… Давно мне не спалось так сладко…

Даже не хочется открывать глаза. В груди и животе что-то нервно подрагивает, дыхание глубоко, но прерывисто, как после истерики – только, скорее радостной. Наверно, вчерашние вечерние сантименты не стоило затягивать допоздна, зато – хотя бы одна ночь прошла спокойно. Как я соскучилась по этим ночам! – Тем, что ласково шепчут сны на ухо, а не рычат кошмарной дрёмой… Так хорошо, что даже не хочется чаю. Ничего не хочется.

 

Открываю глаза.

Стоп! Осечка.

Сейчас ослепну. – Что за небесный свет в моей мрачной каморке?...

Побежали слёзы. Голова налилась свинцом.

Да что же это такое?!

Закрываю глаза. Вот тебе и сладкий сон. Хорошенького понемножку…

Попробуем ещё раз. Где мой заветный циферблат?

Ну вот, прояснилось. Встала, что называется, не с того глаза…

Ого-о! 12?! Везёт мне. Уметь надо!

Тихой, медленной поступью продвигаюсь на кухню в традиционных поисках воды, но затылок щекочет мысль о возврате к электронному аппарату.

… И что я там не видела?...

Суббота, 17-е. 12-02.

Правильно. Суббота.

А вчера была… Среда.

Как бы так… Среда… Надо бы чего-то там подкрутить. Сутками я вообще-то не сплю. Или всё-таки мне самой надо что-то у себя подкрутить… Да нет же! Что я – параноик? Легла как обычно, с вечера, была точно среда, помню всё как сейчас. Вон, даже запах ладана ещё не вышел из комнаты – сколько же свечей я пожгла вчера, вспоминая о них?…

Голова-то хоть на месте?

 

Иду в коридор, к зеркалу.

Оно завешено тряпкой.

Стоп!

Взмах руки в сторону зеркальной стены в ванной.

- Меня нет.

 

Очень смешно. Чья-то злая шутка.

Одёргиваю тряпку. Смотрю сквозь отражение, внутрь себя, в глубину.

Нет, это не я.

Мне не 23, я не угловатая кудрявая брюнетка с большими ушами, торчащими сквозь волны волос. Я боюсь и не хочу жить, я смотрю в свои же глаза – и вижу в них только ужас испуганной, 18-летней девчонки, которую удручает мысль посмотреть в своё отражение в зеркале – посмотреть и увидеть – она осталась одна.

Всю оставшуюся жизнь я буду помнить эти тряпки на осенних зеркалах. Жестокую подпись и печать приговора – их час пришёл, и ты никогда не сможешь поспорить с этим. Не бойся, не вини себя! Смотри – они ушли вместе, а это то, чего им не удавалось сделать в жизни.

 

Кто придумал эти нелепые тряпки?...

Наверное тот, кто не видит возможным возврата к своему былому отражению. Жестокий дорожный знак – проезд запрещён. Смотри – вся правда – в твоих глазах…

 

Я замираю и боюсь обернуться на зов любимого голоса.

- Кира!

По щекам бегут слёзы. Их течение – бурное.

- Иди сюда, малыш…

Опустив глаза и дрожащие руки, я иду навстречу.

Они сидят рядом друг с другом, в глазах боль и страх, перемеженные с любовью – прямо как тогда, 15 лет назад, когда в салоне автомобиля они пытались сказать печальную правду, известную мне и без того – мы больше не будем семьёй. Только тогда я боялась слишком горько плакать – и переиграть…

 

- Мама! – В её глазах покой и свет.

- Папа! – Кладёт ладонь мне на голову.

 

Я цепляюсь за руки и плечи, лицом утыкаюсь в их тёплые колени.

- Это всё?...

Глубокий вздох.

- Это всё, малыш.

 

Я закрываю глаза. Ресницы кисло-сладко склеиваются слезами.

Так долго в моём сердце жила мечта об этой встрече; не забывая жить смеясь, я продолжала взывать к небу – Господи, верни мне их! Дай взглянуть хоть одним глазком! Услышать хотя бы одно слово, ещё раз. Верни мне себя... 5 лет я пыталась вынести вердикт в отношении себя самой – не схожу ли с ума, не зашла ли слишком далеко в своих ожиданиях и самозабвении.

 

- Как же так?... Что случилось?...

- То же, что и со всеми – твоё сердце перестало биться…

 

- Вы снова вместе, чтобы сказать мне это?... Вы ушли, чтобы сбежать от ошибок разлучения и нахождения с чужими людьми?...

- Мы всегда были и будем вместе.

- Вам понадобилось умереть, чтобы решить это?

-Пожалуй, оно стоило того. Но ты не понимаешь, о чём говоришь…

- Но зачем?! Зачем вы мучили себя?... И нас…

- Тише. Затем, что не выстрадав любовь, мы бы так и не смогли простить друг друга.

 

Я вижу их снова молодыми. Как на старых, чёрно-белых фотографиях их цветной жизни. Столько лет прошло с тех пор, как счастье потухло в глазах, а искусственный огонь стал гореть безобразно неправдоподобно. Я смотрю на них и забываю всю свою горечь, наконец-то этот тяжелый груз упал с моих плеч: мне больше не нужно сожалеть об утрате и каждый день заставлять себя смотреть в глаза истине. – Они вместе, для них, наконец-то, всё решено, и им больше не нужно терпеть, лгать себе и искать покоя…

 

- Почему я всё ещё здесь?...

- А где, по-твоему, ты должна быть?

- Не знаю… Где были вы всё это время?

- Ты узнаешь, если готова…

 

- Нет, я не готова! Не могу. Мне больно. Почему больно, если сердце больше не бьётся?

- Больно не твоему сердцу и не твоему телу – больно твоей душе. А она никогда не умрёт…

- Только лишь потому, что меня будут помнить?...

- Не только. А затем, что рано или поздно нас всех ждёт большая встреча.

 

- Почему я умираю сейчас?

- Потому что твоё время пришло.

 

- Почему? Почему так рано?

- Потому что дальше нет смысла…

- Что это значит?

 

- Посмотри в глаза правде - ты существуешь будто бы в отместку, сгущая краски, замазывая светлые пятна, упорно не вдыхая воздух, не открывая окно. Ты безвозвратно потеряла свою суть. Уже никому это не принесёт счастья и ничью судьбу не изменит…

- Это наказание?...

- Господь слишком мудр, чтобы просто наказывать тебя.

 

- А вас он не наказал тоже?

- Он показал нам любовь.

 

- Но ведь это жестоко! – Причинять боль живущим, тем, кто любит и нуждается в нас…

- Понимание счастья и любви не всегда приходит к нам безболезненным путём, - но если оно пришло – ты никогда этого не забудешь, и увидишь – цена не была завышена.

 

- Обидно уходить, зная, что столько ошибок осталось неисправленными…

- Тем не менее, ты продолжала просто жить, ведь так?...

 

- И что бы ты хотела исправить?...

- … Любовь. Я хочу исправить и умножить любовь. Неподаренную. Алчно спрятанную. Обесцененную. Стыдно вспоминать то время, когда меня не интересовало ничто кроме себя, не волновала чужая боль, если только она не соприкасалась с моими собственными интересами. А особенно мне обидно вспоминать как я ещё была слишком молодой и слишком глупой, чтобы понимать, что такое счастье - простое, подаренное, даже незаслуженное… и ценить его. Будь то даже простое наличие родственников. Или синего неба над головой. И горячего чая на столе.

- Ты не могла быть мудрецом в 10 лет. Но уже тогда с тобой происходило нечто важное. … И подумай, не для того ли ты стала способна критически оценить весь свой прошлый опыт, чтобы суметь выбрать верный путь в дальнейшем?

- Но мне больно и стыдно за свой эгоизм… Это не тот след, который я хотела бы оставить в душах после себя…

- Никто не сможет воротить время вспять. И в этом тоже есть свой смысл… Но у тебя будет время подумать…

Думай… Так что же в итоге останется?...

 

***

 

Я открываю глаза.

Знакомый солнечный свет жжёт глаза.

Давно забытый домашний пейзаж. Я в широкой деревянной постели, в ногах обнаглевшая собака, вокруг – на полу и стульях – разбросаны вещи – косметика, нижнее бельё, топики, шортики-бриджи (кажется, я носила их в 14). Ну и ну.

Лёгкое головокружение. По душе дрожью пробегает чувство давно забытой лёгкости – я молода, мне нет ещё и 15-ти, я гуляю день и ночь, влюбляюсь, пляшу, наряжаюсь, ем быстрорастворимую лапшу с сосисками… У меня нет забот, кроме навязываемых родителями обязанностей, я лечу куда хочу и, в общем-то, ничего не боюсь.

С любопытством вглядываюсь в учебники на письменном столе – алгебра, геометрия, химия, литература… - 9-й класс… Не слишком опрятные тетради, исписанные на последних страницах легкомысленными беседами за партой. На стенах школьное расписание, украшенное семейством поросят, постеры кинозвёзд и пушистые котята на календаре… Ежедневник раскрыт на середине, оглашая установленный режим дня на апрельскую субботу: встать, умыться, одеться, накраситься, поесть; сходить в магазин (печенье, масло, рис, фарш, семечки, фанта); посмотреть такой-то бразильский сериал; алгебра; к Светке (фотик, альбом, кассета, семечки); дома не позже 21-00; отбой.

Я неуверенно продвигаюсь дальше по квартире, пытаясь вычислить, откуда доносится хлюпанье чьего-то носа и жалобное причитание чьего-то голоса. Наконец, мои тонкие ещё как два прутика ножки приводят моё, не менее хрупкое, тело в гостиную комнату, где всё как когда-то…: та же криво подвешенная люстра с абажуром из выцветшего бордового стекла; обои в зелёно-голубой горошек, местами продырявленные гвоздями, на которых больше не висят портреты предков; старомодная деревянная стенка со стеклянными дверцами, за которыми вечно хранилось то, к чему мне «пока» нельзя прикасаться (как извечные пошлые анекдоты, обещанные «после шестнадцати»)…; потёртый, скрипучий диван, с дырявой обивкой по бокам – столь родной, несмотря на все свои огрехи…

На полу, в неестественной позе, уперевшись ногами в кресло, присела она – босая Рита – моя старшая, 22-летняя сестра. Она нервно вдавливает трубку в блок телефона, в её глазах слёзы и горечь, она не смотрит на меня и, кажется, делает вид, что не слышит, как я вошла.

 

- Рита! – заискивающе и нежно воззываю я.

Она такая бледная, но живая, молодая и отчаянная, столь дорогая, и я будто не слышу грубости пренебрежения в её голосе.

 

- Чего тебе, Кира?!

- Доброе утро… - Я идиотски улыбаюсь, пошатываясь на месте.

- Издеваешься…

- Почему?... Просто… Что с тобой? Почему ты плачешь?

 

Рита яростно подскакивает и сверлит меня раздраженным взглядом.

- Чего пристала?? Иди занимайся своими делами, это тебя не касается!

 

… Сколько раз мы орали друг на друга, цепляясь за слова, переходя на личности… Я обожала изображать оскорблённый вид несчастной овечки, незаслуженно оговоренной, хлопая дверью, а Рита бежала за мной вслед, браня за пререкания и угрожая ограничить мою свободу и всё рассказать маме…

 

Я делаю два шага вперёд и беру сестру за руку. Подношу ладонь к губам, затем распрямляю и вновь вкладываю в свою. Дрожащая как осиновый лист Рита смотрит на меня с оторопью. Не дожидаясь ответа, я прижимаюсь к ней всем телом и клюю носом её густые, тёмные как смоль волосы.

- Тише, тише … Успокойся… – Целую её в нос. -Давай я тебе чай сделаю. И блины напеку, сейчас, пойдём.

 

Рита молча бредёт со мной на кухню, покорно держась за руку, с вопросительным недоумением на лице. Усаживается на стул, скованно почёсывая ногу и продолжая хлюпать носом.

- Посидишь? – вопрошаю я. – Или, может, в ванну пока пойдёшь? Давай налью.

Надутая, но начавшая уже оттаивать сестра неловко попыталась было что-то ответить, но мой след уже простыл. Вернувшись через минуту, я ухватила Риту за руку и потянула в сторону ванной.

- Кира… ты чего…?

Я молчала, тихо улыбаясь.

- Ты чего, я сама, не маленькая… - смущённо процедила она сквозь зубы.

- Ну давай… Минут через 10 жду.

 

Рита загромыхала купальными принадлежностями и, нырнув в чугунную бадью, смачно булькнула водой.

 

Когда мы вновь встретились за кухонным столом, с дымящимися на нём блинами и кружками чая, я произнесла, глядя на сестру в упор:

- Рита, у меня к тебе серьёзное дело. Я не собираюсь насильно допытываться, что там у тебя стряслось, захочешь – расскажешь сама… Сейчас не об этом… Ты слышишь?

Сестра застыла на стуле, не в силах оторвать глаз от струйки дыма над верхним блином на блюде.

- Ты какая-то, Кира, не такая… Какая-то…, я не знаю… Какая-то другая… Ты с каких это пор блины-то печёшь? – не унималась она. – Знала бы, давно б припрягла…

- Рита, можешь кушать, только не болтай лишнее. И слушай. - Та чуть не подавилась первым, направившимся в рот, куском. (Что эта шмакодявка себе вообразила? раскомандовалась с утра… решила поиграть в мамочку… и как только у неё это получается?... бестолочь же) - Скажи, Рита, что ты сегодня собралась делать?

- Я? А что?

- …

- Я не знаю уже… Буду наверно дома, заниматься своими делами.

- И какими, позволь поинтересоваться?

- А тебе что? Ты, кажется, к Светке, на гульки собиралась сегодня?... Пол дня будешь шляться, как обычно…

- Да нет, ошибаешься… Расхотелось чего-то… У меня есть идея получше.

Рита замерла с кружкой у рта.

- Давай проведём день вдвоём. Только ты и я. Сестра и сестра. Поедем в Лесное, на дачу.

В комнате повисла немая пауза.

Рита сделала глоток.

- Кирёныш, ты знаешь… Ну, предположим, это было бы неплохо и я бы вдруг согласилась… Но вот что я тебе скажу: Ты определённо чокнулась сегодня.

- Предположим, что один день ты могла бы это перетерпеть, а?

- Мне нужно подумать. Ты как снег на голову.

 

*

 

Мы лежим на молодой апрельской траве. Под огромным, уже кудрявым, зелёным дубом. Поочерёдно открываем и закрываем глаза. С упоением вдыхаем запах зелени, света и весеннего ветра. Бегающие тени от качающихся веток над головой щекочут поджаренное солнцем лицо.

 

- Ты помнишь, Рита, как когда-то мы лежали здесь точно так же, только вчетвером – вместе с родителями…?

- Кажется уже, будто это было не с нами…

- А может стоит почаще вспоминать о светлых моментах…

 

Рита деловито переворачивается со спины на живот, пожёвывая травяную трубочку.

- Кира, ты не понимаешь. Ты ещё прямо как ребёнок, а тогда вообще – ничего не понимала и ничего не видела… - На её глаза наворачиваются слёзы. - Не видела мерзких обид и ссор родителей, их слёз, моих слёз… Не чувствовала на себе, как рушится наша семья. Мне хорошо и больно здесь – потому что я знаю, что мы больше никогда не будем так счастливы вместе…

Я касаюсь рукой её щеки и вытираю тёплый, солёный ручеёк, бегущий из глаза.

- Ритуль… А после всего того, что было, после всех неприятных воспоминаний, в том числе и после неудачных попыток родителей выстроить свою жизнь заново, с новыми людьми… - Ты бы хотела вновь видеть их вместе?...

- Не знаю… Я хотела бы вернуть прошлое, но это не получится сделать. А сейчас… Мне кажется, я бы уже не смогла воспринимать их рядом и всех нас вместе… Слишком много воды утекло, все много или мало поменялись... Да и трудно мне представить, что они вновь смогут быть просто счастливы, как раньше…

Хорошо, что хоть ты есть у меня. Только как-то редко я это ощущаю, слишком далёкие мы порой, слишком разные… Вот и сейчас я смотрю на тебя – и не узнаю. Порой с тобой просто невозможно общаться (наверно, как и тебе со мной), а иногда… особенно сейчас…

- Я знаю, Рита. Я испытываю то же самое. Прости меня, пожалуйста.

- За что? За то, что ты мелочь пузатая? – Сестра сжимает мою голову в своём локте и натирает ладонью макушку.

- За то, что я малодушная.

Рита отстраняется, чтобы ещё раз повнимательнее взглянуть мне в глаза.

- Нет, Кира, это определённо не ты.

 

- Рита, знаешь, наверно, стоит пережить боль потери близких людей, чтобы осознать, насколько мы родные и что мы ещё друг для друга не потеряны?...

 

- Ты так говоришь, будто кто-то умер. – Она вновь укладывается рядом, на траву. - Конечно, мы родные, а смерть нашей семьи, в общем-то, действительно, несколько укрепила это родство… Откуда в тебе взялась эта недетская мудрость, Кирёныш?

 

- … Пожалуйста, Рита, ты должна понять, что я пока малодушная эгоистка. Ты почувствуешь это ещё не раз. Но запомни хорошенько - я тебя люблю, и это никогда не пройдёт.

 

Я сжимаю сестру в объятии и шепчу на ухо:

- И ещё одну вещь я должна тебе сказать. Мама и папа навсегда будут вместе.

- С чего ты взяла? – она отстраняется и смотрит на меня с недоверием.

- Я знаю, Рита. Я видела их…

 

***

 

Я открываю дверь веранды.

Вечернее солнце розовеет сквозь тюлевые стёкла окон… Подоконники обставлены цветочными горшками и рассадой, а между ними развалился гладкошерстый кот Мажор, нагло постукивающий острым, упругим хвостом по нежным листьям.

Мама лежит на тахте, в своём любимом синем сарафане в голубой цветочек, и тихо посапывает.

Я ещё не вижу поседевших волос и глубоких, печальных канавок морщин на её лбу.

Стою, как вкопанная, и не могу пошевелиться. Всё, чего я хочу – это сорваться с места, со всей силы вцепиться в это родное, тёплое и мягкое тело, упасть маме на грудь, вдохнуть запах каштановых волос, провести рукой по каждой точке её лица, целовать и смотреть, смотреть в её голубые глаза столько, сколько я буду жива…

Я хочу сказать ей о своей тоске и любви, о боли, душившей меня так долго, о своём стыде.

Кажется, что земля уходит из под ног и становится трудно дышать. Господи! Неужели всё это время она была со мной, стоило лишь открыть дверь веранды моей памяти?...

Нет, я схожу с ума.

 

- Мамуля, вставай. – Я нежно и совестливо тереблю её за подол юбки (совсем как в младенчестве).

Её глаза напряженно открываются и с удивлением, ласково глядят на меня. – Вставай, мам, нас на кухне ждёт яблочный пирог.

- Малыш, ты откуда взялась?... Чего не предупредила, что приедешь?

Я хитро и довольно улыбаюсь.

- Где сестрица твоя?

- Рита осталась дома, у неё вечером важная «деловая» встреча…

- Гм! Это она тебе так сказала?

Мама слепыми движениями пытается собрать волосы на затылке в пучок, держа в зубах заколку.

- Нет, мне она ничего такого не сказала, но я всё прекрасно понимаю…

Я прохаживаюсь по комнате, гордо задрав подбородок.

- Ах ты мой маленький следователь! Иди сюда.

 

Мы застываем в долгожданном объятии. Я крепко сцепляю руки за маминой спиной и самозабвенно утыкаюсь лицом в уголок между шеей и ключицей.

- Когда ты обнимаешь меня, - говорит она как всегда, - я чувствую, словно от меня уходит вся усталость, вся тяжесть… Так соскучилась!...

- Если бы ты знала, как соскучилась я… - провожу рукой по её волосам, - только мама – я уже не маленькая…

- Да-да, ты моя старушка. – Смеётся. - Этот дурацкий проект уже выпил из меня все соки, каждый день тестирования, но осталось чуть-чуть – скоро я приеду к вам...

- Прости, мам, что редко приезжаю. – Я настойчиво заглядываю ей в глаза. - В голове – одна ерунда.

Она молчит, страдальчески улыбаясь мне.

 

- А где Виктор, мам? – сбавляя тон спрашиваю я, - Мажорик, кыс-кыс-кыс!

- Витя уехал допоздна, может до завтра – баба Зоя заболела, надо помочь по хозяйству.

- Тем лучше, у нас будет больше времени пообщаться…

- Да, Кирка, только мне бы ещё следовало просчитать план на завтра…

- А может отложим? – я хватаю её в охапку и выталкиваю в дверь. – Пирог усохнет.

 

Мажор бежит за нами, на кухню, пытаясь обогнать. (мьяоуу!) Я выставляю его за дверь.

- Иди-ка, не мешай, брысь!... Мама, садись, я сейчас отрежу. Тебе чаю или молока?

- Я бы не прочь и от тебя кусок отъесть, - кровожадно шутит она. – За то, что ты у меня сегодня такая вкууусненькая! Давай чаю, раз такая добрая.

Пока я деловито шныряю в районе плиты, мама оценивающе рассматривает меня.

 

- Кира, у тебя вообще всё в порядке?... Так странно всё-таки, что ты приехала. В последние выходные всё у Светки пропадаешь, на танцульки бегаешь… Тебя и веником сюда не загонишь…

- А у меня произошла переоценка ценностей. – Пыхтя нарезаю пирог. - Я вдруг осознала тленность своих настоящих стремлений и поняла, что самое главное – это когда под боком – любимые глаза родного человека, который нуждается в твоём внимании. Так-то. - Я произношу эти слова с улыбкой и словно даже придуриваясь – разве может кто-то всерьёз подумать, что я могу такое сказать?...

Но мама задумчиво смотрит на меня.

 

Мы молча выпиваем чай и подъедаем шарлотку.

- Пойдём прогуляемся, - я беру маму под локоть, - солнце уже зашло, но воздух обалденный. Только оденемся – прохладно…

 

*

 

Первые, бледноватые звёзды на сумеречном небе выстроились мозаикой. Я поочерёдно хватаю маму то за одну, то за другую руку, курсируя из стороны в сторону.

- Мамуль, почему тебя назвали Верой?

- … В честь моей бабушки. А ещё мама говорила, что ей это имя всегда создавало приятную религиозную ассоциацию.

- Она была сильно верующей?

- Да нет… В те времена сильно верующих было мало. Так что твоя прабабка была хорошим прикрытием.

- А ты?...

- Что я?...

- Ты сильно веруешь?

- Малыш, мне не очень удобно с тобой об этом говорить… Но я верю, что после смерти люди не уходят в пустоту… А уходят к Богу…

- А когда они живы? Они знают Бога?...

- …

 

- О чём ты, мам, мечтала, когда была такая как я?...

- Яяааа?... – горделиво распрямляет плечи и заводит руки за спину. – Я много о чём мечтала, Кирка.

- Расскажи.

- Я хотела получить хорошее образование, найти достойную работу и поехать в кругосветное путешествие…

- Да, конечно, так я и поверила, что ты мечтала об этом в 14 лет… Давай-ка начистоту.

 

Мама сердито-разочаровано пихает меня в бок.

- Блин. Что за манеры! Ну ладно. Расширим. Я… как и все… Любила погулять, вкусно покушать, принарядиться… - только за мной, поверь, присматривали куда строже. Ну и конечно – я мечтала о любви! (Я торжествующе подпрыгиваю.) Чистой, красивой, взаимной… на всю жизнь…

- И что?

- И что «что»? Всему своё время.

 

- Мама, а папа – был той самой любовью на всю жизнь?...

- Ах ты хитрая! Не знаю. Если б это было так, мы бы наверно не жили сейчас каждый своей жизнью…

- А почему ты живёшь с Виктором? Ты любишь его так же сильно?

- Люблю, но не совсем так, как это было…

- Ты боишься быть одна?...

- Я не уверена, что я должна быть одна…

 

- А расскажи, как вы познакомились с отцом. Это ведь не сложно?

 

На мамином лице появляется смутная улыбка, перемеженная с ностальгией.

- Ох… Это было давно… Я тогда на четвёртом курсе училась в медицинском, а Костик на год старше, готовился к выпуску и параллельно подрабатывал лаборантом в биохимии. Я его не сразу заметила, хоть он и вполне симпатичным был, и ошивался вокруг не один год, но как-то моя голова не тем была забита или просто я не в ту сторону смотрела… А я, конечно, смотрела, но тот субъект оказался… ну не будем о грустном… В общем, на последних курсах нам ставили много практических занятий в лаборатории… Там мы с Костиком впервые и заговорили…

- И как долго длился ваш роман до свадьбы?

- Ровно год. Мы расписались прямо накануне моего выпуска. Твой папик тогда уже преподавал на биохимическом факультете в институте и за ним сохранилась комната в общаге...

- А потом?

- Потом мы переезжали с места на место, путешествовали, в промежутках рожая Риту и тебя... – Мама хихикнула.

 

- Скажи, а ты ненавидишь его?...

Я сбавляю ход.

- Кого? Твоего отца?... С чего мне его ненавидеть?...

- Тогда зачем вы разошлись?...

- Не обязательно ненавидеть, чтобы понять, что жизнь безвозвратно разводит вас в разные стороны…

- Я всё понимаю.

Мама останавливается и поворачивается ко мне лицом.

- Что ты понимаешь?

- То, что в своё время вы допустили в свою жизнь обиды, которые так и не смогли простить друг другу.

 

- Кира, я говорю с тобой и уже очень долго меня не покидает ощущение, что тебе гораздо больше лет, чем… Может быть даже больше, чем мне...

- Ну так знай, мам, что рано или поздно я вполне могу пережить твой возраст.

 

Стемнело. Её глаза неизменно блестят в чёрно-синем пространстве улицы. Я ощущаю мягкость её ладони на своей щеке и боюсь дышать.

 

- Что-то случилось, да?...

Она смотрит на меня с любовной тревогой.

- Случилось…

- …?

- Я не хочу тебя терять. – Мой голос срывается.

- Ну брось… Не надо… Ты никогда меня не потеряешь.

- Как ты можешь знать?...

- Я уверена. Не для того мы однажды встретились, чтобы навсегда терять друг друга.

 

***

 

- Алло, ба…

- Алло, алло… - В трубке потрескивает.

- Ба-а-а, это я, Кира.

- А… Ну привет. – Её голос тихий и усталый. - Что-то ты не появляешься… Ритка была на той неделе, и мать твоя заходила в пятницу…

С красным от стыда лицом я переминаюсь с ноги на ногу, запертая в коробе телефонной будки.

- Бабуш, прости. Можно я сейчас приеду, свожу тебя погулять в парк…?

- Свезти не получится – каталку забрали в ремонт до послезавтра…

- Ну тогда я помогу дотопать до аллеи как-нибудь, а там на лавку…

- Ну жду.

- Ага!

 

- Эй!

- А?

- Только сначала чаю попьём – тёть Валя конфет-коровок отгрузила пакет, или я тебе с собой кулёк заверну…

- Бабуш, не беспокойся, всё успеем, я к тебе надолго, к тому же - мне не очень хочется конфет…

 

Я торопливо ступаю по старым, бетонным плиткам вьющейся дорожки в сторону дома бабы Кати. Та, как всегда, выглядывает в окно, сидя у подоконника со спицами в руках. Уже давно она не всегда попадает по цели, и свитера, связанные внучкам, выглядят чудаковато, то и дело святясь дырками вязки.

Едва я успеваю войти, как она уже встречает меня на пороге, важно поправляя очки и скатывая клубок шерсти.

 

- Привет, ба… - торжественно протягиваю ей букет жёлтых хризантем.

Несколько лет спустя я буду вяло планировать принести ей к 8 марта охапку цветов, хотя бы раз в жизни, но бабушка не доживёт до этого дня всего пару дней, а я буду сильно винить себя, что никогда прежде мне это не приходило в голову…

 

Я крепко сжимаю мою маленькую, седую, худенькую старушку в объятиях. Она смущённо-радостно похрюкивает и считает за долг тут же сообщить, что на столе стоит гречневый суп с фрикадельками, независимо от того, что я об этом думаю.

 

- Бааабуш, ты у меня такаая преееелесть, непременно съем!

- Ничего не ешь… - неизменно деловито комментирует она. – Только знаешь, на улицу наверно пока не пойдём, что-то я неважно себя чувствую, поспала бы.

Я выхватываю цветы из бабушкиных рук, чтоб поставить в воду.

- Хорошо! Как пожелаешь.

Она рассеянно перемещает столовые приборы с места на место и мимикой призывает меня к столу.

- Орловы дети приходили на днях, спрашивали про тебя, про какой-то кружок танцев плели… Манька просила тебе передать, чтоб зашла к ней как нагрянешь…

- Потом как-нибудь зайду. А пока мы тебя в кровать уложим…

 

Бабушка смотрит на меня с грустью.

- Что-то ты, Киронька, плохо выглядишь, настроение у тебя странное, ласковая и тихая, как кошка перед бурей… Натворила чего? Будто вину заглаживать пришла…

 

Я не в силах пошевелить онемевшим языком. Только силюсь:

- Заглаживать…

Солёная капля падает в тарелку супа.

 

Мы проходим в гостиную комнату, я помогаю бабушке взобраться на высокую, мягкую перину постели, сама же ложусь на бочок, рядом, с краю. Она не снимает халата – того самого, фланелевого, в жёлто-оранжевый подсолнух, и умиротворённо мурчит, будто котёнок.

 

- Ты помнишь, ба, как в 10 лет у меня прихватил зуб и ты откачивала меня на этой вот кровати… Ух и больно мне было…

- Помню… Ты тогда была ещё худее.

- А ты всегда была ко мне добрее всех… Отчего ты такая добрая? Никто никогда не будет любить меня так, как это делала ты.

 

Баба Катя кладёт свою худую, гладкую, исчерченную венами ладонь мне на плечё, и её глаза влажнеют.

- Каждый раз, когда гляжу на тебя - думаю, увидимся ли вновь?...

Я не могу смотреть в это отчаянное, почти детское, одинокое лицо.

– Кое-что я должна тебе отдать…

- Не надо, бабуш. Не плачь! Ещё не время… - Я целую её лоб, нос и тёплые щёки, боясь навсегда забыть хотя бы единую деталь… – Давай ты мне ещё разок расскажешь о своих братьях и сёстрах…

 

***

 

Он идёт мне навстречу – немного грузной, приземистой, но ровной походкой. Я узнаю его в каждой детали – в пепельно-чёрных волосах, спускающихся к шее…, в

в мягкой, едва колючей бородке…, в больших округлых ушах, переданных мне по наследству…, и конечно – в его добродушных, утомлённых глазах серого оттенка.

- Привет, малыш! Скучала?

- Привет, пап!

Я подскакиваю с лавки и спешу обеими руками коснуться его плеч, ловко карабкаясь вверх, по телу.

- Прости, раньше не мог, работы валом, у нас часок, не больше…

Я улыбаюсь придурковато и мельтешу руками.

- Какой ты красивый!! - Отец горделиво-смущённо краснеет. – Жаль, что у меня не будет такого мужчины, как ты…

- Ну-у, зачем тебе двое таких?...

 

- Куда пойдём, малыш?

- Мы с тобой пойдём сейчас на карусель и будем кататься на ней десять раз к ряду…

- Эээ… Я не совсем в форме для такого экстрима, только не «Сюрприз», пожалуйста…

- Да нет же. Это будет колесо обозрения. Только надо захватить орешки…

- Тогда ладно, тогда сойдёт. Очень даже сойдёт…

 

*

 

Мы грациозно погружаемся в синюю люльку карусели, усаживаясь друг против друга.

 

- Ты чего-нибудь боялся в детстве? Ну, там, высоты или змей…

- Только грома.

- Тогда вечер удался… - я улыбаюсь и смотрю на него многозначительно.

 

- Скажи, пап, ты не жалеешь о том, как прожил свою жизнь?... По его лицу пробегает дрожь удивления.

- Ну, во-первых, моя жизнь, слава Богу, ещё не закончена… - Рассеянно водит пальцем по орешкам в пакетике. - Я не могу сказать, что жалею о том, как её жил… Но в чём-то мне досадно то, как она сложилась…

Он исподлобья поглядывает на меня.

- Вообще, малыш, запомни – жалеть о прошлом – неблагодарное занятие. Даже если есть о чём – терпи и иди вперёд, а лучше – всегда думай заранее, что ты говоришь и что делаешь… Чтоб потом не винить себя…

 

Я отвожу взгляд в сумеречное пространство вечера, освященное множеством огней, и оцениваю высоту подъёма.

 

- Жаль, что ты никогда не говорил мне этого раньше…

Отец взрывается смехом умиления:

- Куда уж раньше?!...

 

- Пап, но ведь никто не застрахован от ошибок… - Его задор стихает.

- Никто…

 

Мы продолжаем плыть вертикально, по кругу. Я чувствую, как вся моя жизнь расслаивается на множество плоских долек крутящихся колёс, хаотично болтающихся в невесомости… Но тот, кто однажды завёл их, не всегда смазывал механизм, и я ощущаю, что вот-вот один из них запнётся и остановится навсегда.

 

- А можно ещё вопрос?

Отец закуривает сигарету.

- Валяй.

- Только постарайся ответить серьёзно.

- Попробую…

 

- Пап, а если бы всё-таки сложилось так, что твоя жизнь на этом была бы закончена.. – Он пытается откашляться, пуская дым во все стороны:

- Ну и вопросы! Что, прям завтра??

- Ну… Предположим… Если бы это было так, и у тебя не осталось бы даже иллюзии о возможности что-то исправить…, тогда бы ты тоже не жалел ни о чём?...

 

Его голос звучит какой-то странной, отрешенной задумчивостью:

- Знаешь, дочь... Думаю, даже если бы я мог дать ответ на этот вопрос, вряд ли бы от него что-то зависело. Тем более, что никому не дано знать, какую именно судьбу нам суждено иметь… Но если бы я мог… Я бы поубавил из своего прошлого гордыни и упрямства… Об одном только я не жалею точно.

Мои глаза вопросительно блестят.

- …?

- О тебе и о Рите.

 

- Я тебя люблю, папа. – Мои глаза блестят.

- А я – тебя.

 

Мы молча спускаемся на землю и, приобнявшись, идём к выходу. Я пытаюсь синхронизировать каждый шаг своей маленькой ноги с шагом его – большой, то и дело подскакивая, чтоб успевать. Я знаю – этот миг никогда уже не повторится, и ловлю каждую грань ощущения любовной близости в своей голове.

 

- Ну а теперь колись, Кира, что тебя надоумело вести со мной эти недетские разговоры?

- Да-а-а… Так… В школе… сочинение задали… о смысле жизни…

 

******************************************* **********

 

… Я оглядываюсь вниз, на парящие зелёные кружева деревьев и туман, окутывающий мою землю. Чувствую, как лёгкое дуновение ветра подхватывает меня и, будто перо, уносит всё выше. Что ж, пусть я буду пухом, летящим с дерева, или крохотным зонтиком постаревшего одуванчика... Уж они-то не сетуют на судьбу. И не мучаются угрызениями совести, никому не клянутся в верности и любви…

 

Окунувшись в море живых воспоминаний, с которыми так легко играть и говорить всерьёз, я вдруг ощутила, что смерть, как таковая, не могла иметь никакого отношения к моей закостенелой боли.

Я почувствовала, как вдруг оказалось живо всё – и прошлое, и настоящее и ничуть не меньше – будущее. Я говорила об ушедших близких – и не ощущала их умершими, забытыми, навевающими страх конца, увядшими, утратившими что-то в сравнении с нами – живущими…

Так, наверно, и для Бога нет мёртвых, но все живые. Там, где нет времени и пространства, не рассуждают о скоротечности разлуки и призрачности счастья. Настанет день – и мы обсудим это все вместе…

И ощущение облегчения как-то нежданно само окропило мою душу – да, я ухожу, насовсем, без права возврата, но я никогда не исчезну и никогда от моей тёплой, любящей, а главное - любимой души не остынет след. Пусть только для тех, кто в этом остро нуждается. Но ведь это же так много – дать им почувствовать нетленность горячего чувства. Не только с оттенком горечи – но и светлого – тоже…