- Шабáш,- сказал Иван, докосив свой рядок и поворошив валок скошенной травы обратным концом древка косы, чтобы скошенная трава быстрее сохла на солнце.- Будем обедать!

Шла вторая половина июля, самое жаркое время на Среднем Урале. Иван, уже пожилой и обремененный семьей мужик, и двенадцатилетний Сенька косили сено на Ивановой пáбереге (паберега – это относительно ровный луг на берегу реки или озера, обычно заливной в паводок) в десяти километрах от поселка. Сенька был из другой семьи, но каждое лето напрашивался Ивану в помощники, потому что из всех крестьянских работ любил больше всего косьбу. Что-то волшебное слышалось в мягком, шелестящем посвисте лезвия косы-литовки, когда оно подсекало мощным взмахом сочные стебли травы и те ложились поверх него, как порубленные в сече басурманы с поникшими головами-колосками, а потом сгребались ободком лезвия в валок по левую сторону от косаря. Недаром в народе возникла такая поговорка: упал, как подкошенный.

Сенькины родители своей коровы не держали и считались чем-то вроде интеллигенции на поселке. Отец работал товароведом в Уралалмазснабе, а мать акушеркой в поселковой больнице, а значит была крестной матерью всей поселковой ребятне, т.е. при зарплате отца в 90 рублей и матери в 60 рублей в месяц семья могла позволить себе отказаться от возни с коровой и покупать молоко у соседей. Естественно, что при отсутствии коровы отпадала необходимость заготовки сена на зиму и, соответственно, владения покосом, поэтому Сенька с радостью помогал соседу Ивану управляться с его покосом. Вы спросите, какая радость в крестьянской работе? Ну, только потомственный горожанин может задать такой вопрос. Поясню для бестолковых: покос – это, несмотря на в общем-то тяжелый труд, ещё и уход от обыденности деревенского быта в слияние с природой, это ночевки в самими построенном шалаше, ушица из только что наловленной бредешком рыбы, чай из душистых листьев чёрной смородины под пронзительно звёздным небом, а в сумерках тихое перешёптывание реки на перекате с листвой осин и берез, слегка волнующейся под вечерним ветерком. Это сияющие рассветы в тайге, а вставать надо было на зорьке, чтобы успеть покосить по росистой траве, когда косится легко и литовка бежит, как по смазке, да и существовало поверье, что коровы больше всего любят жевать и дают более вкусное молоко, когда едят сено из травы, скошенной по росе. Это утренний аромат тайги, когда каждый листок и лепесток просыпается и спешит заявить о себе, наполняя воздух запахом свежести и радостного ощущения жизни в предчувствии нового дня. В общем, романтика во всем её махровом цвете, даже несмотря на подневольную сдачу ежедневной порции крови зудящим и пищащим кровопийцам, а те работали в две смены: днём оводы и пауты, а вечером, естественно, комары. Последние, конечно, были готовы работать и в ночную смену, но у Ивана были свои хитрости: шалаш обкладывался изнутри некоей травкой (к сожалению, название растения теперь уже позабылось), запаха которой комары не переносили и в шалаше можно было спать совершенно спокойно.

- Ну, так вот, - добавил Иван, раздеваясь догола, - я тут искупнусь в протоке, а ты сбегай-ка на остров и проверь закидушку! Надо сказать, что остров, хотя и безлесный, лишь чуточку поросший кустарником, загораживал паберегу от противоположного берега реки, где тоже находился чей-то покос, и от глаз десятка баб, сгребавших граблями подсохшее уже сено, поэтому купатся можно было в протоке голяком без всякого стеснения. Сенька тоже был непрочь исупаться, но слово старшего – закон, так что он перебрёл протоку и направился к нижнему по течению концу острова, где они с Иваном еще накануне утром поставили закидушку. Закидушка, она же донка, это сравнительно толстая леска со свинцовым грузилом или камнем, оставлявшим свободным примерно метровый конец лески с крючком, на который нацеплялся живец – заранее пойманная бредешком ещё живая плотвичка или пескарик. Конец лески с грузилом и живцом закидывался в реку где-нибудь неподалеку от водных зарослей травы, где могла хорониться щука, а другой конец привязывался к воткнутому в землю колышку на берегу.

Подошёл это Сенька к закидушке, ну ничего интересного, леска свисает свободно с колышка, без натяга, значит ничего не попалось. Хотел уже повернуть обратно и наконец окунуться в желанную прохладу протоки, но тут заметил одну странность: часть лески, лежащей на поверхности воды, свилась кольцами, хотя они выбрали леску после заброса с небольшим натягом, словно кто-то взял и подтянул грузило против течения ближе к берегу острова.

– Ну ладно, - подумал Сенька, - надо переставить закидушку! Стал выбирать леску, идёт свободно, никаких чудес, и вдруг встала, как-будто зацепилась за что-то вроде бревна. – Блин, - ругнулся он про себя, - вот неприятность, надо лезть, отцеплять. Попробовал дернуть посильнее и тут это бревно как потащит его в реку. От неожиданности Сенька чуть не опрокинулся в реку вместе с леской, однако среагировал, удержал леску, уперся ногами и, пятясь задом, стал выволакивать это что-то на сушу.

Секунды растянулись в новое измерение. Наконец, отчаянно сопротивляющаяся, огромная щука была вытащена на берег и тут же начала биться пытаясь соскочить обратно в реку, однако Сенька бросился на неё всем телом, прижал к земле и, вспомнив, как это делают опытные рыбаки, выдернул колышек, к которому крепилась леска, ловко проткнул рыбину возле жабер, после чего та затихла и лишь слегка шевелила жабрами. Тут время вернулось обратно в свое русло и стал восприниматься окружающий мир.

А в мире происходило следующее. Иван, заметив из протоки в верхней части острова, где он блаженствовал по шею в воде, возню на нижнем конце, выскочил на остров и с истошным воплем: – Держи! Упустишь! – рванул нагишом по острову на подмогу. Бабы на другом берегу, увидев несущегося с воплями во весь опор голого мужика, сверкающего всеми причиндалами, побросали грабли и, разинув рты, замерли то ли в изумлении, то ли в ужасе – кто его знает, что случилось, может ограбили, а может утонул кто. Подбежал задохнувшийся Иван и, видя уже спокойно стоящего Сеньку, закричал на него, немедленно озлобясь от воображаемой неудачи: - Что, балбес, упустил? Сенька, так же спокойно, указал под ноги. Тут Иван наконец увидел в осоке пойманную щуку, одобрительно зыркнул на Сеньку, подхватил рыбину рукой под жабры и гордо поволок её на вытянутой руке с волочащимся по траве хвостом под всё еще изумлёнными взглядами баб, являя собой что-то вроде ожившей статуи Геракла то ли с поверженным змеем, то ли с драконом, или с кем-то ещё, как на картинке из недавно прочитанных Сенькой «Мифов древней Греции». Долго потом за рекой слышались громкие голоса и звонкий смех. Может бабы переживали случившееся, а может обсуждали Ивановы мужские достоинства, кто их знает этих баб?

Главное, что щука была поймана аккурат за два дня до дня рождения Сенькиного отца и по общему решению была на следующий день отправлена с Сенькой в поселок, чтобы его мать успела испечь рыбный пирог ко дню рождения – любимое блюдо отца. Прибежал Иван с покоса на один вечер, летняя страда не позволяет терять много времени, пришли другие соседи, все ели пирог, пили бражку и нахваливали раскрасневшегося Сеньку за его удачу – кормилец! А на следующий день они с Иваном уже были на покосе. Потехе час, а делу время – это закон крестьянской жизни. И были потом еще покосы и новые приключения до самого отъезда Сеньки на учебу в Москву, в его другую жизнь, не имеющую ничего общего с его первой, такой светлой и безоблачной, такой памятной и манящей к себе, но такой невозвратной жизнью.