возьми, я его видел! Старший лейтенант, очевидно вспомнил это раньше , потому, что почти подскочил ко мне и остановился жадно рассматривая в упор. По его лицу как волны пробегали. Он то хмурился, то пытался улыбнуться.

Мы, ещё не отрываясь, поедали друг друга глазами, когда подошел капитан-энкэвэдист: «Ну, что старлей, выбрал себе грузчиков? Но учти, могу дать только троих». Танкист не колебался ни минуту: «Да выбрал. Вот этого, этого и этого». Он указывал на меня, Серого и Ганса. Серый не удержался, и тайком, радостно, пихнул меня в бок: «Повезло с нарядом. Хоть отдохнем от бляцких ломов и кирок».

Через минуту мы уже вприпрыжку догоняли неожиданно резво рванувшего с места лейтенанта. Изможденные ребята далеко отстали, когда я поравнялся с танкистом. Видимо это входило в планы офицера, потому что он сразу же не оборачиваясь тихо заговорил: « Ты меня не знаешь, парень, а ведь мы, задается мне, родственники. Уж больно ты похож на мою жену. Ты же Алёша, так?» Я от неожиданности чуть на него не налетел: «Нет, ошибаетесь. Меня зовут Владимиром. Зека Василишин. Владимир Фёдорович».

Теперь он, резко остановившись, чуть ли не попал мне под ноги. Такого растерянного лица я в жизни не видел. – Будто бы человек привидение встретил.

Он хотел что-то сказать, но в это время трусцой подбежали запыхавшиеся товарищи по несчастью. Танкист, тяжело вздохнув, ткнул на них пальцем: «Ты и ты, видите эти ящики перед студебекерами. Так вот. На каждую машину по пятнадцать ящиков. Приступайте. А ты, - он обернулся ко мне,- следуй за мной».

Через минуту мы очутились в небольшой конторке при складе готовой продукции. За столом сидел красномордый рослый мужик в черной зековской телогрейке и сапогах. «Ты чего здесь дрыхнешь,- взъярился на него лейтенант,- Я тебе чего сказал! Живо к машинам. И чтобы через два часа все ящики были погружены. Да поаккуратней, рядком укладывайте. Чтобы ни один у меня даже не поцарапался». Мужик неожиданно писклявым голоском законючил: «Товарищ старший лейтенант. Так не успеем. У меня только четыре охломона. К тому же Вы видели, какие они дохлые».- « Я еще трёх тебе привел, водители тоже будут грузить. Выметайся. Живо».

Оставшись наедине со мной, старлей тут же торопливо зашептал мне почти на ухо: «Слушай, Алеша, или как там тебя сейчас называют, времени у нас мало. Надо, чтобы не заподозрили, а то все сорвется. Молчи, молчи. Мне уже порассказали, что в вашем лагере долго не живут, максимум полгода. Так вот – надо тебе бежать немедленно. Вообще абсолютно случайно, что меня сюда за этой проклятой рудой послали. Обычно они сами по своему ведомству все перевозки пропускают. Ты после окончания погрузки спрячешься за ящики в последнюю машину. Я тебе покажу. Я туда же кину этот рюкзачок. Вот тебе все, что у меня есть: тушенка, запасные кальсоны, роба… все, что имею. Потом меня шоферуги выручат. Эти твои приятели, можно им доверять?» - «Не знаю. Тому, что пониже ростом, зовут Серым, наверное, можно. А второй – немец, фашист».- « Тогда будем считать, что можно. Куда он денется. Закладывать же не побежит. Знает, что в любом случае ему хана. Все. Иди к машинам. Да не старайся слишком сильно, береги силы. Хоть знаешь, в какую сторону бежать?» - «До Иркутска как-нибудь доберусь».- «Лучше бы до Хабаровска, а там к китайцам. Эх, некогда подумать, но все лучше, чем задаром пропадать. Как я потом на Машу буду смотреть. Эх ма, куда ни кинь- везде клин. Давай хоть обнимемся на прощанье, шурин ты мой дорогой». И так он это сказал, что у меня самого неожиданно слезы выступили. Что же это такое делается? Похоже, что побег – это действительно единственный выход. Как он говорит, этот странный танкист, «куда ни кинь - везде клин».

Где-то в мозгах застряли слова из известной песенки: « Я доказал ему, что запад, где закат, но было поздно - нас зацапало чека, зека Васильев и Петров зека…» Ну, пожалуй, все ручеёчки, речечки и буерочки этого гиблого края мне знакомы. Вот за этим поворотом Кукугунды откроется долина Чары. Пройдемся, вернее, проползем, еще десяток километриков и будем лицезреть знаменитый поселок Чара. Один я до вечера был бы уже на месте. Ребята совсем сдали. Особенно Серый еле-еле дышит. Оно и понятно - укатали Сивку крутые горки. Это я человек свежий. Но, все-таки, за кого меня здесь держат? Приходится притворяться, что я это не я, а какой-то зек с моим именем. За что его, то есть меня, / тьфу, запутался окончательно/, посадили? Знаю только, что по политической статье номер пятьдесят восемь, «за измену Родине». Осторожно выведал у Серого, что впаяли мне, «ему» / а черт!/ двадцать пять. Капитан меня назвал Алешей. Но мое настоящее имя ему тоже больше чем известно. Вон как на него среагировал – будто бомба взорвалась. Надеюсь, что его за нас не накажут. С рюкзачком он здорово придумал. Тушоночку «мои хлопцы» с таким аппетитом наворачивали, что у «камарада» Ганса банку пришлось отбирать силой. Схлопотал фашист по лошадиной физиономии. Сразу присмирел. А то « кушать мясо. Карашо. Русиш швайн.» Вот и получил за «швайн» по сусальнику.

Как любят писать в романах: «Память его не подвела». Да и как можно забыть свой первый табор на Кукугунде. Отсюда мы пошли вверх, до озера. Потом перевалили водораздел и оказались на Сюльбане. А там уж и рукой подать до проклятого лагеря. «Свой первый срок я выдержать не смог…» Не думал, что эти строчки станут мне так близки. А Высоцкий то, наверное, сейчас только ходить начал. Но тихо друг мой, не вздыхай в печали. Не ты ли мечтал о необыкновенных приключениях. Так куда еще больше приключений. Что называется « накликал на свою жопу».

«И в самом деле – перестань скулить»: оборвал я сам себя. Не время сейчас предаваться воспоминаниям о будущем. Стоп. Что-то меня вдруг насторожило. Точно. Откуда-то попахивает дымком. Я тут же присел на корточки и, определяя направление запаха, завертел головой. Но, к сожалению, меня заметили раньше. Буквально в двухстах метрах, как раз на полянке, где когда-то так удобно располагались наши геологические палатки, вернее, будут располагаться, теперь паслось большое стадо оленей. Рядом стоял низкий шалашик, и оттуда на меня смотрел человек с винтовкой в руках. Как же я прошляпил! Меня немного извиняет то, что ветер дует от меня. Но где были мои глаза? Из шалаша показался еще один человек. Похоже, что это женщина, но тоже с винтовкой. Смотрят в мою сторону. Оружие держат наготове. Бежать поздно. Это, по-видимому, эвенки-пастухи. Для них плевое дело подстрелить тарбагана с двухстах метров, тем более в человека попасть.

Сзади послышалось тяжелое дыхание и из зарослей наконец-то выбрались мои попутчики. И этих я не успел предупредить. Полный провал моих планов. Остается надеяться на счастливый случай. Я приветственно поднял руки. Пусть видят, что мы не убегаем и, что у нас нет оружия. Улыбаюсь, и тихо-тихо в сторону «моих» зеков: «Спокойно, мужики. Не вздумайте бежать. Это охотники. Будем договариваться». Как там у Гоголя - «Немая сцена. Все молчат».

Сидим, пьем чай. После целого котелка нежнейшей тарагайки тянет на сон. Немец конечно пережрал. Напрасно я его не остановил. Теперь мучается бедолага в кустах от жесткого поноса. В принципе поделом – не будешь жадничать. Но что с ним прикажите делать дальше? По своему личному опыту знаю, что понос от свежатины за сутки не кончится. А Серый молодец, поел в меру. Вон, спит без задних ног на кошме около шалашика. Место тут продувное, комары и мошка не беспокоят. Да и почти прошло их времячко. Через пару недель уже и первый снежок выпадет. Где бы теплую одежду достать. Наши телогрейки одно название – дырка на дырке. Правда, в мешке танкиста оказался теплый шерстяной свитер, но один свитер на троих не разделишь

Только невероятное везение может нас спасти. Правда, чудеса посыпались, как из ящика Пандоры. Я даже не удивился, когда узнал, что фамилия нашего хозяина Мальчикитов, а зовут Васькой. По всему выходит, что встретились мы с отцом нашего каюра Васьки из далекого семидесятого. А вон и будущий депутат с голым задиком бегает. На вид ему лет пять-шесть. И не знает, мальчонка, что ему предстоит такая «карьера».

- Вася. Иди сюда. На конфетку. / У предусмотрительного старлея даже конфеты в рюкзаке оказались/. Я с каким-то умилением гладил своего будущего проводника по маленькой теплой головке.

- Добрый ты, паря, - со вздохом заметил старший Мальчикитов. По всему видно, что наш человек, чалдон. За что же сидишь, то, паря?

- А кто его знает, - вырвалось у меня чистосердечное признание. Но эвенк понял мои слова по-своему.

- Вот так вы все говорите. Может оно и правильно. Русский человек – скрытный человек. Не то, что мы, эвенки. Жалко мне тебя паря. Пропадешь. И то тебе повезло, что сюда дошел, места знаешь. Фарт, видно, у тебя есть. Если бы год назад ко мне пришел – сдал бы тебя в поселок, или бы застрелил.

- А что же не сдал и не застрелил? Вон даже накормил. Чай пьем, как хорошие знакомые.

- Понимаешь, паря. Пришли к нам прошлым летом двое из твоего лагеря. Ну, мы начальство уважаем. Как не уважать - большие люди, сильные. Махорку, где брать, патроны? Опять же школа для детей в Чаре. Жить надо. Связали мы парней. Милиционеры не сразу пришли. Работы у них всегда много. И какие-то пришлые милиционеры, не из наших чалдонов. Наши то все на войне пропали. Так они ребят били, так били связанных, что я увел своих детей подальше, чтобы не видели. Потом пришлось дать двух олешек, чтобы парней увезти. Они не то, что идти – стоять не могли. Пропали два лучших оленя, бычки годовалые. Вот мы и решили с женой за свой грех, что дозволили так ребят мучить, отныне не выдавать ваших. Пусть их ваш русский бог наказывает, если есть за что. Вот такие дела, паря.

- И что, много народу из лагеря бежит?

- В последний год только два раза мы беглых встречали, а раньше часто бегали. Я слышал, народ там вымирает, как мошка зимой. Мало осталось народу, вот некому и бегать. Бедных ребят кормим и отпускаем. Правда, уходят они совсем недалеко. Последних робят на следующий день около поселка, однако, поймали.

- А первых?

- А те ушли на Девочанду, озеро такое есть высоко в горах. Хорошее озеро, рыбы много. Нашли озеро ребята, но…

- Что, но?

- Зимой замерзли. Я недавно туда с оленями ходил, похоронил их по-человечески, чтобы волки не обглодали. Но ты, паря, я вижу опытный чалдон, хоть и молодой. Ты не помрешь. Там и дрова есть. Заготовишь рыбы. Будешь зимой в шалаше греться и лапу сосать, как медведь. Иди, парень на Девочанду. Может, поживешь еще. Друзья твои не жильцы, а ты здоровый, молодой.

- Нет, я на Читу пойду. Месяца за два дойду, как думаешь?

- Не знаю. Скоро холодно будет. Замерзнешь, наверное, если не поймают. Нравишься ты мне, паря. Есть у меня несколько гимнастерок. От геологов остались еще с прошлого лета. И сапоги есть … рваные, но летом, однако, идти можно. Дам тебе, а там как знаешь. На Девочанде пожил бы еще немного?

- Нет. Спасибо за все, но очень домой хочу. Мяса то дашь немного?

Ух, похолодало к ночи. Но ничего, зато идти легко. И хорошо, что луна светит как сумасшедшая. Только вот Серого все время подгонять надо. Ну вот, опять отстал. Еще заблудится. Хорошо хоть, что немца оставили на стойбище у эвенка. Сто процентов, что больше я его не увижу. И, слава Богу. Баба з возу коням легше.

- Серый, ты где?

- Здесь я Вовка, посижу немного. Сил никаких и что-то в животе болит от твоей чертовой оленины. Отвык от пищи. А ты иди, Вова, иди. Я потом догоню. Посплю вот чуток. Как тут хорошо после вонючего барака. И луна такая огромная. Эх, были бы крылья, полетел бы к маме, в Курск. Она у меня учитель географии. Такая красивая, умная, добрая. Как она там одна. На отца еще в сорок втором похоронку прислали, а я в сорок четвертом на фронт ушел.

Что-то совсем раскис мой товарищ. Даже есть не стал, а повалился на кошму, которой Мальчикитов на дорожку снадбил, и заснул. Вот и ладненько. Отдохнет за ночь, а там мы завтра лодочку на берегу Муи «одолжим» и, аля-улю, только нас тут и видели. Пусть ищут в Иркутске, а мы в Чите. Этот город мне хорошо знаком, не то, что Иркутск. Читинский вокзал большой, поездов много. Прорвемся.

Ух. Хорошо то как! Тепло. Значит Кривенко как всегда встал раньше всех и уже успел протопить нашу прожорливую печурку. Только вот под бок что-то острое упирается и вроде бы слегка поддувает. Елки-моталки! Я сразу все вспомнил, и настроение резко упало. Заныли ноги. Снова заболела голова. Что же это за штука так больно упирается в мой бок? Да это же коленки Серого. Вот спит, приятель, без задних ног. Эй, Серый, очнись. Проспишь все царство небесное.

Эх, мамочка моя родная! Ничего уже не проспит мой говорливый товарищ. И ничего мне уже не расскажет. Желтый, худой, маленький, с по- детски поджатыми коленками. Спит Саша вечным сном. И все, наверное, во сне летит на крыльях к своей маме, в Курск. Какой же он легкий. Где тут удобная ямка? И ничего же так просто не выкопаешь в вечной мерзлоте. Вот так. Сверху лапник наложим, а потом и валунчиками придавим, чтобы никто тебя не беспокоил. Впрочем, тебе уже все равно – отмучился.

Чего это я так бегу. Спокойнее Вова, спокойнее. До реки совсем рукой подать, успею. Вот уже и прибрежный ивняк показался. Значит, лодочки где-то здесь привязаны, как и через тридцать лет. А что? Место удобное, тихое, что-то типа небольшой бухточки. Есть лодки. Проверим, какая из них попрочнее будет. Наверное, вот эта. И даже весла есть. Ну что. Манатки уложены. Вперед и с песней. «Эй, Баргузин пошевеливай вал – молодцу плыть не далече…»

В этом месте Муя была мелкая, но широкая и с отвычки руки быстро устали орудовать тяжелыми веслами. Однако до середины реки я догреб довольно быстро. Тут на стремнине течение живо подхватило мою довольно хлипкую лодку и понесло к поселку. Это не входило в мои планы, и я греб изо всех последних сил к уже близкому берегу. Но я все-таки не рассчитал силы течения, и мое плавсредство неумолимо сносило к уже показавшимся избам Чары. Надо было переправляться намного выше по течению. Непростительная ошибка для опытного «чалдона».

Первого выстрела я не услышал. Только щепки от борта лодочки полетели мне в лицо. Второй выстрел попал в уключину весла, когда лодка с ходу воткнулась в прибрежный песок. К черту пожитки! До спасительного ивняка оставались считанные метры. Третий выстрел громом отдался в моей больной голове. Желтый песок стремительно понесся мне навстречу и больно ударил в лицо. Быстро темнело, но все же я успел увидеть своими уже незрячими глазами милое и нежное лицо моей далекой мамочки. Чернота поглотила меня полностью.

 

3. Отец.

 

«Я бессмертен, пока я не умер,

И для тех, кто еще не рожден,

Разрываю пространство, как зуммер

Телефона грядущих времен».

 

- Так вот и закончился мой последний лагерь. Вызвали вертолет. Очнулся только в читинской больнице. Ничего не помню и не понимаю. Что интересно – след на виске остался, будто ногтем чирикнули, а какие странные последствия. Врач, Ярослав Васильевич, говорит, что меня просто контузило, как от удара большим камешком. Голова болела не меньше месяца. Даже сейчас начинает немного беспокоить, когда вспоминаю эту «тарбаганью историю».

- Ну, сынок, ты тогда не очень об этом. Лучше расскажи, почему так долго не писал. Мы с мамой совсем извелись. Места-то забайкальские – гиблые. Сколько народу там пропало без вести. Опасную ты себе все-таки выбрал профессию.

- Так пока я пришел в себя, потом из больницы не выпускали. Вообщем, правду писать не мог, а врать не хотелось. Ты знаешь - пока лежал без сознания, мне целая история причудилась. Да такая реальная, что реальней не бывает. Будто бы я сижу в этом лагере. Потом я убежал…

- Тебе вот причудилось, а мне вспомнилось,- перебил меня отец,- Невероятно, но факт. Кажется мне, что тот лагерь на Сюльбане я видел. Понимаешь… да ты ешь, ешь. Это, конечно не оленятина, но тоже очень полезно. И рюмашку выпей пока мама не видит. А я уже не хочу. Честное слово не хочу. Ты это поймешь, когда тебе будет шестьдесят.

Октябрьское солнце еще пробовало свою силу перед зимней спячкой, нагревая своими ласковыми лучами желтые доски садового столика. Вишни то и дело роняли желтые листья на многочисленные тарелки и тарелочки, которыми мама уставила весь стол. На подходе было её коронное блюдо – пироги с вишней и из распахнутых дверей летней кухни доносились соблазнительные запахи. Не верится, что в Забайкалье сейчас засыпано снегом и бедолаги-зеки ночами примерзают к доскам продуваемых всеми ветрами бараков. Да что это я! Какие зеки, какие бараки! Ничего же нет, и не было. Просто был дурной сон, галлюцинации больного.

Отец будто бы прочитал мои мысли: « Хорошо у нас в саду. Правда, Вовка? А какие жестокие морозы стоят в это время в Чите». Он встряхнул головой, будто стряхивая с себя какие-то тяжелые мысли. Потом вдруг резко выхватил стоящую передо мной рюмку водки и решительно выпил. «Да, видно придется тебе все рассказать, а без ста грамм здесь не обойдешься. Был я в том лагере, точно был. Но дело собственно не в этом. Сейчас я тебе все расскажу, но чтобы маме об этом ни слова. Понял?» Я с удивлением кивнул головой: «Может не надо тогда ничего рассказывать. Я не хочу ничего знать». «Надо, - упрямо продолжил отец,- только маме ни гу-гу».

- Дело такое. После войны, в сорок седьмом, направили меня старшим колонны вывезти радиоактивную руду из «твоего лагеря». Почему-то у них своих машин не хватало, у энкэвэдистов. А наша танковая часть как раз должна была сдавать американцам обратно студебекеры, которые мы у них по ленд-лизу получали. Вот и решили угробить грузовики на забайкальских дорогах перед сдачей, убить двух зайцев. Ты как раз должен был родиться, а тут такая долгая дорога, но делать нечего. Оставили на дорогах два студебекера, но за неделю доехали.

Отец от рюмки водки быстро охмелел и стал по-стариковски чересчур словоохотливым. Видно давно его эти воспоминания мучили, и решил батя часть их тяжести переложить на мои плечи.

Прибыла наша колонна в лагерь уже под вечер. Но я успел увидеть, как с зеками там нещадно обращались. Никогда не забуду вида этих бедолаг: худые как скелеты, в рванье, почти босые. Обращались с ними хуже, чем с собаками. Мне вечером, за бутылкой водки мнооого голубопогонники порассказывали. Конечно, и им там было несладко. Короче, лагерь смерти. Судя по всему не лучше фашистского Бухенвальда. Но слушай дальше, Вовка. Утром, на лагерном разводе подбирал я себе людей для погрузки. И кого, ты думаешь, я там увидел? – Маминого брата, Алёшу. Я, конечно, раньше его никогда не видел, но тут ошибиться было совершенно невозможно – вылитая мама. А как поговорил с парнем, то последние сомнения пропали – Алексей. Правда, потом мне померещилось, что он нашу фамилию назвал. Я и до сих пор не пойму, что за чертовщина такая. Или послышалось спросонья или Алеша откуда-то узнал о нашей с мамой женитьбе. Может, Алексею их бабушка на фронт успела написать? Какая-то тут нестыковка. Всю жизнь голову над этой загадкой ломаю. Маме я решил ничего не говорить, чтобы не нервировать. Как раз через месяц ты родился. А потом и вообще решил об этом молчать. Мама человек простодушный, доверчивый – могла и проговориться кому-нибудь, что брат в лагере нашелся.

Отец перевел дух и невидяще смотрел прямо перед собой. Я сидел, не жив, не мертв и почти с ужасом слушал его историю. Наконец-то до меня дошло, на кого был похож танкист из моего лагерного кошмара. А кстати, почему танкист?

- Папа, а ты случайно не в танковых войсках тогда служил? Ведь ты демобилизовался артиллеристом? Помню же две пушечки на погонах.

- А ты откуда знаешь? Мама рассказывала? Так я же всю войну в танковой армии. Это позже, в пятидесятом, наш полк в артиллерию перебросили. Но погоди, дай закончить, а то уж никогда больше с духом не соберусь. Понимаешь, увез я его из лагеря. Спрятал среди ящиков. Только надо было как-то до конца идти, если уж решился на такое, сделать новые документы или хотя бы на поезд посадить, а я бросил его почти сразу за колючкой. Да. Большая на мне вина. Поэтому, может, и Марусе за всю жизнь ничего не рассказал.

- Убили его?

- Через два дня застрелили, когда он на лодке через Мую переправлялся. В голову. Это я уже в Чите узнал, когда меня в особый отдел по этому делу таскали. А мама думает, что Алеша погиб на фронте. Ей бабушка писала, что приходила похоронка в сорок четвертом.

Давай-ка еще выпьем за Алешу, пусть земля ему будет пухом.

« Что-то ты сегодня расхрабрился, Федя»,- неожиданно с пирогами подошла мама,- Не надо тебе пить. Сам знаешь. Опять сердце разболится. Я тут услышала, что вы Алешу вспомнили? Ой, забыла тебе сказать, что прислали мне наконец-то ответ на мой запрос.

Ты не знаешь, Вова, а я написала в Брусиловский военкомат. В похоронке было указано, что он около Брусилова похоронен. Ответили… пионеры. Держи, Володя, письмо. Да читай вслух для папы и меня. Хорошее письмо. Детишки такие добрые».

Я взял письмо- листочек из ученической тетради в линейку, заполненный с обеих сторон крупным детским почерком: « Привет из Брусилова! Уважаемая Мария Петровна! Ваше письмо мы получили. Сочувствуем Вашему горю, но помочь в розыске брата Алексея Петровича мы не можем. В списках погибших, которые полегли за освобождение с. Брусилова, Вашего брата нет. У нас в Брусилове есть две братские могилы, но и там его с списках нет. Обращались мы в военкомат, но и там ничего не выяснили. Просим Вас обратиться в Ленинградский музей Великой Отечественной войны. При этом можете указать, что с. Брусилов освобождала 38 Армия. В архивах должны быть соответствующие документы. С уважением к Вам, пионеры Брусиловской средней школы.

4 мая 1975 года.

Просим Вас вести с нами переписку. Наш адрес: Житомирская обл., Коростышевский район, с.Брусилов, средняя школа».

Помолчали. Мама украдкой вытирала платочком глаза. Отец, не замечая, машинально отрывал один за другим листочки с веточки вишни, склонившейся над столом. Первой нарушила молчание мама: « Ну что, ребятки, пора пить чай. Пироги стынут».