Сам собою напуганный зашумел по жестяной крыше дождь. Кошка вздрогнула, уныло взглянула на текущие по оконному стеклу косые вены серых струй и, вздохнув, продолжила утреннее вылизывание.

Старая заслуженная актриса, незаслуженно отлученная от театра, второй раз окунула пакетик чая в голубую чашку и недовольно поджала губы. Ей было холодно, чаю совсем не хотелось, вдобавок она вдруг с ужасом в сырости учуяла запах нафталина и старческой немощи и поняла, что она отвратительно стара и одинока. Почуяв тоскливые мысли хозяйки, кошка посмотрела на нее пристально с жалостью и ехидством. «Откуда в кошке ехидство?» – подумала актриса и снова принюхалась к квартирному духу.

Сегодня определенно у нее будет ужасное настроение, в голову полезут мрачные мысли и закопошатся воспоминания. Через два часа начало покалывать в груди, и актриса с чувством выполненного долга приложила к уху телефонную трубку…

- Елизавета Григорьевна, я же вам в прошлый раз оставила таблетки. Почему вы перестали их пить? – строго спросила молодая медсестра.

- Милочка, у меня от них изжога, - презрительно отчеканила актриса.

- У вас не изжога, а энцефалопатия. Я вам сто раз уже объясняла.

О, этот ужасный рассказа про эту э.. патию… актриса помнила плохо, но на эмоциональном уровне воспоминания просыпались самые гадкие… Это Э..патия почему-то обзывалась «старческой» и в грубой форме именовалась маразмом. Вообще молодая медсестра Марина деликатностью не отличалась и при длительном общении вызывала у актрисы раздражение, но зато она очень нежно ставила уколы и говорила только тогда, когда ее спрашивали.

- Марина, выпейте со мной чаю, - приказала актриса и медсестра отрешенно повиновалась.

 

- Раньше… раньше я была молода и красива! Ах, Мариночка - добавляйте сахар - вы не представляете, сколько у меня было поклонников! Но самой большой моей любовью навсегда остался театр. Простит ли Господь людей, которые лишили меня возможности дышать ароматом сцены? Простит ли? Не знаю, он милостив… но эта разлука для меня поистине невыносима. Ах, Мариночка, вы даже не знаете, что есть эта разлука со сценой, со зрителем… как я мечтаю еще хоть раз испытать это дивное волнение перед спектаклем… а что теперь? Теперь я медленно умираю… Мариночка берите печенье… Теперь я медленно умираю… умираю…

Актриса сделала глоток чаю и искоса глянула на медсестру. «Ну что она может понять! Бедная ограниченная девочка».

«Глупая старая актриса. Типичный маразм. Еще и таблетки пить не хочет. Юная и амбициозная когда-то опала в театр. Наивно полагала, что театр превыше любви… аборт? Скорее всего. Муж ушел. Гордячка. Подруг нет, потому что никого не любит. До потери памяти тщеславна».

- Елизавета Григорьевна, вы бы пореже чаем баловались. Уж лучше настой шиповника. Да просто кипяченая вода с медом.

- Я вам о театре… а вы чай… чай… ох…, - актриса театрально сжимает губы и задирает голову.

- А что такого? Вы бы меня иногда слушали, и никакой изжоги не было. И вообще, Елизавета Григорьевна, здоровье требует не меньшего внимания и усилий, чем театр и воспоминания о нем.

- Милочка, вы так далеки от святого! Вы даже не представляете, что вы сейчас сравниваете! Небо и землю…

- Елизавета Григорьевна, вы даже не представляете, сколько старых поп я протыкаю иголкой за день! И у каждой свое: театр, завод ракетных установок, Рембрандт…

Актриса решила было обидеться… но задумалась, забыла… увидела на обоях пятно и вспомнила какой ей шили костюм на премьеру в 1960-м…

- Марина, а вам никогда не становится страшно перед будущим? – вдруг вкрадчиво спросила актриса.

- А чего его бояться раньше времени? Вот наступит это будущее – тогда и начну трепетать.

- Откуда вы такая разумная? Берите печенье, берите, не стесняйтесь, ему до следующего вашего прихода не дожить.

- А вы меня почаще вызывайте! – то ли в шутку, то ли с упреком сказала Марина.

- А кого еще… Вы теперь мой последний зритель.

- Да уж… больше вам представления устраивать не перед кем.

- Мариночка… ну что ж вы опять… так грубо… - закуксилась актриса.

- Елизавета Григорьевна, я нормально, а вы мнительная. Если вас не тормошить такими грубостями, вы в своих воспоминаниях о театре заснете и никогда не проснетесь… И придется кошке питаться вашим театральным телом неделю, а то и две, пока соседи не спохватятся, - отчитала актрису медсестра.

- Фу… Мариночка, как вам не совестно! Я могу себе позволить некоторые слабости. Ведь я 50 лет отдала искусству, все свои силы, всю душу – отдала театру, зрителю. Я теперь как малое дитя, как котенок ничего понять не могу, приткнуться не могу ни к чему… Как вы думаете легко ли? Лишиться самого ценного? А меня выгнали, за старость, за неумение терпеть притворство, ложь, предательство… Эти люди думают, что они актеры – да они никто! Это раньше актеры были, а нынче что?! И зритель забыл… все исчезло, все бросили, все предали, отвернулись… Я совершенно одна. Теперь совсем не ценится истинная преданность искусству… ни один из тех, что расточали мне комплементы еще несколько лет назад – не помнит меня… они звонят мне раз в год… они думают, этими подачками можно обмануть… для них нет ничего святого, они пустые…

Марина заглушила всхлипывания актрисы размешиванием валерианки в граненом стакане с водой: «Идиотка старая! Вот вечно надо себя довести до слез. Валерианы надраться и спать лечь. Как будто нельзя спокойно вечер провести!».

- Елизавета Григорьевна. А о чем вы в детстве мечтали?

- Мариночка… только о сцене, только о сцене…

- Вы играли в театре?

- Ну да. Да… а что? – вытирая глаза потрепанным носовым платком спросила актриса.

- Это значит, что ваша детская мечта сбылась. Вы же не просили, чтобы вас до смерти навещали толпы поклонников, чтобы вы умерли на сцене, дохаживая последние минуты своей жизни по ней, чтобы вам расточали комплименты… Вы просили сцену и она у вас была. Так что вы ноете постоянно?! Вы даже не представляете, сколько человек так свою мечту и не исполнили. Хотели стать скрипачами, а стали продавцами книг в переходах, мечтали быть космонавтами, а стали шахтерами… Вы хоть на секунду попробуйте представить сколько человек на земле засыпает с мыслью о том, что прошляпили свою жизнь… А вы ноете! Ваша мечта исполнилась, а вы считаете, что кто-то вам еще что-то должен. Может быть зрители? Коллеги? Вы уже все получили! Что же вам не хватает?! Какую награду свыше исполнения мечты можно изобрести? Не знаете? Еще бы… меньше на своем театре надо зацикливаться, пить таблетки вовремя и на улицу выходить.

Актриса снова было подумала обидеться, но помедлила и как-то странно посмотрела в окно. Марина обрадовалась, расценив это как знак решительного возврата к активной жизни…

- А знаете, Мариночка… Вы, пожалуй правы… Сколько в мире несчастных людей… так и не нашедших своего счастья, не исполнивших своего высокого предназначения! Как несправедлив мир! Господи, за что же ты отвернулся от нас?!

«Тьфу… идиотка!» - ругается про себя Марина и идет одеваться в прихожую. Актриса медленно плетется за ней, все что-то бормоча, немного всхлипывая и в перерывах предлагая забрать остатки печенья с собой…

Марина спешит через мокрый осенний сквер и изо всех сил старается не злиться на старую пациентку.

«Предназначение! Вот меня не взяли в театральное… может ты как раз в комиссии сидела, щеки надувала… решила, что я не подхожу. А теперь я тебе попу дырявлю и печенье у тебя на кухне ем. И кому еще из нас больше повезло – не известно. По крайней мере, я свое дело делаю и не ною! А от тебя скоро даже кошка убежит, потому что дома у тебя один нафталин и слезы… раздавать уже можно бедным».

Марина совсем не хочет признаваться самой себе, что совершенно бесполезно и бездумно немножечко завидует старой женщине, которая пусть не долго, но была абсолютно, монументально счастлива, горда, желанна… И за свою жизнь – которую она умудрилась угробить почти не прилагая усилий – прожила несколько десятков других жизней…

А впрочем…

Марина бежит домой, где ждет ее маленький сын, вертлявый эрдельтерьер, муж и своя, законная, заслуженная никому не интересная, но спокойная и родная жизнь.