Из дневника моей матери.

 

 

«Я все-все помню, деда, – говорю я про себя, изо всех сил пытаясь выдрать упрямый сорняк из каменистой земли на небольшой могилке. – Мне хочется думать, что оттуда, где ты теперь, можно увидеть любое мгновение своей прожитой жизни отчетливо, до последней малозначительной детали. Мне хочется верить, что те неумолимые законы времени, что развели нас, где-то теряют свою силу и становятся необязательными, призрачными и легко подчиняются нашим желаниям. Вот сейчас, я только обниму твою березу и закрою глаза… Тот лес – вот он, совсем рядом, здесь та самая дорога… Сейчас… Ты видишь? Помнишь?..»

…Они шли по лесной тропе, размокшей от недавнего проливного дождя. Худенькая веселая девочка прыгала через лужицы, осторожно наступала светлыми сандалиями на слипшиеся куски черной, жирной грязи. Не осталось в памяти ни истории, что рассказывал тогда дед, широко шагая в высоких резиновых сапогах невероятного размера, ни лиц тех, кто шел рядом. Помню только, как девочка, поскользнувшись, не удержав на мгновение равновесия, падает прямо в нагретую летним солнцем жижу… Расплескавшиеся, разломанные отражения деревьев, долгие поиски утонувшей сандалии, прилипший к телу трикотаж, наполненный мягкой грязной кашей. Как же обидно было за большой новый бант, красное чудо в блестящих прожилках, который достали с самого дна противной лужи и упрятали в глубину сетчатой сумки! Как было стыдно и больно чувствовать, что над тобой смеются, украдкой, отворачиваясь, и весь мир казался злым и несправедливым, и совсем нет сил сдерживать постыдные слезы…

Летом наша семья увеличивалась до невероятных размеров. Начиная с мая, в квартире регулярно обнаруживались чудесным образом появившиеся дяди и тети, с несносными, чему-то всегда радующимися детьми и своими половинами, говорящими из-за спины «Здрасьте» тихим, извиняющимся голосом. Одни прилетали, другие отбывали в стучащих веселых вагонах, мы прыгали через рельсы с огромными чемоданами, а бабушка, зевая, привычно расписывалась в получении телеграмм с одинаковым текстом. Иногда личность объявивших о приезде долго выяснялась и уточнялась у окружающих, тянулся шлейф воспоминаний, вздохов, все заканчивалось неизменным «в тесноте, да не в обиде», и дед, взглянув на часы, бежал в привычную многолюдную очередь продуктового магазина. Спящие на полу мешали ходить даже днем, а я, занимающая место с краю, закатывалась под пианино и просыпалась среди ночи от ледяного прикосновения его железных педалей…

«А теперь отобедаем», – важно выговаривал дед обе круглые «о». Это значит, что будет разложен большой полированный стол, и все сядут вокруг, и будут поднимать подарочные бокалы на длинных ножках, и нахваливать бабушкин плов, и разговаривать о том – о сем, и смеяться… Я ужасно любила, когда мы вот так все сидели вместе, и чувствовали себя одной большой семьей. А уж когда начинали петь…

"По Дону гуляет" на множество голосов вызывали у нас, детей, невероятный восторг. Было громко и весело, мы со смехом пытались подпевать, копируя сосредоточенные лица взрослых, подыгрывать на вилках…

Наташка – одна из моих, кажется, двоюродных теток, тогда совсем молодая, танцевала под пластинку – получалось у нее действительно здорово, и я, с очень стеснительная, ужасно завидовала втайне, что она может вот так просто выйти и станцевать. «Все бы тебе выпендриваться», – махала рукой бабушка, косясь на Наташкину неприлично короткую юбку, и я ощущала вдруг нехорошую, злую радость. Каюсь – очень уж я не любила, чтобы при мне кого-то, кроме меня, хвалили. Особенно других детей… Только дед, пожалуй, никогда не подводил, искренне считая меня умнее, красивее и талантливее всех. Всегда, что бы я ни натворила. С того самого момента, как вынес меня из роддома. Мне просто очень, очень повезло…

«Знаешь, деда, – расправляю букетик лесных цветов в пластмассовой баночке, наполовину вкопанной в землю, – среди видео-картинок детства, моей жизни «номер один», есть та, что необъяснимым образом ассоциируется с ощущением какого-то невероятного, зашкалившего детского счастья…»

… Я лежу на блестящем паркетном полу своей комнаты, залитом желтым янтарным солнцем и пытаюсь достать мокрой тряпкой отдаленные уголки под кроватью. Сегодня воскресенье, пахнет влажной домашней пылью, с большого бабинного магнитофона по всему дому разносится неизменный «Сувенир» Демиса Русоса, меня ждут очередной том Майн Рида и большая тарелка с еще теплыми солеными семечками… Почему именно этот момент так ярко отпечатался в моем сознании? Может, потому, что тогда, с чувством солнечной, бессознательной радости мне подарили способность ощущать свою принадлежность и причастность к тому миру, в котором родился, свою связь с предыдущими и уходящими жизнями, стучащими где-то рядом – внутреннюю, не только генетическую – подклеточную связь. Именно это чувство придавало моему безотчетному счастью неповторимый и незабываемый привкус. Может, тогда формировалась моя сущность, моя взрослость, наполнялась тем тайным знанием, осмысливать и понимать которое иной раз приходится до конца дней…

Дед умер на своем любимом балконе. Тогда я, не успев, не застав, долго стояла рядом и тупо смотрела на его натруженные ноги, неприкрытые простыней. И думала, что все это – чей-то неудачный вымысел, злая шутка, и что нужно просто прикрыть глаза и переждать эти мгновения, словно обязательные, никому не нужные титры, и жизнь пойдет дальше, снова. Безусловно, что-то будет новым, но все главное, привычное и родное – наша многолюдная квартира в небольшом южном городке, и сладкий запах акаций, и зовущие окрики деда, еле слышные под теплыми вспененными волнами, и привычно-соленый вкус мокрых волос, и мое беспечное счастье любимого ребенка – все останется, потому что иначе уже быть не может, потому, что без этого просто нельзя, не имеет смысла…

Смерть – это ледяные комья мокрой слипшейся глины в моих посиневших руках, это последнее бабушкино «отстаньте, не мешайте…» умирающим высохшим ртом. Смерть – это разрозненные и непонятные обрывки жизненной обертки, такие же бесполезные, как спрятанные подальше фотографии чужих, изменившихся до неузнаваемости мертвых лиц в деревянных ящиках, обитых красным. Смерть не имеет никакого отношения к жизни – прошлой или настоящей. Потому, что жизнь – это…

Это то, что навсегда. Это те мгновения пережитого, что привязывают внутренность к своему началу, к своей первой радости, к ощущению себя в своем собственном, лично тебе подаренном мире. Это то, что живет с нами все отпущенное время, а может и потом, дальше, накладываясь и прорастая, впитываясь в кожу изнутри, наполняя энергией тело, оживляя его созревшей, беспокойной душой. И спасает – что там говорить, в тяжелые моменты заставляя оставаться на дистанции и продолжать свой личный и, возможно, единственный забег.

…Сегодня жарко, легкий ветер приносит влажный запах уже согревшегося моря и цветущих магнолий. Худенькая веселая девочка бежит по небольшому квадратному дворику навстречу большому седому мужчине, с разбегу утыкается в его большой мягкий живот, обнимает, чувствуя знакомый запах старого плаща, бубнит что-то неразборчивое и необязательное, а мужчина, улыбаясь, гладит ее по голове…

«Деда, они еще там, в том дворе – видишь, помнишь?..»