Люська. Нереальное чувство.

 

Играть Люська перестала, когда ей стукнул тридцатник. На тот момент она уже твердо избрала себе жизненную философию: все, что с нами происходит – очередная игра в очередное событие или жизненную позицию или в отношения. Или игра в чистом виде. Она и диплом на филфаке писала на тему «Игра как метафизика постмодернизма». А потому никаких продолжительных и глубоких печалей давно уже не испытывала. Мол, игра в разочарование или обиду или нелюбовь или в прятки в конце концов закончится. И сразу начнется какая-нибудь новая, не менее увлекательная.

Работала Люська на телевидении, снимала репортажи для еженедельной программы про жизнь. Нужна была очередная тема. Люська залезла в Интернет, покопалась с полчасика и нарыла там какого-то инвалида, ДЦП-шника, который рисует сайты, пишет рассказы, говорит на нескольких языках, и чуть ли ни крестиком вышивает. Как раз в это время вышла нашумевшая «книга года» Рубена Гольего о героической жизни больного ДЦП в советском детдоме. И все об этой книге говорили, и в программе у Парфенова был репортаж про Гольего и его инвалидную коляску, и тут же текст книги появился в Интернете. Словом, все прекрасно вписывалось: наш ДЦП-шник со своими рассказами должен быть не хуже того, с «книгой года». Надо знакомиться и снимать.

В тот же вечер Люська выпила для храбрости и вышла в виртуальность. Ознакомилась с его текстами, нашла провокационную, на ее взгляд, фразу, зацепилась. Быстренько отстучала в он-лайн, что - не согласна. Беседу оставалось только вывести в непересыхающее русло. А уж это Люська делала очень грамотно.

Четыре ночи она ложилась под утро, четыре ночи скрывала, что она замужем, и что движут ею исключительно практические соображения - грядущий репортаж о несоответствии души и тела. В сюжете должен быть конфликт или сюжет не имеет права на жизнь. Это она помнила с первых дней работы. И в данном случае конфликт ее вполне устраивал.

Договорились о встрече. Надо было осмотреть и героя и помещение, чтобы знать, какой брать комплект света и куда ставить оператора. Добиралась автобусом. Прокатилась бесплатно – кондуктор забыл спросить деньги, а Люська почему-то и не напомнила. Не напомнила. Хотя давно уже знала, что для нее это плохая примета. Менять что-либо все равно было поздно.

Дверь открыла мать. Это Люська сразу определила – хозяйка. Отметила для себя: сильная женщина.

Завернула в ближайшую просторную комнату, но там никого не было, мать дернула ее за рукав, сказала «Да не туда!» и втолкнула в очень маленькую спальню. Люська увидела. Он сидел в кресле перед здоровым дорогущим монитором. И, Боже, покарай Себя Сам за Свои такие деяния, ибо даже у злых родителей есть предел в наказании чад.

Раньше Люська была уверена, что страшнее всего на свете – прямой эфир. Денег всегда хватало. Квартира – отдельная, трехкомнатная. У мужа за всю их семейную жизнь всего два раза поднималась температура – здоров как бык. Так, что самое страшное, что приходилось видеть Люське, это объектив студийной камеры. Боялась долго – целый год. В эфир выходила всегда на выдохе – как стакан водки выпивала. Привыкнуть так и не смогла. После перехода на другой проект осталось умение работать на камеру, держать лицо, и панический страх перед этой неприятной игрой с непонятными правилами. Люська стояла перед креслом с сидящим в нем мужчиной и чувствовала, как возвращается это знакомое ощущение. Ощущение, что нужно еще раз отработать на зрителя. Иначе – запорешь весь выпуск. И никто тебе уже этого не простит. И тогда Люська улыбнулась. Поздоровалась. И начала говорить, стараясь не смотреть на того, кто сидел перед ней. Она уже поняла: прямой эфир – не самое страшное в жизни.

Снимать было нечего. Интервьюер в лучшем случае мог сказать слово «мама». Да и то с большим трудом. Он мычал, пытался сидеть, все время сползал с кресла и смотрел на Люську. Ему был 31 год. Из особенно впечатлявшего - густые ресницы и руки, обезображенные болезнью, но все равно - красивые. Они совершенно ни в чем не слушались хозяина. Как и все остальное тело, которое закручивалось в какую-то странную спираль и безуспешно пыталось расправиться. Снимать такое было нельзя. На это лучше даже вовсе не смотреть. Поэтому Люська, когда говорила, смотрела в сторону – на подоконник с кактусами.

Прощались недолго. Люська улыбалась из последних сил. Толик произнес что-то без особых эмоций. В конце концов, Люська была не первой и не второй и даже не десятой гостьей в этой комнате. Все они примерно так здоровались, примерно так прощались. Заходить дальше прилежных «здравствуй», «до свидания» не позволяла мама - верный страж сердечного спокойствия сына. Она самоотверженно отстаивала собственного ребенка с помощью ужасающе нехитрых приемов: двери в комнату полагалось быть открытой. То и дело вносились чашки с чаем, блюдца с пирожками, и выносились кулинарные книги – она изумительно готовила и умела поддержать беседу. Ну, или то, что могло бы быть беседой при более счастливых обстоятельствах. Ребенок стараниями матери был образован, воспитан и имел жутко красивые глаза. Хозяйку дома стоило уважать. Они с Люськой даже обнялись у порога с надеждой на дальнейшие визиты: Толик месяцами не видел людей.

В лифте Люська успела страшно погордиться собой. Могла бы, например, уйти в ступор. Или зареветь. Или в обморок грохнуться. А нет ведь, улыбалась и разговаривала. Вот только не помнит о чем. А по дороге домой напилась. Шла пешком, ревела, вливала в себя баночку за баночкой, ее шатало, но страх все не уходил и не уходил, и лучше не становилось.

Она потом еще несколько раз заходила. Получалось, что подружились. Но все встречи печально походили одна на другую. В неизменных декорациях ущербный, не родившийся сюжет. Неизвестно, сколько раз мать собственноручно делала здесь сюжетный аборт, изымая розовые, несозревшие куски надежды на хотя бы обыкновенную нежность. Зато между бездарными встречами было то, что не имело отношения ни к больной плоти, ни к открытой двери, ни к сладкому чаю. Были письма.

Письма были обо всем. Ни умом, ни сообразительностью Люська никогда не отличалась. А вот термоядерной реакцией буквально на все – Бог ее наградил. Напивалась – за минуту, влюблялась - мгновенно. Если поднималась температура – то под сорок и обязательно с последующим вырезанием аппендицита или воспалением мочевого пузыря или фолликулярной ангиной. С полтычка определяла, какая музыка ложится на какой видеоряд, и по первому взгляду безошибочно могла сказать: останется «новенький» работать в их сумасшедшей редакции или сбежит. Куда-то же нужно было девать такие подарки. Поэтому все что видела, чувствовала, слышала, помнила Люська пропускала через широкий экран своего острейшего восприятия и как принтер – выводила в печатном виде. Тексты ей с детства давались легко. И, наверное, могли бы становиться рассказами. И даже повестями. Но, вследствие полной бытовой абстрагированости, слишком уж благополучной жизни и привычке делать все сразу и на одном дыхании, не написала даже полустраничного рассказа. Ее личные, не рабочие, письмена упорно не хотели складываться в сюжеты с зачином, кульминацией и концовкой. А рабочие тексты, в которых нужно было оперировать фактами и цеплять зрителя, совсем не хотели быть личными. Реальные герои и ситуации из жизни были как бы по ту сторону литературно-художественных баррикад. Поэтому Люська избрала эпистолярный жанр как наиболее импонирующий способ самовыражения. А заодно использовала его в практических целях: в письменном виде просила прощения, и всегда была прощена. На свои реплики в глобальной сети влегкую цепляла поклонников. В ответах не нуждалась. Ведь письма претендовали скорее на игру в эстетство, нежели на способ коммуникации.

С Толиком Люська отрывалась. И тексты шли на удивление легко. Никаких стилистических терзаний и мучений с коннотациями синонимов. Еще бы. Респондент отказался золотом – благодарный и всеядный. По нескольку раз в день Люське прилетали СМС-ки в три слова: «напиши мне письмо». Да легко! Сочиняла.

Единственная тема, на которую с самого начала был наложен запрет - любовь плотская. Но плоти до этого, кажется, не было дела. Она жила своей жизнью и выбивала белой гладкой ногой непрочные умозрительные заграждения. Люська похудела, похорошела, перекрасилась в огненно-рыжий, купила три юбки и колготки зеленого цвета. Ее все эти метаморфозы ничуть не смущали. И бороться с нахальными посылами природы она не собиралась. А с чем, собственно, бороться-то? Ведь Толик в силу печальных причин обречен на виртуальность. Его исковерканные той же природой руки-ноги являлись стопроцентным гарантом соблюдения целомудренности. В любом случае – какой секс в вечно открытой комнате? Но один поцелуй все же был - первое и последнее, в Люськиной жизни, доказательство вторичности телесного. Других потом уже не требовалось. Во время поцелуя Люська не почувствовала ни страсти ни нежности. Зато узнала, что мышцы, которые глотают, тоже бывают разбиты параличом. И когда ей в рот вытекли его слюни, она не поняла, чего хочется больше – вырвать или зареветь...

Перемены оказались Люське так к лицу, что у нее появился взаправдашний ухажер – большой как бык и примитивный как бабочка. Аккурат в противовес сложносочиненному Толику. Получалось что-то вроде инь и янь. Полная гармония.

В какой момент тощенький и нереальный инь поглотил здорового и конкретного яня, Люська сказать затруднилась бы даже под гипнозом. Посреди какого-то письма в энной строке по счету сверху Люська слишком заигралась. Сбилась с ритма, перепутала падежи и впаяла одно и то же слово дважды в абзаце. И не заметила за собой этакой гадости. И слово было – Любовь. Много было и других. Без правил. С утерянными буквами, с запятыми не к месту или вовсе без них, с точками вместо знаков вопросов и с такими деталями, от которых непосвященному в особенности ДЦП-шной жизни показалось бы, что речь идет о подготовке к серьезной медицинской операции.

В ту ночь он попросил ее купить презервативы. В ту ночь Люська не удалила историю сообщений.

 

Приятную, спокойную интеллигентность Люськиного мужа портили две вещи - пьянство и ревность, потому, что в обоих случаях он становился буйным. Как-то у Люськи случилась интрижка с одним пьющим, но красивым режиссером (дело дошло даже до расстегивания лифчика под блузкой – дальше Люська ни с кем кроме мужа не заходила - боялась). Муж все узнал от Люськиной лучшей подруги (впоследствии на целый месяц покрытой презрением, а затем прощенной за бутылкой «клюковки»). Узнал, сходил в парк, напился, вернулся и так укусил Люську за ляжку, что на две недели пришлось забыть о коротких юбках. Потеря была большая, учитывая что от любви к режиссеру Люська похудела на семь килограммов, и одежда в стиле «мини» смотрелась на ней безупречно.

На этот раз супруг повел себя на удивление гуманно. Вопреки традициям, не кричал, не кусался и не стукал Люську лицом об диванные подушки. Вместо этого шикарно отстегнул четыре минуты на прощание. Сразу после - программа аська подлежала уничтожению. Торжественному. Как сожжение изъятой марихуаны. Люська перепугалась до ступора, до кратковременной потери рассудка. Больше всего от того, что разрешили прощаться. Потому, что лицом об диванные подушки - хотя бы соблюдение известного жанра. Над неизвестным теперь предстояло потрудиться. По всем статьям выходила как бы миниатюра с изрядным слоем психоделики, с незаконченными мыслями и лингвистическими экспериментами. Муж видать и вправду перенервничал, потому что напрочь забыл о существовании электронки, мейл-агента, СМС-ок - всех этих альтернативных способов ведения нечестной игры. Но и Люськины мозги оказались заблокированными как неоплаченный мобильник. И дозвониться до полушария, отвечающего за логику, возможным не оказалось. У нее было 4 минуты на завершение того, что так и не успело начаться. Оставшаяся часть мироздания стала вторичной, на заднем плане и в сильном расфокусе.

За 4 минуты можно успеть переспать, но совершенно невозможно расстаться. Страстный секс бывает в разы короче последующих прощаний. Самые сладкие поцелуи случаются всегда в прихожей. Любовники никогда не могут с первого раза открыть знакомый и несложный дверной замок. А в последний момент перчатки наверняка заваливаются за тумбочку.

На поиск перчаток времени не было. И Люська написала единственное, что выдал ее одичавший от страха мозг: она наигралась. И благодарит партнера-соперника по теннисному корту, по биллиардному столу, по ледовому полю, по компьютерным «стрелялкам», по преферансу, по салочкам, по любви. Ответа не последовало. Ни сразу, ни даже через месяц, ни по какому средству связи. То, что сидело по ту сторону коннекшна, больше не подавало признаков жизни - результат болевого шока. Реанимация - невозможна. Впрочем, было утешение - пациент мучался недолго. Всего 4 минуты. У некоторых на это уходят годы.

Очень скоро Люська с удивлением обнаружила, что думает о Толике почти все время. Получалось вроде параллельного монтажа. Она чистила морковку и представляла, как натрет ее с сахаром, и будет с ложечки кормить. Она писала в редакции текст и думала, как бы Толик его поправил. Она шла по улице и представляла, как катит инвалидную коляску с сидящим в ней милым. Иногда она, конечно, думала, что ведь милого нужно и в туалет водить и купать на ночь (после двух дневных выездов на съемки, после ругани с шеф-редакторшей и похмельным опрератором, после нескольких часов монтажа, после двух автобусов, с пересадкой). Но такие мысли шли очень короткими планами в видеоряде ее представления о счастье. Толик – это игра, в которую впервые Люське не дали доиграть. И она, как бы это сказать, опешила.

А потом ее «бросили» на новый проект – такой же безнадежный, как все ее воспоминания о Толике. Теперь была только работа. А еще зима и темнота, в которую с обледеневшего крыльца и выходить не хотелось. Люська сопротивлялась – поставила на «рабочий стол» заставку с тропиками. А перед новым годом, когда в редакции уже целыми днями воняло водкой и апельсинами, Люська обнаружила в аське сообщение. Состояло оно из двух слов и знака вопроса: «Как ты?»

Красилась быстро, до остановки бежала вприпрыжку, ехала безумно долго. За окном маячила жидкая иллюминация – невкусная начинка серой дневной мути. Было как-то нехорошо. Тошнило от нервов.

Дверь открыла мать. Без эмоций. Просто открыла и посторонилась – дала войти. Люська и вошла. Шубу повесила торопливо, на какой-то крючок, шапку бросила на столик и заглянула в комнату.

Он по-прежнему сидел в кресле, в том же самом кресле. И смотрел на Люську как Мариночка - двухлетняя подружкина дочка, которая в садик еще не пошла и не знает, что люди-то разные бывают. Которая знает только то, что мама сочла нужным Мариночке рассказать. То есть исключительно информацию познавательного характера. Вроде того, что есть львы. Они живут в Африке. Есть пингвины. Они живут на южном полюсе. Люська определяла себя как зверь кошачей породы. Такие живут всюду.

Плоский монитор светился и делал его лицо серо-голубым. Улыбаться было ни к чему. Пафос требовал, скорее, слез. Люська села на кровать, осторожно, на краешек. Залезать с ногами, как прежде, уже не посмела.

Помолчали. Помычали. Он утвердительно – рассказывал. Она вопросительно – уточняла. Поразглядывали друг друга. Он – с тоской и готовностью. Она – опаской и жалостью.

Вошла мать, внесла новогодний подарок – коробку конфет. Подарок – дежурный. Хозяйка – любезна. Обои – в синенький цветочек. Хуже и быть не могло. Конфеты вручила и не стала уходить. Помолчали, помычали. На этот раз мать работала переводчиком. Последняя фраза Люську слегка удивила: «Толик желает тебе счастья, дрянь». Прежде, чем прозвучала следующая реплика, Люська даже успела убедить себя, что ослышалась. Когда слово «дрянь» было сказано в шестой раз подряд и у матери начали дрожать губы, Люська окончательно поняла, что разговор пошел не в ту сторону. Женщина с очень белым лицом как-то по-хозяйски продолжала оскорблять. И обвиняла во всех качествах, которые Люська в общем-то в себе подозревала, но только в моменты сильнейших самобичеваний и с неизменным оправданием в конце. А тут без права на последнее слово Люська оказалась дрянью, сукой и лживой гадиной, которая пусть забудет, как выглядит порог этого дома, потому что проституткам здесь не место. И дальше, и дальше, и дальше. Мать была высокая, статная. Она нависала над сидящей в полуобмороке Люськой, и та успела отметить, что сын мог бы получиться красавцем. Не получился. И Люське сейчас влетало по полной. И за это, и за жизнь, потраченную не на то, что хотелось, и за то, что он громко плачет по ночам, и за то, что никогда не будет внуков, и за то, что через 10 лет его уже будет некому водить в туалет.

А тут еще эта юбка. Короткая черная юбка предательски задралась. Люська была как малолетка на плацу. И, как сквозь сон, для себя отметила момент, когда мать окончательно слетела с катушек. Ее было уже не остановить.

А потом Люська начала различать странный стук. Этот стук раздавался, как будто, уже довольно давно. Только его никто не замечал. Потому, что мать орала, а Люська медленно теряла сознание. Получается, замечать было некому. Это Толик бился головой о спинку кресла. Бог знает, сколько десятков ударов уже случилось. И, кажется, у него было сил еще на тысячу. Мать в комнате явно была лишней. Ей полагалось выйти и накрепко и надолго закрыть за собой дверь. Сейчас ее сын хотел любой любви. Любой. Даже игрушечной.