Герр Питер из Платнировской

Дед вернулся с собрания торжественно-тихий. Он вошел в комнату,

где за столом давно уже пировали гости: сын с невесткой, приехавшие

на праздник из соседней станицы, да двое соседей с женами. Парадный пиджак с орденами и медалями, купленный еще в начале восьмидесятых под семечки, был деду великоват. Тогда в магазине нужного размера не оказалось, пришлось брать что было. Одевал его дед не часто, раза два в год: когда в Дом культуры на собрание приглашали, да если в город в собес ехал. А так, с нафталиновым пакетиком в кармане пиджак висел в шкафу рядом с праздничным, из кримплена ярко зеленого цвета, платьем покойной жены, купленным примерно в то же время под те же

семечки. Каждый раз, открывая шкаф, дед грустно удивлялся: жену

уж три года, как похоронил. Нет дорогой его сердцу подруги, успокоилась на кладбище, износилась... А платьишко вот не поизносилось за двадцать-то лет. Все как новое. Вещь, тряпица, пережила человека, ну не насмешка ли...

 

На собрании деда вызывали на сцену, сам военком жал ему руку, вручая часы, и теперь его переполняли гордость и желание не спешно, с подробностями, рассказать сыну и снохе о торжестве, о том, как величали его по имени-отчеству, вручая подарок. Но гости гуляли уже давно, не одну бутылку опорожнили, и сейчас громко, вразнобой, не слушая друг друга с напряженными покрасневшими лицами пели: чо ты хошь, что ты хошь, чо те надо, чо те надо... Поэтому внимания на деда никто не обратил. Только сноха, подвинув чистую тарелку, бухнула в нее нетвердой рукой ложку салата и котлету. Дед оглядел стол, не спеша налил себе в рюмку водки, подождал. может, поддержит кто. Не дождавшись, выпил, отщипнул кусок холодной котлеты, пожевал, не чувствуя вкуса. Он искательно всматривался в лица гостей, добродушно улыбался.

 

- Вот, часы подарили,- похвалился дед, открывая коробочку,- командирские. Как ветерану! Носи, говорят, Петрович, на здоровье до ста лет! Вот это внимание! - по-детски радовался он, протягивая часы сыну. - А, едрена-матрена, тикают или нет? Ну к, Витька, послушай!

 

Витька, старший сын деда, крепкий кряжистый мужик под пятьдесят, хмельно улыбаясь, похлопал отца по плечу и успокоил:

 

- Тикают! Сейчас мы это дело обмоем! Хорошие часы, только на кой ляд они тебе?

 

- Как это на что? - опешил дед. - Ты что такое говоришь-то?!

 

- Ты, батя, их внуку подари, чтобы к девчатам не опаздывал, а тебе куда с часами ходить - в сажок к хрячку? Так он тебя, батя, и без часов примет! - сын рассмеялся, подмигивая гостям, приглашая их поддержать его добродушное веселье.

 

- До седых волос ты, Витька, дожил, а ни черта не понимаешь - сказал дед, нахмурившись, забирая часы и бережно укладывая их в коробочку,- это не просто вещь! - дед вдруг всхлипнул и сердито смахнул ладонью набежавшую слезу, - это внимание, понимаешь? Внимание ко мне, к солдату. Вспомнили! Не забыли! Оркестр играл. Детишки песни пели. Это ж понимать надо! Внимание.! Никто не забыт, ничто не забыто.

 

- Внима-а-ание! - передразнил сын и непонятно кому погрозил пальцем. - Ну, насмешил! За все твои героические военные подвиги кинули тебе на старости лет тикающую погремушку, ровно дитю бестолковому, а ты и залился соплями от радости! Внимание! Вот если б пять тыщ дали, вот это было б внимание!

 

- Витька, молчи! - дед привстал на стуле, словно

хотел, как в далеком сыновьем детстве дать неслуху подзатыльник,

но задел фужер. Тоненько звякнуло разбитое стекло, розовое пятно компота расплылось по скатерти. Невестка сердито заворчала, но дед и сын, увлеченные спором, не услышали.

 

- Не все деньгами-то меряй, смотри, просчитаешься,- чуть подавшись вперед, сердито выговаривал дед.- Разве я за часы воевал?! За Родину... Да тебе этого не понять,- дед с досадой махнул рукой и сел, утирая платком раскрасневшееся лицо,- А ведь для тебя, Витька, теперь кошелек - родина. И за этот свой кошелек ты не только Родину, ты отца родного продашь. Тебя, между прочим, Родина на зоотехника выучила, поганца, а ты бабскими трусами на рынке торгуешь!

 

Несколько минут сын пристально разглядывал отца, наливаясь багровой краской. Лицо его вдруг сморщилось, словно от зубной боли. Он пьяно рванул на груди рубашку, словно воздуха ему перестало хватать, шумно задышал и наконец выдохнул:

 

- Значит, вот так ты заговорил, батя! Ладно! Я, выходит, сволочь, а ты - ангел с крылышками. А когда мать умерла, что ж ты мне долю-то не выделил, коль ты такой праведный и до денег не охочий? Зажал денежки с материнской-то книжки? Зажал!

 

- Ах, ты, пакостник неблагодарный! - дед задохнулся от возмущения. - и как у тебя язык повернулся! А кто на мебель пять тысяч дал? А три тысячи на куртку? Кожаную! А на курорты четыре тысячи? Забыл? Правильно мать-покойница говорила, она вас крохоборов, давно раскусила, да молчала. Она ж понимала: не мы вам нужны, а деньги наши. Все тянулись, хрип гнули, по десять поросят держали! А как же: Витечке дом построить, Витечке машину купить, а Витечка матери паршивого пузырька одеколона за всю жизнь не подарил...

 

- Да ладно,- пьяно отмахнулся сын,- чего мать зря тревожить...

 

- Нет, погоди, - дед, потянувшись через стол, схватил сына

за руку, - ты в глаза мне смотри. Заездили вы, сынок, покойницу, загнали мать в могилу. До последнего дня, больная уже, огороды вам полола. Вот и не выдержало сердце. А ты давно у матери на могиле был? Хотя бы раз, хотя бы из благодарности съездил к матери да бурьяны вырвал. Все вам некогда! Все вам дела мешают. Вот умру я и зарастет материнская могила - дед вдруг как-то обмяк и тоненько, по-детски, заплакал, заскулил.

 

- Да будет тебе, батя, - поморщился сын, торопливо наливая себе и отцу в рюмки, - давай лучше помянем матушку.

Выпили, не чокаясь. Закусили. Помолчали. Дед, пригорюнившись, вертел в руке пустую рюмку.

 

- Вот за часы ты обиделся. За войну обиделся, - опять заговорил сын, - Тогда объясни, почему фашисты эти, которых ты так героически бил, теперь наши лучшие друзья? И живут эти побежденные засранцы между прочим так, как тебе и не снилось. И ради этого ты, батя, кровь проливал, цацки эти, - сын кивнул на медали, зарабатывал?

 

- Врешь! Это не цацки!! - вдруг громко хрипло закричал дед. - Это...

 

- Медали твои героические, - перебил сын, - да, да,

да. Только на кой хрен они сегодня нужны, медальки твои?

Страны-то нет! Союза Советских Социалистических республик!-

Витька пьяно икнул.- Нету! Все! Пропили! В этой самой, как его, в пуще, в Беловежской! И ты, батя, теперь герой непонятно какой страны! А значит и медальки твои теперь вроде как побрякушки. Разве что на базар их снести? Глядишь, кто и купит...

 

- Медали! Боевые! На базар?! - задохнулся от возмущения дед.

 

-А что? Сейчас, говорят, коллекционеры их берут неплохо. Хотя, нет, твои медальки не в цене. Старинные, царские - вот это да! Баксы за них дают! - сын захохотал. - Ты, батя, баксы видел? На, смотри! - он с пьяной важностью достал из кармана невзрачную серенькую бумажку и протянул отцу через стол. - Десять долларов! Вот это деньги!

Побледневший дед в сердцах оттолкнул руку сына с заграничной бумажкой:

 

- Убери эту дрянь!

 

- Я так и знал, что ты не поймешь, - спокойно сказал сын и бережно спрятал деньги в карман. Отстал ты, батя, от жизни.

 

- Зато ты "передовик",- съязвил дед, - впереди паровоза бежишь в новую-то жизнь. Смотри, штаны не порви!

 

- Не порву! - зло хохотнул сын.- Но в жизни этой поумней тебя устроюсь. Не сомневайся! А был бы ты в свое время умней, ты сейчас не в свином дерьме ковырялся, а икру черную ложками лопал. И пивком немецким запивал. Ага! Тем, кто в плену побывал, немцы теперь большие деньги выплачивают! В марках! - словно подтверждая свою мысль, сын пристукнул кулаком по столу. - Слышал, сколь Алексеичу, напарнику твоему, отвалили? - сын зло хохотнул и опрокинул рюмку, не закусывая.- А за что? За то, что руки вовремя поднял. То-то! Всего-то и надо было - руки поднять. - сын криво усмехнулся.- А тебе, герою доблестному,-

часы за тридцатник! Вот так!

 

Он не смотрел на деда, пытаясь подхватить вилкой маринованый грибок. Гриб скользил по тарелке, а сын ожесточенно тыкал вилкой в эту сервизную тарелку, стервенея от того, что гриб ускользал.

 

- Да тише ты, разобьешь!- не выдержала жена, чем окончательно разозлила Витьку. Отшвырнув вилку, он сгреб гриб с тарелки мощной ладонью и растер его с наслаждением крепкими пальцами. Отер грязную руку о скатерть и торжествующе засмеялся:

 

- Вот так, батя! А ты чего, плачешь что ль? - спросил он, вглядываясь в лицо деда. - Наконец-то, на старости лет понял, какого дурака свалял? То-то! Плачь, батя, плачь, оплакивай свою глупость, героизм свой дурацкий. Победи-и-и-ли в войне! А на хрена? Жили б теперь припеваючи, на "мерседесах" раскатывали. И звали б тебя не Петровичем, а герр Питером.- сын захохотал громко, взахлеб.- А, герр Питер? Не горюй! Давай выпьем! - сын потянулся к деду рюмкой.

 

- Значит, герр Питер? - переспросил дед дрожащим голосом.- А

вот не буду я с тобой пить, - он расправил усы, оглядел застолье. Уронив голову в грязную тарелку, похрапывал захмелевший сосед. Соседка с невесткой о чем-то визгливо смеялись во дворе. Недоеденные куски хлеба валялись на столе, раскисший холодец расползся по тарелке, подтаявшие пирожные с разноцветным кремом облепили мухи,- дед, наливаясь гневом, схватил скатерть и с силой сдернул со стола. Посыпались, зазвенели разбитые стаканы и тарелки.

 

- Вон! Из моего дома! -закричал дед.- Вон! - слезы гнева и великой обиды на сына душили его, он искал и не мог найти такого обидного и

в то же время справедливого слова, чтобы припечатать навеки

поганца, чтобы скорчился он от стыда.

 

Прибежали соседка со снохой, с воплями повисли на руках обозлившегося Витьки, норовившего растоптать в пыль разбитую посуду. В пылу скандала дед смахнул на пол подаренные часы, а Витька со всего маху саданул по ним ботинком сорок шестого размера...

Давно уже уехали разгневанные сын с невесткой, пообещав деду, что не только ноги их больше в доме не будет, но и хоронить его не придут... Незаметно ушли соседи. Голодный хрячок кричал, напоминая о себе хозяину, а тот, понурясь, сидел в разгромленной комнате, сглатывая слезы, не замечая, как теплый луч заходящего солнца заглянул в окно, высветил медали на парадном пиджаке, и они так ярко, так празднично засверкали.