СЕРЫЕ КЛУБНИ

 

Казалось, только старая сосна, со срезанной осколками вершиной, понимала, как больно Розе вспоминать искалеченное войной детство и искромсанное, потерянное где-то в голодных детских буднях бабье и простое человеческое счастье, так и не обретенное всей дальнейшей жизнью. Сосна словно подвывала и тоскливо покачивалась на холодном майском ветру. А Роза медленно шла, превозмогая боль в ноющем после тяжелого перелома колене, и катила перед собой старую детскую коляску, заполненную семенной картошкой и мешками с навозом.

Слёз в её глазах уже не было, они давно были выплаканы все от несносных мучений и переживаний, лишь глубокие морщины, как пересохшие русла рек, напоминали, как глубоки и продолжительны были эти горестные потоки. Шла она к своему огородику на берегу Свири. Шла, чтобы тупой ржавой лопатой вдавливаться в плотную глинистую землю и переворачивать её. Вдавливаться, наваливаясь всем телом, и переворачивать, превозмогая саму себя. А потом рассыпать над перекопанным клочком козий навоз, перемешанный с сухими прошлогодними листьями.

Когда пот заливал лицо, а дыхание сбивалось окончательно, она ложилась на старую седую траву и пристально всматривалась в движение реки. Она и родилась на её берегу, с самого раннего детства слушая ласковый плеск Свири, впитывая в себя её таинственную и светлую ширь. Ей было всего девять лет, когда привычная тишина раскололась от взрывов снарядов и посвиста пуль, летящих с другого берега. У нее на глазах снарядом разорвало соседку с подушками и маленьким ребенком на руках, земля уже осела, а окровавленные перья всё ещё медленно кружились над воронкой возле покореженной взрывом сосны.

Пока они бежали с мамой до ближайшего леса, таких воронок становилось всё больше и больше, а маленькая Роза не видела уже почти ничего, кроме черного бутона от взрыва и покрасневших перьев. Она смутно помнит ночевки на холодных болотах, где нельзя было разводить костры, долгую ходьбу до станции и многодневную маету в вагонах, почти без еды и питья. Как во сне прошли три голодных военных года в далекой сибирской деревне. Учиться Роза не могла, болели глаза, а работать старалась наравне с взрослыми, пасла скот, чистила и сушила для фронта картофель. Было до невыносимости тяжело, но она пересиливала себя, чтобы приблизилась победа, и вернулась на берега Свири та прежняя тишина.

Уже в августе сорок четвёртого они вернулись на родную землю, где почти не осталось уцелевших домов – одни сгорели, другие – финны разобрали на блиндажи. Розе приходилось спать прямо на земле, в шалашах и в пустых картофельных ямах, когда пускали хозяева. Если давали милостыню, суп из крапивы и лебеды сдабривали хлебом, а от холода спасались, прижимались с матерью друг к другу. Обыкновенные картофелины, запеченные в костре, были для Розы лучшим лакомством, она так долго мечтала поесть их досыта, что на всю жизнь сохранила особое, трепетное отношение к этим серым, как камни, клубням.

Изможденная мать вскоре умерла. Даже помянуть её было нечем. Мужики, долбившие для ее последнего пристанища замерзшую январскую землю, всё поняли и ушли без единого упрёка. А Роза осталась совсем одна. Когда не хотелось больше жить от отчаяния и душевной боли, шла к старой сосне на берег Свири и мысленно общалась с рекой, как с единственной родственной душой. Сам собой, постепенно родился в Розиной голове песенный плач, который она каждый раз напевала, сидя на берегу:

«Ширь твою синюю люди

В грязных шинелях кляли,

Когда от вражьих орудий

Спасаясь, плыть не могли.

 

И дети уже не дрожали,

Глотая болотный туман.

Их мамы собой согревали,

Скуля по горящим домам.

 

Были потом эшелоны

Без хлеба, воды и тепла.

Когда отчаянья стоны

И мама сдержать не могла.

 

Кормились тогда лебедою,

Картофельной шелухой.

Работой бодрясь ломовою

И общей на всех бедой.

 

Ширь твоя синяя снова

Ласкает мои года.

И нет притягательней зова,

Чем эта родная вода».

 

Вот и на этот раз, протяжно пропев привычную песню, она встала, чтобы делать на приготовленном клочке лунки и раскладывать в них картошку. Любовно осмотрела проклюнувшиеся картофелины и начала копать.

Каждая новая лунка напоминала ей очередной жизненный эпизод, попытку наладить горькую судьбинушку. В одном ряду получалось тринадцать лунок, как раз столько раз и пыталась она создать счастливую семью. Только мужики всё попадались пьющие, приходилось выгонять их, чтобы обрести покой в доме.

И с работой ничего путного не вышло. С двумя классами образования её брали только уборщицей, санитаркой или сторожем, видя отчаянное трудолюбие, награждали грамотами, но зарплату прибавить не могли. Она убивалась на болотах, сотнями килограммов сдавая клюкву, чтобы купить телевизор, мебель или ковёр, чтобы в доме было не хуже, чем у других. Вот и наработала Роза мизерную пенсию без каких-либо льгот, платила за всё сполна и старалась поменьше есть, чтобы дотянуть до следующей выплаты.

Закончив очередной ряд, она повернулась лицом к Свири и залюбовалась на белоснежную яхту, идущую сверху. Таких красавиц она здесь еще не видела ни разу. Своей легкостью и стройностью она почему-то напомнила Розе любимую довоенную куклу, оставленную во время эвакуации под обстрелом. На кукле было такое же, как парус яхты, белоснежное платье и красные, как ее борта, туфельки.

Как раз в этот момент хозяин яхты, крупный водочный торговец из Карелии решил порадовать своего гостя из Финляндии необычной шуткой. Достав из каюты пятизарядный охотничий карабин, он передернул хорошо смазанный затвор и, оскалившись в улыбке, произнес: «Твой дед, кажется, воевал в этих местах. Слабо попасть вон в ту сломанную сосну?»

– Я не по-о-льшой мастер, – залопотал финн, прицеливаясь, но в дерево попал трижды.

Грохот выстрелов сковал Розу, она будто почувствовала боль несчастной сосны. В её глазах отчётливо расцвёл тот военный черный бутон с покрасневшими перьями. Грудь словно кто-то сдавил стальным обручем, а ноги уже не держали ослабевшее тело. Роза ткнулась лицом в свою землю, вжавшись в неё руками. Ветер ещё долго ласкал её седые волосы, а проклюнувшиеся серые клубни так и остались лежать в ведре, уже ненужные никому.

 

ВАНЬКА-РЕЦИДИВИСТ

С насупленным, недоверчивым взглядом и с железными зубами, он сначала вызвал настороженность, усиленную слухом о солидном тюремном стаже. Этот стаж настолько въелся в его привычки, что чаще всего он держал незанятые работой руки за спиной, а любое дело начинал фразой: «Первый, пошёл!»

А вставал он после перекура, правда, первым и старался взять на себя самую тяжелую работу. Когда же все валились с ног от усталости и рассаживались у костерка или бидона с ключевой водой, он продолжал махать косой, делая широкие и ровные прокосы, или не прекращал подгребать и носить к стожару высохшее сено.

Этот странный рецидивист и меня научил косить, терпеливо объясняя, как держать, как двигаться, как точить затупившееся косовище. А к общему столу не спешил, сначала кормил с ложечки больную престарелую мать, за которой некому больше было ухаживать.

Как-то на улице знакомый спросил его с издёвкой: «Ну, что, всё батрачишь?»

Ваня, смутившись, сказал ему: «Не батрачу я, а добрым людям помогаю…» И ведь стал незаменимым помощником для соседей-стариков, которые рассчитывались с ним не деньгами, а едой. Ведь в современной деревне ветераны-пенсионеры стали самыми богатыми людьми и могут теперь обойтись без разъехавшихся по городам и весям детей и внуков.

Странным мне показалось, что такой отзывчивый и работящий мужик стал рецидивистом, и решил я узнать у людей, за что же он попадал в тюрьму.

Первый раз, еще в молодости, Ванька сломал совхозный трактор, поссорившись с бригадиром или механиком. Отсидел за порчу государственного имущества два года. Потом получил срок за кражу. Пришёл пьяным в деревенский магазин и стал просить у продавца водку в долг, та без денег не дала. Тогда Ванька снял с руки часы, положил на прилавок и забрал бутылку. А в третий раз он сел за жестокое избиение женщины. Пришёл домой в неурочное время, а жена с любовником милуется. Бил её Ванька долго, бил до полусмерти, чтобы заглушить собственную сердечную боль. Стала она инвалидом, а он надолго попал за решетку, теперь уже как рецидивист.

Около года он снова на свободе. С потерянным здоровьем и сломанной судьбой, но и сейчас не обозленный на людей. Нашёл другую женщину, но не может найти работу. И, быть может, опять угораздит его что-нибудь натворить, хотя какой он по сути рецидивист?!

 

СВАТОВСТВО

Кольке в этот день исполнилось двадцать пять. Родственников, как водится, набилось под вечер целая изба. Поели они, попили самогонки и хотели уже попеть и поплясать, да вспомнили, что пора Кольку женить. Мало того, намекнул кто-то, что в соседней деревне есть и невеста на выданье – и лицом гожая, и статная, и работящая. Среди гостей был бригадир, он без лишних уговоров разрешил запрячь колхозных коней, чтобы ехать свататься. Желающих набралось человек двадцать, так что покатили сваты на трех санях с песнями да криками.

Захмелевший Колька рассказал родне, что есть у него и в своей деревне вдовушка, добрая нравом и милая сердцу. Да разубедили его:

– Зачем тебе вдова нужна, когда настоящую невесту предлагают?

Мало того, когда мимо дома вдовушки проезжали, заорали похабные частушки с грубыми намеками и оскорблениями в адрес несчастной женщины. Самому Кольке это мало понравилось, да спьяну большого значения он этому посрамлению подруги не придал.

Приехали сваты в соседнюю деревню, но невесты дома не застали. Зато с родителями её быстро нашли общий язык. Выпили и свой самогон, и их, да ещё не раз бегали за добавкой к соседям. Два дня гуляли, будущую свадьбу обмывали.

А когда явилась не ожидавшая сватов невеста, выяснилось, что жених у неё уже есть, и ни на какого другого менять его она не собирается.

Делать нечего, поехали загрустившие сваты ни с чем обратно. Вспомнили тут про вдовушку и решили её уважить своим вниманием. Но она так разобиделась, что в дом их не пустила. И Кольке с тех пор дорога туда была заказана.

История эта быстро облетела всю округу и несостоявшемуся жениху боком вышла. Так и остался он до старости холостяком.

 

ВАЖНЫЙ ВЫБОР

Время тогда было лихое, трудное, так что многие в деревне не имели ни одежды хорошей, ни обуви. Туго им приходилось в холодное зимнее время. А особенно страдал старик Василий. Старался он в своих изорванных сапогах как можно реже бывать на улице и всё копил деньги на новые. Но была в его жизни непреодолимая загвоздка, которая никак не позволяла ему держать ноги в тепле.

Как появится у него в очередной раз немного денег, бежит Василий к магазину. Топчется возле входа и припевает:

«Ножки, ножки, винца или сапожки?..

Ножки, ножки, винца или сапожки?..»

И через некоторое время радостно провозглашает, предчувствуя временное тепло и для тела, и для души: «Винца!»

 

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛЕМЕХ

Жили в деревне два брата. Один имел большое богатое хозяйство, а другой маленькое и захудалое. Вот пришёл бедный брат к богатому и говорит: «Ничего я не понимаю! И наделы у нас с тобой одинаковые, и скотину мы поровну поделили, так почему же у тебя в доме достаток, а у меня и мышам поесть нечего?»

Отвечает ему богатый брат: «Всё дело в волшебном плуге. Тебе, видно, не рассказали, что он тому богатство даёт, у кого лемех как зеркало сверкает. Глядя на мой, бриться можно и причесываться, потому и урожаи у меня приличные.

Пошёл бедный брат домой. Глянул на свой плуг, а лемех у него и правда весь черный, чуть ли не ржавчиной покрывается. Побежал снова к богатому брату и жалуется:

– Что же ты себе хороший плуг взял, а мне плохой оставил?!

– Не серчай! – отвечает ему богатый. – Ты своим плугом как следует землю вспаши и увидишь чудо!

Не поверил бедный брат богатому, но решил все же попробовать. Запряг коня и начал пашню поднимать. Один круг прошел, другой, третий. Так втянулся в работу, что и вечера не заметил. А как поднял плуг – засверкал лемех в свете заходящего солнца, как настоящее зеркало. Осенью же собрал бедный брат небывалый урожай и все понял. С тех пор и его плуг стал хорошим.

 

ОБЩЕЕ РЕШЕНИЕ

В 1937 году молох репрессий докатился и до отдаленных деревень. Сверху спускалась разнарядка на количество врагов народа, которых нужно было выявить в каждом населенном пункте, и местный представитель репрессивных органов чаще всего основывал свой роковой выбор на доносах или личной неприязни. Но бывали в Лодейнопольском районе случаи, когда решение принималось на общем сходе. Колхозники, получив разнарядку, выбирали в первую очередь того, кто был менее работоспособен, чтобы не навлечь на себя новые напасти из-за невыполнения обычного плана. Вот поэтому в чёрные списки попадали старики и женщины. А они, наверное, осознавали, что отправляются в лагеря или на расстрел ради общего блага.

 

ДЕРЕВЕНСКИЙ ПОЛИГЛОТ

Ваську в деревне знали как знатока иностранных языков. Он здоровался с прохожими то по-немецки, то по-английски, то по-французски. Поговаривали, что он может общаться чуть ли не на десяти разных языках. И когда деревенский хор отправили в заграничную поездку, Василия взяли как переводчика. Сам смуглый, в белом костюме и с дипломатом в руках он смотрелся весьма экстравагантно.

И вот на иностранном пароме, идущем в Швецию, руководитель хора попросил Василия помочь обменять американские доллары на шведские кроны. Подошли они к обменному пункту, Васька и спрашивает с солидным видом:

– Шпрейхен зи дойч?

– Я, я, – одобрительно кивает ему головой сотрудник пункта.

Васька обрадовался столь быстрому пониманию и продолжил:

– Ду ю спик инглиш?

– Ес, ес, – закивал головой сотрудник.

И тут Васька зачесал пятерней затылок и пробубнил:

– Нам бы доллары обменять…

– Пожалуйста! – сказал ему с улыбкой сотрудник, с которым продолжил общение руководитель хора. А Ваську с тех пор стали в деревне звать горе-переводчиком.

 

СЕРЬЁЗНЫЙ УРОК

Было это в 1703 году. Люди государевы наказывали преступников, совершивших злодеяния на Олонецкой верфи. Одного приговорили к пятнадцати годам каторги за убийство, второго – за побег с верфи, а третьего повесили за самое гнусное по тем временам преступление – за бранные слова. Даже фамилия казнённого сохранилась в архивах. Афанасьев. Таких Афанасьевых сегодня в России миллионы. Они, увы, потеряли уважение к слову и не верят в его огромную силу. Даже дети без смущения ругаются отборным матом. Может, потому и живём так тяжело и суетно? И не стоит ли вернуть уважение к слову с помощью той же истории?

 

ДИАЛОГ

– У нас в России что не Борька, то поросёнок! – издевается над напарником Борисом Иван.

– А что не Иван, то дурак! – отвечает обидчику находчивый Борис.

– Я ведь своего хряка в честь Ельцина назвал, а кота рыжего, кстати, Чубайсом кличу – характеры у них один в один, – миролюбиво пояснил Иван.

– А я тут даже в аптеке видал презервативы – «Ванька-встанька» называются, не в твою ли честь? – не унимается обидчивый Борис.

– Ты рекламу слышал «Покупай Рябушку – будешь с яйцами»!? Так я сейчас тебя так приласкаю, что никакая Рябушка не поможет! – взорвался Иван и пошёл на обидчика с кулаками… К счастью, другие мужики их разняли.

 

СТРАДАНИЕ ВАЛЕНТИНЫ

Вековые деревья рядом с этим обрубком старой сосны казались юными, но он не сдавался и каждую весну приветствовал освобожденные ото льда онежские волны молодыми зелеными веточками. Биение жизни древнего озера, чистой синеве которого могло позавидовать само небо, будто отдавалось вечным пульсом в покореженном ветрами обрубке, и они думали о чем-то важном на равных. Им не было никакого дела до старой женщины, исписанной морщинами долгой и бедовой судьбы, подолгу стоящей на берегу возле не сдающегося обрубка. А она находила в дыхании Онеги и древнего дерева что-то родственное, близкое по мироощущению.

Она долго не знала, что носит точно такое же имя, как у католического покровителя всех влюбленных, а когда услышала об этом по телевизору, тихо и счастливо рассмеялась: «Вот и я своего Юрочку вот уж шестьдесят лет тайно люблю и до гробовой доски любить не перестану. Сама себе покровитель!» Ее маленькая, неброско обставленная квартирка с того момента будто осветилась незримой свечой, вроде и выцветшие обои на стенах те же, и старый обшарпанный шкаф, и потрескавшийся от времени стол, а теплее и светлее стала комната, болезненное чувство одиночества и то притупилось.

Его вьющиеся темно-русые волосы, волевой подбородок и крупные умные глаза запомнились ей с первого взгляда. Тогда зимой 1942 года он приехал в их партизанский отряд, чтобы от имени Центрального Комитета республиканского комсомола сказать слова, так нужные в решительные моменты боя. Говорил он ладно, пламенем эмоций зажигая в сердцах партизан-комсомольцев неугасимый факел ненависти к врагу и стойкости во тьме лишений и испытаний. Худенькой и невысокой Вале, стеснительной и незаметной среди более крупных и задорных подруг, особенно запомнилась его фраза: «Можно сказать, что надо драться как львы, но вы должны драться как комсомольцы!»

– Как комсомольцы! – мысленно повторяла она запавшие в сердце слова, словно чувствуя теплоту и сияние, исходящие от комсомольского значка на гимнастерке.

– Как комсомольцы! – приговаривала она, шагая с бойцами отряда в глухие леса родной Карелии, ставшие из-за войны вражеским тылом. Эти слова помогали ей не сгибаться под тяжестью вещмешка с продуктами, медикаментами и боекомплектом. Эти слова словно отпугивали комаров и мошку и не давали засыпать и падать от усталости во время тяжелого похода.

– Как комсомольцы! – шептала она, прогоняя страх, когда финские солдаты начали наступление на их высоту, политую кровью ее боевых товарищей после минометного и пулеметного обстрела. Очень страшно и больно было ей смотреть на безжизненные глаза ребят, еще несколько минут назад что-то кричащих, а до этого прошагавших рядом десятки километров по болотам и чащобам.

Кого-то она перевязывала, уже не замечая посвиста пуль и грохота взрывов, кому-то прикрывала ладонью остановившиеся навечно глаза, за кем-то перебегала от укрытия к укрытию, чтобы не быть подстреленными или захваченными в плен. Когда ногу обожгло свинцом, на какие-то минуты от шока и боли потеряла сознание. Потом очнулась, взвела затвор пистолета, чтобы живой не сдаться…

Но ее вытащили с той гибельной высоты и перенесли через линию фронта к своим. В том тяжелом походе отряд поредел в несколько раз, и кое-кто из ее боевых товарищей задавал страшные вопросы: «Ради чего? Кто виноват?» Ответы рождались мучительные, но она верила, что жертвы были не напрасными, что виноват в них кто угодно, но только не он, запомнившийся волевым подбородком и решительным взглядом синих глаз, говоривший перед походом проникновенные слова.

С той тягостной поры прошло много лет, когда она узнала, что Юрий, занимавший в то время очень высокий пост, узнав от одного из бывших партизан о желании написать горькую правду о злополучном походе, пригрозил ему, что уволит с работы. Черной кошкой мелькнула эта весть и оставила в душе неприятную, зудящую зарубку. Но позже Валентина изгнала навязчивую мысль о бессмысленности похода и роковой ошибке его организаторов, ведь целый батальон финских солдат они тогда положили, целую дивизию на себя отвлекли, дав передышку своим на фронте.

А на войне они встретились еще раз. В маленьком поселковом клубе собрались лучшие бойцы их партизанского отряда, которых Юрий приехал награждать грамотами республиканского комсомола. Когда назвали ее фамилию, Валентина даже не сразу смогла подняться, ноги, будто ватные, не слушались. А он удивленно смотрел своими пронзительными глазами, не понимая, почему храбрая партизанка стесняется подойти за грамотой.

Невдомек ему было тогда, что страшней вражеских пуль и осколков стали для девушки его глаза, пронзительные и этим пугающие. Он нередко замечал восторженные взгляды влюбляющихся в него девчат и настолько привык к этому, что не заметил сильного волнения Валентины. Чтобы поддержать ее, думая об обычной девичьей робости, он через весь зал прошел прямо к ней, когда заиграл клубный патефон, но, увидев побледневшее лицо и широко раскрытые, будто от ужаса, глаза, решил, что она страдает от недавно полученного ранения, и пригласил рядом сидящую Люсю.

Всю свою последующую жизнь она жалела о том, что не смогла справиться с волнением, и с завистью наблюдала, как он красиво танцует, кружа Люсю в вальсе. Та, конечно, вернулась с пылающими от застенчивости и гордости щеками и взволнованно потом рассказывала подругам, как ловко и легко он кружил ее по залу, как обворожительно и просто улыбался, словно не комсомольский вожак республиканского уровня, а обыкновенный парень с соседней улицы.

Чтобы еще раз увидеть его и обязательно воспользоваться шансом закружиться с ним в вальсе, она просила командира и комиссара отряда отправлять ее на самые опасные задания, с поля боя ее выводили чуть ли не силой и знали, что она уйдет только тогда, когда будет уверена, что все раненые выведены или перетащены в безопасное место. За отчаянную храбрость и сверхъестественную работоспособность ее награждали медалями и орденами.

Каждый раз, когда в отряде объявляли торжественное построение, она с волнением всматривалась в маленькое зеркальце, с которым никогда не расставалась, поправляла волосы, выбирала наиболее привлекательное выражение лица и представляла, как, получая из его рук награду, потупив взгляд, скажет:

– Я делала это как комсомолка!

Но медали и ордена ей вручали другие. Статные, красивые с высокими воинскими званиями. Но другие… Не понимающие, почему Валя едва скрывает разочарование на лице, будто получает не награду, а выговор.

А потом, когда война отгремела даже на востоке, и мужчины стали возвращаться домой, она тоже возвратилась в родной город на берегу Онеги и устроилась фельдшером на стройку. Подруги обзаводились семьями, рожали детей, а она так и куковала одна, не надеясь на то, что судьба может осчастливить ее взаимной любовью с секретарем, но и, не воспринимая больше никого, как своего единственного и неповторимого.

Однажды ей принесли правительственное письмо и попросили расписаться в специальном журнале. Дрожащей от волнения рукой она поставила закорючку в нужном месте и унесла письмо в комнату, чтобы вскрыть без свидетелей. Сердцем почувствовала Валентина отголоски его души и памяти в этом странном правительственном письме. Но в нем оказался сухой машинописный текст с приглашением на учебу в Высшую партийную школу в Москве.

Валентина поняла, что не просто так ее, обыкновенного фельдшера, хотя и с героическим партизанским прошлым, приглашают в Москву, но отказалась от партийной карьеры, ведь в огромной столице среди тысяч чиновных коммунистов ей не удастся встретиться с ним вне съездов, собраний и конференций. А издалека видеть его на почетной трибуне или в президиуме, такого неестественного, словно околдованного огромной властью, ей не хотелось. Лучше видеть его иногда по телевизору, но не покидать дорогое сердцу Прионежье.

Отказ ее был воспринят городской партийной властью с немалым удивлением. Но с той поры ни одно важное событие не обходилось без Валентины. Ее приглашали на митинги и встречи с молодежью, ей привозили подарки и цветы к праздникам и вручили ключи от новенькой квартиры в хорошем микрорайоне. Попросили уйти с хлопотной фельдшерской работы и назначили заместителем председателя народного контроля при горкоме партии.

Она восприняла неожиданное назначение как очень ответственное задание и рьяно взялась за дело, чтобы выявить как можно больше нечистых на руку руководителей, но была обескуражена разговором со своим новым начальником. Она запомнила его странные слова, сказанные как бы чужим, непривычным для него голосом:

– Ты что же это, Валентина, против советской власти народ настраиваешь! Люди нам верят, понимают, что ответственные работники должны иметь особые условия, а ты их в воровстве хочешь уличить. Думаешь, колбасу с мясокомбината директор для себя оставляет, а в зверосовхозе своим женам шкурки припрятывают? Пойми ты, наконец, что система не нами придумана, и не нам ее разрушать! Мы перед партией в ответе, а она – уже перед народом. Скажет партия, наказать Пупкина за левую колбасу, тогда и готовь свои бумаги со всей прытью, а пока сиди тихонько, получай зарплату и не пыли против ветра.

– Но как же, Андрей Николаевич, я могу молчать, когда жена директора молокозавода принимает ежедневные молочные ванны для оздоровления кожи! Ведь это столько молока на ее дряблую кожу изводят!

– Ты бы, Валентина, лучше о своей коже позаботилась, в санаторий съездила, а там и разберемся…

Она тогда хлопнула дверью и пошла к первому секретарю, крепкому, широкоплечему мужчине лет пятидесяти, даже внешне он походил на готовый монумент надежного строителя коммунизма. Секретарь ее внимательно выслушал и предложил все изложить в письменном виде и принести заявление на следующий день.

Весь вечер Валентина корпела над известными ей случаями злоупотреблений больших и маленьких начальников, на которых поступали анонимные и подписанные заявления от доброжелателей. Кое-что знала и сама, так как любила общаться с обычными людьми, знающими в их маленьком городке больше, чем любой опер или представитель спецслужб.

Дописывая десятую страницу, она мысленно обращалась к своему Юре, в то время возглавляющему самое страшное для обывателей ведомство под названием КГБ: «Я превозмогала боль и усталость, когда шла война, чтобы еще раз увидеться с тобой, но судьба так и не одарила меня маленьким лучиком счастья, этот лучик, быть может, вспыхнет вскоре благодаря моей опасной работе по выявлению новых врагов нашей страны, засевших в теплых кабинетах и бесстыдно разворовывающих народные ценности. Раньше мне казалось, что многих людей несправедливо обвиняли врагами народа и ссылали в лагеря, но теперь, глядя на обнаглевших от безнаказанности начальников, я думаю иначе. Они погубят нашу партию и страну, если карающая рука народа, твоя, Юрочка, карающая рука, не вышвырнет этих мерзавцев с партийными билетами из их кабинетов. Люди, которых коммунисты должны вести к светлому будущему, уже не верят в лозунги и призывы, все эти съезды и конференции превратились во что-то странное, какое-то ненастоящее, превращающее людей в чугунные, тупые машины. Про нашего генсека Брежнева всюду рассказывают глупые и пошлые анекдоты, его никто не уважает»…

Утром, когда она завтракала и собиралась идти на работу, в квартиру настойчиво позвонили. На пороге стояли крупные мужчины в белых халатах. Ничего не объясняя, они сунули ей в рот какую-то тряпку, надели рубашку с длинными рукавами и связали их за спиной, лишив ее возможности двигать руками. Так она оказалась в психиатрической клинике, в которой провела несколько лет…

Когда Валентина вновь оказалась в своей квартире, в России уже поругивали Горбачева и порожденную им перестройку. Люди менялись на глазах, превращаясь из сплоченного общей, хотя и призрачной идеологией народа в отдельных особей, затравленно ждущих от государства новых злоключений и испытаний и лихорадочно превращающих свое жилище в автономную крепость, готовую выдержать лихолетье перемен.

Уже не с кем было говорить по душам, не потому, что люди стали бояться откровений, а потому что им, как сытым и равнодушным к чужому горю американцам, стал неинтересен посторонний человек, от которого нет никакой выгоды. Странная фраза о том, что время – деньги, стала вдруг крылатой среди многих людей, не жалеющих при этом времени на отупляющий остатки их разума телевизор. Валентина очень страдала от одиночества и питала свою истерзанную душу лишь памятью о Юрии, про которого, к ее великой радости, никто не говорил плохого ни на улицах, ни с экрана.

Когда Валентина узнала, что в Петрозаводске ему откроют памятник, то решила во что бы то ни стало попасть туда, чтобы своими глазами увидеть знакомое строгое лицо и волевой подбородок, отлитые в бронзе, чтобы через столько десятилетий надежды на встречу прикоснуться к любимому образу руками и, если повезет, увидеть его детей или внуков и в их глазах высмотреть отголоски его великой души.

Сняв со сберкнижки все деньги, Валентина купила новое пальто, сапоги и пуховый платок, хотя так трудно было среди обилия обуви и одежды выбрать именно то, что нравилось ей и понравилось бы ему. В парикмахерской незадолго до отправления поезда она сделала дорогую прическу, замечая странные улыбки работающих в салоне девушек.

«Они, наверное, решили, что я готовлюсь к свиданию с каким-нибудь старичком-пенсионером, вот и посмеиваются, – подумала она, – узнали бы правду, точно посчитали бы ненормальной».

Поезд пришел вовремя, и Валентина успела к открытию памятника, возле которого разные люди говорили хорошие слова о Юре. А рядом с ней стоял пожилой мужчина в мятом пальто и злорадно ухмылялся. После очередной речи он произнес:

– Вот идиоты, славословят гебешника, как родного отца, а он и собственного сына воспитать не сумел…

Звук пощечины, как пушечный выстрел сбил его с ног, Валентина вложила в удар всю накопившуюся к мерзавцам, нередко встречавшимся ей в жизни, ненависть. Вокруг них образовалась толпа любопытных, жаждущих продолжения необычного зрелища.

– Ну старушка дает, мужика свалила одним махом!

– За что ты его, бабулька?

– Добавь, добавь ему!

Мужик сидел на земле, как нахохлившийся воробей, растерянный и злой. Он понял, что незнакомая старушка ударила его за слова, и решил, что она какая-нибудь родственница или знакомая того, кому сейчас открыли памятник. Будучи корреспондентом одной из маленьких газет, мужик лихорадочно соображал, стоит ли предпринять что-то неординарное, чтобы на скандале сделать себе имя. А Валентина с улыбкой смотрела в бронзовые глаза своего Юрочки и видела в них удивление и искреннюю благодарность. И эти секунды были самыми лучшими в ее жизни.