В какой-то момент Вселенная чуть отвернулась от Земли, и открылся портал между двумя измерениями. В этот самый портал и попал Антон Голубев, автор многостраничных опусов, совершавший свой вечерний моцион.

Через секунду Вселенная исправила свою ошибку, и Голубев вернулся в свое измерение. И если бы вы смотрели прямо на него, а в этот самый миг моргнули - вы бы и не заметили, что он исчезал.

Однако Время, как известно, величина вовсе не постоянная. Поэтому за эту секунду на нашей Земле в другом измерении с Голубевым вполне могло случится множество неожиданных вещей.

Но где же он побывал?

Итак, тот мир, куда попал Антон, вовсе не был таким же свободным и демократичным, как наш. Некоторое время назад он страдал от переизбытка информации, от излишнего числа литературных изданий и сочинений. Потому высшим указом было запрещено писать художественные произведения, а все писатели объявлены вне закона. Естественно, стоило Голубеву по привычке достать из кармана черный блокнот, чтобы проверить свои заметки, он был схвачен по подозрению в сочинительстве и взят под стражу.

После долгих бюрократических мытарств, вдаваться в которые мы не будем, Голубев (по сути, не существующий в том измерении человек) оказался в камере до дальнейшего выяснения обстоятельств.

Помимо него в камере находились: невезучий и чувствительный поэт Лоримо, дуэт натуралистов-заговорщиков Мосин и Тосов и фанатичный фантаст Ворбин. Лоримо сидел, забившись в угол, и трясся, иногда выдавая несвязные фразы. Мосин и Тосов в уме играли друг с дружкой в бык-корову, а сам Голубев ходил туда-сюда вдоль решетки, пораженный несправедливостью своего положения.

- За что вас сюда, любезнейший? - Начал наконец Мосин.

- Что? Это вы мне? - Голубев резко повернулся к ним, словно только сейчас заметил, что не один в камере. - А... Я не знаю - я достал в парке блокнот и собирался записать...

- О, да вы смелый! - Вступил Тосов, - Вы из радикалов?

- Простите, что?

- Верно, из радикалов... Думаю, лично у меня не хватило бы смелости вот так, посреди улицы, днем... Браво, - печально покачал головой Мосин.

- Нет, простите, вы, наверное, неправильно меня понимаете. Я не знаю, почему я здесь. Я гулял, читал свои записи... Похоже, это не мой мир. Какое-то другое измерение? Но как?.. - сам с собой заговорил Голубев.

- Слышите, Ворбин? Это по вашей части. Мужчина считает, что он из другого измерения. - Бросил через плечо Тосов и вновь обратился к Антону. - И каков же он, ваш мир, если изволите?

- Он... Он другой. И там нет всего этого - с писателями. Нет... охоты? не знаю, как еще назвать. Но почему, почему здесь вас - нас - так неуважительно ловят?

- Мир, где можно писать? А вы, батенька, фантазер. Это, скорее, не к Ворбину, а к Лоримо, - мотнул головой Мосин.

На это Лоримо затрясся еще сильнее и взвыл:

- Легкий бриз вечерних сосен носит вьюга, помолясь... - И замолк, постанывая.

- Тише, тише, друг, успокойтесь, - Наконец вступил в разговор Ворбин, явно заинтересованный историей Голубева, - Скажите - как вас? Голубев? Ворбин, приятно. - Голубев, и как же вы видете возможным путешествия между соседними измерениями?

- Я не говорил, что как-то их вижу. Я не знаю, каким образом я попал сюда... - Явно смутился Голубев.

- А известно ли вам, товарищ, что научно доказана невозможность любых событий, описанных в художественной литературе - фантастиеской особенно? Потому все произведения - это ересь и пропаганда, а я, поветивший себя фантастике и ничего взамен не просивший, объявлен рецидивистом, растлителем, подрывником идеологии. И вот вы - так просто говорите про другие измерения. Обижаете меня и бьете в самое больное.

- Простите, я не думал...

- Больное сердце мечет бисер, в тумане криво, помолясь... - Снова завыл Лоримо.

- Да о чем вы тут все талдычите? - Не выдержал Голубев. - Да как же можно запретить писать? Это же... это... Господи, да не может такого быть! Как вы с этим миритесь?

- А мы и не миримся, - печально заметил Тосов, - потому мы и здесь. И вы, я так понял, тоже. Скажите, Голубев, а в чем заключается ваша программа? Такое открытое выступление - это смелый шаг.

- Что за бред вы несете? Я - писатель! Какой шаг? Какие доказательства? Какая пропаганда? Это для души! Я должен писать и изливать себя на бумагу. Мне предлагали - дома - золотые горы, чтобы я остановился - но ведь тогда меня не будет! И я отказался! А вы... Психи.

- Тише, Голубев, вы волнуете Лоримо. Перестаньте кричать. Ну не хотите говорить - не надо. Постойте. "Должны писать"? - Какая-то мысль осенила Тосова. - Вы провокатор! Вы хотите, чтобы мы сознались! Как и все другие! Показали вам свои тексты! Вы - предатель!

В этот миг по коридору эхом отозвались шаги надсмотрщика, заключченные замолкли. Мужчина в форме подошел к камере и открыл решетку.

- Голубев. - Провозгласил он. - Пройдемте.

Антон вышел из камеры, надеясь, что близится осовобождение, и бросил победный взгляд на сокамерников. Все, кроме Тосова, подняли кулаки.

- Но пасаран, товарищ. Не сдавайтесь. - На прощание сказал Мосин.

"И где-то бьются чайки клювом, стену ломая, помолясь..." - услышал за спиной Голубев, радостно покидая коридор.

Боже, думал он, какой же глупый мир! Как же можно так издеваться над людьми творческими? Они же чахнут, сереют. Ну ладно, Тосов - он, похоже, подозрительная личность. Но бедный Лоримо...

Но ничего, мелькнуло в его голове, скоро справедливость восторжествует - а дальше он попробует как-нибудь им всем помочь. Напишет что-нибудь.

Антона, все еще торжествующего, завели в комнату для допросов, где за столом уже сидел следователь. Одинокая лампа освещала папку, в которой, похоже, было дело Голубева. На следователе был хороший костюм, вовсе не серого цвета, и ярко-зеленый галстук.

- Присаживайтесь. Надеюсь, вам не доставили неудобств? Ну что же, господин Голубев... - Не давая ему ничего ответить, следователь опустил глаза в папку и стал читать.

- Нарушаем, - наконец заключил он. - Ну что же вы так? Прямо посреди бела дня, ни от кого не прячась, начинаете писать. Нехорошо. Люди стараются, шифруются, ночами забиваются в темные углы - и тут вы такой. Низко.

Следователь что-то говорил, примерно настолько же содержательное, а Голубев начал понимать, что его, похоже, не собираются выпускать. Во время разговора следователь что-то чиркал на пустом листке в деле.

Голубев перегнулся через стол и различил строки:

 

Логично буриме,

 

- Вы что, вы пишете стихи? Но вам же нельзя - никому нельзя. А мое дело?.. - Ошеломненно спросил Голубев.

- Думаете писать жалобу? - Не поднимая глаз, ответил следователь. - Ну пишите. И что? Я - важный пост. А вы - рецидивист. И судьба ваша уже решена. Так что... Ну тем более: сами ведь знаете, что все и так пишут. Днями и ночами, забившись по уголкам, со свечками. Пишут и пишут. И наверху, и внизу. Читать невозможно. Сам себя читать не могу. И что? Ну и мы - сажаем, отпускаем. И все равно все пишут. Это все равно. Хоть бы кто один хоть бы что стоящее написал... А-то я... "Макраме". - Печально засмеялся он.

И вот в этот самый момент Вселенная и исправила ошибку: Голубев вернулся в свое измерение.

Некоторое время он стоял на одном месте на том самом бульваре, где гулял. Вокруг, как обычно, шли незнакомые люди, спешили автомобили.

"И все равно все пишут..." - вспомнилось ему.

После этого Голубев отправился домой, но случай долго не мог выйти из головы. Он делал себе пометки, стараясь вспомнить все детали, которые увидел в другом измерении. Записать все, все откорректировать... Написал пару рассказов.

А потом, пролистывая какие-то свои записи, он вдруг понял, что вообще произошло. Они все...

Они все были графоманы. Дикие, невежественные писаки. И все писали. Миллионы человек - с ручками, набивающие тексты на компьютерах. Тысячи, десятки тысяч бессмысленных строк.

"Хоть бы один хоть что стоящее написал..."

Под стражей, в голове; во время допросов. И...

А сам-то он чем лучше? Голубев провел пальцем по кипе листов, скопившихся на его собственном столе. Десятки никчемных рассказов, думал он, заполненные нелепице блокноты, сотни глупейшим образом постраченных байт информации. Ради чего?

Интересно, вдруг подумал Голубев, а если бы на нас объявили охоту, стали бы мы стараться сделать лучше? Чтобы доказать мастерство. Чтобы оправдать себя. Пытаться написать хоть что-то, ради чего не было бы стыдно и жалко и в тюрьму пойти, и жизнь отдать. Смогли бы?

- И всяк свой дар предвзято любит; ни слова в Вечность, помолясь... - грустно, под нос пробормотал Голубев и встал из-за стола.

Больше в жизни он не написал ни строчки.